Отчасти потому что ими и являются — Шама посвящает много места демонстрации связей между руссоизмом, идеалами сентиментализма и тем, что происходило в головах революционных вождей и на улицах управляемых ими городов (оттого, кстати, и Давид, а также Жан-Батист Грез, Бомарше и другие художники и писатели того времени тут важные действующие лица); между инновационными полетами на воздушном шаре — и новой культурой массового поведения; между культом древнего Рима — и ораторским стремлением к свободе. Особенно последователен в своем преследовании тотальной добродетели был Максимилиан Робеспьер; что из этого вышло, известно; впрочем, современного российского читателя даже главы про террор могут поразить не только кровожадностью, но и тем, что даже неумолимый, ничем не стесненный парижский революционный трибунал в месяц накануне фатального термидора оправдал 20% подсудимых, сильно больше, чем оправдывают современные российские суды. Остальные 796 человек были публично казнены посредством гильотины на площади в центре Парижа.

Основных концептуальных тезисов у Шамы несколько. Первый: Революция в лучшем случае ускорила те процессы, которые и так шли во Франции «Старого режима», а в худшем — замедлила их. Например, в интерпретации историка постепенное фактическое стирание сословной иерархии и так происходило, поскольку звания продавались и покупались (и таким образом, статус был обусловлен социальным успехом, а не правом рождения); та элита, которая доминировала во французской истории в следующие полтора века, не столько была порождена революцией, сколько сумела выжить в ней. Церковная реформа привела к большому количеству крови и резкому снижению уровня образования в стране — так как большинство священников саботировало требования присягнуть гражданскому устройству. Многие революционные активисты ненавидели старый режим не за то, что он сохранял, но за то, что он разрушал: они боролись ровно с коммерциализацией и модернизацией, которые принято считать заслугами революции (собственно, пафос возврата от нового типа прав собственности к прежнему общинному контролю был свойственен большинству «тетрадей жалоб», полученных от третьего сословия). Ну и в целом революция, как пишет Шама, была обусловлена не столько какими-то внутренними злоупотреблениями короны, сколько ее внешнеполитическими обстоятельствами: с одной стороны, колоссальными, приведшими фактически к банкротству тратами на армию и флот во многом в рамках поддержки США в войне за независимость; с другой, обновленным патриотизмом прогрессивных аристократов, вызванным участием многих из них в той же войне за независимость США (а ранее — обидно позорным поражением в Семилетней войне).

Более того: по Шаме, революция не так уж много изменила в структуре самого французского общества — бенефициарами новых законов становились в основном те социальные группы, которые и до того чувствовали себя хорошо; за исключением церковных реквизиций никакого особого трансфера социальных полномочий не происходило. Разница между богатыми и бедными вовсе не стерлась и даже наоборот — увеличилась.

Второй ключевой тезис Шамы (и самый спорный, насколько я понимаю): государственное насилие и кровавые бани 1793-1794 годов — не аберрация и не эксцесс, но логичный апофеоз революции; в некотором смысле самое полное воплощение ее принципов. Резня в тюрьмах Парижа в сентябре 1792 года; уничтожение мирного населения Вандеи после подавления крестьянского мятежа республиканскими войсками; да даже и внесудебная расправа с комиссаром Бастилии после ее взятия — все это (и многое другое) Шама выстраивает в единую цепочку, конструируя примерно следующее построение: все революционные политические силы постоянно обнаруживали себя в зазоре между обещаниями (политическими, экономическими, военными) и реальностью; восполнить этот зазор могла только кровь предположительно виноватых в том, что он возник. И другой важный тезис — связь насилия физического и, скажем так, теоретического: тут важны, с одной стороны, бесконечные революционные газеты и прокламации, призывавшие к расправам самым недвусмысленным образом, а с другой — наследующая тем же вышеупомянутым культурным феноменам революционная риторика, предполагавшая монохромную структуру общества, состоящего из своих и чужих, а также постоянную готовность ораторов умереть за Родину, если их требования не будут выполнены (Робеспьер выстраивал такую конструкцию буквально в каждой своей речи).

