Нормандская знать очень сильно повлияет на культуру английской аристократии, что хорошо показано в романе Вальтера Скотта «Айвенго», однако, на костяк народа, который сформировался из германцев и кельтов, она влиять не будет. Впоследствии эта связь станет такой тесной, что другие кельтские племена на острове будут восприниматься как инородные и вражеские элементы. Мы снова видим, как народ формируется вокруг некого кровного родства, однако, в этот раз мы можем также наблюдать, как может происходить и культурное влияние, которое «спускалось» на народ со стороны нормандской знати.

История формирования французского этноса напоминает английский вариант, только в более прямой последовательности: здесь племена германцев франков смогли покорить кельтские и романские народы, положив начало народу прекрасного вина и багетов. Рассматривать здесь формирование итальянцев или испанцев мы не будем, так как это настоящий исторический винегрет, берущий своё начало ещё в античность. Однако, общий принцип ясен: в генезисе каждого европейского народа лежит именно кровное родство, которое позволяло древним людям отличать своих и чужих, достигая цели по завоеванию чужих земель и покорению других народов.

Но это было лишь началом истории формирования этих народов. Дальше, благодаря новому типу экономического устройства общества, начинались новые экономические связи, начиналась трансформация варварской культуры под влиянием христианизации. С одной стороны — христианство уничтожило часть самобытности этих племён, приведя их к некому культурному нормативу, но с другой стороны оно открыло доступ к мировым знаниям, которые в средневековье сохранялись только благодаря деятельности церкви. Да и нельзя сказать, что христианство принесло такой уж жёсткий универсализм: мы ведь можем говорить о серьёзных различиях культур, скажем, немцев и французов?

Важно отметить, что в развитии культуры большую роль сыграло как раз то этническое ядро, вокруг которого формировался народ. Существует множество литературы о наследуемости интеллектуальных способностей у разных рас и народов, например, коэффициента IQ ( советую ознакомиться с книжкой «Ричарда Линна «Расы, народы, интеллект»). Да, высокий уровень IQ не гарантирует какой-то уровень эрудированности и образованности, что мы часто воспринимаем как признаки «умного человека». Однако, он коррелирует с определённым вычислительным потенциалом. А теперь представьте, что условные немцы формируют свою культуру и обычаи, обладая определённым типом темперамента, определённым набором когнитивных способностей для соблюдения всех переменных культуры этого общества. Можно ли интегрировать в их общество людей, слишком далеких от них в генетическом плане — скажем, турков? История показывает, что за долгую эмиграцию представители восточных народов так и не могут ассимилироваться в ряды немцев. И не смогут, ведь это противоречит их культуре. А другие народы, которые были ближе к ним к генетически (даже евреи-ашкенази) зачастую вполне себе интегрировались в ряды немцев, могли добиваться успехов на поприще развития культуры.

Подобные явления, которые пришлись на конец 18-го – начало 19-го века, можно охарактеризовать как процесс формирования наций. Народы («этносы» в нашем понимании) к тому моменту создавали такую культуру, которая позволяла включать в ореол своего влияния представителей других народов, проживающих в малом количестве на их территории. Этому, конечно, способствовали экономические и социальные процессы, но мы их опустим в рамках нашего повествования. Главное для нас — разобраться в самой сути понятия «нация»: это культурно-политическое объединение людей, которое строится вокруг этнического костяка. Немецкая нация строилась вокруг этнических немцев, но могла включать и другие народы: тот же Ницше очень гордился своими польскими корнями. Нация Великобритании проходила через более сложные процессы, однако, в её случае можно сказать, что народы, проживающие на территории Британии, формировались вокруг английской культуры.

И несмотря на то, что чуть ли не большая часть известных деятелей культуры Великобритании и не англичане вовсе (Вальтер Скотт, Оскар Уайльд и т.д.) — все они находились в рамках английского логоса. А вот в Австрийской империи, которая позже стала Австро-Венгрией, нации так и не получилось создать: немцев не было достаточно много, чтобы навязать свою культуру другим народам империи. Не было сильного этнического костяка, который смог бы заставить венгров, чехов, словаков, поляков, сербов думать и говорить на немецком. Получается, что и этнический фактор важен для формирования нации, и культурный, который позволяет интегрировать близкие народы в свой состав. Таким образом мы разобрались, как формируются европейские нации.

