Pax Sinica 1
Red Chamber возобновляет вещание c новой рубрикой Pax Sinica. В телеграме достаточно каналов с новостями китайского мира, и мы не будем пытаться с ними соперничать. Вместо этого попробуем посмотреть на китайские общественные практики через призму древнекитайской мысли (отдельный интерес представляет вопрос, корректно ли называть древнекитайскую мудрость философией, но об этом не сегодня).
Мэнцзы, предполагаемый автор одноименного канонического конфуцианского трактата, для определения общественных добродетелей и желаемого политического режима обращается к тому, как устроен человек. По сути, он мыслит в том же направлении, что и его современник Платон, заброшенный в другую часть разделенного древнего мира, — чем не аргумент против того, что китайцы — это какие-то специальные люди с особым непроницаемым менталитетом?! Но если Платон в своём «Государстве» презентует исчерпывающую модель души, где содержатся не только эксклюзивные для человека элементы, то Мэнцзы фокусируется на сборке специфически человеческого в человеке. Китаец приходит к четырем врожденным качествам, отличающим нас от иных существ: состраданию, стыду, уступчивости и различению, открывающему одобрение и порицание.
Сами по себе эти качества — внутренние состояния, а не добродетели, но на их основе добродетели могут быть определены и воспитаны. Скажем, сострадание, по Мэнцзы, есть не более, чем душевный дискомфорт при виде ребенка, свалившегося в колодец. Любому человеку становится не по себе, когда он видит такое — независимо от того, ехидно добавляет конфуцианец, кем работают родители жертвы. Но вот будет ли свидетель предпринимать какие-либо действия в связи с происшествием, зависит уже не от врожденных качеств, а от воспитанной общественной добродетели человеколюбия, корневой добродетели конфуцианства. Как человеколюбие ориентировано или предопределено естественным состраданием, долг ориентирован стыдом, ритуал — уступчивостью и скромностью, а мудрость — способностью к различению хорошего и плохого, важного и неважного (тут Мэнцзы глубоко до нашей эры играючи формулирует отличие человеческого интеллекта от искусственного).
Си Цзиньпин как любой приличный китайский император видит себя не просто управленцем, но мудрецом на троне. Он много занимается вещами, которые показались бы западному политику, живущему в логике техники, отвлеченными, бесполезными и непопулярными абстракциями. В частности, председатель Си ещё в начале правления представил своё видение актуальных добродетелей для современного Китая, коих насчиталось аж двенадцать штук: четыре для гражданина, четыре для государства и четыре для общества.
Добродетели гражданина интересно перекликаются с Мэнцзы и, шире, ранним конфуцианством: дружба товарища Си может быть интерпретирована как человеколюбие эпохи социальных сетей; этичность — как современное имя для ритуала; преданность — как синоним долга; но вот место мудрости занял вездесущий патриотизм. К сожалению, мудрость сегодня, кажется, не востребована ни одним политическим режимом.
#paxsinica #конфуцианство
Red Chamber возобновляет вещание c новой рубрикой Pax Sinica. В телеграме достаточно каналов с новостями китайского мира, и мы не будем пытаться с ними соперничать. Вместо этого попробуем посмотреть на китайские общественные практики через призму древнекитайской мысли (отдельный интерес представляет вопрос, корректно ли называть древнекитайскую мудрость философией, но об этом не сегодня).
Мэнцзы, предполагаемый автор одноименного канонического конфуцианского трактата, для определения общественных добродетелей и желаемого политического режима обращается к тому, как устроен человек. По сути, он мыслит в том же направлении, что и его современник Платон, заброшенный в другую часть разделенного древнего мира, — чем не аргумент против того, что китайцы — это какие-то специальные люди с особым непроницаемым менталитетом?! Но если Платон в своём «Государстве» презентует исчерпывающую модель души, где содержатся не только эксклюзивные для человека элементы, то Мэнцзы фокусируется на сборке специфически человеческого в человеке. Китаец приходит к четырем врожденным качествам, отличающим нас от иных существ: состраданию, стыду, уступчивости и различению, открывающему одобрение и порицание.
Сами по себе эти качества — внутренние состояния, а не добродетели, но на их основе добродетели могут быть определены и воспитаны. Скажем, сострадание, по Мэнцзы, есть не более, чем душевный дискомфорт при виде ребенка, свалившегося в колодец. Любому человеку становится не по себе, когда он видит такое — независимо от того, ехидно добавляет конфуцианец, кем работают родители жертвы. Но вот будет ли свидетель предпринимать какие-либо действия в связи с происшествием, зависит уже не от врожденных качеств, а от воспитанной общественной добродетели человеколюбия, корневой добродетели конфуцианства. Как человеколюбие ориентировано или предопределено естественным состраданием, долг ориентирован стыдом, ритуал — уступчивостью и скромностью, а мудрость — способностью к различению хорошего и плохого, важного и неважного (тут Мэнцзы глубоко до нашей эры играючи формулирует отличие человеческого интеллекта от искусственного).
Си Цзиньпин как любой приличный китайский император видит себя не просто управленцем, но мудрецом на троне. Он много занимается вещами, которые показались бы западному политику, живущему в логике техники, отвлеченными, бесполезными и непопулярными абстракциями. В частности, председатель Си ещё в начале правления представил своё видение актуальных добродетелей для современного Китая, коих насчиталось аж двенадцать штук: четыре для гражданина, четыре для государства и четыре для общества.
Добродетели гражданина интересно перекликаются с Мэнцзы и, шире, ранним конфуцианством: дружба товарища Си может быть интерпретирована как человеколюбие эпохи социальных сетей; этичность — как современное имя для ритуала; преданность — как синоним долга; но вот место мудрости занял вездесущий патриотизм. К сожалению, мудрость сегодня, кажется, не востребована ни одним политическим режимом.
