А вот отличная инициатива Bookmate: теперь там еженедельно будут появляться переводы хороших западных лонгридов; что немаловажно — профессионально сделанные и отредактированные. Бумажные журналы в России фактически умерли, да и в любом случае даже в лучшие времена у них не так часто находились деньги и желание на то, чтобы опубликовать на русском какие-то важные западные тексты (хотя бывало и такое). То, что на эту поляну, где раньше трудились только энтузиасты из ВК-пабликов, врывается большой сервис — прямо очень радует; надеюсь, это всерьез и надолго.

Первый «сингл» (так будет называться серия — Singles) — нашумевшие записки нью-йоркского врача; месяц в главном мегаполисе мира, охваченном пандемией. Честно скажу — ни оригинал, ни перевод не читал и не собираюсь; есть осознанное желание свести присутствие коронавируса в голове к минимуму. Но очевидно, что тема важная, — и похоже, что это один из важнейших текстов по теме. Так что рекомендую все равно.

https://bookmate.com/books/Gskg9jxs?fbclid=IwAR0jfCMRNUeK4ZNQ-jWDbh-235I6sJLjOEuhwyF5B3pzXNaooTYKdD3ArF0

Отличный профайл Алексея Венедиктова, написанный Сергеем Горяшко и Светланой Рейтер. Из него, конечно, можно было бы сделать еще более интересную книгу — почти каждый абзац тут можно разворачивать в истории и анекдоты, и даже есть люди, которые готовы их рассказывать. С другой стороны, в нормальных индустриях так часто и происходит: сначала репортаж, потом книжка — так что чем черт не шутит.

Любовь к власти — своей и чужой — плохая черта для человека, которой этой властью обладает: вот, пожалуй, о чем это, если сводить к главному. То, что Венедиктов — неприятный оппортунист, как бы и так давно понятно, но тут его фигура, с одной стороны, дана достаточно сложно, а с другой — очень последовательно высвечена.

Про эпизоды с домогательствами все уже и так написали (нельзя не отметить, что во всю историю Венедиктова они вписываются идеально, даже было бы странно, если бы их нее было). Я дополнительно отмечу два момента. Первый — вот этот:

Отвечая на вопросы корреспондентов Би-би-си, в пятичасовом разговоре Венедиктов 51 раз произносит фамилию "Путин" и 44 раза — слово "президент".

Это очень хорошая деталь, и ее надо суметь придумать. А второй — что в этом тексте есть как бы незаметный профессиональный подвиг: с авторами поговорил Владимир Гусинский, который, насколько я могу судить, не говорил ни с какими журналистами ни о чем уже очень давно. Хотя его, конечно, спрашивали. Никто не смог, а Светлана Рейтер — смогла. Удивлены ли мы? Нет, мы не удивлены, но отметить надо.

Большое журналистское исследование Энн Эпплбаум «ГУЛАГ», которое в 2004 году получило Пулитцеровскую премию (перевода на русский пришлось ждать еще 10 лет), в некотором роде устроено примерно как этот телеграм-канал — ну, конечно, с поправкой на то, что источников у Эпплбаум примерно в десять тысяч раз больше. То есть это критический, внятный, собранный в связный нарратив (исторический и — параллельно — типологический, с подробным описанием всех уровней лагерной системы) пересказ огромного количества источников — главным образом мемуаров и архивных документов, в сильно меньшей степени личных впечатлений и интервью: Эпплбаум собирала материал в конце 1990-х, и говорить уже было особенно не с кем. Но книгу это не портит: грамотно отфильтровать материал, выстроить его, отделить (или хотя бы попытаться) мифы от реальности — все это сложная и нужная работа; плюс к тому Эпплбаум здорово выстраивает дистанцию с материалом — это во многом взгляд историка, очищенный от вала эмоций, свойственных воспоминаниям, но все-таки очищенный не полностью, не безразличный, заинтересованный и сочувственный. В общем, «ГУЛАГ» легитимно претендует на статус, что называется, ультимативной книги — то есть ее можно прочитать, и этого хватит для более-менее компетентного представления о теме.

Меня все это впечатлило еще и потому, какие тексты Эпплбаум пишет сейчас. Наверное, мало кто из читателей за таким следит, но в последние годы она прямо-таки на переднем краю примерно всех конспирологических теорий про зловещего Путина, который подрывает американскую демократию, завербовал Трампа и вообще более-менее виноват во всем плохом, что происходит с западным миром. Ну, я утрирую, конечно, но совсем немного.

И книжка «ГУЛАГ» крута тем, что по ней хорошо видно, что взгляды Эпплбаум в этом смысле не то чтобы радикально изменились за 15 лет. Конкретно это видно по предисловию и послесловию, где она пишет от себя, пишет публицистику и пишет как такая классическая антикоммунистка (не имею в виду, что это специально плохо или неадекватно, но это, конечно, напрямую связано с нынешней стадией взглядов). Вплоть до отстаивания точки зрения, что Холодная война была примерно войной с ГУЛАГом, и восхищения венгерским Домом террора — иммерсивным музеем, уравнивающим нацизм с советским режимом и открытым самым правым премьером Европы Виктором Орбаном, который на этом во многом строит свою идеологию (этот музей много критиковали за идеологические манипуляции, см., например, хорошее исследование мемориальных музеев «Exhibiting Atrocity»).

