Я так обрадовалась этому читательскому запросу, не передать. Во Франкфурте я была лишь однажды, в ранней юности, и это была первая в моей жизни заграница. Из Москвы девяностых - в тихий бюргерский рай: туман над утренним Майном, петушки на церковных шпилях, запах тёплых булочек, весёлые мусорщики, благостные панки с ирокезами цвета мятной помадки… В первый же день напрочь забыла всё: немецкий язык, адрес дома, в котором меня поселили (пять часов ходила, пока нашла), адрес института, в котором учусь,… Бродила по улицам, не ощущая пространства, не чуя ног. Сон, не сон, пронесон, ущипните, проснуться, нет, не хочу, дайте ещё посмотреть, нет, разбудите немедленно, сейчас же. пожалуйста, Gottes Wille, я же здесь оскандалюсь, я же ни ступить, ни молвить, ни спросить, который час…

Господи, какие мы были молодые и трепетные. Какие дикие, лучезарные дураки.

Потом привыкла, конечно. Но в первые дни только вот у этого Святого Юстина мне как-то удавалось успокоиться и прийти в себя.

Что там было такого особенного? Церковь как церковь. Ну, девятый век - сон, понятное дело, не может быть девятого века в наши дни ... пятнадцатый-шестнадцатый ещё так-сяк, но – девятый? Конечно, сон. Дотронься рукой – исчезнет. Но нет, не исчезает – тяжёлое, шершавое, живое, и музейная тётенька не прибежит с руганью, зачем я это трогаю руками. И тихое золото алтаря, и потрёпанные молитвенники на скамейках. Бабушка в вязаной шапочке (шапочка как чепчик, бабушка как с картинки к Братьям Гримм) спрашивает меня шёпотом, какой псалом сейчас поют, и я показываю ей по книжке… (Боже! Я ей показываю? Я что, поняла, о чём она спросила?!) А кругом - дикие смутные столетия, из книжек, из фэнтези, из старинных баллад, усмиренные, укрощенные, преображенные, все здесь, в одном месте, можно погладить – не укусят. Господи, хорошо-то как.

И, да, вот о чём хотела попросить.
Будет, конечно, здорово, если подпишетесь на канал. Вдруг вам будет интересно.
А ещё - если расскажете о своих «местах равновесия». У всех же есть такие, и наверняка не по одному за душой

Кантору (в отличие от его защитников) невозможно отказать в остром, хоть и враждебном нам, уме.

Вот десять лет назад, в мае 2015 г. Кантор в маленьком тексте абсолютно виртуозно использует сформированные в советское время представления о Дне Победы как о торжестве вненациональной идеологии - для удара по России:

В 1945 году Советский Союз совместно с Великобританией и Америкой разгромил гитлеровскую Германию. Это был важнейший момент мировой истории.
Данная победа показала (на короткий срок, но тем не менее), что буржуазные капиталистические демократии и страна, строящая социализм, - могут быть вместе, когда речь идет о спасении человечества от идеологии расизма и фашизма.
Именно это празднуют в мае.
Отмечают победу идеи равенства и братства народов - над доктриной неравенства. Отмечают победу интернационализма над национализмом. Празднуют победу демократии над империей.
Из года в год люди вспоминают, что однажды в мире возникло страшное зло - Империя с доктриной национализма, возникла империя, провозгласившая единство нации и лидера, поставившая интерес государства выше человека. Однажды возникла империя, заявившая, что право народа важнее прав отдельных людей. И это зло однажды стало очень сильным - ради торжества германского мира убивали и захватывали чужие земли.
Люди празднуют потому, что интернационализм и демократия, равенство и гуманизм - оказались сильнее. (...)
С тех пор многое в мире изменилось.
Советский Союз перестал существовать. Братства многонациональной семьи на бывшей территории СССР уже не существует. Напротив, последовательно идут жестокие войны между нациями и былыми братскими республиками. Это войны националистические.
От идеи социализма отказались. От идеи равенства тоже отказались. Утвердили социальное неравенство, сопоставимое с неблагополучными социумами Африки.
Концепцию республики заменили идеей Российской Империи.
Оправдали Первую мировую войну, которую прежде было принято считать империалистической войной. Теперь империалистической войной гордятся.
Единственной концепцией, сменившей социалистическую доктрину - оказалась концепция империалистическая, националистическая и геополитическая. Империя, "русский мир", интересы жизненного пространства нации, единство народа с государством, а государства с лидером - такова трансформация на территории Советского Союза.
Идет братоубийственная война с Украиной; славянский мир истребляет сам себя во имя торжества Империи; а желанная Империя выстроена по принципам социального неравенства и феодализма. (...)
И граждане новой Империи неравенства - празднуют победу над былой империей неравенства.
Празднуют на том лишь основании, что одна нация победила другую.
Таким образом, из великого праздника интернационализма и демократии - сделали праздник национализма и империи.