#paxsinica #конфуцианство
Pax Sinica 2
В древней конфуцианской Книге Ритуалов (Ли Цзи) описаны два образа общества: Малое Процветание (小康) и Великая Гармония (大同). В обществе Малого Процветания миром владеют частные семьи; управление осуществляется согласно закону; труд и другие ресурсы используются в собственных интересах; ритуал регулирует взаимоотношения между людьми; сооружены стены и рвы; периодически плетутся интриги. В обществе Великой Гармонии каждый относится ко всем детям как к собственным детям, а ко всем пожилым людям — как к собственным родителям; Поднебесной владеют все в равной степени; а труд и блага используются в общественных интересах; двери не запирают, потому что разбойники и бунтовщики не появляются.
Общество Малого Процветания по плану должно быть построено в Китае в следующем году. Компартия снабдила конфуцианский образ конкретными метриками: полное уничтожение бедности, а также удвоение ВВП и располагаемого дохода на душу населения по сравнению с показателями 2010 года. Увы, текущий коронавирусный кризис, видимо, не позволит дотянуть до Малого Процветания — самую малость.
На Великую Гармонию Си Цзиньпин пока что официально не замахивался; а вот Мао Цзэдун в начале шестидесятых пользовался этим конфуцианским термином как синонимом коммунизма. В 1902 году философ, историк, учитель и неудавшийся реформатор умирающей империи Цин Кан Ювэй в стол написал искрометную «Книгу о Великой Гармонии» (大同书), которая при всей наивной нелепости отдельных положений остается преступно недооцененной и непрочитанной. В своей утопии Кан Ювэй не ограничивается сценариями достижения Великой Гармонии. Верный китайскому взгляду на цикличность истории, он также прогнозирует её гибель — но не от оружия массового уничтожения, подъёма национализма или вторжения инопланетян. Цитирую, точнее перевожу: «Власть медиков будет необычайно сильна, потому необходимо будет внимательно следить за появлением какого-нибудь медицинского Наполеона, который сможет заставить людей подчиниться ему и станет правителем мира».
Сегодня как никогда заметна геополитическая важность владения медицинским дискурсом: см. танцы США и Китая вокруг ВОЗ или сакральную экспертность эпидемиологов. Приходится констатировать, что мы не дождались Великой Гармонии, зато получили то, что ее разрушает.
#paxsinica #конфуцианство
В древней конфуцианской Книге Ритуалов (Ли Цзи) описаны два образа общества: Малое Процветание (小康) и Великая Гармония (大同). В обществе Малого Процветания миром владеют частные семьи; управление осуществляется согласно закону; труд и другие ресурсы используются в собственных интересах; ритуал регулирует взаимоотношения между людьми; сооружены стены и рвы; периодически плетутся интриги. В обществе Великой Гармонии каждый относится ко всем детям как к собственным детям, а ко всем пожилым людям — как к собственным родителям; Поднебесной владеют все в равной степени; а труд и блага используются в общественных интересах; двери не запирают, потому что разбойники и бунтовщики не появляются.
Общество Малого Процветания по плану должно быть построено в Китае в следующем году. Компартия снабдила конфуцианский образ конкретными метриками: полное уничтожение бедности, а также удвоение ВВП и располагаемого дохода на душу населения по сравнению с показателями 2010 года. Увы, текущий коронавирусный кризис, видимо, не позволит дотянуть до Малого Процветания — самую малость.
На Великую Гармонию Си Цзиньпин пока что официально не замахивался; а вот Мао Цзэдун в начале шестидесятых пользовался этим конфуцианским термином как синонимом коммунизма. В 1902 году философ, историк, учитель и неудавшийся реформатор умирающей империи Цин Кан Ювэй в стол написал искрометную «Книгу о Великой Гармонии» (大同书), которая при всей наивной нелепости отдельных положений остается преступно недооцененной и непрочитанной. В своей утопии Кан Ювэй не ограничивается сценариями достижения Великой Гармонии. Верный китайскому взгляду на цикличность истории, он также прогнозирует её гибель — но не от оружия массового уничтожения, подъёма национализма или вторжения инопланетян. Цитирую, точнее перевожу: «Власть медиков будет необычайно сильна, потому необходимо будет внимательно следить за появлением какого-нибудь медицинского Наполеона, который сможет заставить людей подчиниться ему и станет правителем мира».
Сегодня как никогда заметна геополитическая важность владения медицинским дискурсом: см. танцы США и Китая вокруг ВОЗ или сакральную экспертность эпидемиологов. Приходится констатировать, что мы не дождались Великой Гармонии, зато получили то, что ее разрушает.
#paxsinica #конфуцианство
Pax Sinica 3
В «Мэнцзы» (3-4 века до нашей эры) написано: «Представь, что тебе дарит досточтимый, а ты его спросишь: «Честно ли добыл ты то, что даришь, или нечестно?» Ведь это непочтительно! Потому-то и не отказывайся от подарков! Такие подарки, которые вручаются по правильному пути и принимаются по правилам учтивости, принимал и Конфуций».
Когда естественный путь скрыт, конфуцианцу остается приобщаться к высшей добродетели человеколюбия через почтительность и ритуал. В случае подарков это приводит к странной для западного человека конструкции «необходимо принимать ради другого», даже под карающим взором антикоррупционного комитета.
