Все докупают шампанское, пахнут мандаринами и спешат с подарками, а у Егора Новый год не Новый год. У него проблемы с отцом, ему не отдают долг, домой возвращаться нельзя. Там праздник, но не для него. А он вообще-то ещё подросток, и сейчас он один на свете. Бьют куранты, Егор стоит на улице (домой нельзя) и невыносимо загадывает одно желание: к черту этот Новый год, пусть не наступает...
...и новый год не наступает.
Кто они — люди, которые так сильно не захотели нового года, что оказались в безвременье? Почему у них такая изношенная одежда и такие изношенные лица? Сколько пройдёт времени, прежде чем сам Егор изменится под этот мир? И, говорят, есть лазейка обратно — но где?
Слишком много вопросов. Жуткое, прекрасное повествование от моего любимого Кира Булычева «Старый год».
«Перед дверью, над которой сохранилась табличка „Комната милиции”, было теснее. Здесь люди скапливались, как муравьи у входа в муравейник.
Дверь растворилась, и выглянувший оттуда высокий, смертельно бледный старик в черном костюме произнес:
– Прием временно прекращается.
Затем увидел Егора с Люськой и добавил:
– А вы, молодые люди, проходите, пожалуйста, внутрь.
В толпе, скопившейся у дверей и источавшей запах сухой гнили и туалетного мыла, зародился несмелый ропот.
– Погуляйте, господа, погуляйте пока, – сказал старик в черном костюме и резко отступил на шаг, пропуская в дверь Егора с Люськой. Редкие черные волосы были начесаны на лоб, глаза скрывались в глубоких глазницах.
– Казалось бы, – добавил он, прикрывая дверь, – спешить здесь некуда, но мы хотим, чтобы все было как у людей.
Старик засмеялся высоким голосом».
И если что, это трилогия.
...и новый год не наступает.
Кто они — люди, которые так сильно не захотели нового года, что оказались в безвременье? Почему у них такая изношенная одежда и такие изношенные лица? Сколько пройдёт времени, прежде чем сам Егор изменится под этот мир? И, говорят, есть лазейка обратно — но где?
Слишком много вопросов. Жуткое, прекрасное повествование от моего любимого Кира Булычева «Старый год».
«Перед дверью, над которой сохранилась табличка „Комната милиции”, было теснее. Здесь люди скапливались, как муравьи у входа в муравейник.
Дверь растворилась, и выглянувший оттуда высокий, смертельно бледный старик в черном костюме произнес:
– Прием временно прекращается.
Затем увидел Егора с Люськой и добавил:
– А вы, молодые люди, проходите, пожалуйста, внутрь.
В толпе, скопившейся у дверей и источавшей запах сухой гнили и туалетного мыла, зародился несмелый ропот.
– Погуляйте, господа, погуляйте пока, – сказал старик в черном костюме и резко отступил на шаг, пропуская в дверь Егора с Люськой. Редкие черные волосы были начесаны на лоб, глаза скрывались в глубоких глазницах.
– Казалось бы, – добавил он, прикрывая дверь, – спешить здесь некуда, но мы хотим, чтобы все было как у людей.
Старик засмеялся высоким голосом».
И если что, это трилогия.
Мы уже рассказывали, что Ева Браун влюбиласьв Ретта Батлера в исполнении Кларка Гейбла и в итоге нацистская Германия осталась без «Унесённых ветром».
Но разве Ева была одна такая? Гейбл назывался Королем Голливуда, его проницательный взгляд и чёрные усы разбили тысячи женских сердец. Это был идеальный Ретт Батлер.
А Ретт Батлер — идеальный мужчина. Читательницы поголовно влюблены в него с момента выхода книги в 1936 году и по сей день.
Он же такой мужественный, сильный и вместе с тем заботливый. За ним как за каменной стеной. Он же так любит Скарлетт, в конце концов!
Да?
«Он делал то, что хотел, и лишь посмеивался, если ей это не нравилось... И самое интересное было то, что даже во время вспышек страсти, которая порой была окрашена жестокостью, а порой — раздражающей издевкой, он, казалось, всегда держал себя в узде, всегда был хозяином своих чувств.
Он мог быть страстным, почти нежным любовником, но это длилось недолго, а через мгновение перед ней был хохочущий дьявол, который срывал крышку с пороховой бочки ее чувств, поджигал запал и наслаждался взрывом. Она узнала, что его комплименты всегда двояки, а самым нежным выражениям его чувств не всегда можно верить».
Красивые симптомы? Хотели бы себе такое рядом каждый день?
Но разве Ева была одна такая? Гейбл назывался Королем Голливуда, его проницательный взгляд и чёрные усы разбили тысячи женских сердец. Это был идеальный Ретт Батлер.
А Ретт Батлер — идеальный мужчина. Читательницы поголовно влюблены в него с момента выхода книги в 1936 году и по сей день.
Он же такой мужественный, сильный и вместе с тем заботливый. За ним как за каменной стеной. Он же так любит Скарлетт, в конце концов!
Да?
«Он делал то, что хотел, и лишь посмеивался, если ей это не нравилось... И самое интересное было то, что даже во время вспышек страсти, которая порой была окрашена жестокостью, а порой — раздражающей издевкой, он, казалось, всегда держал себя в узде, всегда был хозяином своих чувств.
Он мог быть страстным, почти нежным любовником, но это длилось недолго, а через мгновение перед ней был хохочущий дьявол, который срывал крышку с пороховой бочки ее чувств, поджигал запал и наслаждался взрывом. Она узнала, что его комплименты всегда двояки, а самым нежным выражениям его чувств не всегда можно верить».
Красивые симптомы? Хотели бы себе такое рядом каждый день?
Дорогие читатели! «Вкрации» поздравляют вас с Новым годом!🎄
2020 был странным, но и хорошим. Он показал, что главное — быть со своими близкими и иметь присутствие духа.
Пусть в 2021 странностей будет меньше, а хорошего больше! А катаклизмы, жуткости и преграды пусть встречаются нам только в книжках!
2020 был странным, но и хорошим. Он показал, что главное — быть со своими близкими и иметь присутствие духа.
Пусть в 2021 странностей будет меньше, а хорошего больше! А катаклизмы, жуткости и преграды пусть встречаются нам только в книжках!
Котиков любят все. Или почти все. Вашу покорную слугу, например, тошнит и от котиков, и от слова «котики». Они мне не кажутся по умолчанию милыми и уж тем более интересными, а что у меня дома их трое — это какая-то насмешка судьбы.
Другое дело — читать о котах. И не какие-то справочники по гельминтам, по которым в детстве автор «Вкраций» познавал внутренний мир животных (в силу профессии родителей дома было много подобной литературы). Нет, читать о коте можно от лица самого кота.
Приём не нов. Есть «Записки кота Мура», есть Саша Чёрный. Но такой развёрнутой эпопеи, как предмет сегодняшнего обсуждения, они не предполагают.
Без особенных натяжек мы можем сказать, что «Дни Савелия» Григория Служителя — это новая энциклопедия русской жизни. Ненатужно, без вычурности, без особенных обязательств перед читателем автор рисует наш мир глазами кота Савелия, меняющего хозяев одного за другим.
На какое-то время коллективным владельцем кота становится бригада молодых казахстанцев, приехавших в Москву в поисках заработка и счастья.
«Ты, кот Темиржан, уже почти что окочурился, но Аллаху было угодно продлить твои дни. Мы нашли тебя в парке истекающим кровью. Целую неделю ты пролежал у нас в отключке, но потом я получил зарплату, и Жоомарт тоже получил зарплату, а Ырыскелди продал свой телефон, а Талгат тоже получил зарплату, и мы скинулись, чтобы отнести тебя в госпиталь для животных. Сначала доктор разозлился, потому что мы не принесли тебя раньше. Потом доктор сказал, что твое лицо ему знакомо. Доктор был хорошим человеком и мастером своего дела. Он вытянул тебя за хвост с того света. С помощью Аллаха, конечно. Если бы ты не был котом, то тебе следовало бы совершить намаз, но так как это невозможно, то я сделаю это за тебя».