Еще из интересного: тезис про то, что революцию все время раздирало между двумя представлениями о ее целях — нам нужна свободная политическая репрезентация и подотчетность государства гражданам vs. нам нужна более сильная и успешная Франция. Описания революционных ритуалов — праздника Федерации и фестиваля Верховного Существа (удивительно прежде всего то, что настолько детализированная ритуализация возникала настолько быстро). Ну и, разумеется, бесконечные сцены политических дебатов, буквально решавших вопросы жизни и смерти, — на улицах, в парках и в залах заседаний. И бесконечные рифмы с современностью, которые автору даже не приходится подмечать (особенно, конечно, это касается периода якобинского террора).

Что же не так, когда так много всего? Как видно из вышеизложенного, Шама относится к революцией с изрядным скепсисом и сарказмом; даже о заложенной в Декларации прав человека свободе слова он отзывается совершенно без восторга — называя ее прямым последствием в революционное время «освобождение грубости». И не хватило мне в «Citizens» именно какой-то эмоциональности, что ли. Все-таки, даже когда читаешь про Французскую революцию в «Википедии», дух захватывает от событийного кутежа, от стремительности перемен, от того, как целые политические эпохи будущего оказываются спрессованными в несколько месяцев. Шама на все это смотрит с холодным носом, немного через губу — что, безусловно, нормально, но немного не то, чего хотелось.

«Citizens» еще и заканчивается в 1794 году — то есть тут нет ни Директории, ни консулов (и никакого специального объяснения, почему так). От этого остается, конечно, некоторое ощущение незавершенности, и теперь охота прочитать, например, качественную биографию Наполеона с контекстом, где было бы как раз передано это ощущение невероятного исторического приключения. Если кто-то дочитал до сюда и такую знает — расскажите, пожалуйста.

(Книжки «Citizens» в легком легальном доступе мне найти не удалось, но в интернете легко отыскать, например, ее полную версию в формате epub.)

В парке Disney World в Орландо недавно открылся новый аттракцион по мотивам «Звездных войн» — он называется Rise of the Resistance и представляет собой полноценное погружение в ту самую далекую галактику. Зрители сначала оказываются на огромном имперском корабле, где их задерживают и сажают в тюремная камера; потом эта камера превращается в кабинку, которая начинает захватывающее путешествие через пространство — причем не по рельсам: траектория движения определяется сенсорами в полу, в результате чего кабинка все время крутится, почти плывет в сложных насыщенных событиями коридорах космической станции, усиливая правдоподобие происходящего. Ну, настолько, насколько приключение в мире «Звездных войн» в принципе может быть правдоподобным. На «Rise of the Resistance» хотят попасть очень много людей — администрации парка пришлось даже придумать специальную виртуальную очередь; впрочем, чтобы занять место в ней, люди все равно выстраиваются в реальную очередь перед воротами. С пяти утра.

Неподалеку — парк развлечений Universal и его главная часть: огромная многосоставная инсталляция по мотивам мира Гарри Поттера, где посетители становятся волшебниками и могут посетить Хогсмид и Косой переулок. Там тоже есть своя суперзвезда — Мотоциклетное приключение Хагрида, американские горки, создающие полное ощущение полета на том самом мотоцикле, в процессе которого ты наблюдаешь сценки, связанные с волшебным миром Джоан Роулинг. На этот аттракцион тоже всегда стоит километровая очередь.

Интересная статья про настоящее и будущее парков развлечений. Оказывается, когда в «Диснее» в 1960-х изобретали этот жанр заново, там придумали очень специфическую креативную структуру: архитекторы в придумывании Диснейленда и его аттракционов не участвовали вообще; дизайнеры сразу передавали свои идеи инженерам, которые должны были воплотить их в жизнь максимально близко к замыслу; в компании даже придумали специальную профессию — имажинеры. Ну а сейчас все находится на интересной развилке: с одной стороны, оказалось, что с помощью экранов можно создавать куда более детализированные и нарративно сложные опыты, чем с помощью обычных декораций и аниматроники; с другой стороны, зрители от экранов начинают уставать и требуют чего-то максимально реального. Собственно, оба упомянутых аттракциона пытаются как-то решить эту проблему — каждый по-своему. Ну и да, создатели и того, и другого произносят мантру о том, что главное — рассказать хорошую историю: даже если человек, который эту историю воспринимает, несется на огромной скорости на мотоцикле по рельсам с горки.