Источник: t.me/rusquad

Конкретно половцами называли часть тюркоязычных племен, которые исходно проживала в Азии, в районе Иртыша. В 1050-м они установили контроль над степью между ним и нижней Волгой, а затем появились и западнее ее.

Из русских источников не вполне ясно, чем их военные возможности отличались от печенегов — и те, и другие в основном действовали легкой кавалерией, предпочитая быстрые налеты долгим сражениям и затяжным осадам. Но при этом они достигали куда больших успехов, чем их предшественники и родственники печенеги.

Типичный стиль ведения ими боя описывается как долгое осыпание противника стрелами (с использованием мощных составных луков) вначале, последующая конная сшибка с копьями наперевес, с участием доспешных всадников. Затем — в ходе рукопашной, с использованием сабель малой изогнутости, притворные отступления с целью растянуть боевые порядки противника, дать ему рассыпаться на местности. При этом сами степняки отходили одной волной, не растягиваясь. Затем половцы поворачивались «все вдруг» на врага и бегство неожиданно превращалось в их наступление.

По всей видимости, эти приемы не были свойственны их предшественникам, печенегам, или же они не умели применять их так же эффективно. По крайней мере, на это намекают обстоятельства: если печенеги побеждали русские силы по летописям всего два раза, то половцы с самого начала, с первой же битвы, и довольно много раз разбивали большие силы русских. В 1068 году войско хана Шарукана разгромило объединенные силы сразу трех ведущих русских князей на реке Альте, после чего на Руси вспыхнуло восстание.

Дело в том, что после убедительного поражения киевский князь Изяслав отказался вооружать из своих арсеналов киевское ополчение для повторного боя с половцами. Киевляне были возмущены, потому что победившие в полевом бою степняки активно грабили окрестности Киева, хотя и не пытались его взять. Поэтому они, недолго думая, объявили на вече, что Изяслав больше не князь киевский, взяли из тюрьмы Всеслава Полоцкого (ранее его посадил туда Изяслав с братьями, в ходе межкняжеской борьбы), а Изяслава изгнали — тот смог вернуться только с большой поддержкой из иноземных войск.

Согласно первой новгородской летописи, в ноябре 1068 года ситуацию поправил князь Чернигова Святослав Ярославич. Защищая уже свои земли от половцев, он разгромил 120-тысячный их отряд и пленил при этом хана Шарукана. На довольно длительное время половцы после этого прекращают крупные самостоятельные походы на Русь, а Шарукан — уже под именем Шарукан Старый — вновь возникает в летописях только в следующем веке. По всей видимости, то ли плен на Руси затянулся, то ли хан был вынужден дать заложников или какие-то серьезные обязательства, мешавшие ему воевать.

Но и это не длилось вечно. Мы не знаем, как именно Шарукан отошел от своих обязательств, но известно, что к 1090-м годам соратники Мономаха так уговаривали последнего убить двух половецких ханов, с которыми он только что заключил союз и дал им в заложники своего сына:

«Князь, не будет на тебе греха: половцы всегда дают тебе клятву, и все губят Русскую землю, льют кровь христианскую, так что следует убить их раньше, чем те успели проявить коварство».

Похоже, Шарукан при выходе из плена клятву все же дал, но на каком-то этапе перестал ее выполнять. Без такой клятвы его вряд ли оттуда бы отпустили, а с ней он не смог бы через десятки лет снова напасть на Русь.

В 1090-х у половцев появились и новые успешные лидеры — Тугоркан и Боняк. Эти двое со своими силами в 1091 году помогли византийцам уничтожить печенегов. Правда, после победы произошел акт геноцида — по византийским источникам были убиты все оставшиеся печенеги, включая женщин и детей. Как писала недрогнувшей рукой византийская принцесса и историограф Анна Комнин «целый народ, считавшийся не десятками тысяч, но превышавший всякое число, с жёнами и детьми, целиком погиб в этот день».