Тем, кто считает такое умонастроение лишь преданием древности, рекомендую обратиться к концовке автобиографической повести «Перемены» писателя Мо Яня. Мо Янь рассказывает, как, будучи уже знаменитым и обеспеченным литератором, он для галочки состоял в жюри детского конкурса исполнителей оперы маоцян, и к нему пришла просить за свою дочь его одноклассница, овдовевшая и оставшаяся в деревне. Когда Мо Янь связался с председателем жюри, выяснилось, что итоги уже подведены, и дочь одноклассницы выиграла в конкурсе сама, благодаря таланту. Писатель поделился радостной новостью с матерью конкурсантки; та обрадовалась, заплакала и начала впихивать Мо Яню конверт с деньгами, извиняясь, что ей удалось так мало собрать. Стоит ли говорить, что Мо Янь просто не мог не принять подарок.
Если заглянуть в список лидеров среди мировых компаний по рыночной капитализации PricewaterhouseCoopers Global Top 100 (2020), на 28 месте найдется Kweichow Moutai, производитель элитной китайской водки маотай из гаоляна. Согласно рейтингу, компания стоит почти 200 миллиардов долларов; это дороже, чем Кока-кола, Тойота, Нетфликс или Банк Америки. Продукция Kweichow Moutai — стандартный подарок китайскому чиновнику и необходимый аксессуар государственных застолий в Поднебесной.
#paxsinica #конфуцианство
В «Мэнцзы» (3-4 века до нашей эры) написано: «Представь, что тебе дарит досточтимый, а ты его спросишь: «Честно ли добыл ты то, что даришь, или нечестно?» Ведь это непочтительно! Потому-то и не отказывайся от подарков! Такие подарки, которые вручаются по правильному пути и принимаются по правилам учтивости, принимал и Конфуций».
Когда естественный путь скрыт, конфуцианцу остается приобщаться к высшей добродетели человеколюбия через почтительность и ритуал. В случае подарков это приводит к странной для западного человека конструкции «необходимо принимать ради другого», даже под карающим взором антикоррупционного комитета.
Тем, кто считает такое умонастроение лишь преданием древности, рекомендую обратиться к концовке автобиографической повести «Перемены» писателя Мо Яня. Мо Янь рассказывает, как, будучи уже знаменитым и обеспеченным литератором, он для галочки состоял в жюри детского конкурса исполнителей оперы маоцян, и к нему пришла просить за свою дочь его одноклассница, овдовевшая и оставшаяся в деревне. Когда Мо Янь связался с председателем жюри, выяснилось, что итоги уже подведены, и дочь одноклассницы выиграла в конкурсе сама, благодаря таланту. Писатель поделился радостной новостью с матерью конкурсантки; та обрадовалась, заплакала и начала впихивать Мо Яню конверт с деньгами, извиняясь, что ей удалось так мало собрать. Стоит ли говорить, что Мо Янь просто не мог не принять подарок.
Если заглянуть в список лидеров среди мировых компаний по рыночной капитализации PricewaterhouseCoopers Global Top 100 (2020), на 28 месте найдется Kweichow Moutai, производитель элитной китайской водки маотай из гаоляна. Согласно рейтингу, компания стоит почти 200 миллиардов долларов; это дороже, чем Кока-кола, Тойота, Нетфликс или Банк Америки. Продукция Kweichow Moutai — стандартный подарок китайскому чиновнику и необходимый аксессуар государственных застолий в Поднебесной.
#paxsinica #конфуцианство
Pax Sinica 4
О состоянии американо-китайских отношений можно судить по частоте использования слова «коммунистический» в обращениях официальных лиц США. Если верить ленте новостей из-за океана, Китай становится всё более и более коммунистическим с каждым днём. Конечно, в коммуникативных стратегиях администрации Трампа (как, впрочем, и предыдущих администраций) этот эпитет используется исключительно как маркировка врага, своеобразный крест на двери гугенота, этически приемлемое для избирателей ругательство — всё более редкая птица в наше пуританское время. Но, если отвлечься от риторики, есть ли основания считать современный Китай коммунистическим?
Предлагаю отнестись к этому вопросу серьезно, то есть перестать считать ответ на него очевидным. В Китае около 450 долларовых миллиардеров; на частный сектор приходится большая часть ВВП страны; китайские компании торгуются на биржах, а знаменитые реформы Дэн Сяопина (они же государственный переворот Дэн Сяопина, с точки зрения отдельных маоистов) вдохновили не одного западного автора на книгу с названием вроде «Как Китай стал капиталистическим». Но означает ли это окончательный крах конфуцианской этики и духа коммунизма? На этот счет можно предъявить множество соображений; сегодня остановимся на самом наивном из них.
Среди ста школ эпохи Сражающихся царств, помимо конфуцианства и даосизма, существовала так называемая школа имен (名家), представители которой считали имена первичными и постоянными, а именуемые вещи — зависимыми, переменными и относительными. С этой точки зрения, единственно важно, что Китайская республика называется Народной, правящая партия — коммунистической, и движется она, как известно, к коммунизму через построение социализма с китайской спецификой. А уж содержание как-нибудь подстроится, спросите капитана Врунгеля и матроса Лома.
#paxsinica
О состоянии американо-китайских отношений можно судить по частоте использования слова «коммунистический» в обращениях официальных лиц США. Если верить ленте новостей из-за океана, Китай становится всё более и более коммунистическим с каждым днём. Конечно, в коммуникативных стратегиях администрации Трампа (как, впрочем, и предыдущих администраций) этот эпитет используется исключительно как маркировка врага, своеобразный крест на двери гугенота, этически приемлемое для избирателей ругательство — всё более редкая птица в наше пуританское время. Но, если отвлечься от риторики, есть ли основания считать современный Китай коммунистическим?