Про будущее тоже интересно — утверждается, что эту самую проблему полностью решит дополненная реальность: еще немного, и эти аттракционы будут ощущаться как абсолютно реальные — притом что на самом деле там действительно будут экраны и прочие цифровые фокусы. Ну, посмотрим. А если у вас возник вопрос, зачем вам что-то знать про американские горки во Флориде, то ответ такой: насколько я могу судить, со всеми этими интерактивными, мультимедийными и иммерсивными технологиями типы опыта, которые еще недавно были совсем про разное, постепенно сближаются. Музеи, кинофильмы, парки развлечений — в сущности, все они пытаются добиться одного и того же: полностью погрузить посетителя в свою историю, заставить его забыть об условностях жанра, пространства или сюжета. Так что в пятилетней перспективе все эти размышления будут релевантны не только для парка по мотивам «Звездных войн», но и для новых московских экспозиций.

Материал, среди прочего, показывает некоторые неизбежные ограничения формата текста — конечно, автор очень старается передать эффект от обоих аттракционов, но любое видео показывает его куда более наглядно. Поэтому вот:
Rise of the Resistance
Hagrid's Magical Creatures Motorbike Adventure

Самый популярный комментарий ко второму ролику: «Не увидел ни одного сраного экрана. Спасибо, Universal».

Материал, который учит нас одновременно как надо и как не надо писать лиды.

Вот что в лиде сообщается: «Она годами мучила голливудских продюсеров, актеров, гримеров, фотографов, сценаристов, даже бобслеистов и ныряльщиков — пока за дело не взялась корпоративная следовательница Николетта Котсянас».
Чего ждешь от такой истории? Что тебе расскажут про удивительные преступления — и закономерное наказание.

Про преступления действительно рассказывают — и они действительно удивительные. Обычно все происходит так. Состоявшемуся в своей области профессионалу — от фотографа красных дорожек до бобслеиста — звонит человек, который называет себя представителем какой-то богатой и влиятельной женщины и ссылается на общих знакомых, а также хорошо представляет себе обстоятельства жизни жертвы. Женщины могут быть самые разные — от бывшей жены Руперта Мердока до сингапурской миллионерши. Агент говорит, что женщина заинтересована в его услугах и сейчас перезвонит. Женщина действительно перезванивает.
Дальше возможны разные сценарии. С теми, кто на это готов, «женщина» начинает плотно общаться дистанционно — вплоть до секса по телефону. Потом либо одновременно она предлагает им работу в Джакарте — буквально через пару дней надо либо сняться в пробах, либо сфотографировать будущих индонезийских олимпийцев, либо еще что-то. Оплатим рейс бизнес-класс и лучшую гостиницу, все переводом, вот реквизиты и чек из банка, но пока купите билеты сами и приезжайте. Они приезжают; в Джакарте их часами возит по городу водитель, которому жертвы платят наличными за услуги (порядка двух тысяч долларов обычно). Дальше выясняется, что съемка почему-то отменяется. Люди улетают обратно, ожидая, что им все оплатят. Им ничего не оплачивают; многих та же женщина продолжает зазывать обратно в Индонезию.

Как выяснила эта самая Николетта, погрузившись в дело, таким образом были облапошены сотни, если не тысячи людей — причем не самых глупых и неизвестных. (Отдельная часть в материале посвящена рассказу, как важны и нужны фирмы, занимающиеся корпоратвными расследованиями, но уж нет, на это я пойти не могу.) Также Николетта выяснила, что по факту агента и женщину имперсонирует один и тот же человек — мужчина. Который явно тратит очень много времени на рисерч своих жертв, чтобы все состоялось.

История очень странная и вызывает много вопросов. Ну хорошо, мошенник прикарманивает себе пару тысяч, которые люди отдают водителю, — но зачем заставлять жертв тратить дикие деньги на полет в Джакарту? Зачем секс по телефону? (Никого не шантажировали, но все в эпоху миту страшно пугаются такого развода.) Ну и кто этот пранкер, в конце концов, с такими-то талантами?