Византийцы устроили бойню ночью, не уведомив половцев. Те, несколько шокированные высокой византийской культурой и нормами ведения войны, несколько занервничали. По версии Комнин, половцы заподозрили, что тоже самое сделают и с ними в следующую ночь. Поэтому отошли на север, где ввязались в войну с венграми, не вполне удачную. Но предприимчивые новые лидеры не унывали и решили в этот раз попытать счастья на Руси.

В 1092-1093 году кыпчаки вновь устроили больший поход, разбили русских на Стугне, в бою погиб один из князей-Рюриковичей. Серия поражений заставила русских князей временно прекратить междоусобицы и с 1103 года предпринять ряд походов против половцев глубоко в степь — как минимум до нижнего Дона.

Задача эта была чрезвычайно сложной. Половцы предпочитали, избегая крупных боев, отходить вглубь своей территории. Летнее солнце заставляло русских в степи нуждаться в воде, пешие армии не могли преследовать конных кочевников достаточно быстро, поэтому средний летний поход в Дешт-и-Кыпчак в норме срывался.

Чтобы решить проблему и облегчить ведение войны, князь Владимир Мономах решил начать походы в конце февраля — начале марта. Без летней жары марш протекал не так тяжело, да и половецкие кони, не знавшие зернового корма (у степняков не было большого количества своего зерна), в этот момент имели наихудшее показатели физической формы. Расчет оправдался: согласно «Повести…» в ходе весеннего похода 1103 года «у коней их не было быстроты в ногах».

И в 1103 году, и впоследствии традиционная тактика притворного бегства или просто отступления без больших потерь стала не срабатывать: в битве при Салнице (в глубине Дешт-и-Кыпчак) половцы после прямого удара русских в значительной части не смогли бежать и были уничтожены или пленены.

Несколько таких походов привели половцев в настолько тревожное состояние, что более сорока тысяч их воинов с семьями, во главе с ханом Атраком, сыном Шарукана Старого, откочевали аж в Грузию, где поступили на службу к местному царю Давиду Строителю. Попытки новых русских походов наткнулись на пустоту — вплоть до самого Дона они не могли нащупать никаких следов половцев.

С военной точки зрения методы Мономаха против степи оказались безукоризненными: ранняя весна действительно была ахиллесовым сухожилием жителей Дешт-и-Кыпчак, временем, когда они, не имея постоянных крупных городов и масштабного земледелия, не могли не уступать русской армии в возможностях.

Источник: https://naked-science.ru/article/history/pechenegi-i-polovtsy

Наконец-то визовый режим со странами Средней Азии и Закавказьем?

В прошлом году правительство РФ наконец-то обратило внимание на вопрос с мигрантами, о котором я и соратники очень много писали. Тогда скептики уверяли нас, что это популизм перед выборами, однако, власть, судя по всему не собирается забывать о своих обещаниях.

На заседании Совета Безопасности РФ обсудили создание единой современной информационной системы миграционного учёта. В ней будет учитываться всё: от целей въезда до биометрии приезжих. Последнее особенно важно, ведь раскрываемость преступлений, совершённых очень похожими друг на друга «южан» весьма низкая.

Если такая система будет создана, то до визового режима с Закавказьем и Средней Азией останется один шаг. Сейчас это особенно важно, потому что таким образом будут защищены рабочие места для граждан РФ, снизится уровень преступности на фоне нестабильности экономики в условиях санкций.

Верим в Железного Димона, который взялся за этот вопрос.

Источник: https://tttttt.me/rusquad

Политкорректность становится все радикальнее на фоне развала мультикультурализма. Часть 1
#левые_РА

Квебекский социолог Матье Бок-Коте осуждает мультикультурализм и политкорректность, приводя в качестве аргументов красноречивые примеры: удаление слова «раса» из Конституции, пешеходные переходы в цветах ЛГБТ-радуги в Париже... Откровенная и бескомпромиссная беседа.