Предлагаю отнестись к этому вопросу серьезно, то есть перестать считать ответ на него очевидным. В Китае около 450 долларовых миллиардеров; на частный сектор приходится большая часть ВВП страны; китайские компании торгуются на биржах, а знаменитые реформы Дэн Сяопина (они же государственный переворот Дэн Сяопина, с точки зрения отдельных маоистов) вдохновили не одного западного автора на книгу с названием вроде «Как Китай стал капиталистическим». Но означает ли это окончательный крах конфуцианской этики и духа коммунизма? На этот счет можно предъявить множество соображений; сегодня остановимся на самом наивном из них.
Среди ста школ эпохи Сражающихся царств, помимо конфуцианства и даосизма, существовала так называемая школа имен (名家), представители которой считали имена первичными и постоянными, а именуемые вещи — зависимыми, переменными и относительными. С этой точки зрения, единственно важно, что Китайская республика называется Народной, правящая партия — коммунистической, и движется она, как известно, к коммунизму через построение социализма с китайской спецификой. А уж содержание как-нибудь подстроится, спросите капитана Врунгеля и матроса Лома.
#paxsinica
Pax Sinica 5
Подойдем к вопросу о коммунизме в современном Китае с другой стороны. С эстетической.
В «Малом руководстве по инэстетике» французский философ и маоист Ален Бадью анализирует три схемы взаимодействия истины и искусства: романтическую, дидактическую и классическую, а потом предлагает четвертую — собственно инэстетику. Романтическая схема предполагает, что одно лишь искусство может свидетельствовать об истине; а инэстетика, хотя и согласна, что искусство способно на производство истин, заявляет, что, кроме него, есть и другие истинностные процедуры: например, наука или любовь. В современном мире политические практики вряд ли оперируют одним из этих вариантов, другое дело — дидактическая и классическая схемы.
Согласно классической схеме, ведущей начало от Аристотеля, искусство не может претендовать на истину, и предназначение его, прежде всего, в терапии и врачевании душевных аффектаций. Именно здесь рождается искусство как публичная услуга и искусство как товар, а способность нравиться становится для него главным мерилом. В капиталистическом укладе (как и в психоанализе) торжествует классическая схема.
В дидактической схеме, ведущей начало от Платона и Конфуция, искусство само по себе не обладает способностью к истине, но зато прекрасно имитирует и транслирует эффект истин, потому должно быть использовано не для личного обогащения или психотерапии, но в воспитательных целях. Именно таков подход к искусству и в марксизме, и в конфуцианстве. А активное использование дидактической схемы китайскими элитами сигнализирует о том, что в современном Китае есть как минимум что-то коммунистическое.
Конечно, важно посмотреть не только на метод использования искусства в политике, но и на сообщения и образы, которые таким способом транслируются. И если Мэтт Дэймон в «Великой стене» был перекован на конфуцианский лад не слишком убедительно, то Лю Цысиню, ставшему одним из самых популярных фантастов в мире, удалось достучаться до миллионов. Какой образ будущего транслирует писатель Лю? Враждебный и таинственный космос, чуждый советской фантастике, но объединенное человечество победившего научно-технического коммунизма, совсем как у братьев Стругацких.
#paxsinica
Подойдем к вопросу о коммунизме в современном Китае с другой стороны. С эстетической.
В «Малом руководстве по инэстетике» французский философ и маоист Ален Бадью анализирует три схемы взаимодействия истины и искусства: романтическую, дидактическую и классическую, а потом предлагает четвертую — собственно инэстетику. Романтическая схема предполагает, что одно лишь искусство может свидетельствовать об истине; а инэстетика, хотя и согласна, что искусство способно на производство истин, заявляет, что, кроме него, есть и другие истинностные процедуры: например, наука или любовь. В современном мире политические практики вряд ли оперируют одним из этих вариантов, другое дело — дидактическая и классическая схемы.
Согласно классической схеме, ведущей начало от Аристотеля, искусство не может претендовать на истину, и предназначение его, прежде всего, в терапии и врачевании душевных аффектаций. Именно здесь рождается искусство как публичная услуга и искусство как товар, а способность нравиться становится для него главным мерилом. В капиталистическом укладе (как и в психоанализе) торжествует классическая схема.
В дидактической схеме, ведущей начало от Платона и Конфуция, искусство само по себе не обладает способностью к истине, но зато прекрасно имитирует и транслирует эффект истин, потому должно быть использовано не для личного обогащения или психотерапии, но в воспитательных целях. Именно таков подход к искусству и в марксизме, и в конфуцианстве. А активное использование дидактической схемы китайскими элитами сигнализирует о том, что в современном Китае есть как минимум что-то коммунистическое.
Конечно, важно посмотреть не только на метод использования искусства в политике, но и на сообщения и образы, которые таким способом транслируются. И если Мэтт Дэймон в «Великой стене» был перекован на конфуцианский лад не слишком убедительно, то Лю Цысиню, ставшему одним из самых популярных фантастов в мире, удалось достучаться до миллионов. Какой образ будущего транслирует писатель Лю? Враждебный и таинственный космос, чуждый советской фантастике, но объединенное человечество победившего научно-технического коммунизма, совсем как у братьев Стругацких.
#paxsinica
Pax Sinica 6
Под словом «даосизм», как на постоялом дворе, останавливаются самые разные, иногда противоречивые смыслы: там можно найти и деревенских бабушек, совершающих обряды языческим божкам; и отшельников, живущих в горах сотнями лет; и мистический бизнес; и стиль живописи; и традиционную китайскую медицину; и попытки резкой критики и радикального отмежевания от конфуцианства; и попытки его понять и дополнить. Но главным ориентиром внутри даосизма остаётся древнее разделение на дао цзя (道家) и дао цзяо (道教).