Так вот: лид, казалось бы, обещал ответы на эти вопросы, но на самом деле не обещал. И их тут и нет. Заканчивается все тем, что эта Николетта наконец-то убедила взяться за дело ФБР — ну и теперь уж гада точно поймают. Возмутительно, честно говоря. Особенно учитывая, что, как следует из текста, про эту историю примерно в таком объеме уже писали.

https://www.marieclaire.com/culture/a30992762/hollywood-con-queen-nicoletta-kotsianas-investigator-fbi/

Я тоже хорошо помню день убийства Владислава Листьева — особенно эту траурную заставку по телевизору, а еще сценку в школе, когда на каком-то уроке мой одноклассник вдруг требовательно сказал: мол, а давайте лучше поговорим о том, что убит Листьев. Мы были в пятом классе, но эта история задела абсолютно всех.

В этом смысле неудивительно, что к 25-летию со дня (по-прежнему нераскрытого) убийства вышло столько разных фильмов про Листьева. Скорее удивительно, что такое, по-моему, впервые, и, допустим, пять лет назад я никаких особенных мемуарных мероприятий не помню. Вероятно, это свидетельство нового расцвета видеожанра — от ютьюба до стриминговых сервисов.

Я посмотрел два фильма про Листьева и его убийство: один снял Алексей Пивоваров в рамках «Редакции» на ютьюбе; другой называется «Листьев. Новый взгляд», его автор — Родион Чепель, он вышел на «Кинопоиске». (Есть еще выпуск Собчак на ту же тему, но спасибо, я не буду.) У них, конечно, очень много общего. Повествовательная логика — сначала «Взгляд» и перестроечное телевидение, потом «Поле чудес» и «Тема», потом попытка разобраться во всей этой сложной историей с рекламным телерынком и созданием ОРТ. Спикеры — Парфенов, Якубович, Любимов, Политковский, Мукусев, скуратовский следователь и так далее; у Пивоварова есть более известные герои вроде Эрнста (который, впрочем, всегда говорит одно и то же) и вдовы Листьева; у Чепеля — более интересные вроде бывшего сотрудника службы безопасности АП и всяких людей, занимавшихся в Останкино именно рекламой и бизнесом. Есть даже общие задачи, которые решают авторы, — например, объяснить предположительным двадцатилетним зрителям некоторые позднесоветские и раннероссийские реалии; Пивоваров в этих случаях просто начинает впрямую говорить в камеру со зрителем; у Чепеля появляется анонимный персонаж, который как бы комментирует реплики собеседников, ловя их на лукавстве и разъясняя (самый спорный прием во всем фильме).

В общем, здесь столько общего, что интереснее думать про различия.
Прежде всего в области того, как это сделано, а потом уже — про что.

Тут я совершу некоторое размышление про особенности современного телевидения. Наверняка дурацкое, особенно учитывая, что я его почти не смотрю. Ну и ладно. В общем, мне кажется, что у этого самого телевидения во всем его многообразии есть два базовых подхода к зрителю. Один предполагает пассивное смотрение. То есть это наследник ситуации, в которой в доме всегда работают один или несколько телевизоров, на них что-то показывает; телевидение становится фоном твоей жизни и старается быть с тобой всегда. Я недавно по некоторой надобности смотрел довольно много телепередач с разными поп-звездами и чередовал их с какими-то популярными ютьюб-шоу; стилистически, конечно, они сильно отличаются, но есть и кое-что общее, а именно — все эти передачи вовсе не предполагают какого-то последовательного внимательного смотрения. Их можно слушать на двойной скорости, можно перещелкивать — и не потеряться, и ничего не потерять. Наверное, характерно в этом смысле, что во всех главных нынешних ютьюб-шоу люди просто говорят друг с другом в каком-то сеттинге, причем сеттинг не так уж и принципиален. Если продолжать эту мысль, можно и бум подкастов, в которых люди просто говорят друг с другом, отнести куда-то сюда же — то есть это пассивное телевидение, лишенное картинки.

И есть противоположный подход, который требует активного просмотра, концентрации; хочет работать не в режиме фона, а в режиме кинозала. Так, по-моему, зачастую устроен документальный / телевизионный контент Netflix — это очень «сделано», это визуально, это красиво и сюжетно; тебе как бы говорят, что те 10 евро абонентской платы, что ты заплатил, — это не как плата за газ или электричество, а как билет в кино.