Насладитесь красотой игры: в несколько ловких движений Россия уподобляется Третьему Рейху и лишается морального права на Победу, а читатель мучительно пытается понять, как это произошло, вроде все правильно-то.

А все дело в неправильном исходном тезисе. 9 мая - не день равенства и братства народов, не день победы интернационализма и демократии, что бы там не навыдумывали престарелые сусловцы.

Это день Победы над национальным врагом, который ставил перед собой задачу уничтожения народов нашей страны - русских; белорусов; с определенного времени украинцев; евреев; цыган - и деятельно реализовывал свои планы, но был повержен.

США, Великобритания и СССР объединились против Третьего Рейха не из-за приверженности гуманистической идеологии, а потому что враг моего врага - мой друг.

И до Победы, и после нее мир был темным лесом, где волки зайчиков едят - но после 9 мая было уже понятно, что лично нас сожрать затруднительно, наоборот, это мы можем кого-то сожрать, а кому-то нанести неприемлемый ушерб. А потому наш народ будет жить

И в этой продолжающейся жизни нашего народа - смысл Победы.

Неожиданные находки

...В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонаротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонаротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, — совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына Своего,
Кудрявого, с румянцем благородным,
Такие дети в ночь под Рождество
Наверно снятся женщинам бесплодным;

И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там — иные светы.

А краски, краски — ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.

И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Н. С. Гумилев

По известной легенде при первой публикации "Я не увижу знаменитой Федры..." вместо "слабо пахнет апельсинной коркой" напечатали "слава пахнет апельсинной коркой", и Гумилёв, пришедший в восторг от столь прямого и явного вмешательства мироздания в текст, уговаривал Мандельштама так и оставить; но Мандельштам отказался. Это моя любимая история и про Гумилёва, и про Мандельштама, даже если она выдумана — журнал с опечаткой так и не нашёлся.

Мандельштама я в ней опасливо уважаю за честность, которая граничит с безжалостностью к себе, — нет никакого чуда, никаких незапных даров, еже писах, писах — но сердце моё с Гумилёвым, конечно, сердце радостно принимает своё несовершенство, поправку, внесённую чем-то бо́льшим, чем ты сам, насмешливой и ласковой Фортуной.

Сердце моё вообще всегда с Гумилёвым.

Тот самый мальчик, норовящий исправить карту звёздного неба, заносчивый, весь — ходячее чересчур, любящий дальние страны и времена, живущий в них всей силой умного воображения. Мальчик, обладающий даже в самом позёрском делании себя таким чистым верным голосом, какого не видать учёной умеренности. Канандер, невыносимый господин Чечевицын, Монготимо Ястребиный коготь, конквистадор в панцире железном.

У меня всегда про него читалось цветаевское "такие в роковые времена слагают стансы — и идут на плаху". Выдержать верную ноту до конца дано немногим, взять её так чисто и вовсе единицам. В русской поэзии ХХ века нет никого, кто так упоённо играл бы — и доиграл себя до конца, не потеряв высоты.

У него день рожденья нынче.