Дао цзя, связанный с именами Лаоцзы и Чжуанцзы, принято переводить как философский даосизм; дао цзяо, который исследовал известный французский синолог Анри Масперо, — как даосизм религиозный или практический. Представляется, что такой перевод сам по себе не слишком помогает понять основное различие между учениями, ведь оба предполагают и некоторые рассуждения, и некоторую практику.
Дао цзя и дао цзяо базируются на схожей метафизике и видят мир как непрерывное изменение вещей, происходящее по определенным законам, но кардинально разнятся этической интенцией субъекта. Предлагаю присмотреться к вопросу с точки зрения понятий бессмертия и вечности, открытых на западе ещё в античной Греции.
Бессмертие можно понимать как имманентное нашему миру продолжающееся пребывание во времени. Если кто-то из читателей этого текста по каким-то причинам никогда не умрет, он окажется бессмертным. На западе считается, что простым смертным опыт бессмертия доступен лишь за счёт причастности к чему-то бессмертному: например, через создание условно бессмертного опуса или, как считали древние греки, через политическое действо или речь (об этом хорошо и подробно написала Ханна Арендт в «Vita Activa»). Даосы пошли несколько дальше, предположив, что человеку доступен опыт физического бессмертия напрямую. К этому и стремится дао цзяо; и это стремление порождает массу побочных продуктов: так порох, судя по всему, был открыт именно даосскими алхимиками при работе над эликсиром вечной жизни.
Вечное трансцендентно и находится за пределами нашего времени. Опытом вечности можно назвать созерцательный образ жизни у Аристотеля, созерцание Блага у Платона и созерцание христианского Бога ранними христианами. Опыт вечности обычно относительно краток – вспомним, как быстро платоновского философа загоняют обратно в пещеру. Дао цзя интересуется именно этим и добавляет от себя технику уклонения от нежелательных возвращений. Опыт бессмертия же сам по себе дао цзя неинтересен: достаточно вспомнить разговор Чжуанцзы с черепом, за две тысячи лет до Гамлета. Когда даос предложил черепу вернуть того к жизни, череп озлобился и грозно заявил: «Да разве я променяю своё царственное счастье на человеческие тяготы!»
И не променял.
#paxsinica
Под словом «даосизм», как на постоялом дворе, останавливаются самые разные, иногда противоречивые смыслы: там можно найти и деревенских бабушек, совершающих обряды языческим божкам; и отшельников, живущих в горах сотнями лет; и мистический бизнес; и стиль живописи; и традиционную китайскую медицину; и попытки резкой критики и радикального отмежевания от конфуцианства; и попытки его понять и дополнить. Но главным ориентиром внутри даосизма остаётся древнее разделение на дао цзя (道家) и дао цзяо (道教).
Дао цзя, связанный с именами Лаоцзы и Чжуанцзы, принято переводить как философский даосизм; дао цзяо, который исследовал известный французский синолог Анри Масперо, — как даосизм религиозный или практический. Представляется, что такой перевод сам по себе не слишком помогает понять основное различие между учениями, ведь оба предполагают и некоторые рассуждения, и некоторую практику.
Дао цзя и дао цзяо базируются на схожей метафизике и видят мир как непрерывное изменение вещей, происходящее по определенным законам, но кардинально разнятся этической интенцией субъекта. Предлагаю присмотреться к вопросу с точки зрения понятий бессмертия и вечности, открытых на западе ещё в античной Греции.
Бессмертие можно понимать как имманентное нашему миру продолжающееся пребывание во времени. Если кто-то из читателей этого текста по каким-то причинам никогда не умрет, он окажется бессмертным. На западе считается, что простым смертным опыт бессмертия доступен лишь за счёт причастности к чему-то бессмертному: например, через создание условно бессмертного опуса или, как считали древние греки, через политическое действо или речь (об этом хорошо и подробно написала Ханна Арендт в «Vita Activa»). Даосы пошли несколько дальше, предположив, что человеку доступен опыт физического бессмертия напрямую. К этому и стремится дао цзяо; и это стремление порождает массу побочных продуктов: так порох, судя по всему, был открыт именно даосскими алхимиками при работе над эликсиром вечной жизни.
Вечное трансцендентно и находится за пределами нашего времени. Опытом вечности можно назвать созерцательный образ жизни у Аристотеля, созерцание Блага у Платона и созерцание христианского Бога ранними христианами. Опыт вечности обычно относительно краток – вспомним, как быстро платоновского философа загоняют обратно в пещеру. Дао цзя интересуется именно этим и добавляет от себя технику уклонения от нежелательных возвращений. Опыт бессмертия же сам по себе дао цзя неинтересен: достаточно вспомнить разговор Чжуанцзы с черепом, за две тысячи лет до Гамлета. Когда даос предложил черепу вернуть того к жизни, череп озлобился и грозно заявил: «Да разве я променяю своё царственное счастье на человеческие тяготы!»
И не променял.
#paxsinica
«Как соотносятся три начала души по Платону и четыре врожденные способности человека у конфуцианцев и почему в «Государстве» и трактате Мэн-цзы так много общих идей относительно справедливости, долга, воспитания и политики?»
#paxsinica в формате более длинного чтения.
#конфуцианство
https://gorky.media/context/pochemu-platon-i-men-tszy-otlichno-by-ponyali-drug-druga/
#paxsinica в формате более длинного чтения.