Савелий теряет семью, здоровье, почти — жизнь, но не теряет способности подмечать и анализировать. Здесь не будет смешных попыток посмотреть на мир человеческих предметов и отношений глазами животного (как у того же Саши Чёрного). Савелий — безмолвный рассудительный наблюдатель, сторонний созерцатель российской ежедневности. И прочесть «Дни Савелия» (как, видимо, и написать) — попытка на секунду остановиться, отстраниться и взглянуть на себя самого. Пусть и глазами кота.
«– Мамочка, как меня зовут?
Она подумала и сказала, что меня зовут Савелий. Почему она назвала меня Савелием? Не знаю. Наверное, в честь своего любимого трехпроцентного творога “Саввушка”, которым она питалась на протяжении всей беременности. Этот творог выносила на задворки магазина “АБК” кассирша Зина, и мама говорила, что это спасло нас от голодной смерти. В знак благодарности котолюбивой женщине она назвала одну мою сестренку Зиной, а другой сестренке дала имя АБК. А вот брата не успели никак назвать, потому что… В общем-то, он даже не успел понять, что родился. И возможно, с его точки зрения (если бы она у него была) это и хорошо. Потому что, когда вы еще настолько близки к одному краю небытия, другой его край не так уж сильно пугает. Ведь страх – это предчувствие утраты, а если у тебя еще ничего нет, то и бояться нечего».
Другое дело — читать о котах. И не какие-то справочники по гельминтам, по которым в детстве автор «Вкраций» познавал внутренний мир животных (в силу профессии родителей дома было много подобной литературы). Нет, читать о коте можно от лица самого кота.
Приём не нов. Есть «Записки кота Мура», есть Саша Чёрный. Но такой развёрнутой эпопеи, как предмет сегодняшнего обсуждения, они не предполагают.
Без особенных натяжек мы можем сказать, что «Дни Савелия» Григория Служителя — это новая энциклопедия русской жизни. Ненатужно, без вычурности, без особенных обязательств перед читателем автор рисует наш мир глазами кота Савелия, меняющего хозяев одного за другим.
На какое-то время коллективным владельцем кота становится бригада молодых казахстанцев, приехавших в Москву в поисках заработка и счастья.
«Ты, кот Темиржан, уже почти что окочурился, но Аллаху было угодно продлить твои дни. Мы нашли тебя в парке истекающим кровью. Целую неделю ты пролежал у нас в отключке, но потом я получил зарплату, и Жоомарт тоже получил зарплату, а Ырыскелди продал свой телефон, а Талгат тоже получил зарплату, и мы скинулись, чтобы отнести тебя в госпиталь для животных. Сначала доктор разозлился, потому что мы не принесли тебя раньше. Потом доктор сказал, что твое лицо ему знакомо. Доктор был хорошим человеком и мастером своего дела. Он вытянул тебя за хвост с того света. С помощью Аллаха, конечно. Если бы ты не был котом, то тебе следовало бы совершить намаз, но так как это невозможно, то я сделаю это за тебя».
Савелий теряет семью, здоровье, почти — жизнь, но не теряет способности подмечать и анализировать. Здесь не будет смешных попыток посмотреть на мир человеческих предметов и отношений глазами животного (как у того же Саши Чёрного). Савелий — безмолвный рассудительный наблюдатель, сторонний созерцатель российской ежедневности. И прочесть «Дни Савелия» (как, видимо, и написать) — попытка на секунду остановиться, отстраниться и взглянуть на себя самого. Пусть и глазами кота.
«– Мамочка, как меня зовут?
Она подумала и сказала, что меня зовут Савелий. Почему она назвала меня Савелием? Не знаю. Наверное, в честь своего любимого трехпроцентного творога “Саввушка”, которым она питалась на протяжении всей беременности. Этот творог выносила на задворки магазина “АБК” кассирша Зина, и мама говорила, что это спасло нас от голодной смерти. В знак благодарности котолюбивой женщине она назвала одну мою сестренку Зиной, а другой сестренке дала имя АБК. А вот брата не успели никак назвать, потому что… В общем-то, он даже не успел понять, что родился. И возможно, с его точки зрения (если бы она у него была) это и хорошо. Потому что, когда вы еще настолько близки к одному краю небытия, другой его край не так уж сильно пугает. Ведь страх – это предчувствие утраты, а если у тебя еще ничего нет, то и бояться нечего».
С одним школьником сегодня будем разбирать совершенно отбитый рассказ Бунина «Цифры». Это хренобаня ещё есть в школьной программе.
И я не знаю, как разобрать его с семиклассником, чтобы не навредить.
Рассказ о том, как дядя обещал купить маленькому племяннику пенал, карандаши, а главное — показать цифры. И вот наступил день выполнения обещания, но дяде стало лень (а может, деньги зажал) и он обманул мальчика, сказав, что пенала не купить: все закрыто, выходной.
— Не выходной, я знаю, — возразил племянник. Маленький, но не тупой.
— А я говорю, выходной. Будешь спорить, и цифры не покажу, — педагогично ответил дядя, закуривая.
— Ладно, выходной так выходной, — тут же научился фальшивить ребёнок. — Покажи, пожалуйста, цифры, милый дядечка, обещал!
— Неохота. Да и баловать детей вредно. Завтра покажу.
Грош цена таким обещаниям. Но племянник ещё мал, поэтому опять верит, ждёт, волнуется и от возбуждения проводит день в шумных играх. Взрослые велят ему перестать, но маленький ребёнок не может себя успокоить по щелчку. Тогда дядя бьет его на глазах у других родственников, которые не думают вмешиваться, и выгоняет из комнаты.
Мальчик долго рыдает, но ни мама, ни бабушка не приходят к нему, а только говорят, что он плохой. Уговаривают просить прощения у дяди. У ребёнка истерика. У дяди, конечно, сердце разрывается, но надо же выдержать характер и не баловать ребёнка. Поэтому он вступает с племянником в перепалку, чтобы ещё раз доказать: тот дурной мальчик.
Наконец бабушка напоминает, что если дядя не простит племянника, то и пенала не видать, и цифр. Переборов гордость и обиду, ребёнок долго и унизительно извиняется перед побившим его взрослым, и они начинают учить цифры. Конец.
И вот как следует преподнести человеку этот убогий поучительный рассказ?
Рассказ Ивана Бунина «Цифры» хорошо подходит для школьной программы?
И я не знаю, как разобрать его с семиклассником, чтобы не навредить.
Рассказ о том, как дядя обещал купить маленькому племяннику пенал, карандаши, а главное — показать цифры. И вот наступил день выполнения обещания, но дяде стало лень (а может, деньги зажал) и он обманул мальчика, сказав, что пенала не купить: все закрыто, выходной.
— Не выходной, я знаю, — возразил племянник. Маленький, но не тупой.
— А я говорю, выходной. Будешь спорить, и цифры не покажу, — педагогично ответил дядя, закуривая.
— Ладно, выходной так выходной, — тут же научился фальшивить ребёнок. — Покажи, пожалуйста, цифры, милый дядечка, обещал!
— Неохота. Да и баловать детей вредно. Завтра покажу.
Грош цена таким обещаниям. Но племянник ещё мал, поэтому опять верит, ждёт, волнуется и от возбуждения проводит день в шумных играх. Взрослые велят ему перестать, но маленький ребёнок не может себя успокоить по щелчку. Тогда дядя бьет его на глазах у других родственников, которые не думают вмешиваться, и выгоняет из комнаты.
Мальчик долго рыдает, но ни мама, ни бабушка не приходят к нему, а только говорят, что он плохой. Уговаривают просить прощения у дяди. У ребёнка истерика. У дяди, конечно, сердце разрывается, но надо же выдержать характер и не баловать ребёнка. Поэтому он вступает с племянником в перепалку, чтобы ещё раз доказать: тот дурной мальчик.
Наконец бабушка напоминает, что если дядя не простит племянника, то и пенала не видать, и цифр. Переборов гордость и обиду, ребёнок долго и унизительно извиняется перед побившим его взрослым, и они начинают учить цифры. Конец.