Так вот: все это в голове у Эпплбаум есть, а в самой книжке — помимо обрамления — нет. Потому что она написана с соблюдением всех классических правил журналистики — со ссылками на источники, с отключением публицистики, с попытками верификации и так далее.

То есть помимо прочего, «ГУЛАГ» как писательское достижение — это еще и про то, что профессиональные процедуры работают.

Писал в этот канал пост про сериал «The Last Dance» про Майкла Джордана, потом обнаружил, что он получился примерно на четыре телеграмных размера — ну и кажется, что это удобнее будет читать как текст.

Телевизор как печенье «Мадлен», история как матч, Джордан как пророк.

Журналистка Джейн Макманус, которая первой обратила внимание на отсутствие женщин, сравнила сериал с агиографией — думаю, что это очень правильное сравнение. «Последний танец» — это житие, а Джордан в нем — пророк (буквально: человек, которому ниспослано божественное откровение). Это откровение наиболее ярко и зримо проявляется, когда Джордан выходит на площадку, и все остальное в его жизни ценно только настолько, насколько оно этому откровению способствует или мешает. Он бог, от него сияние исходит — какие там женщины с детьми?

https://www.the-village.ru/village/weekend/tv/380967-the-last-dance

Очень круто. Нарративная экономика! Еще один пример того, что сторителлинг рулит всем.

​​Восстановление мировой экономики от последствий эпидемии коронавируса безусловно потребует новаторских подходов от правительств стран мира. В поисках таких новых подходов обоснованно будет обратиться к крупнейшим политэкономическим теоретикам. Одним из них является нобелевский лауреат по экономике Роберт Шиллер. Его теория «нарративной экономики» — это новаторская попытка применить методы эпидемиологии для объяснения макроэкономических флуктуаций, которые в первую очередь проявляются в поведении фондового рынка. В его работе «Нарративная экономика» наносится мощный удар по так и не добитой в силу преимущественно политических причин «гипотезе эффективного рынка», согласно которой «биржа дает наилучшую оценку стоимости экономических активов, так как вся существенная информация немедленно и в полной мере отражается на рыночной курсовой стоимости ценных бумаг».

Шиллер, в свою очередь, в рамках парадигмы поведенческой экономики аргументирует, что цены на бирже изменяются не под воздействием «всей объективной информации», но под воздействием нарративов, которые зачастую основаны не на фактах, а на архаичных особенностях человеческого восприятия событий через упрощенные нарративы и мифы, которые пестрят страхами и склонностью выдавать желаемое за действительное.

По Шиллеру, такие нарративы живут и распространяются по эпидемиологическим моделям. В качестве примера иррационального поведения экономических агентов под воздействием нарратива приводится Великая депрессия. При помощи таких инструментов, как Google Ngram, он выявил, что нарратив о безработице в США начал свое мощное распространение в еще самые благополучные годы, предшествовавшие Великой депрессии. То есть все большое количество инвесторов начинали верить в то, что рынок вот-вот рухнет, так как безработица не может расти в условиях роста цены активов. Таким образом, экономические агенты были заражены информационным вирусом, который сначала распространялся незаметно, а затем дал о себе знать в виде мощной вспышки в Черный понедельник 1929 года.

В контексте современной ситуации логично предположить, что информационный вирус, который обрушил мировую экономику, зародился еще до того, как собственно коронавирус появился как реальный факт. К примеру, Google Trends показывает, что популярность слова «recession» начала невероятно рости еще летом 2019 года, достигнув пиковых значений в августе. То есть экономический эффект эпидемии коронавируса может быть многкратно усилен уже сформировавшимся нарративом рецессии.

С нашей точки зрения, концепция Шиллера обладает несомненным практическим потенциалом к использованию, так как позволит прогнозировать экономические флуктуации за счет выявления таких вирусных нарративов, препятствуя тем самым как появлению пузырей и перегреванию, так и мощным спадам. Однако от академического сообщества и управленцев безусловно требуется дальнейшее совместное развитие технического инструментария, который позволит ее использовать. Необходимо как более качественное выявление нарративов при помощи big data и алгоритмов семантического поиска, так и более глубокое понимание их «эпидемиологии»: кого нарратив заражает, с какой скоростью он распространяется, на какой вид поведения он воздействует (экономическое или политическое), как именно он воздействует на поведение экономических агентов, как нарративы мутируют по мере распространения, теряют ли они со врменем свою «вирулентность», что именно делает их «заразными».