#конфуцианство
https://gorky.media/context/pochemu-platon-i-men-tszy-otlichno-by-ponyali-drug-druga/
«Горький»
Почему Платон и Мэн-цзы отлично бы поняли друг друга
Станислав Солтицкий — о близости античной философии и раннего конфуцианства
К вопросу о политической теологии и Китае
Посетил конференцию «Эсхатологическое измерение политики» Центра практической философии «Стасис» Европейского университета в Санкт-Петербурге. Обсуждались христианская эсхатология, еврейская эсхатология, эсхатология исламского фундаментализма, революционная и марксистская эсхатология, эстетическая апокалиптика; была даже слегка – через писателя Пелевина – затронута тема эсхатологии буддийской. Но ни разу никем из участников не был даже вскользь упомянут китайский случай, хотя вопрос результата столкновения движимого эсхатологией марксизма с циклическим временем конфуцианства кажется не только теоретически существенным и интересным, но и политически актуальным, с точки зрения ближайшего будущего мира. Это ни в коем случае не упрёк Европейскому университету (который в конце концов европейский), но очередное напоминание удивительного отсутствия интереса к современному Китаю со стороны западных и отечественных политических философов, по крайней мере, со стороны мэйнстрима.
Любопытно, что теология исламского фундаментализма – несмотря на риск, что там ведь могут и извиняться заставить – регулярно попадает в поле внимания политической философии: от весьма убедительных рассуждений Бадью про «развращение западом» до отдельного доклада и дискуссии на конференции в ЕУ. При этом проблемы политической теологии конфуцианства и приключений марксистской эсхатологии на китайской земле даже у таких уважаемых людей, как Агамбен и Жижек, сводятся к ленивому отбрасыванию что одного, что второго как несущественного идеологического фона обыкновенного империализма. Западная и отечественная литература по теме, прямо говоря, неудовлетворительна, а то, что есть, обычно происходит из гетто китаеведения, которому в общем случае чужда перспектива современной политической философии.
Видится, что работы требуются двух видов: с одной стороны, рассмотрение китайского случая методами западных социальных наук и в рамках философских систем западных политических мыслителей; с другой – изнутри традиции китайской мудрости: от древних трактатов через работы средневековых неоконфуцианцев и к герменевтике сочинений спичрайтеров товарища Си. Особый интерес представляют конфуцианские тексты, написанные после формулировки и распространения коммунистической гипотезы, но до Мао (из очевидного – Кан Ювэй).
В перспективе актуализации отношений с Китаем в любую сторону стоит обратить внимание на их центральную ассиметрию: китайские элиты проходили в школе Льва Толстого и Диккенса, а многие – в отличие от Делёза – ещё и смотрели Леонида Гайдая.
#paxsinica #конфуцианство
Посетил конференцию «Эсхатологическое измерение политики» Центра практической философии «Стасис» Европейского университета в Санкт-Петербурге. Обсуждались христианская эсхатология, еврейская эсхатология, эсхатология исламского фундаментализма, революционная и марксистская эсхатология, эстетическая апокалиптика; была даже слегка – через писателя Пелевина – затронута тема эсхатологии буддийской. Но ни разу никем из участников не был даже вскользь упомянут китайский случай, хотя вопрос результата столкновения движимого эсхатологией марксизма с циклическим временем конфуцианства кажется не только теоретически существенным и интересным, но и политически актуальным, с точки зрения ближайшего будущего мира. Это ни в коем случае не упрёк Европейскому университету (который в конце концов европейский), но очередное напоминание удивительного отсутствия интереса к современному Китаю со стороны западных и отечественных политических философов, по крайней мере, со стороны мэйнстрима.
Любопытно, что теология исламского фундаментализма – несмотря на риск, что там ведь могут и извиняться заставить – регулярно попадает в поле внимания политической философии: от весьма убедительных рассуждений Бадью про «развращение западом» до отдельного доклада и дискуссии на конференции в ЕУ. При этом проблемы политической теологии конфуцианства и приключений марксистской эсхатологии на китайской земле даже у таких уважаемых людей, как Агамбен и Жижек, сводятся к ленивому отбрасыванию что одного, что второго как несущественного идеологического фона обыкновенного империализма. Западная и отечественная литература по теме, прямо говоря, неудовлетворительна, а то, что есть, обычно происходит из гетто китаеведения, которому в общем случае чужда перспектива современной политической философии.
Видится, что работы требуются двух видов: с одной стороны, рассмотрение китайского случая методами западных социальных наук и в рамках философских систем западных политических мыслителей; с другой – изнутри традиции китайской мудрости: от древних трактатов через работы средневековых неоконфуцианцев и к герменевтике сочинений спичрайтеров товарища Си. Особый интерес представляют конфуцианские тексты, написанные после формулировки и распространения коммунистической гипотезы, но до Мао (из очевидного – Кан Ювэй).
В перспективе актуализации отношений с Китаем в любую сторону стоит обратить внимание на их центральную ассиметрию: китайские элиты проходили в школе Льва Толстого и Диккенса, а многие – в отличие от Делёза – ещё и смотрели Леонида Гайдая.
#paxsinica #конфуцианство
Снобизм и ритуал
Александр Кожев, рассуждая о Гегеле и конце истории, видел две возможности постисторического существования человека после удовлетворения антропогенного желания: становление-обратно животным (современные ему США) и чистый снобизм как борьба за признанность вне желания (современная ему Япония). Можно задаться вопросом: справедливо ли сегодняшний конфуцианский ритуал относить к чистому постисторическому снобизму по Кожеву? В Древнем Китае добродетель ритуала концептуализировалась как ворота, через которые проходит путь долга, ведущий к человеколюбию, высшему конфуцианскому благу. Иными словами, ритуал – это то, что помогает быть человеколюбивым – особенно тем, кто сам ещё не достиг мудрости. Но не превратился ли он сегодня повсеместно в формальную церемонию сноба вроде театра Но или икебаны, как в кожевской Японии, где никакого фокуса на человеколюбии не подразумевается?