И вот как следует преподнести человеку этот убогий поучительный рассказ?
Рассказ Ивана Бунина «Цифры» хорошо подходит для школьной программы?
Сердечная благодарность за то, что вы не только не отписываетесь от наших «Вкраций», но и шлёте в личку такие тёплые слова и выражаете надежду на появление новых постов!
Посты новые обязательно будут в ближайшее время.
Хотите — про Бёрджесса
Хотите — про Обломова
Хотите — про повесть Виля Липатова
Хотите — про Дяченок
Хотите — про Базарова-нигилиста
Хотите — даже про Толстого ❤️
Посты новые обязательно будут в ближайшее время.
Хотите — про Бёрджесса
Хотите — про Обломова
Хотите — про повесть Виля Липатова
Хотите — про Дяченок
Хотите — про Базарова-нигилиста
Хотите — даже про Толстого ❤️
«Лолита» Владимира Набокова — пропаганда педофилии?
За последнее время несколько раз натыкалась на разборы «Лолиты» с явным посылом: роман романтизирует преступные действия в отношении ребёнка, в нем нет и не может быть художественной ценности; не играет роли, как он написан, если изображаются очевидно отвратительные и извращённые деяния взрослого в отношении подростка.
Действительно, героине романа «Лолита» Долорес Гейз 12 лет; Гумберт, начиная с довольно невинных ласк продвигается всё дальше; используя снотворное, он совершает с девочкой половой акт, а затем уже обходится и без медикаментов.
Возможно, мораль в 50-е годы прошлого века была другой? Или Набоков раскрывает в этом произведении собственную педофильскую сущность? Должны ли мы осудить писателя, как это сделал в 1963 году член Шведской академии, который выступил категорически против вручения Набокову Нобелевки по литературе, объяснив, что автор столь аморального романа, как «Лолита», ни в коем случае не должен получить премию?
«Вкрации» дадут вам ключ.
История в «Лолите» рассказывается от первого лица. Гумберт вспоминает своё детство, умершую возлюбленную, тягу к «нимфеткам», знакомство с Гейзихой и наконец впечатление от медовой солнечной Лолиты. Любовь, страсть, коварное соблазнительное поведение Лолиты.
И мы не должны этому верить.
Набоков использует приём «ненадежного рассказчика». Это такой приём, когда читатель не должен верить повествователю. Повествователь пытается скрыть подоплёку истории, обмануть читателя, заставить его поверить в подменную версию событий — а задача читателя в этом случае раскусить обман и вычленить правду.
Так, Гумберт сравнивает себя с Данте, влюбившимся в 9-летнюю Беатриче. Но он умалчивает, что самому Данте в то время было всего десять — и значит, ни о какой педофилии речи быть не может, это нормальная детская любовь. И читатель должен видеть ложность этой параллели.
Гумберт романтизирует своё чувство, сравнивая себя с Верленом и Уайльдом (которые в своё время имели большие проблемы с общественной моралью), давая читателю понять, что и он — поэт, что влечение к Лолите прекрасно. Но читатель не должен этим обмануться.
Даже расчётливое, хитрое и соблазнительное поведение Лолиты, которая словно нарочно не моет голову, чтобы обдавать Гумберта манящим запахом, только кажется герою: она не охотница на мужчин, а ребёнок. Недолюбленный, поэтому капризный, жалкий и уж точно не виноватый в своём (мнимом) сходстве с покойной Аннабеллой. Гумберт нарочно представляет девочку развратной, подчеркивая, что это она его соблазнила: он намерен скрыть собственные преступные мотив и доказать, что жертва домогательств — он, а не она.
И отлично у него получилось, раз такое огромное количество читателей оказалось обмануто.
Даже имя «Лолита», имеющее лишь отдалённое сходство с настоящим именем Долорес, он даёт своей маленькой возлюбленной не случайно. Лолита — это та, золотистая, развратная, опытная, с родимым пятном Аннабеллы на бедре. Он не хочет видеть за Лолитой настоящую Долорес, в отношении которой совершается преступление.
«Лолита» — безнравственный роман?
За последнее время несколько раз натыкалась на разборы «Лолиты» с явным посылом: роман романтизирует преступные действия в отношении ребёнка, в нем нет и не может быть художественной ценности; не играет роли, как он написан, если изображаются очевидно отвратительные и извращённые деяния взрослого в отношении подростка.
Действительно, героине романа «Лолита» Долорес Гейз 12 лет; Гумберт, начиная с довольно невинных ласк продвигается всё дальше; используя снотворное, он совершает с девочкой половой акт, а затем уже обходится и без медикаментов.
Возможно, мораль в 50-е годы прошлого века была другой? Или Набоков раскрывает в этом произведении собственную педофильскую сущность? Должны ли мы осудить писателя, как это сделал в 1963 году член Шведской академии, который выступил категорически против вручения Набокову Нобелевки по литературе, объяснив, что автор столь аморального романа, как «Лолита», ни в коем случае не должен получить премию?
«Вкрации» дадут вам ключ.
История в «Лолите» рассказывается от первого лица. Гумберт вспоминает своё детство, умершую возлюбленную, тягу к «нимфеткам», знакомство с Гейзихой и наконец впечатление от медовой солнечной Лолиты. Любовь, страсть, коварное соблазнительное поведение Лолиты.
И мы не должны этому верить.
Набоков использует приём «ненадежного рассказчика». Это такой приём, когда читатель не должен верить повествователю. Повествователь пытается скрыть подоплёку истории, обмануть читателя, заставить его поверить в подменную версию событий — а задача читателя в этом случае раскусить обман и вычленить правду.
Так, Гумберт сравнивает себя с Данте, влюбившимся в 9-летнюю Беатриче. Но он умалчивает, что самому Данте в то время было всего десять — и значит, ни о какой педофилии речи быть не может, это нормальная детская любовь. И читатель должен видеть ложность этой параллели.
Гумберт романтизирует своё чувство, сравнивая себя с Верленом и Уайльдом (которые в своё время имели большие проблемы с общественной моралью), давая читателю понять, что и он — поэт, что влечение к Лолите прекрасно. Но читатель не должен этим обмануться.
Даже расчётливое, хитрое и соблазнительное поведение Лолиты, которая словно нарочно не моет голову, чтобы обдавать Гумберта манящим запахом, только кажется герою: она не охотница на мужчин, а ребёнок. Недолюбленный, поэтому капризный, жалкий и уж точно не виноватый в своём (мнимом) сходстве с покойной Аннабеллой. Гумберт нарочно представляет девочку развратной, подчеркивая, что это она его соблазнила: он намерен скрыть собственные преступные мотив и доказать, что жертва домогательств — он, а не она.
И отлично у него получилось, раз такое огромное количество читателей оказалось обмануто.
Даже имя «Лолита», имеющее лишь отдалённое сходство с настоящим именем Долорес, он даёт своей маленькой возлюбленной не случайно. Лолита — это та, золотистая, развратная, опытная, с родимым пятном Аннабеллы на бедре. Он не хочет видеть за Лолитой настоящую Долорес, в отношении которой совершается преступление.
«Лолита» — безнравственный роман?
Кстати, само путешествие Гумберта и Лолиты по США — отражение битнического движения и в частности — свойственной его представителям тяги к бесцельным и бесконечным путешествиям.
Кроме того, исследователи отмечают, что это путешествие — аллюзия на странствия героев «Страны Оз» Ф. Баума. Известно, что Страна Оз — аллегоризированная Америка. А имя Долорес Гейз перекликается с именем главной героини Баума Дороти Гейл.
Кроме того, исследователи отмечают, что это путешествие — аллюзия на странствия героев «Страны Оз» Ф. Баума. Известно, что Страна Оз — аллегоризированная Америка. А имя Долорес Гейз перекликается с именем главной героини Баума Дороти Гейл.
Автор «Заводного апельсина» Энтони Берджесс неплохо знал русский язык, а в 1961 году даже провёл летний отпуск в Ленинграде со своей женой-алкоголичкой Луэллой.