Техасский мужчина Виктор Весково в детстве мечтал быть космонавтом, потом отучился в Стэнфорде и MIT, а потом совмещал работу в морской разведке с бизнесом — и в итоге заработал достаточно денег, чтобы в какой-то момент начать их тратить на жизнь по максимуму. В представлении Весково это означает попытку испытать самые экстремальные вещи, возможные на планете Земля. Поэтому он начал путешествовать к Северному и Южному полюсу, лазать на самые высокие и трудодоступные горы мира — а когда ему исполнилось 50, сформулировал свою новую цель: погрузиться на самую глубокую точку каждого из мировых океанов.

Этого никто еще в мире на тот момент не делал; собственно, в некоторых из этих точек вообще никто не бывал. Во-первых, дно мирового океана плохо картографировано — это сложная работа. Во-вторых, там, в общем-то, особенно ничего и нет. Полная тьма и редкая, но удивительная жизнь под адским давлением. Поэтому на дно Марианской впадины к 2019 году спустились три человека — два смельчака-первопроходца в 1960-х и режиссер Джеймс Кэмерон.

Команда у Весково подобралась на славу. Глава компании Triton, которая строит для богачей субмарины на заказ; ее главный дизайнер, который не читал ни одной книги о дизайне подлодок и строит каждое судно с нуля; ее сотрудники — бывший кокаиновый дилер, электрик, который учился своему ремеслу на ворованных автомагнитолах, ну и так далее. «Лидер экспедиции» — не знаю, есть ли такая профессия официально по-русски — человек, который побывал в Антарктиде 128 раз и работа которого была в том, чтобы найти корабль, составить маршрут, учитывая необходимые погодные условия, и вообще все организовать эргономично. Капитан — шотландец с большим опытом, который был сильно недоволен тем, как его новая команда относилась к правилам безопасности. Главный ученый, который потратил жизнь на то, чтобы находить новых удивительных существ, живущих в темных глубинах. Картограф, которая защитила магистерскую диссертацию, уже будучи на судне.

Будучи инвестбанкиром, Весково заработал много денег, но не очень много — для такой экспедиции нужны были миллионы долларов, и в итоге все приходилось делать дешево и сердито. Triton построил уникальную субмарину, способную погружаться на 8-11 километров, но испытать ее успели всего-то пару раз, а потом у аппарата отвалилась механическая рука, которая нужна была, чтобы собирать образцы грунта со дна. В общем, много раз казалось, что все идет не так, и ничего не получится. Но в декабре 2019 года корабль с субмариной и командой на борту отправились в путь. Одним из счастливчиков, попавших на борт, оказался сотрудник Triton с годичным стажем работы — его наняли по фейсбуку, на уроки дайвинга он зарабатывал, выращивая марихуану, и это был первый выход в море в его жизни.

Кажется, что все это — только пролог к невероятному приключению. И в каком-то смысле так и есть: дальше в своем большом тексте про эксперимент Весково в The New Yorker журналист Бен Тауб более-менее подробно рассказывает про каждую из точек, которую пытался покорить инвестбанкир. Есть там истории и про суровые шторма в Тихом океане, и про то, как команда корабля обманула правительство Индонезии, которое тормозило с документами на погружение, и про то, как главный ученый и сам в какой-то момент влез в субмарину и немедленно обнаружил полдюжины новых видов морских жителей. Плюс на последнем этапе путешествия — в Арктике — на корабле с Весково и всей командой путешествовал и сам Тауб: видел, как тупики охотятся за рыбой в Северном Ледовитом океане, перешучивался с мужиками про норвежскую лакрицу в рубке, наблюдал, как корабль сделал крюк, чтобы подплыть к месту крушения «Титаника».

Ждете «но» — вот оно: при всем богатстве фактуры это не гениальный материал. То есть поначалу кажется, что сейчас будет история уровня действительно великого текста Дэвида Грэнна про человека, который пытался в одиночку пересечь Антарктику. Который вот именно что про человека, остающегося наедине с природой, которая гораздо больше него. Однако Бен Тауб — не Дэвид Грэнн; и кажется, это ровно тот случай, когда можно заметить разницу в писательских уровнях авторов. Как видно из вышесказанного, экспедиция Весково — это почти что фильм «Мстители»; удивительная команда из очень ярких людей. Тауб нам их представляет — но не остается с ними; то есть характеры особенно не раскрываются. Вместо этого очень длинно и подробно объясняется технология того, как делается эта субмарина, как вообще происходит погружение, каков протокол на случай чрезвычайной ситуации и все такое прочее. Конечно, это тоже все немаловажно — но кажется, что если бы этот текст был больше про людей и меньше про технологии, он был бы куда круче. И это еще не говоря про некоторые проблемы со структурой — начинается все с очень интригующей экспозиции, в которой кажется, что Весково вот-вот кердык, но в дальнейшем тексте этот момент толком не отработан; финал, по-моему, тоже не очень удачный — замысел соединить величие происходящее с повседневной сценкой толком не срабатывает.