За несколько лет до пандемии одна крупная китайская госкорпорация вела переговоры о поглощении японской компании со всемирно известным именем и историей. Переговоры длились месяцами и происходили на нейтральной территории, куда в назначенные дни прилетали делегации сторон. Процесс был детально ритуализирован: от тщательно продуманной застольной рассадки до высшего пилотажа почтительной речи. И вот наступил час икс, когда ответственный менеджер китайской стороны получил сообщение от японского коллеги, что решение принято и необходимо встретиться лично для его обсуждения. Китаец решил, что продажа состоится (иначе зачем заставлять всех причастных организовывать дальнюю и дорогостоящую поездку?!) и собрал делегацию из двух десятков человек (высшее руководство, юристы, финансисты и т.п.). На месте японцы ответили отказом с формулировкой «согласиться мы могли бы и по имейлу, а вот отказывать дистанционно было бы непочтительно». И где тут снобизм, а где ритуал?
#paxsinica #конфуцианство
Александр Кожев, рассуждая о Гегеле и конце истории, видел две возможности постисторического существования человека после удовлетворения антропогенного желания: становление-обратно животным (современные ему США) и чистый снобизм как борьба за признанность вне желания (современная ему Япония). Можно задаться вопросом: справедливо ли сегодняшний конфуцианский ритуал относить к чистому постисторическому снобизму по Кожеву? В Древнем Китае добродетель ритуала концептуализировалась как ворота, через которые проходит путь долга, ведущий к человеколюбию, высшему конфуцианскому благу. Иными словами, ритуал – это то, что помогает быть человеколюбивым – особенно тем, кто сам ещё не достиг мудрости. Но не превратился ли он сегодня повсеместно в формальную церемонию сноба вроде театра Но или икебаны, как в кожевской Японии, где никакого фокуса на человеколюбии не подразумевается?
За несколько лет до пандемии одна крупная китайская госкорпорация вела переговоры о поглощении японской компании со всемирно известным именем и историей. Переговоры длились месяцами и происходили на нейтральной территории, куда в назначенные дни прилетали делегации сторон. Процесс был детально ритуализирован: от тщательно продуманной застольной рассадки до высшего пилотажа почтительной речи. И вот наступил час икс, когда ответственный менеджер китайской стороны получил сообщение от японского коллеги, что решение принято и необходимо встретиться лично для его обсуждения. Китаец решил, что продажа состоится (иначе зачем заставлять всех причастных организовывать дальнюю и дорогостоящую поездку?!) и собрал делегацию из двух десятков человек (высшее руководство, юристы, финансисты и т.п.). На месте японцы ответили отказом с формулировкой «согласиться мы могли бы и по имейлу, а вот отказывать дистанционно было бы непочтительно». И где тут снобизм, а где ритуал?
#paxsinica #конфуцианство
Политика нулевой терпимости товарища Си как конфуцианская обсессивность
Политика нулевой терпимости к ковиду товарища Си чаще всего рассматривается в одной и той же логике политического авторитаризма, но с разными выводами. Эпидемия и решительная реакция на неё подаются то как повод для введения бесконечного чрезвычайного положения и глобального изменения биополитической парадигмы управления людьми и вещами покруче страшилок о едином социальном рейтинге (по следам Фуко и Агамбена); то как сигнал об информационной изолированности верхушки КПК, не понимающей превосходящего вреда от жестких мер контроля (т.н. либеральный дискурс); то как свидетельство инструментальной рациональности, воли и способности реализовывать мегапроекты сильного лидера (т.н. патриотический дискурс, обычно сопровождаемый сравнительной статистикой смертности от ковида в Китае и в США; за пределами Поднебесной встречается редко). Есть ощущение, что все эти умозаключения и, главное, сама оптика авторитаризма не столько бьют мимо цели, сколько не рассказывают всю историю.
Кажется продуктивным порассуждать о более глубоких цивилизационных и аффективных основаниях феномена. Начнем с аффективных. Нулевая толерантность – это, прежде всего, явление обсессивное (а не истерическое, меланхолическое, перверсивное и тп). В книге «От триггера к трикстеру» А.Магун подробно описал аффективный комплекс обсессивного субъекта: такой субъект консервативно повторяет однажды совершенное и, провозглашая добро, неотступно фиксируется на зле (например, в форме микроскопического вируса) и повсюду его выискивает. Аффективное ядро обсессивности – гнев, канализируемый в контроль; а её этические добродетели – чувство собственного достоинства и воля к справедливости и порядку, ценой которых часто становится некоторый садизм. Всё это очень похоже на то, что происходит сейчас в Китае, но можно копнуть ещё глубже.
Соблазнительно поспекулировать, что обсессивность – не просто доминирующий аффективный комплекс действующей китайской элиты, но эмоциональный драйвер конфуцианства как такового (как истерия у христианства или меланхолия у буддизма). Центральная конфуцианская практика возвращения имён – чем не благородная обсессия, о тщетности которой не уставали напоминать ещё древние даосы?! Долг (справедливость) и достоинство – ключевые этические добродетели конфуцианского мужа, фактически совпадающие с добродетелями обсессивного комплекса по Магуну. Ритуал же вполне можно трактовать как канализацию гнева наряду с контролем и законом. В случае с политикой нулевой терпимости к ковиду общая «конфуцианская обсессивность» дополняется комплексом сыновьей почтительности, ведь известно, что вирус бьёт сильнее всего по старшим, обладающим привилегированным онтологическим статусом в конфуцианском каноне.