Пить, кстати, Луэлла начала, после того как во время Второй мировой в дом ворвались четыре дезертира и изнасиловали её. Это послужило причиной затяжной депрессии, алкоголизма и в итоге смерти.
А сам эпизод позже вошёл в роман «Заводной апельсин».
Так вот, приехали супруги в Ленинград. Луэлла загремела в больницу с приступом, а сам Берджесс начал барыжить дешёвой импортной одеждой, которую тайком привёз с собой для продажи ленинградским модникам. А заодно наблюдал за этой молодежью, не желавшей жить и выглядеть как советские люди. В моде у ребят и девчат было тогда подражание teddy boys — британской субкультуре, которая изначально базировалась на интересе к моде до Первой мировой, а в итоге погрязла в драках с панками и скинхедами.
И вот советские модники старательно перенимали все эти пиджаки, галстуки-бабочки, ботинки на толстой подошве «манная каша» и начесы на лбу. Соответственно, Берджесс рассчитывал с большой выгодой распродать среди них дешёвые западные одёжки. Но даже на очень дешёвые одежки у советской молодёжи не хватало рублей. Так что нажиться Бёрджессу толком не удалось. Зато удалось как следует рассмотреть этих ребят, которые называли себя стилягами.
Именно наблюдения за русскими подражателями teddy позволили вырисоваться стилистике будущего романа «Заводной апельсин». А русский язык лёг в основу жаргона, на котором говорят герои и который называется nadsat (то есть, «надцать»).
«– Ну, что же теперь, а?
Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тём, причем Тём был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер – подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» – это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось уже и запамятовали, что это было за zavedenije: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает».
Любите «Заводной апельсин»?
Пить, кстати, Луэлла начала, после того как во время Второй мировой в дом ворвались четыре дезертира и изнасиловали её. Это послужило причиной затяжной депрессии, алкоголизма и в итоге смерти.
А сам эпизод позже вошёл в роман «Заводной апельсин».
Так вот, приехали супруги в Ленинград. Луэлла загремела в больницу с приступом, а сам Берджесс начал барыжить дешёвой импортной одеждой, которую тайком привёз с собой для продажи ленинградским модникам. А заодно наблюдал за этой молодежью, не желавшей жить и выглядеть как советские люди. В моде у ребят и девчат было тогда подражание teddy boys — британской субкультуре, которая изначально базировалась на интересе к моде до Первой мировой, а в итоге погрязла в драках с панками и скинхедами.
И вот советские модники старательно перенимали все эти пиджаки, галстуки-бабочки, ботинки на толстой подошве «манная каша» и начесы на лбу. Соответственно, Берджесс рассчитывал с большой выгодой распродать среди них дешёвые западные одёжки. Но даже на очень дешёвые одежки у советской молодёжи не хватало рублей. Так что нажиться Бёрджессу толком не удалось. Зато удалось как следует рассмотреть этих ребят, которые называли себя стилягами.
Именно наблюдения за русскими подражателями teddy позволили вырисоваться стилистике будущего романа «Заводной апельсин». А русский язык лёг в основу жаргона, на котором говорят герои и который называется nadsat (то есть, «надцать»).
«– Ну, что же теперь, а?
Компания такая: я, то есть Алекс, и три моих druga, то есть Пит, Джорджик и Тём, причем Тём был и в самом деле парень темный, в смысле glupyi, а сидели мы в молочном баре «Korova», шевеля mozgoi насчет того, куда бы убить вечер – подлый такой, холодный и сумрачный зимний вечер, хотя и сухой. Молочный бар «Korova» – это было zavedenije, где давали «молоко-плюс», хотя вы-то, бллин, небось уже и запамятовали, что это было за zavedenije: конечно, нынче ведь все так скоро меняется, забывается прямо на глазах, всем plevatt, даже газет нынче толком никто не читает».
Любите «Заводной апельсин»?
«...я встретил, может быть, всего только трех-четырех человек, которые понимают положение крестьян, которые понимают, что говорят крестьяне, и которые говорят так, что крестьяне их понимают», — писал Энгельгардт в 1873 году в своих «Письмах из деревни».
А чуть ранее Иван Тургенев изобразил в «Отцах и детях» чудную сцену.
«Мужик либо не отвечал ничего, либо произносил слова вроде следующих: «А мы могим… тоже, потому, значит… какой положен у нас, примерно, придел». – «Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? – перебивал его Базаров, - и тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?»
- Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, - успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью, объяснял мужик, - а против нашего, то есть миру, известно, господская воля; потому что вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.
Выслушав подобную речь, Базаров однажды презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси.
- О чем толковал? – спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. – О недоимке, что ль?
- Какое о недоимке, братец ты мой! – отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, - так, болтал коё-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?»
Сегодня нам невозможно понять, как велик был разрыв между господской и крестьянской жизнью — не только в обычаях, привычках и условиях жизни, а даже в мироощущении.
«Вкрации» предлагают подборку книг о жизни крестьян в Российской Империи:
1. М. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина
Объемный и красочный роман, подробно живописующий уклад помещичьего дома и отношение господ к крепостным.
2. Н. Лесков. Житие одной бабы. Тупейный художник
Тот самый Лесков, который написал «Левшу» и «Очарованного странника», рассказывает о крепостных, которые не могли сами распоряжаться своей жизнью.
3. И. Кондратьев. Салтычиха
Известность реальной помещицы Дарьи Салтыковой зиждется на её жестокости к крепостным. В романе рассказывается о её жизни, деяниях и суде над нею.
4. Т. Фарафонтова. Крепостная бабушка
Крестьянка рассказывает о своей жизни до и после отмены крепостного права.
5. С. Могилевская. Крепостные королевны
Произведение советской писательницы повествует о крепостном театре, в который подневольных актеров сгоняли насильно.
А чуть ранее Иван Тургенев изобразил в «Отцах и детях» чудную сцену.
«Мужик либо не отвечал ничего, либо произносил слова вроде следующих: «А мы могим… тоже, потому, значит… какой положен у нас, примерно, придел». – «Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? – перебивал его Базаров, - и тот ли это самый мир, что на трех рыбах стоит?»
- Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, - успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью, объяснял мужик, - а против нашего, то есть миру, известно, господская воля; потому что вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.
Выслушав подобную речь, Базаров однажды презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрел восвояси.
- О чем толковал? – спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. – О недоимке, что ль?
- Какое о недоимке, братец ты мой! – отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, - так, болтал коё-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?»
Сегодня нам невозможно понять, как велик был разрыв между господской и крестьянской жизнью — не только в обычаях, привычках и условиях жизни, а даже в мироощущении.
«Вкрации» предлагают подборку книг о жизни крестьян в Российской Империи:
1. М. Салтыков-Щедрин. Пошехонская старина
Объемный и красочный роман, подробно живописующий уклад помещичьего дома и отношение господ к крепостным.
2. Н. Лесков. Житие одной бабы. Тупейный художник
Тот самый Лесков, который написал «Левшу» и «Очарованного странника», рассказывает о крепостных, которые не могли сами распоряжаться своей жизнью.
3. И. Кондратьев. Салтычиха
Известность реальной помещицы Дарьи Салтыковой зиждется на её жестокости к крепостным. В романе рассказывается о её жизни, деяниях и суде над нею.
4. Т. Фарафонтова. Крепостная бабушка
Крестьянка рассказывает о своей жизни до и после отмены крепостного права.
5. С. Могилевская. Крепостные королевны
Произведение советской писательницы повествует о крепостном театре, в который подневольных актеров сгоняли насильно.
В последние годы всё реже и неохотнее главный фантаст всея Руси Сергей Лукьяненко радует аудиторию своими произведениями. Когда-то его имя гремело, на улицах распевали саундтрек к «Ночному Дозору», а теперь, пожалуй, только всё уменьшающаяся армия прежних поклонников и ждёт, что ещё пошлёт муза Сергею Васильевичу.