Но прочитать все равно стоит — хотя бы для того, чтобы узнать, куда заводит людей поиск «настоящих» приключений в наш век, когда все мелодии спеты, стихи все написаны.

https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/18/thirty-six-thousand-feet-under-the-sea

Бен Смит ушел с поста главного редактора огромного Buzzfeed News на пост медиакритика New York Times — странный шаг вниз по карьерной лестнице, если смотреть на него абстрактно. Но пока что он как будто оправдывается. Смит зашел с козырей — с колонки в New York Times про то, что одна из главных угроз разнообразию современных медиа — это сама New York Times. А сегодня вот еще одно интересное выступление — про то, как Ронан Фэрроу (тот самый, что поймал Вайнштейна, а потом еще несколько влиятельных мужчин при власти на сексуальном насилии) соблюдает журналистские стандарты и процедуры.

Там есть один пассаж, который прямо очень отзывается — даже и для России, где со стандартами все совсем иначе, зато тоже есть то, что Смит довольно точно называет resistance journalism (так что обязательное упоминание Трампа можно игнорировать):
Mr. Farrow, 32, is not a fabulist. His reporting can be misleading but he does not make things up. His work, though, reveals the weakness of a kind of resistance journalism that has thrived in the age of Donald Trump: That if reporters swim ably along with the tides of social media and produce damaging reporting about public figures most disliked by the loudest voices, the old rules of fairness and open-mindedness can seem more like impediments than essential journalistic imperatives.

О чем конкретно речь? Уровень деталей такой, что даже пересказывать долго. В целом у Фэрроу все, как правило, верно — во всяком случае, в расследованиях про сексуальное насилие. В частностях не соблюдены процедуры — один источник там, где нужен как минимум два (и это так или иначе замаскировано); драматические импликации там, где на них нет реальных оснований, и так далее. Ну и есть пара сюжетов, где все более драматично, — но они, конечно, не такие громкие, как про Вайнштейна или топ-менеджера NBC.

Во-первых, Фэрроу заявлял, что некоторые файлы, связанные с бывшим адвокатом Трампа Майклом Коэном, были удалены из правительственной базы данных — хотя на самом деле они были засекречены (что нормально для таких файлов). Во-вторых, история про то, как NBC не дал ему выпустить расследование про Вайнштейна, — похоже, скорее следствие плохой коммуникации между автором и его редакторами, чем давления со стороны продюсера. В-третьих, Фэрроу писал, что даже штаб Хиллари Клинтон предупреждал его, что расследование про Вайнштейна — это проблема, а выясняется, что на самом деле штаб Клинтон скорее интересовался у него, является ли Вайнштейн проблемой (политик думала делать с ним совместный фильм и не хотела попасть впросак).

Ну то есть — как бы мелочи, несопоставимые с тем эффектом, которые имели публикации Фэрроу с их реальным влиянием на гендерные и властные иерархии в США. А с другой стороны — вот сколько раз той же Клинтон предъявляли, что она покрывала Вайнштейна? Много раз, очевидно.

Собственно, вот об этой границе, которая отделяет догматический пуризм от необходимых профессиональных процедур, очень интересно думать. И далеко не только на американском материале — порассуждать об этом можно было бы и в применении к свежему кейсу о домогательствах на журфаке МГУ (издание DOXA написало все верно в целом, но ошиблось и не соблюло процедуры в частностях), и в применении к кейсу с «Медузой» и обвинениями посаженных по делу «Сети» в убийстве (почти то же самое — труп действительно нашелся, а обсуждать детали интересно только журналистам).

Но по-русски об этом никто не напишет — ну или никто не напишет так, как Бен Смит: с соблюдением тех самых процедур, о которых идет речь. Так что если вы про вышеупомянутые кейсы размышляли — прочитайте этот текст.

https://www.nytimes.com/2020/05/17/business/media/ronan-farrow.html

Один раз написал про подкасты, почему бы не продолжить. Фаворит последнего времени — «History of Ideas» (спасибо за рекомендацию Пете Фаворову). Формат максимально простой: сидит кембриджский профессор политологии Дэвид Рансимен и 40 минут спокойным низким голосом рассказывает историю изобретения одной идеи, важной для политики в современном мире. То есть берется один важный текст политической философии — и обсуждается в один голос.

Ну да — лекции и лекции. Но есть несколько важных преимуществ. Во-первых, протяженность: Рансимен начинает с Гоббса; всего запланировано вроде бы 14 выпусков; тут нет греков и Средневековья — сразу рассказывают про современность и про то, как идеи, о которых речь, относятся к нашей нынешней жизни.

Во-вторых, метод изложения. С одной стороны, Рансимен тут коротко и броско дает весь необходимый для понимания того или иного текста (обстоятельства жизни, написания, окружающей истории и проч.). С другой, довольно подробно обсуждает сами идеи — и их применимость к сегодняшнему дню. Ну и главное — по крайней мере, для меня как человека с дырявой памятью, — что для каждого автора он предлагает несколько, скажем так, мемов; формулировок, которые емко и понятно пакуют важнейшие аспекты их мысли.