Арман-Шарль Карафф. Портрет Д.И. Фонвизина.
ИРЛИ РАН

Профессор Аничков в 1769 г. передаёт:

"Когда в Петербурге профессор Рихман по причине той, что его так называемый кондуктор не имел сообщения с землею, электрическою силою был убит, тогда весь простой народ еще и обрадовался тому, что бог так наказал его за то, что он высшее своего понятия испытывал. И многие невежды и пустомели, а особливо дряхлые и престарелые в уме старухи, клятвенно уверяли всякого, что они в то время действительно видели ангела с огненною проволокою, которою он так ударил профессора по голове, что в мигновении ока и души в нем не осталось, утверждая притом, якобы гром есть такая тайна, коей еще и евангелисту Иоанну, своему наперстнику, бог не открыл".

Профессор Рихман - балтийский немец и друг Ломоносова - был любим императрицей Елизаветой Петровной за эксперименты с электричеством. Его убило 6 августа 1753 года "бледно-синеватым огненным шаром" (см. словарь Половцова), изошедшим от прибора, установленного с "крайней беспечностью и непредусмотрительностью".

И вместе с тем: "Трагическая смерть Рихмана сделала для упрочения его имени в истории физики гораздо более, чем его исследования".

Профессор Аничков же, приводя этот факт, показывает, что толпа одержима языческой религией, и не знает ни христианства, ни законодательства разума. А учёные мужи мрут - как мученики.

Гравюра Соколова на смерть профессора Рихмана. Некоторое время после трагедии в Петербурге было запрещено исследовать электрические явления.

ЕКАТЕРИНА ОГНЕВА - "ЗА КРАЙ СВЕТА" (неистовой гордости за автора пост) #бессвязные_выкрики
Ура, ура, ура, до меня дошла ученицына книжка! К появлению ее на свет я имею очень косвенное отношение, уровня «соль передать», но радость от причастности это нисколько не умаляет:)
Немедленно прижала ее к сердцу и начала перечитывать (потому что предыдущий вариант я видела в рукописи, а к выходу из печати – ура, ура «Абрикобукс» и лично Марии Закрученко! – там добавилось еще деталей и подробностей:))

Сама книжка прелестна. Во-первых, это очень добрая и красочная детская история – в духе приключений Пеппи Длинныйчулок Астрид Линдгрен и старой диснеевской «Планеты сокровищ». Там есть прекрасные города, летучие корабли, бродячий цирк, сокровища, разбойники и магия. И барс, который смиряется, только если держать его за заднюю правую лапу:))

Во-вторых, там все такие… эх, не знаю, как сказать другими словами… Душевно здоровые, в духе классической «Библиотеки приключений» и «Приключений Алисы Селезневой». Это не стерильный мир, в котором никто не ошибается – но это мир, который глубоко пропитан чувством «хорошести», бытия как блага. Все хорошо начинается, хорошо продолжается и хорошо заканчивается. Как Алиса Селезнева – «девочка, с которой ничего не случится», так и Лоссо – мальчик, с которым не может произойти ничего по-настоящему плохого и непоправимого. Да и со всеми остальными тоже. У каждого из колоритнейших персонажей своя правда, и даже там, где эти правды сталкиваются и все оказывается совсем не тем, чем казалось, это не оказывается трагедией (хотя, конечно, я прям вижу, как какой-нибудь другой автор довернул бы происходящее до драмы-драмы:)) Мне кажется, именно это предельно важная черта именно для детской книжки (и при этом невероятно сложная в исполнении, потому что нужно уметь удерживать и транслировать это мироощущение).

Ну и, конечно, авторское чувство юмора – это тоже совершенная прелесть. В книге мало гэгов, но много нежной иронии. «Больше всех нервничала амбисфена, так как у нее было целых две головы, а, значит, в два раза больше мозгов и тревожности».
Отдельной строкой хочется упомянуть оформление и множество цветных иллюстраций, которые еще больше сближают эту историю с мультиком.

В общем, неистово рекомендую – для детей внешних и внутренних, отдохновения разума и утешенья сердца:)