Тем более что последнее творение писателя провалилось по всем статьям. Вышедшая в 2020 году космоопера «Порог» получилась такой запутанной и скучной, что даже сам автор, тоскуя над нею, не стал прописывать художественного мира, а просто-напросто обозначил его во введении – уподобившись Гоголю, который когда-то дал подробнейшее руководство для господ актёров, игравших в «Ревизоре». Но если пояснения Гоголя имели сугубо практическую цель и сохраняют величайшую литературоведческую ценность, то о заметках Лукьяненко к «Порогу» такого не скажешь: роман встал в один ряд то ли с плохими комиксами, то ли с рядовыми компьютерными играми.
Поэтому на новое произведение, носящее название «Маги без времени», у многих читателей времени и не нашлось. Те же, кто одолел небольшой текст (раза в три компактнее обычного романа Сергея Лукьяненко), отмечают его схематичность, скомканность, пунктирность. Не тот уже Лукьяненко – звучит лейтмотивом в читательских отзывах.
Действительно, художественный мир «Магов без времени» сложно назвать предельно детализированным. А ведь какая богатая концепция! Вселенная, в которой волшебники практически всемогущи – и при этом строго ограничены временем собственной жизни: каждое магическое действие забирает из их века минуты, дни и даже годы, приближая к смерти, и самые нерасчетливые колдуны выглядят в двадцать глубокими стариками. Протагонист, когда мы его встречаем, потратил на волшбу всего три года своей жизни – казалось бы, впереди его ждёт долгий век. Однако герой Лукьяненко отличается тем, что умеет, не прилагая усилий, попасть в эпицентр самой жестокой схватки между властелинами того мира, в котором обитает. Случилось это и с 15-летним Грисаром. Кстати, если кто-то, исходя из возраста протагониста, ожидает возвращения к «крапивинским», подростковым книгам Лукьяненко – спешим огорчить: ничего такого здесь нет, Грисар – подросток только телом (да и то стремительно взрослеет из-за магической растраты времени), а опыт схваток, потерь и смертей у него похлеще, чем у большинства взрослых из нашего мира.
Но такая богатая концепция остается практически не разработанной. Можно не ожидать, конечно, практически научного подхода к магии, как, например, у Стругацких, но Сергей Васильевич пренебрегает даже зачаточными объяснениями физики мира. То есть, читателю предлагается просто принять тот или иной факт на веру (ну вот так, мол, сложилось, что магия = время жизни) – а это, к сожалению, гораздо более достоверный признак подростковой книги, чем возраст действующих лиц (и куда более прискорбный). К сожалению – потому что аудитория Лукьяненко сегодня состоит не столько из подростков, сколько из тридцати-сорокалетних инженеров и программистов, когда-то очарованных мирами молодого талантливого фантаста.
Портреты персонажей тоже вроде бы набросаны рукой мастера: Лукьяненко умеет обращаться с психологической деталью, его образам всерьёз веришь. Но за техникой полностью теряется индивидуальность того или иного героя. Писатель словно бы механически обозначает необходимое число тех или иных черт, не заботясь о реальной психологической выпуклости. И потому на протяжении всего романа ни одному из героев не удаётся хотя бы посочувствовать, не говоря уже – идентифицировать себя с ним (как, в общем-то и положено при чтении художественного текста).
Сюжет «Магов без времени» развивается динамично – даже слишком динамично, если перед нами не конспекты романов, как у Борхеса – но Борхес это делал намеренно, играя с читателем, а Сергей Васильевич с читателем тоже играет в игру, но несколько другую: ну-ка, посмотрим, насколько хватит твоей лояльности по старой памяти, читатель.
Тем более что последнее творение писателя провалилось по всем статьям. Вышедшая в 2020 году космоопера «Порог» получилась такой запутанной и скучной, что даже сам автор, тоскуя над нею, не стал прописывать художественного мира, а просто-напросто обозначил его во введении – уподобившись Гоголю, который когда-то дал подробнейшее руководство для господ актёров, игравших в «Ревизоре». Но если пояснения Гоголя имели сугубо практическую цель и сохраняют величайшую литературоведческую ценность, то о заметках Лукьяненко к «Порогу» такого не скажешь: роман встал в один ряд то ли с плохими комиксами, то ли с рядовыми компьютерными играми.
Поэтому на новое произведение, носящее название «Маги без времени», у многих читателей времени и не нашлось. Те же, кто одолел небольшой текст (раза в три компактнее обычного романа Сергея Лукьяненко), отмечают его схематичность, скомканность, пунктирность. Не тот уже Лукьяненко – звучит лейтмотивом в читательских отзывах.
Действительно, художественный мир «Магов без времени» сложно назвать предельно детализированным. А ведь какая богатая концепция! Вселенная, в которой волшебники практически всемогущи – и при этом строго ограничены временем собственной жизни: каждое магическое действие забирает из их века минуты, дни и даже годы, приближая к смерти, и самые нерасчетливые колдуны выглядят в двадцать глубокими стариками. Протагонист, когда мы его встречаем, потратил на волшбу всего три года своей жизни – казалось бы, впереди его ждёт долгий век. Однако герой Лукьяненко отличается тем, что умеет, не прилагая усилий, попасть в эпицентр самой жестокой схватки между властелинами того мира, в котором обитает. Случилось это и с 15-летним Грисаром. Кстати, если кто-то, исходя из возраста протагониста, ожидает возвращения к «крапивинским», подростковым книгам Лукьяненко – спешим огорчить: ничего такого здесь нет, Грисар – подросток только телом (да и то стремительно взрослеет из-за магической растраты времени), а опыт схваток, потерь и смертей у него похлеще, чем у большинства взрослых из нашего мира.
Но такая богатая концепция остается практически не разработанной. Можно не ожидать, конечно, практически научного подхода к магии, как, например, у Стругацких, но Сергей Васильевич пренебрегает даже зачаточными объяснениями физики мира. То есть, читателю предлагается просто принять тот или иной факт на веру (ну вот так, мол, сложилось, что магия = время жизни) – а это, к сожалению, гораздо более достоверный признак подростковой книги, чем возраст действующих лиц (и куда более прискорбный). К сожалению – потому что аудитория Лукьяненко сегодня состоит не столько из подростков, сколько из тридцати-сорокалетних инженеров и программистов, когда-то очарованных мирами молодого талантливого фантаста.
Портреты персонажей тоже вроде бы набросаны рукой мастера: Лукьяненко умеет обращаться с психологической деталью, его образам всерьёз веришь. Но за техникой полностью теряется индивидуальность того или иного героя. Писатель словно бы механически обозначает необходимое число тех или иных черт, не заботясь о реальной психологической выпуклости. И потому на протяжении всего романа ни одному из героев не удаётся хотя бы посочувствовать, не говоря уже – идентифицировать себя с ним (как, в общем-то и положено при чтении художественного текста).
Сюжет «Магов без времени» развивается динамично – даже слишком динамично, если перед нами не конспекты романов, как у Борхеса – но Борхес это делал намеренно, играя с читателем, а Сергей Васильевич с читателем тоже играет в игру, но несколько другую: ну-ка, посмотрим, насколько хватит твоей лояльности по старой памяти, читатель.
И тут вырисовывается тенденция гораздо более волнующая, чем пренебрежение автора к читателям. Ну что читатели. На то они и читатели, чтобы читать. Прочитают.
Нет, тенденция касается всей отечественной фантастики. Сегодня её смело можно называть падчерицей отечественной литературы. Отчасти она маргинальна из-за наводнивших её практически самиздатовских попаданцев, любого из которых хорошенько поскреби – и получишь махровую мэри-сью. Отчасти же из-за того, что даже самые именитые мэтры обращаются к перу всё реже, предпочитая призывать музу на страницы собственных блогов, где ведут баталии на общественно-политические темы. И российская фантастика, блиставшая когда-то такими перлами, как Ефремов, Булычёв, Шефнер, сегодня не предлагает практически ничего серьёзного, масштабного, умного. Ничего нового.
Потому что мало закрутить сюжет. Сергей Васильевич закрутил, и с Грисаром случаются такие невероятные приключения, которые вряд ли произойдут с нами. Пройдут мимо – и не тронут. Потому что ни эмоционального, ни интеллектуального наполнения в этот раз роман не получил. Вышел набросок, из которого в других обстоятельствах мог бы выстроиться добротный, крепкий лукьяненовский роман.