Условно, Гоббс — репрезентация + возможность свободы от политики. Мэри Уиллстонкрафт (о которой я вообще раньше не слышал) — социальная связка мужчина=разум и женщина=чувство и необходимость ее разрушения. Констан — коллективная свобода древних vs. индивидуальная свобода современности + тотальность политического. Токвиль — тирания большинства + демократический баланас волатильности и стабильности. Ну и так далее.

Кое-какие вопросы возникают, конечно (почему нет Локка? почему, рассказывая про Первую мировую, автор вообще игнорирует ее азиатский фронт?, но вообще очень познавательно. Говорит Рансимен неторопливо и не умничает — никакого сверхглубокого знания английского, чтобы слушать, не нужно.

https://www.talkingpoliticspodcast.com/history-of-ideas

​​Энтузиасты из Žižek Daily перевели новую книгу Славоя Жижека «ПАН(ДЕМ)ИКА!: Covid-19 сотрясает мир», за что им большой респект. Книжка небольшая и написана простым языком, поэтому всем рекомендую почитать на досуге. Я же постарался выделить ключевые тезисы, выдвинутые словенским философом в этой работе. Вот что получилось:

Эпидемия — это результат естественной непредвиденной ситуации, которая просто произошла сама по себе и не имеет под собой глубинного смысла. Она напоминает, что наши жизни — лишь бессмыслица и случайное стечение обстоятельств.

Эпидемия заставляет нас задуматься о коммунизме, альтернативном обществе, организованном на принципах глобальной солидарности и сотрудничества. Коммунизм — не утопический образ далекого будущего, а просто название тому, что необходимо сделать в условиях нынешнего кризиса, мерам, которые уже рассматриваются и даже частично применяются. Уместно сравнение такой политики с «военным коммунизмом» времен Гражданской войны в России.

Государство должно играть гораздо более активную роль в организации производства срочно необходимых вещей, таких как маски, тестовые наборы и респираторы, в изоляции гостиниц и других курортов, гарантии минимума выживания всех новых безработных и т.д. Более того, все это должно делаться путем отказа от рыночных механизмов.

Встает вопрос о создании некой глобальной организации, которая будет регулировать экономику и ограничивать суверенность национальных государств при необходимости. Если государства просто изолируются, вспыхнут войны.

У эпидемии есть и положительные стороны. Например, спад автомобильного производства вынуждает нас задуматься об одержимости личным транспортом.

И альтрайты, и многие левые отказываются от принятия реальности эпидемии во всей ее полноте. И те, и другие утверждают, что паника вокруг вируса преувеличена и используется властями как предлог для введения дополнительных мер социального контроля. Разумеется, карантин и подобные меры ограничивают нашу свободу, и необходимо раскрывать возможные факты злоупотребления ими. Но угроза вирусной инфекции также дала огромный толчок новым формам местной и глобальной солидарности, а также еще более четко продемонстрировала необходимость контроля над самой властью.

Власть имущие хотят усечь краеугольный камень нашей социальной этики: заботу о пожилых и слабых.

Общество не должно слепо подчиняться властям. Необходимо прислушаться к Иммануилу Канту, писавшему о законах государства: «Повинуйтесь, но думайте, сохраняйте свободу мысли!» Сегодня нам как никогда нужно то, что Кант называл «публичным использованием разума».

Наше восприятие реальности уже не будет прежним. Нам придется учиться жить с ощущением еще большей хрупкости наших жизней в условиях постоянных угроз.

Как я тут писал примерно 48 раз, я очень ценю жанр «жизнь после новостей» — когда нам рассказывают о том, что произошло с людьми, после того как фокус общественного внимания переместился куда-нибудь еще. И честно говоря, особенно я люблю этот жанр в тех случаях, когда люди исходно попали в этот самый фокус вообще случайно; ну то есть когда речь не о какой-то, например, о большой общезначимой трагедии, а об анекдоте. Самый яркий пример — мемы: все мы знаем про «привет от хаха» или про то, что язь — это рыба мечты, а вот что за люди породили эти фразы и что с ними стало потом — известно куда хуже.

Впрочем, как выясняется, и «привет от хаха» знают уже не все: выпуск подкаста «Живи там хорошо» про эмиграцию начинается с того, что ведущие с удивлением обнаруживают, что эту фразу придумала не группа «СБПЧ»; видимо, возрастное. Ну да и ладно — зато потом начинается действительно прекрасная история: авторки подкаста нашли того самого Серегу, которому передавали привет от хаха, и выяснили, куда он уехал, почему, действительно ли навсегда и так далее.

Серега оказывается очень колоритным человеком с мощной историей — тут и выживание в ростовских криминальных 90-х, и мистические совпадения 11 сентября 2001 года, и сложная история женитьбы. Ну и в нем просто есть какое-то обаяние «обычной» жизни, которое очень располагает. В общем, соглашусь с коллегой Пономаревым в том смысле, что радостно, что такие истории рассказывают по-русски.