Нужно ли относить француза, немца, англичанина, русского, латыша, квебекца и голландца в одну категорию, потому что они все — «белые»? И поступать точно также с малийцем, кенийцем и афроамериканцем, потому что они — «черные»? Это идиотское стремление поставить во главе угла расовую принадлежность подталкивает к упразднению истории и культуры.

Фигаро»: В условиях морализаторства миграционного вопроса и радикализации феминизма депутаты проголосовали за то, чтобы убрать слово «раса» из первой статьи Конституции, а также внести в нее запрет «различий по половому признаку». Что вы об этом думаете?

Матье Бок-Коте: Предложение об изъятии слова «раса» из Конституции возникло в политике отнюдь не вчера. Стоит вспомнить, что это было одним из предвыборных обещаний Франсуа Олланда в 2012 году. Тут действует следующая логика: если рас не существует, как утверждается сегодня, зачем их вообще упоминать? В этом видят конституционное завершение процесса борьбы с расизмом. Почему бы и нет?

Только вот всем следует задуматься над таким парадоксом: в тот самый момент, когда у нас хотят запретить слово «раса», расовый вопрос вновь остро встает в центре политической жизни из-за действий ультралевых групп, самым показательным примером которых являются «Коренные жители республики». Это движение намеревается завершить деколонизацию путем денационализации Франции, что подразумевает ее подчинение и обращение в мультикультурализм, который хочет не только вернуть понятие расы в общественные дебаты, но и сделать его основополагающей гражданской и представительской категорией. Все это ведет к увеличению значимости расы в вопросах принадлежности, что в свою очередь обостряет открытый расовый сепаратизм, который сейчас все чаще наблюдается в университетской среде.

В принципе, если внимательно присмотреться к лежащим в основе этого движения документам, легко заметить, что оно культивирует практически неприкрытый расизм против белых. Если во Франции и есть расистские течения, они исходят отсюда. Это движение способствует самоизоляции общин и пытается посеять раскол в ядре нации. Как бы то ни было, все это, видимо, не вызывает особого беспокойства у крупных СМИ, которые принимают представителей этого движения как больших демократов. Расовая ненависть сейчас официально запрещена, за исключением тех случаев, когда она направлена на тех, кого принято называть «белыми», поскольку тут речь идет о критике «доминирующей» группы со стороны «угнетенных». У нечистой совести Запада большое будущее.

Позвольте сказать несколько слов о расовой социологии, которую все больше насаждают в университетах. Нужно ли относить француза, немца, шотландца, англичанина, русского, латыша, квебекца и голландца в одну категорию, потому что они все — «белые»? И поступать точно также с малийцем, кенийцем и афроамериканцем, потому что они — «черные»? Это идиотское стремление поставить во главе угла расовую принадлежность по своей сути чрезвычайно регрессивно: оно подталкивает к упразднению истории и культуры ради переформирования людских групп в большие зоологические категории. Но раз это предложение исходит от левых или, скорее, части радикальных левых, к нему относятся с благосклонностью или, как минимум, без особого осуждения.

В этой связи у меня возникает вопрос о смысле этого голосования депутатов, которые, как мне кажется, невероятно оторваны от политических реалий, хотя должны были бы обратить на них пристальное внимание. О чем думают депутаты, которые поддержали поправку о столь пугающей радикализации принадлежности?


— Может ли такой словесный прогрессивизм на самом деле уменьшить или исправить неравенство и несправедливость?


— Давайте начнем с очевидного факта: язык развивается, и от эпохи к эпохе ведется естественный отбор, который представляет собой ничто иное, как цивилизацию нравов. В нашем мире уже не принято говорить «негр», «фриц» или «жид», и, в целом, это прекрасно. История норм вежливости напоминает нам, что допустимые и недопустимые слова меняются в зависимости от эпохи, и можно только порадоваться тому, что сейчас употребление некоторых активно использовавшихся в прошлом оскорблений может серьезно отразиться на репутации. Бывает также, что «политесс» скатывается в сторону эвфемизации действительности, когда глухого называют слабослышащим, а слепого — незрячим. Не знаю, что это все это дает помимо того, что отдаляет язык от реальности и закрывает его в пространстве внутренних отсылок.