Сам автор, кстати, и не скрывает от читателя, что дело обстоит именно так. Поэтому издание сопровождается постскриптумом от писателя, где Лукьяненко, обращаясь к аудитории, сам перечисляет собственные огрехи: мол, и правда – маловато получилось, смазанно, но, может быть, потом вернусь к этим героям – и выйдет стоящий роман.
Но, говоря словами из другого (куда более продуманного и эффектного) романа Сергея Лукьяненко, толпа не дура. Кредит доверия, выданный российской фантастике, сегодня исчерпан. И просто эксплуатации ставших когда-то удачными ходов не будет достаточно, чтобы эта сфера литературы переместилась с периферии на своё историческое место.
Нет, тенденция касается всей отечественной фантастики. Сегодня её смело можно называть падчерицей отечественной литературы. Отчасти она маргинальна из-за наводнивших её практически самиздатовских попаданцев, любого из которых хорошенько поскреби – и получишь махровую мэри-сью. Отчасти же из-за того, что даже самые именитые мэтры обращаются к перу всё реже, предпочитая призывать музу на страницы собственных блогов, где ведут баталии на общественно-политические темы. И российская фантастика, блиставшая когда-то такими перлами, как Ефремов, Булычёв, Шефнер, сегодня не предлагает практически ничего серьёзного, масштабного, умного. Ничего нового.
Потому что мало закрутить сюжет. Сергей Васильевич закрутил, и с Грисаром случаются такие невероятные приключения, которые вряд ли произойдут с нами. Пройдут мимо – и не тронут. Потому что ни эмоционального, ни интеллектуального наполнения в этот раз роман не получил. Вышел набросок, из которого в других обстоятельствах мог бы выстроиться добротный, крепкий лукьяненовский роман.
Сам автор, кстати, и не скрывает от читателя, что дело обстоит именно так. Поэтому издание сопровождается постскриптумом от писателя, где Лукьяненко, обращаясь к аудитории, сам перечисляет собственные огрехи: мол, и правда – маловато получилось, смазанно, но, может быть, потом вернусь к этим героям – и выйдет стоящий роман.
Но, говоря словами из другого (куда более продуманного и эффектного) романа Сергея Лукьяненко, толпа не дура. Кредит доверия, выданный российской фантастике, сегодня исчерпан. И просто эксплуатации ставших когда-то удачными ходов не будет достаточно, чтобы эта сфера литературы переместилась с периферии на своё историческое место.
Читаем описание обеда у Салтыкова-Щедрина в «Господах Головлёвых».
Суп, потом ветчина с горошком, потом караси в сметане, потом спаржа. Затем ещё жаркое — тетерева.
Обед, правда, поминальный, ежедневно так помещики не ели. В «Пошехонской старине» отлично описан ежедневный быт с «подправлением» к обеду подтухшей и заветрившейся провизии.
Но вот Стива ведёт Левина в ресторан. В будний день, днём, просто по случаю встречи. Заказывает тридцать устриц — на двоих. И пармезан, к нему хлеб. Суп с кореньями, рыбу под соусом, ростбиф, петуха, консервы.
Ведь лопнуть можно уже после устриц. Как они ели-то так много?
Изменились привычки? Для меня обед — суп, много — с салатом. Без хлеба. Если с хлебом, то уже без супа. Зато приём пищи четыре-пять раз в день.
Но и Стива вряд ли раз в день питался, наедался впрок. Короче, непонятно.
Суп, потом ветчина с горошком, потом караси в сметане, потом спаржа. Затем ещё жаркое — тетерева.
Обед, правда, поминальный, ежедневно так помещики не ели. В «Пошехонской старине» отлично описан ежедневный быт с «подправлением» к обеду подтухшей и заветрившейся провизии.
Но вот Стива ведёт Левина в ресторан. В будний день, днём, просто по случаю встречи. Заказывает тридцать устриц — на двоих. И пармезан, к нему хлеб. Суп с кореньями, рыбу под соусом, ростбиф, петуха, консервы.
Ведь лопнуть можно уже после устриц. Как они ели-то так много?
Изменились привычки? Для меня обед — суп, много — с салатом. Без хлеба. Если с хлебом, то уже без супа. Зато приём пищи четыре-пять раз в день.
Но и Стива вряд ли раз в день питался, наедался впрок. Короче, непонятно.
Феномен Егора Летова заключается в первую очередь в том, что Советского Союза нет тридцать лет, а антисоветские тексты Летова звучат сегодня как свежачок. Куда там Цою с его «переменами».
Можно было бы привязать это к существующему строю: мол, много параллелей можно провести между «тогда» и «сейчас», ещё бы не были актуальны все эти «партия — ум, честь и совесть эпохи» и «асфальтовый закон пожирает мой лес».
Но во вторую очередь феномен Егора Летова заключается в том, что даже там, где он строил явно политически окрашенный текст («Один день Ивана Денисовича», к примеру), в итоге создавался словно бы сам собою текст, в котором политическая тематика - поверхностная и необязательная; текст, рисующий весь ужас и мрак, всю кромешную хтонь русской жизни и русской души.
Поэтому можно было бы объяснить актуальность текстов Летова тем, что он не антисоветский поэт, а большой и даже великий русский поэт, из тех, что не ржавеют спустя десятилетия и столетия.
Однако в третью очередь феномен Егора Летова заключается в том, что его тексты, несмотря на переполненность соответствующей атрибутикой, не имеют никакого отношения к конкретной стране, конкретной территории и конкретным гражданам. Те граждане, что так активно действуют в художественном пространстве Летова, это не граждане СССР, России или любой другой страны, потому что гражданин - это не принадлежность к государству, а единица макабрического хаоса, который составляет вещный мир.
Необъяснимым образом мальчик из Омска постиг человеческую душу, увидел глубинный ужас, в котором живет любой человек, пытающийся взаимодействовать с миром, и заключил этот ужас в кошмарную метафору, выразил в оксюмороне. Монетка упала третьей стороной.
Можно было бы привязать это к существующему строю: мол, много параллелей можно провести между «тогда» и «сейчас», ещё бы не были актуальны все эти «партия — ум, честь и совесть эпохи» и «асфальтовый закон пожирает мой лес».
Но во вторую очередь феномен Егора Летова заключается в том, что даже там, где он строил явно политически окрашенный текст («Один день Ивана Денисовича», к примеру), в итоге создавался словно бы сам собою текст, в котором политическая тематика - поверхностная и необязательная; текст, рисующий весь ужас и мрак, всю кромешную хтонь русской жизни и русской души.
Поэтому можно было бы объяснить актуальность текстов Летова тем, что он не антисоветский поэт, а большой и даже великий русский поэт, из тех, что не ржавеют спустя десятилетия и столетия.
Однако в третью очередь феномен Егора Летова заключается в том, что его тексты, несмотря на переполненность соответствующей атрибутикой, не имеют никакого отношения к конкретной стране, конкретной территории и конкретным гражданам. Те граждане, что так активно действуют в художественном пространстве Летова, это не граждане СССР, России или любой другой страны, потому что гражданин - это не принадлежность к государству, а единица макабрического хаоса, который составляет вещный мир.
Необъяснимым образом мальчик из Омска постиг человеческую душу, увидел глубинный ужас, в котором живет любой человек, пытающийся взаимодействовать с миром, и заключил этот ужас в кошмарную метафору, выразил в оксюмороне. Монетка упала третьей стороной.
Почему Онегин просто не выстрелил в сторону?
Почему, если оба не хотели дуэли, она вообще произошла?
На эти естественные вопросы учитель в школе обычно кратко поясняет: «Отказаться от дуэли было позорно»
Дорогие учителя в школе! С Новым годом и перечитайте Лотмана, если хотите, чтобы ваши уроки запоминались детям.