При этом у меня есть ощущение, что подкаст про Серегу еще и неплохо выявляет специфику самого жанра — и показывает, что во всех этих обаятельных разговорах заложена некоторая индульгенция. То есть: представим себе, что о Сереге делало бы материал какое-то традиционное СМИ — ну, допустим, текст. Очевидно, что этому СМИ пришлось бы проверить и его уклончивые формулировки про то, что он «мутил» в Ростове 90-х, и уж тем более — его рассказ про то, что жена заявила на него в полицию за домашнее насилие в рамках сложного развода украинской мафии, целью которого было отжать имущество Сереги. Ну то есть — совершенно не исключено, что это правда, но традиционные журналистские процедуры, конечно, предполагают верификацию подобных заявлений. А жанр подкаста — не предполагает: мы поболтали с Серегой, показали его характер, послушали его версию событий, проявили его человечность, и этого достаточно.

Не говорю, что это обязательно плохо, но это, конечно, по-другому. В любом случае — это очень увлекательный способ провести сорок пять минут.

Ссылка очень длинная, поэтому мы ее спрячем.

Пару лет назад читал в New York Times лонгрид про то, как в штате Нью-Йорк в азиатском студенческом братстве (fraternity; братство — так себе перевод, конечно) проводили посвящение, заключавшееся более-менее в коллективном избиении кандидатов, — и случайно убили новичка. Помню, я тогда еще подумал, что это очень американская история: все эти символические объединения, обряды инициации, героическая идея необходимости испытаний — этого много в современной американской культуре даже в самых неожиданных ее проявлениях.

Ну и как бы не так: выясняется, что похожие — точнее, еще более жесткие — ритуалы существуют в российских силовых органах. И новичков спецназа самых разных ведомств первым делом коллективно бьют, проверяя на прочность, — причем эти драки никак не регламентированы, никаких врачей и мер безопасности, как правило, нет. В результате все это регулярно кончается плохо — люди умирают или получают очень серьезные черепно-мозговые травмы. А сами силовики отказываются признавать свою ответственность, и суды их нередко поддерживают.

Олеся Остапчук сделала для «Холода» текст про этот мрачный феномен, а я его отредактировал. Важно, что материал не только про жуть, но и про то, как ее преодолеть — даже если государство не помогает.

(А текст про инициацию в студенческом братстве — тут, но он не очень интересный, на самом деле.)

https://holod.media/sparringi-omon

Для друзей (льстецов!) из «Психо Daily» написал про тяжелую —по весу — книгу Олега Цодикова про клубы 90-х, которую интереснее рассматривать, чем читать.

Остается один вопрос — почему все редакторы считают возможным разбивать мои длинные абзацы на короткие?!

Наш великий современник Шурик Горбачев на карантине прочитал 3-килограммовую энциклопедию российского рейва «Made in Dance» и посмотрел на мир мифологических диджеев-моделей-грибников со свойственной ему въедливостью https://zen.yandex.ru/media/psychodaily/samaia-bolshaia-enciklopediia-klubov-90h-5ebeea9cd47493232722ccf0

«Trial by Media» — документальный сериал про аморальность документальных сериалов (ну почти)

1995 год. Обаятельный гей из Мичигана Скотт Амедюр звонит в скандалезную телепередачу «Jenny Jones Show», которая практикует выпуски по принципу secret crush: человек в прямом эфире признается в любви своему знакомому. Амедюр признается в любви знакомому Джонатану Шмитцу, тот улыбается во все зубы и говорит — вот это поворот, я вообще-то гетеросексуал. Через три дня Шмитц убивает Амедюра двумя выстрелами из ружья — от стыда. Выпуск шоу так и не выходит, но и не надо: Америке теперь и так есть, что смотреть.

1984 год. Белый электрик-очкарик из Гринвич-Вилледжа едет накануне Рождества к друзьям в метро. В вагон заходят четыре чернокожих подростка и настойчиво просят у него пять долларов. Тот в ответ расстреливает в них обойму пистолета и скрывается в тоннеле. Сначала его неделю ищут всем городом, потом убийца — Бернард Гетц — становится символом примерно всех больных вопросов современности: от уровня преступности в Нью-Йорке и свободного ношения оружия до расовой политики.

Это завязки первых двух серий нового нетфликсовского документального сериала «Trial by Media» (продюсеры — Джордж Клуни, Дэвид Гелб, который делал «Jiro Dreams of Sushi» и «Chef’s Table», Джеффри Туубин, один из главных либеральных юристов-писателей в Америке). И пойнт в том, что именно — завязки. Самое интересное — это, что начинается потом: суд(ы) и шум вокруг него; то, что по-английски называется медиа-цирк. Именно этот цирк и исследует сериал: то есть он как бы и процедурал, и медиакритика; и про судебную систему — и про эффекты медиа; и про конкретные процессы — и про те сложные проблемы, которые в них манифестируются. Понятно, есть суд, воплотивший в себе все эти вещи наиболее ярко и памятно, — суд над О Джеем Симпсоном, про который снята уже и довольно великая шестичасовая документалка, и бодрый художественный сериал. Но менее засвеченные истории по-своему даже интереснее.