Как бы то ни было, сейчас речь идет даже не об этом, а о настоящей «оруэллизации» языка в медийной среде. Зачастую задача состоит в том, чтобы скрыть действительность, о чем говорят, например, бесконечные упоминания совместного существования в период повсеместного развала общества. Кроме того, существует попытки исказить суть действительности. Вспомним хотя бы бывшего министра внутренних дел Великобритании Джеки Смит (Jacqui Smith), которая заявила в 2008 году, что теракты следует называть не исламскими, а антиисламскими, так как они противоречат мирной природе ислама. Жак Тубон (Jacques Toubon) в свою очередь играет с цифрами и определениями, чтобы создать впечатление, что во Франции вот уже 40 лет нет массовой иммиграции. Он занимается настоящей фальсификацией действительности, которая заставляет простых смертных верить в то, что власти сейчас руководствуются реалиями, а не пытаются сфальсифицировать их. Эта идеологизация языка должна была бы подтолкнуть нас к тому, чтобы перечитать Милоша и Кестлера, которые посвятили очень светлые мысли идеологической слепоте.

Пришедшая на смену классовой борьбе культурная война представляет собой в первую очередь сражение за право определять значение нашей символики и трансформировать правила и ориентиры, которые лежат в основе общего мира. Речь идет об определении параметров общего восприятия и допустимости или недопустимости тех или иных социальных явлений. Как мы представляем себе общество? И как нам можно его представлять? По сути, политкоректность — это установленный в центре общественного пространства ингибитор, чья задача — вытеснять на периферию тех, кто выражают несогласие с догмой мультикультурализма. Причем эта политкорректность становится все радикальнее на фоне развала общества мультикультурализма, словно стремясь любой ценой не дать людям это осознать. В такой перспективе, мультикультурализм — это идеократический и авторитарный режим.

Небольшой пример: последние несколько лет ведутся разговоры об «активизации ксенофобской риторики», которой считается хорошим тоном опасаться. Поговаривают даже о подъеме нетерпимости в Европе и том, что демократия оказалась под угрозой из-за усиления националистических тенденций. Всем нам прекрасно знакома такая риторика. Только вот на ситуацию можно взглянуть иначе: последние 40 лет мы наблюдаем постепенную криминализацию национальных чувств. Дошло до того, что даже самые безобидные проявления патриотизма приравниваются к страшным националистическим заскокам. На основании всего этого потребность в корнях была обесценена в нравственном плане. Народу больше не положено стремиться к исторической преемственности или защищать границы от массовой иммиграции — все это сразу же назовут признаками усиления ультраправых в политической жизни.

Поэтому действительно ли мы наблюдаем активизацию ксенофобской риторики или же просто прорыв идеологической и информационной запруды, на пути национальных чувств? На самом ли деле мы видим возвращение расизма через 70 лет после Второй мировой войны или все же, наконец, четко обозначившийся отказ ставить ксенофобский ярлык на всем, что так или иначе связано с нацией? В любом случае, любая политическая борьба подразумевает борьбу за определение действительности, однако та не является бесконечно гибкой и в итоге заявляет о своих правах вне зависимости от того, смотрим мы ей в лицо или нет.

— Вспомним другой, более анекдотический пример. Мэр Парижа Анн Идальго решила на постоянной основе ввести пешеходные переходы в цветах ЛГБТ-радуги после того, как один радужный переход расписали гомофобскими ругательствами. Кроме того, Национальное собрание тоже в первый раз украсят в цветах ЛГБТ. Не получается ли так, что эта предполагаемая политика борьбы с дискриминацией меньшинств в конечном итоге предает идеалы равенства и единства республики?