В обожаемой мною книге «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века)» Юрий Михайлович Лотман на примере ситуации Онегина с Ленским объясняет, какой чертовщиной являлась
«Дуэль с ее строгим ритуалом, представляющая целостное театрализованное действо – жертвоприношение ради чести, обладает жестким сценарием. Как всякий строгий ритуал, она лишает участников индивидуальной воли. Остановить или изменить что-либо в дуэли отдельный участник не властен».
Понимаете? Хрен с ним, с позором. Остановить дуэль было `невозможно`. Есть такие ритуалы, которые неостановимы, как невозможно разорвать венчание, например. То есть, теоретически да, но на практике человек по большому счету бессилен.
Именно это случается с несчастным Ленским, который инициировал нелепую дуэль с другом. Беспощадная машина оказалась запущена, и ход ее был неостановим — это понимали все причастные.
А что там с выстрелом в сторону? Ну что, не могла у Онегина рука дрогнуть, штоле?
Лотман поясняет:
«Во-первых, демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению. Во-вторых, в случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начиналась сначала, и жизнь противнику можно было сохранить только ценой собственной смерти или раны, а бретерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого».
И так мальчик Владимир Ленский сложил голову, не завоевав ни истинной дружбы, ни истинной любви, которые, как он думал, послало ему небо.
А что Онегин? Почему после убийства он спокойненько уезжает в путешествие? Слишком мягкими были законы к тем, кто расстрелял в лесу своих друзей? Или откупился от суда? Или что?
Оказывается, с точки зрения закона никакой дуэли не было.
«Строфы XL–XLI шестой главы, несмотря на связь их с общими элегическими штампами могилы «юного поэта», позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, т. е. как самоубийца».
Людям, вступившим в 2022 год, совершенно неясны нюансы, которые для современников Пушкина были естественно понятны и не требовали пояснения.
«Для читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые оттенки нарисованной Пушкиным в «Евгении Онегине» картины, было очевидным, что Онегин «любил его Ленского и, целясь в него, не хотел ранить».
Хорошо, что вышел новый пост?
Почему, если оба не хотели дуэли, она вообще произошла?
На эти естественные вопросы учитель в школе обычно кратко поясняет: «Отказаться от дуэли было позорно»
Дорогие учителя в школе! С Новым годом и перечитайте Лотмана, если хотите, чтобы ваши уроки запоминались детям.
В обожаемой мною книге «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века)» Юрий Михайлович Лотман на примере ситуации Онегина с Ленским объясняет, какой чертовщиной являлась
дуэль для русского дворянина. «Дуэль с ее строгим ритуалом, представляющая целостное театрализованное действо – жертвоприношение ради чести, обладает жестким сценарием. Как всякий строгий ритуал, она лишает участников индивидуальной воли. Остановить или изменить что-либо в дуэли отдельный участник не властен».
Понимаете? Хрен с ним, с позором. Остановить дуэль было `невозможно`. Есть такие ритуалы, которые неостановимы, как невозможно разорвать венчание, например. То есть, теоретически да, но на практике человек по большому счету бессилен.
Именно это случается с несчастным Ленским, который инициировал нелепую дуэль с другом. Беспощадная машина оказалась запущена, и ход ее был неостановим — это понимали все причастные.
А что там с выстрелом в сторону? Ну что, не могла у Онегина рука дрогнуть, штоле?
Лотман поясняет:
«Во-первых, демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению. Во-вторых, в случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начиналась сначала, и жизнь противнику можно было сохранить только ценой собственной смерти или раны, а бретерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого».
И так мальчик Владимир Ленский сложил голову, не завоевав ни истинной дружбы, ни истинной любви, которые, как он думал, послало ему небо.
А что Онегин? Почему после убийства он спокойненько уезжает в путешествие? Слишком мягкими были законы к тем, кто расстрелял в лесу своих друзей? Или откупился от суда? Или что?
Оказывается, с точки зрения закона никакой дуэли не было.
«Строфы XL–XLI шестой главы, несмотря на связь их с общими элегическими штампами могилы «юного поэта», позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, т. е. как самоубийца».
Людям, вступившим в 2022 год, совершенно неясны нюансы, которые для современников Пушкина были естественно понятны и не требовали пояснения.
«Для читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые оттенки нарисованной Пушкиным в «Евгении Онегине» картины, было очевидным, что Онегин «любил его Ленского и, целясь в него, не хотел ранить».
Хорошо, что вышел новый пост?
Мужчины куда лучшие писатели, чем женщины. Литературный талант среди женщин — редкость, иначе бы мир знал многих великих писательниц, однако их нет — только писатели-мужчины.
Знакомо?
Слышали?
У «Вкраций» есть объяснение этому феномену.
В пример приведём факты из жизни — а точнее, даже смерти — английской писательницы Джейн Остин, создательницы «Гордости и предубеждения» и массы подобных забавных, ироничных, неимоверно популярных романов. Она ввела в английскую литературу несобственно-прямую речь, довела до блеска приём речевой характеристики персонажей, показала мир глазами девушки — а не так, как мир глазами девушки представляет мужчина. Причём девушки живой, мыслящей, ошибающейся, проказливой. Неидеальной. Джейн Остин стала новатором в литературе.
Ну и родственники этой великолепной женщины сразу после ее смерти уничтожили все бумаги, дающие представление о ее жизни. А поскольку публика требовала биографии своей любимой писательницы, её брат Генри быстренько написал биографическую книжку, где мисс Остин предстала такой благообразной, благочестивой и добродетельной девой, что у мух, садившихся на эту книгу, слипались крылышки от сочившегося из неё мёда. Неудивительно: Генри был священником! И крайне не хотел, чтобы его умная язвительная сестра осталась таковой в воспоминаниях людей.
Ещё одни мемуары издал племянник писательницы. Он обрисовал Джейн Остин доброй и жизнерадостной тётушкой, обожавшей свою семью и на досуге, когда нечего делать, иногда несерьезно балующейся писательством. Для правдоподобия племянник цитировал отрывки из писем Остин — но только те, которые отвечали этому вымышленному образу. Племянник категорически не хотел, чтобы его тётушка выглядела интеллектуалкой, поэтому многочисленные размышления о классических и современных авторах, принадлежащие перу Остин, просто выкидывал.
Так родственники умной ироничной писательницы творили миф, в котором она не ни была ни умной, ни ироничной, ни писательницей.
На ее могиле поставили камень с надписью: «Джейн Остин, известная многим как писательница» — но это произошло только через полвека после смерти. До этого никакого упоминания о литературной деятельности на могильной плите не было.
Да почему, чорт подери, воскликните вы. Как такое могло выйти?!
Да очень просто. Писательство было делом малопочтенным для женщины. Женщина — существо домашнее, живущее ради настоящих родственников, а не вымышленных героев. Стоит хотя бы упомянуть, что имени «Джейн Остин» на прижизненных изданиях не стояло: неприлично. Первый роман, «Чувство и чувствительность», принадлежал авторству «Некой леди» (так было указано на обложке), а издания «Гордости и предубеждения» даже этого не имели.
Ну и как же так вышло, вернёмся к вопросу, что великих писательниц мир не знает — только писателей-мужчин?
Согласны ли вы, что писательский талант не зависит от пола?
Знакомо?
Слышали?
У «Вкраций» есть объяснение этому феномену.
В пример приведём факты из жизни — а точнее, даже смерти — английской писательницы Джейн Остин, создательницы «Гордости и предубеждения» и массы подобных забавных, ироничных, неимоверно популярных романов. Она ввела в английскую литературу несобственно-прямую речь, довела до блеска приём речевой характеристики персонажей, показала мир глазами девушки — а не так, как мир глазами девушки представляет мужчина. Причём девушки живой, мыслящей, ошибающейся, проказливой. Неидеальной. Джейн Остин стала новатором в литературе.
Ну и родственники этой великолепной женщины сразу после ее смерти уничтожили все бумаги, дающие представление о ее жизни. А поскольку публика требовала биографии своей любимой писательницы, её брат Генри быстренько написал биографическую книжку, где мисс Остин предстала такой благообразной, благочестивой и добродетельной девой, что у мух, садившихся на эту книгу, слипались крылышки от сочившегося из неё мёда. Неудивительно: Генри был священником! И крайне не хотел, чтобы его умная язвительная сестра осталась таковой в воспоминаниях людей.