У сериала есть два главных аспекта, которые заставляют вечером включать проектор.. Первый — ну понятно, герои. «Trial by Media» — это ретроспектива селебрити-адвокатов. Страстные хиппи и корпоративные старички, застегнутые на все пуговицы; шоумены и правозащитники — это их сцена и их комедии и трагедии; и смотреть за тем, как они играют для присяжных, — одно удовольствие, даже когда понимаешь, насколько это все манипуляция. Мой любимый пока момент — адвокат говорит вступительное слово на два с половиной часа, начиная его буквально со слов «Представьте себе маленькое сельское кладбище»; прокурор вслед за ним укладывается в 60 секунд. Какие там Алиша Флоррик или Луис Кэнннинг — когда смотришь на реальных персонажей, которые в коридоре вешают свои портреты в средневековом стиле, понимаешь, что в «The Good Wife» нет никаких преувеличений.

А второй и даже более, по-моему, интересный — это медиарефлексия, в том числе — собственного метода. То есть с одной стороны, такие вот селебрити-суды — это фактически лаборатория того, что Хомски и Херман называют manufacturing consent, и за этим страшно интересно наблюдать. А с другой — тут прямо очень крутые этические коллизии, метавуайеризм практически хичкоковского уровня — и это поднимает просто увлекательные истории обо всяких американских дикостях до более объемного разговора про документалистику вообще и то, как она всегда предполагает то или иное вторжение в чью-то жизнь. «Журналисты всегда подставляют своих героев», — говорит один из персонажей первой серии (понятно, что спорный тезис, но bear with me, как говорят в таких случаях); и очень интересно понимать, где находится твоя этическая грань: когда вторжение еще приемлемо, а когда уже преступно.

Вот тот же кейс с убийством Скотта Амедюра. «Шоу Дженни Джонс» и его продюсеры, которые манипулируют человеческими жизнями и эмоциями для рейтингов, — понятно, плохо. Court TV, которые снимают суд над продюсерами, которые манипулируют жизнями, и набивает из этого дела сенсацию — ну, наверное, тоже не очень хорошо. А Netflix, которые снимают сериал про Court TV, которые снимают? А мы, которые смотрим Netflix, которые снимают?.. Эту пирамиду незваных наблюдателей создатели сериала выстраивают довольно тонко и, в отличие от людей из «Making a Murderer», — особенно ловок в этом смысле финал первой серии, где брата Амедюра спрашивают, что бы делал Скотт, фанат сального телевидения и Дженни Джонс, если бы сейчас был жив. «Да он бы с вами работал! — радостно восклицает брат. — Он любил все это дерьмо вроде того, чем вы занимаетесь!» (Вообще, надо честно тут сказать, что первая серия лучше второй, а дальше я пока не посмотрел.)

Ну и последний аргумент. Прямо очень удивлюсь, если Винс Гиллиган, придумывая свою вселенную в Нью-Мексико, совсем ничего не знал про Джеффри Файгера. Этот человек говорит как Сол Гудман и ведет себя как Сол Гудман.

https://www.netflix.com/title/80198329

Мощный текст против так называемой «новой этики», где концентрированно, внятно и страстно формулируются основные к ней претензии: под видом освобождения и уважения создается новый аппарат угнетения, из жизни хотят хирургически выкорчевать боль, хотя боль — это и есть жизнь. Ну, огрубляя. Не то чтобы я со всем этим согласен, но выражено тут это действительно звонко. Плюс — текст написан Серое Фиолетовое, которое/ую точно трудно заподозрить в принадлежности к стану угнетателей. Впрочем, ее несомненно можно заподозрить в интериоризации дискурса правящего класса, что, вероятно, и будет сделано.

Мне интереснее другое. Этот текст в своем пафосе исходит из «новой этики» как тотальности — если не наличной, то желаемой. То есть берет существующие результаты ее практического применения — например, «отмены» тех или иных культурных явлений, персонажей или практик теми или иными конкретными институциями — и экстраполирует их на весь мир вообще. Это понятный полемический прием — еще и потому, что действительно, самые яркие и громкие практики «новой этики» (практики как в смысле люди, так и в смысле процедуры) как бы имеют в виду эту тотальность. Грубо говоря, в нашем светлом будущем ничего «отменять» не придется, потому что этого просто не будет; из этого логически следует два возможных сценария: этого не будет, потому что мы изживем это из человеческой природы, либо этого не будет, потому что мы это запретим. Серое Фиолетовое протестует против обоих вариантов. Имеет право.

Так вот — попробуем еще раз — мне интереснее другое. «Новая этика» тотальна теоретически (по крайней мере, в некоторых своих формах), но не эмпирически — кажется, не требует дальнейших доказательств, что фемрейх пока все-таки не наступил. Собственно, то же можно сказать и о «старой» этике. И о каких-то других этиках. И мой вопрос в том, может ли этика вообще быть не-тотальной — или в самом понятии этики эта тотальность заложена? Может ли одна этика допускать и принимать существование других, не подразумевая необходимость их уничтожения?