— Не уверен, что этот пример можно назвать анекдотическим. Оскорбления гомосексуалистов, разумеется, недопустимы, и об этом нужно говорить, причем настойчиво. Это отвратительная и низкая глупость, которая может вызывать только стыд.

Тем не менее в данном случае мы видим, как политкорректность превращает эти оскорбления в инструмент: она пытается заставить поверить в то, что они представляют собой симптомы возрождения демонов гомофобии во Франции. Поэтому всем нужно срочно подняться и прогнать их. Это следует логике социологии мультикультурализма, которая утверждает, что западные общества выстраиваются на основе патриархальной, гомофобской, расисткой и сексистской структуры. И эту структуру, понятное дело, нужно срочно разрушить. Но можем ли мы сохранить благоразумие? Как видно, медийная система готова воспользоваться любым событием, чтобы поддержать риторику о западной враждебности ко всему непохожему.

Источник: https://inosmi.ru/20180703/242653493.html

Политкорректность становится все радикальнее на фоне развала мультикультурализма. Часть 2
#левые_РА

Если Франция последует по стопам США, у нас начнут говорить уже о борьбе не с гомофобией, а трансфобией, вновь захотят навязать всем гендерную теорию и будут выступать за признание третьего пола в административных формулярах, чтобы покончить с бинарным отображением сексуальных различий. Тех же, кто решат остаться в стороне от обязательных аплодисментов, занесут в ряды реакционеров. Все это должно привести нас к мысли о «борьбе с дискриминацией», к которой призывают нас все политики, не задумываясь о теоретических рамках ее реализации. Малейшее отличие сейчас рассматривается как незаконная дискриминация, с которой необходимо бороться.

Другой момент. Стоит задуматься о том, что может в рамках медийной логики превратить обычное происшествие в политическое явление. Эти оскорбления воспринимаются как политическое явление, которое требует политической реакции.

Но что за идеологическая матрица превращает происшествия и политические явления, и как она работает? Почему, например, скандал в Телфорде преподносится как происшествие без особой политической значимости? Почему у нас с такой неохотой говорили о масштабной сексуальной агрессии в Кельне? Почему удар по безопасности в связи с массовой иммиграцией замалчивается или даже отрицается, причем до такой степени, что тех, кто упоминают его, приравнивают к проповедникам расизма и разносчикам ненависти?

По сути, обо всем, что ставит под сомнение величие общества мультикультурализма, говорят с сильнейшей неохотой: есть опасения, что если информация дойдет до народа, тот может сделать нежелательные выводы. В результате дело доходит даже до криминализации носителей плохих новостей, как мы видели на примере неоднократных идеологических процессов, которые коснулись целого ряда французских интеллектуалов и журналистов за последние годы.

— Получается, что политкорректность во Франции выходит на новый уровень? Режи Дебре (Régis Debray) прав, когда говорит об американизации Европы?

— Честно говоря, лично мне не особенно свойственен антиамериканизм, но, как мне кажется, сегодня просто необходимо критиковать новую форму идеологического империализма, которая идет из Америки и подталкивает каждую нацию к декультурации. Если я — не противник США, это не значит, что мне хочется стать американцем и позволить навязать Франции чуждые ей социально-исторические категории. Говоря о политкорректности, с точки зрения истории американской культуры можно говорить даже о своеобразном идеологическом пуританстве, которое заключается в стремлении очистить общество от всех культурных и символических шероховатостей для приведения в соответствие с догмой мультикультурализма. Нужно подавить вызванные постмодернизмом неприятные ощущения и без конца подавать современникам наглядные знаки добродетели, как говорил Венсан Тремоле де Вилье (Vincent Trémolet de Villers). Это делается с помощью ритуального и каждодневного осуждения существующих в нашем мире фобий вплоть до изобретения новых, вроде боязни толстых людей. Те, кто потрудятся посмотреть на то, что представляет собой сегодня американский университет, и какие противоречия там существуют, искренне ужаснутся.