#конфуцианство #paxsinica
Политика нулевой терпимости к ковиду товарища Си чаще всего рассматривается в одной и той же логике политического авторитаризма, но с разными выводами. Эпидемия и решительная реакция на неё подаются то как повод для введения бесконечного чрезвычайного положения и глобального изменения биополитической парадигмы управления людьми и вещами покруче страшилок о едином социальном рейтинге (по следам Фуко и Агамбена); то как сигнал об информационной изолированности верхушки КПК, не понимающей превосходящего вреда от жестких мер контроля (т.н. либеральный дискурс); то как свидетельство инструментальной рациональности, воли и способности реализовывать мегапроекты сильного лидера (т.н. патриотический дискурс, обычно сопровождаемый сравнительной статистикой смертности от ковида в Китае и в США; за пределами Поднебесной встречается редко). Есть ощущение, что все эти умозаключения и, главное, сама оптика авторитаризма не столько бьют мимо цели, сколько не рассказывают всю историю.
Кажется продуктивным порассуждать о более глубоких цивилизационных и аффективных основаниях феномена. Начнем с аффективных. Нулевая толерантность – это, прежде всего, явление обсессивное (а не истерическое, меланхолическое, перверсивное и тп). В книге «От триггера к трикстеру» А.Магун подробно описал аффективный комплекс обсессивного субъекта: такой субъект консервативно повторяет однажды совершенное и, провозглашая добро, неотступно фиксируется на зле (например, в форме микроскопического вируса) и повсюду его выискивает. Аффективное ядро обсессивности – гнев, канализируемый в контроль; а её этические добродетели – чувство собственного достоинства и воля к справедливости и порядку, ценой которых часто становится некоторый садизм. Всё это очень похоже на то, что происходит сейчас в Китае, но можно копнуть ещё глубже.
Соблазнительно поспекулировать, что обсессивность – не просто доминирующий аффективный комплекс действующей китайской элиты, но эмоциональный драйвер конфуцианства как такового (
#конфуцианство #paxsinica
О древнекитайском недоверии к языку
Что мог иметь в виду профессор Дэн Сяоман, говоря о неуважении или недоверии древнекитайской мудрости к языку?
Вспомним, что «Дао дэ цзин» буквально начинается так: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя». А любое означающее может быть использовано (и обязательно будет использовано) не столько против означаемого, сколько против конкретно вас. В этом контексте даосы особенно любили потешаться над конфуцианскими добродетелями, показывая, что на практике они всегда оборачиваются идеологическими хамелеонами. Если кто-то заговорил о долге – хорошего не жди.
На первый взгляд, конфуцианцам чужд подобный лингвистический релятивизм, а подмену означаемого (когда имя «лошадь» используют по отношению к корове) Сюньцзы напрямую сравнивает с фальшивомонетничеством и изготовлением поддельных рыночных гирек. Но различие раннего конфуцианства и даосизма здесь не онтологическое, а чисто этическое: оба они существуют в мире, где имена норовят оторваться от вещей, а язык всегда уже коррумпирован и ненадёжен; но предлагают кардинально различные стратегии поведения в таком мире – там где благородный конфуцианский муж самоотверженно исправляет (не)соответствия, даос видит борца с ветряными мельницами.
Любопытно, что не только даосы признают обязательный захват языка властью. Тот же Сюньцзы спокойно пишет о знаменитом исправлении имён не только как о моральном долге, но и как о циничной управленческой технологии: дескать, когда установлено каноническое соответствие означающих и означаемых, люди становятся искренними, а, значит, легко управляемыми.
Честно говоря, подобная лингвистическая рефлексивность всегда казалось мне преимуществом древнекитайской мысли над мейнстримом греческой философии. Но Дэн Сяоман видит именно здесь источник слабого развития логики в Китае и формирования «молчаливого гражданина», а также – почему бы и нет – источник молчаливого псевдонима главного современного писателя Поднебесной.
#paxsinica #конфуцианство
Что мог иметь в виду профессор Дэн Сяоман, говоря о неуважении или недоверии древнекитайской мудрости к языку?
Вспомним, что «Дао дэ цзин» буквально начинается так: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя». А любое означающее может быть использовано (и обязательно будет использовано) не столько против означаемого, сколько против конкретно вас. В этом контексте даосы особенно любили потешаться над конфуцианскими добродетелями, показывая, что на практике они всегда оборачиваются идеологическими хамелеонами. Если кто-то заговорил о долге – хорошего не жди.
На первый взгляд, конфуцианцам чужд подобный лингвистический релятивизм, а подмену означаемого (когда имя «лошадь» используют по отношению к корове) Сюньцзы напрямую сравнивает с фальшивомонетничеством и изготовлением поддельных рыночных гирек. Но различие раннего конфуцианства и даосизма здесь не онтологическое, а чисто этическое: оба они существуют в мире, где имена норовят оторваться от вещей, а язык всегда уже коррумпирован и ненадёжен; но предлагают кардинально различные стратегии поведения в таком мире – там где благородный конфуцианский муж самоотверженно исправляет (не)соответствия, даос видит борца с ветряными мельницами.
Любопытно, что не только даосы признают обязательный захват языка властью. Тот же Сюньцзы спокойно пишет о знаменитом исправлении имён не только как о моральном долге, но и как о циничной управленческой технологии: дескать, когда установлено каноническое соответствие означающих и означаемых, люди становятся искренними, а, значит, легко управляемыми.
Честно говоря, подобная лингвистическая рефлексивность всегда казалось мне преимуществом древнекитайской мысли над мейнстримом греческой философии. Но Дэн Сяоман видит именно здесь источник слабого развития логики в Китае и формирования «молчаливого гражданина», а также – почему бы и нет – источник молчаливого псевдонима главного современного писателя Поднебесной.
#paxsinica #конфуцианство