Возьмем пару кейсов, один из которых упоминает Серое Фиолетовое — это, конечно, самый неудачный момент текста, потому что осмысленная страсть тут сменяется директивной злобой. Злосчастный проект «Дау» (на всякий случай — у меня нет никакого мнения по фильмам и всей этой истории, и я не хотел бы тратить время на формирование этого мнения). В тексте Серого Фиолетового история с «Дау» выглядит неприятно бинарной: либо ты — из «шоблы», которая против, либо ты сторонник «русской культуры», которая за. Между тем ту же ситуацию с выходом «Дау», описанную в тексте, можно трактовать не как проблему, а как успех. Проект, с одной стороны, испытал границы разных этик, нащупав их общность и получив всяческие формальные запреты. С другой, это испытание не ограничило его свободу, потому что все желающие могут посмотреть «Дау» в интернете. То есть «Дау» осознанно проблематизирован, но эта проблематизация не сказалась на его свободе высказывания. Как будто все должны быть довольны, на самом деле все недовольны.

Или — вот история с премией имени Успенского. Одно из главных направлений дискуссии по этому поводу — если вы против премии Успенского, сначала протестуйте против площади Достоевского. Оставим за скобками, насколько сравнимы их предположительные прегрешения; мой аргумент в другом — это тоже тотальный подход; в некотором смысле это навязывание новой этики тотальности со стороны старой. Он как бы отрицает различие, требует неуклонной последовательности, запрещает считать, что ситуации с Достоевским и Успенским — разные и могут вызывать разное отношение. Я хотел бы отстаивать свое право считать, что можно быть против премии Успенского, не будучи против премии Достоевского.

У Егора Летова есть великие строчки — «меня непременно повсюду несметное множество». Как говорится, на том стою. Но полезно вспомнить, что песня, откуда взяты эти строчки, называется «Нас много». И вот может ли это несметное множество быть коллективным — интересный вопрос.

https://knife.media/metoo-dau-quarantine/

Прочитал почему-то «Бодался теленок с дубом» — творческую автобиографию Солженицына про его литературную и политическую борьбу с момента первых попыток опубликоваться и до высылки из СССР. Два замечания по этому поводу.

Первое: по-моему, интереснее всего это читать как хронику превращения человека в пророка; если угодно — в хронику звездной болезни (хотя это грубовато, конечно). Помогает то, что текст писался итерациями: основная часть написана в 1967-м, когда Солженицын — это, конечно, уже огромная фигура, но еще нет ни «Архипелага ГУЛАГа», ни Нобелевки и еще есть «Новый мир» Твардовского; четвертое дополнение написано по горячим следам сразу после высылки, когда уже опубликовано и «Письмо вождям», и «Из-под глыб». Плюс Солженицын все-таки великий писатель, и в самом начале он по-литературному правдиво прописывает себя конца 1950-х — амбициозного, но вместе с тем не до конца уверенного в себе молодого (хотя бы в смысле карьеры) писателя. В конце — разительно другая картина: это именно что пророк, человек-монумент, уверенный в своей тотальной моральной правоте и тотальной компетенции; о своих многочисленных помощниках он пишет в первую очередь как о функции себя и в логике долженствования; он уверен, что разбирается в истории лучше историков, в журналистике лучше журналистов; он говорит на равных с мировыми политиками, ну и так далее.

И с одной стороны, это, конечно, страшно раздражает (отдельно — то, как пренебрежительно автор пишет о первой жене, да и эмпатии к Елизавете Воронянской, которая повесилась после допросов в КГБ, могло быть сильно больше, а в книге больше досады на то, что она не уничтожила свою копию «Архипелага»). К концу «Теленка» логика войны явно заслоняет собственно литературу, и с этим хочется увязать то, что к хронологическому концу «Теленка» кончился и Солженицын как великий писатель, а начался кто-то другой. А с другой стороны, тут хочется крамольно сравнить Солженицына с Майклом Джорданом, потому что в обоих случаях это поведение себя-как-избранного по сути оправдано. И если Солженицын и ведет войну, то он в этой войне, конечно, побеждает; и трудно отрицать, что, как писатель и планировал, «Архипелаг» во многом стал тем самым зарядом, который навсегда изменил репутацию СССР, окончательно разрушил его притязания на утопию.

Второе замечание короче. Другое возможное прочтение «Теленка» подразумевает отношение к нему как к приключенческому — если угодно, шпионскому роману. Я имею в виду, конечно, всю эту сложнейшую конспирационную сеть хранения и дистрибуции текстов, который Солженицын и его помощники выстраивают по всему СССР, а потом и по всему миру. Рукописи, которые закапывают в землю и отрывают, чтобы сжечь; сложная система хранения микрофильмов в переплетах; пленки, спрятанные от таможенников в секретных отверстиях магнитофонов — сюжеты тут похлеще, чем в сериале «Родина» (и при этом настоящие). Даже странно, что про это нет кино.

https://bookmate.com/books/SO6PsrzT?dscvr=top_result