Кроме того, идеологию мультикультурализма, которая превратила политкорректность в режим информационной цензуры, можно рассматривать как продолжение тоталитарных тенденций современности, представших сейчас в новом облике. У нас вновь мечтают о едином, мирном и абсолютно прозрачном мире. Мире без идентичности, хищников, курильщиков, выпивох, бабников, авантюристов и особых отношений. Иначе говоря, это мир без дружбы, полностью запрограммированный, гладкий и причесанный мир. Жозеф Кессель (Joseph Kessel) умер бы в нем от скуки, а Сильвен Тэссон (Sylvain Tesson) сбежал бы куда подальше. Мы вновь начинаем мечтать о новом человеке, только на этот раз речь идет о человеке без предрассудков, принадлежности, культуры, желаний и старого мира, с которым он был связан. Политкорректность призвана задушить все еще живущую в нем часть старого мира, чтобы обеспечить его проход через матрицу мультикультурализма, которая очистит его и позволит принять новый образ человечества, освобожденного от страшного груза истории Запада. Потому что для формирования нового человечества нужно покончить с Западом в целом и Европой в частности. Если вы не понимаете этого, то совершенно не разбираетесь в современном прогрессивизме.

— Политкорректность долгое время вызревала в Северной Америке. Когда именно она зародилась? Как она утвердила свою культурную гегемонию?

— Если просто, она зародилась в студенческих городках американских вузов в конце 1960-х годов и развивалась до 1980-х годов, когда она уже пустила глубокие корни в университетской среде. В 2000-х года она стала гегемонической тенденцией в СМИ. Это плод радикальных течений 1960-х годов и странной смеси неомарксизма с самыми ядовитыми формами контркультуры.

Говоря схематически, она полагается на радикальную критику западной цивилизации, которую обвиняют в формировании отчуждающего образа человека. Этот образ необходимо разрушить с опорой на различные меньшинства, которые подвергались его гегемонии. Для этого нужно критиковать и цензурировать то, что еще недавно было нормой наших цивилизаций, и превозносить то, что находилось на их периферии. В философском плане, политкорректность опирается на радикальную инверсию нормативной системы нашей цивилизации, которая теперь должна нейтрализовать и разрушить ядро собственного существования. Кроме того, она теперь обязана самоопределяться через тех, кто был исключен из нее в историческом плане, но сейчас превозносится с почти что религиозным рвением.

Если конкретнее, политкорректность опирается сегодня на культуру всеобщего надзора: все, что идет вразрез с догмой мультикультурализма осуждается воинственными группами, которые стали настоящими профи в плане возмущения (это очень рентабельная профессия). Не проходит и недели без осуждения того или иного аспекта старого мира и напоминаний о том, что нам еще предстоит проделать большой путь для формирования идеального общества мультикультурализма. Политкорректность питается скандалами, иногда реальными, но по большей части искуственными, которые она театрально обставляет для того, чтобы общество хранило бдительность по поводу угрозы возвращения старого мира, даже в такой на вид нейтральной форме, как ностальгия. Она всегда на страже и не сомкнет глаз. Иногда она выставляет себя на посмешище, как было во время истории с инклюзивными письмом. Тогда она делает вид, что останавливается, но затем с новыми силами берется за свой крестовый поход, как только новостной цикл возвращается в прежнее русло. В такой перспективе любая критика политкорреткности подразумевает критику функционирования медийной системы и объяснение ее скрытой предвзятости.

— Не стало ли избрание Дональда Трампа ударом по этой системе? Американские левые интеллектуалы запустили процесс самокритики на этот счет?