Ещё одни мемуары издал племянник писательницы. Он обрисовал Джейн Остин доброй и жизнерадостной тётушкой, обожавшей свою семью и на досуге, когда нечего делать, иногда несерьезно балующейся писательством. Для правдоподобия племянник цитировал отрывки из писем Остин — но только те, которые отвечали этому вымышленному образу. Племянник категорически не хотел, чтобы его тётушка выглядела интеллектуалкой, поэтому многочисленные размышления о классических и современных авторах, принадлежащие перу Остин, просто выкидывал.
Так родственники умной ироничной писательницы творили миф, в котором она не ни была ни умной, ни ироничной, ни писательницей.
На ее могиле поставили камень с надписью: «Джейн Остин, известная многим как писательница» — но это произошло только через полвека после смерти. До этого никакого упоминания о литературной деятельности на могильной плите не было.
Да почему, чорт подери, воскликните вы. Как такое могло выйти?!
Да очень просто. Писательство было делом малопочтенным для женщины. Женщина — существо домашнее, живущее ради настоящих родственников, а не вымышленных героев. Стоит хотя бы упомянуть, что имени «Джейн Остин» на прижизненных изданиях не стояло: неприлично. Первый роман, «Чувство и чувствительность», принадлежал авторству «Некой леди» (так было указано на обложке), а издания «Гордости и предубеждения» даже этого не имели.
Ну и как же так вышло, вернёмся к вопросу, что великих писательниц мир не знает — только писателей-мужчин?
Согласны ли вы, что писательский талант не зависит от пола?
Уважаемые друзья подписчики!
Этот канал пытается возродиться — как феникс, но пока полудохлый.
Благодаря очень хорошей подписчице, написавшей автору канала в личку с вопросом о новых постах, удалось встряхнуться. И вот мы планируем писать! Сначала по посту в неделю строго, а затем постепенно вернуться к прежнему ежедневному режиму.
Но вот беда. Когда-то нас было больше 4000, сейчас еле-еле 3000 с небольшим хвостиком.
(Неудивительно, если учесть, сколько времени мы тут находились в анабиозе реальной жизни, забывая об интернет-благах).
Давайте посоветуем «Вкрации» своим друзьям и подписчикам? Пусть нас станет больше, добавим вдохновения на новый контент!
А чтобы знакомиться с каналом было интереснее — вот подборка топовых постов
Пьер и Элен: двойные стандарты Льва Толстого
Почему Ростовы не лучше Курагиных
Почему Соня из «Войны и мира» не пустоцвет
Как на самом деле умер Гоголь (он не заснул летаргическим сном)
Пять книг о Японии
С чего начать читать? Семь интересных книг
Наказания в женских институтах Царской России
Гоголь был блондином и обманывал маму: малоизвестные факты о писателе
Факты о Гоголе: часть вторая
Как появилась литература на Руси
«Москва слезам не верит»: почему Гога, он же Жора, он же Георгий Иваныч, — паскуда
Кто умнее: Чацкий или Молчалин
Почему Анне Карениной не помешал бы феминизм
Подборка пугающих и ужасающих книг
Пять книг об обслуживающем персонале
Как Тургенев чуть было не подстрелил Льва Толстого
Крепостной брат Тургенева
Пять книг со съедобными названиями
Лев Толстой и женщины (всё плохо)
Пушкин и дуэли
А вот вам протопопа Аввакума
И множество других постов на самые разные, но обязательно литературные и окололитературные темы.
Также прошу отнестись с пониманием к эпизодам взаимопиара. Мы постим только интересные и полезные каналы и обещаем делать это нечасто.
У нас полдесятого утра, первый рабочий день после каникул, «Вкрации» желают вам счастливого января и ждут новых подписчиков!
Этот канал пытается возродиться — как феникс, но пока полудохлый.
Благодаря очень хорошей подписчице, написавшей автору канала в личку с вопросом о новых постах, удалось встряхнуться. И вот мы планируем писать! Сначала по посту в неделю строго, а затем постепенно вернуться к прежнему ежедневному режиму.
Но вот беда. Когда-то нас было больше 4000, сейчас еле-еле 3000 с небольшим хвостиком.
(Неудивительно, если учесть, сколько времени мы тут находились в анабиозе реальной жизни, забывая об интернет-благах).
Давайте посоветуем «Вкрации» своим друзьям и подписчикам? Пусть нас станет больше, добавим вдохновения на новый контент!
А чтобы знакомиться с каналом было интереснее — вот подборка топовых постов
Пьер и Элен: двойные стандарты Льва Толстого
Почему Ростовы не лучше Курагиных
Почему Соня из «Войны и мира» не пустоцвет
Как на самом деле умер Гоголь (он не заснул летаргическим сном)
Пять книг о Японии
С чего начать читать? Семь интересных книг
Наказания в женских институтах Царской России
Гоголь был блондином и обманывал маму: малоизвестные факты о писателе
Факты о Гоголе: часть вторая
Как появилась литература на Руси
«Москва слезам не верит»: почему Гога, он же Жора, он же Георгий Иваныч, — паскуда
Кто умнее: Чацкий или Молчалин
Почему Анне Карениной не помешал бы феминизм
Подборка пугающих и ужасающих книг
Пять книг об обслуживающем персонале
Как Тургенев чуть было не подстрелил Льва Толстого
Крепостной брат Тургенева
Пять книг со съедобными названиями
Лев Толстой и женщины (всё плохо)
Пушкин и дуэли
А вот вам протопопа Аввакума
И множество других постов на самые разные, но обязательно литературные и окололитературные темы.
Также прошу отнестись с пониманием к эпизодам взаимопиара. Мы постим только интересные и полезные каналы и обещаем делать это нечасто.
У нас полдесятого утра, первый рабочий день после каникул, «Вкрации» желают вам счастливого января и ждут новых подписчиков!
Есть такие пробелы в образовании, что исключительно стыдно.
А с другой стороны: где мне было взять эту «Хижину дяди Тома»? В домашней библиотеке моего детства она отсутствовала. В Маяковке, куда я была записана в школе, тоже не попалась. На полках у друзей не видела. А в шестнадцать, когда у меня появился интернет, я обмерла от осознания того, что могу теперь прочесть ВСЕГО БУЛЫЧЁВА и Шефнера (да, Булычёв капсом, а Шефнер нет, что связано никак не с талантом одного и другого писателя, а только с моей болезненной привязанностью).
Так и не сложилось. К тому же, дядя Том в моем сознании слился с дядюшкой Римусом (книжка о котором у меня вполне была), так что я полагала, что ничего, в общем-то, не потеряла.
Ну то есть она была списке книг, которые я обязательно прочту. Вот сейчас дочитаю эту, текущую, и прочту. И так до 35 лет.
А сегодня начала. То ли «Квартеронка» Майн Рида, то ли «Рабыня Изаура» Бернарду Гимарайнша.
А вы читали?
А с другой стороны: где мне было взять эту «Хижину дяди Тома»? В домашней библиотеке моего детства она отсутствовала. В Маяковке, куда я была записана в школе, тоже не попалась. На полках у друзей не видела. А в шестнадцать, когда у меня появился интернет, я обмерла от осознания того, что могу теперь прочесть ВСЕГО БУЛЫЧЁВА и Шефнера (да, Булычёв капсом, а Шефнер нет, что связано никак не с талантом одного и другого писателя, а только с моей болезненной привязанностью).
Так и не сложилось. К тому же, дядя Том в моем сознании слился с дядюшкой Римусом (книжка о котором у меня вполне была), так что я полагала, что ничего, в общем-то, не потеряла.
Ну то есть она была списке книг, которые я обязательно прочту. Вот сейчас дочитаю эту, текущую, и прочту. И так до 35 лет.
А сегодня начала. То ли «Квартеронка» Майн Рида, то ли «Рабыня Изаура» Бернарду Гимарайнша.
А вы читали?