— Как раз наоборот. Американские левые интеллектуалы лишь стали еще радикальнее. У них больше нет и тени сомнения в своей правоте. На фоне Трампа, который карикатурным и, не будем кривить душой, зачастую неприятным образом воплощает в себе все, что они ненавидят, они упиваются собственной благодетельностью и еще больше напирают на свое нравственное превосходство. Они еще никогда не были настолько уверены в себе, как сейчас. Они на полном серьезе задаются вопросом, не скатывается ли Америка в фашизм. Политика президента Трампа зачастую вызывает тревогу, но ее можно критиковать без таких перегибов. Но способны ли вообще идеологические левые представить себе противника, который не был бы врагом всего людского рода? У них всегда был соблазн начать морализаторский крестовых поход, чтобы изгнать всех, кто не вписываются в их догмы. Политического плюрализма для них не существует: они видят только авангард (к нему они, разумеется, относят себя), который следует всячески превозносить, и арьергард, стоячее болото человечества, на которое не стоит обращать внимание, потому что история уже вынесла ему смертный приговор. В глубине души они верят в политическую благодетель остракизма. Угроза для них заключается в том, что все большая часть населения не обращает внимания на обвинительные кампании в СМИ. Что еще серьезнее, чем больше СМИ призывают общенародно покарать какую-то персону или идею, тем активнее эта часть населения ориентируется на нее. Поляризация общества сильна, как никогда.

— Может ли эта идеология, которая чужда европейской и в частности французской культуре, прочно утвердиться в Европе? Способна ли она вызвать популистскую реакцию как в США?

— У нас недооценивают долю народного протеста против политкорректности в том, что сейчас принято называть подъемом популизма.

Простые смертные совершенно оправданно устали от стремления контролировать язык, разросшегося культа всевозможных меньшинств, идеологического бреда вроде инклюзивного письма, радикального феминизма, который без конца винит во всем патриархат, хотя наши общества еще никогда не были настолько равноправными, движения трансов, стремящегося разрушить основополагающие принципы сексуальных различий и т.д. Простой смертный чувствует стремление радикально изменить его культуру и дает отпор. В условиях подобного идеологического «обстрела» создавать видимость можно только до определенного предела. Наши общества действительно готовы к открытости к другому образу жизни: именно в этом и заключается величие либеральных обществ. При этом они не горят желанием превратиться в один большой лагерь идеологического перевоспитания под открытым небом, в котором проповедники на каждом углу обвиняют их в отсталости. Позвольте мне ненадолго остановиться на понятии «популизм». «Популизм» — это грубое слово без четкого определения, которым пользуются для нравственной или политической дискредитации тех, кто не согласны с догмами мультикультурализма. Нас пугают его подъемом, но не говорят, о чем точно идет речь. Не исключено, что эта отныне уже ритуальная критика популизма в СМИ лишь способствует народному недовольству, которое ведет к протестному голосованию, что мы видели на примере Трампа, Брексита и итальянских выборов.

— Ален Финкелькраут (Alain Finkielkraut) говорит о необходимости отказаться от политкорректности, не скатываясь при этом в «политическую низость». Это равновесие будет становиться все неустойчивее в условиях кризиса Запада? Как сохранить его, несмотря ни на что?

— Я согласен с Аленом Финкелькраутом. Политкорректность и политическая низость — это две стороны одной медали, которые зачастую проявляются совершенно отвратным образом в социальных сетях. Как бы то ни было, не стану скрывать пессимизма: я все меньше верю в будущее необходимой для гражданского диалога демократической вежливости, хотя и считаю ее совершенно необходимой. Если мы хотим, чтобы политика была цивилизованной или хотя бы сохранила свою полемическую составляющую, она должна быть частью общего мира, который выходит за рамки наших самых глубоких разногласий. Рамки для этого формировались нацией. Когда та разваливается, на поверхности проступает психология гражданской войны. Я не уверен, что у нас получится сдержать радикализацию политической риторики. Как я уже говорил, некоторые творят в интернете полное непотребство. Общественная жизнь требует определенных приличий. Кроме того, она предполагает плюрализм мнений: ни один лагерь не может требовать монополию на истину, благо и справедливость.

При всем этом я убежден, что чем активнее доминирующая риторика будет отрицать действительность и демонизировать тех, кто пытается напомнить о ее существовании, тем больше она подтолкнет к бунту большие слои населения и создаст благоприятные условия для способных направить недовольство в нужное русло политиков. По факту, процесс переустройства уже начался. Посмотрим, какой облик он примет.

Источник: https://inosmi.ru/20180703/242653493.html