Так вот фильм Пивоварова — конечно, из первой категории: говорящие головы в повседневной среде, очень базовый монтаж, прямые методы. Фильм Чепеля — явно из второй. Оба подхода легитимны; мне лично второй, конечно, гораздо ближе и интереснее — хотя бы потому что предлагает какие-то новые формы для жанра журналистского расследования, что-то придумывает, да и просто соответствует тому, что все это именно визуальный жанр, а не текст или тот же подкаст. В «Листьев. Новый взгляд» классно выстроена картинка, интересно введена рамка с автором-расследователем, который, как в том меме, создает безумную композицию из документов, фотографий и стрелочек на стене студии, есть классно придуманный прием со старым телевизором, который Чепель повсюду носит с собой и на котором показывают архивные кадры. Вообще, «Листьев. Новый взгляд» — это не только фильм о том, кто мог убить Влада Листьева, но и мета-фильм про то, как создается (создавалось) телевидение: про все эти кнопочки, пленки, экраны и камеры. И это удачная находка.

Режиссерский метод неплохо рифмуется и собственно с содержанием фильмов. Пивоваров подробно разговаривает со всеми, с кем может поговорить, не узнает ничего принципиально нового, зато более-менее показывает суть раскладов, и в конце честно заявляет, что, на его личный взгляд, убийство-таки связано с создателем агентства «Премьер-СВ» (а ныне — сенатором) Сергеем Лисовским и дележом рекламного рынка; то есть присоединяется к самой распространенной версии. Чепель же отметает сначала версию с Лисовским, а потом — с Березовским, чтобы углубиться в дебри отношений телекомпании «Останкино» с зарубежными ретрансляторами, оттуда — к израильской мафии, а оттуда — к странной истории с убийством друга Листьева за полтора года до него; убийством, которое сначала раскрыли, а потом закрыли. Ответов нет и здесь — но, во всяком случае, это действительно всамделишное расследование, и в какой-то момент зритель и сам начинает верить, что все эти стрелочки на стене приведут к ответам.

(Интересно еще, что ни в одном фильме даже не упоминается версия о том, что к убийству могла быть причастна вдова Листьева; версия, которая много высказывалась в бульварной прессе и которая обоснована хотя бы тем, что супруге отошли доли журналиста в самых разных бизнесах.)

А еще, мне кажется, оба фильма по-своему борются с некоторой парадоксальностью собственной темы. Заключается она вот в чем: убийство главного журналиста в стране, человека, который придумал новое телевидение, оказывается связанным, кого ни послушай, с какими-то мелочными с точки зрения истории бизнес-разборками, какой-то низменной продажей рекламы. Ну то есть тут у вас рушатся режимы и расстреливаются парламенты, а тут самого известного человека в России убивают из-за рекламных контрактов. С чисто литературной точки зрения это какой-то оксюморон, абсурд; ну как если бы Кеннеди застрелили из-за того, что он кому-то руки не подал. И вот в фильме Пивоварова это по итогу так и получается; главная там, пожалуй, фраза — это реплика Эрнста: «А кто вам сказал, что убийцы были серьезными?» А фильм Чепеля как раз очень хорошо передает это авторское (и зрительское) неверие, желание отыскать в этом всем тайну, конспирологию, высший смысл.

«Листьев. Новый взгляд»

«Редакция»: 25 лет спустя: кто убил главную звезду нового русского ТВ?

Прекрасный (ну то есть жуткий — но абсолютно захватывающий) российский тру крайм, который слегка испорчен разве что подводками в соцсетях: текст Никиты Сологуба лучше читать, совсем ни о чем не догадываясь, — понимаешь, что к чему, довольно быстро, но какое-то время как бы не веришь вместе с родственниками жертвы.

Жаль, конечно, что до конца непонятен мотив случившегося; мне почему-то тут вспомнился абсолютно величайший текст Дэвида Грэнна про то, как писатель совершил идеальное убийство, а потом описал его в собственном же романе. Кажется, что у бурятского героя были примерно какие-то такие же амбиции — с реализацией, правда, получилось не так ловко.

Умер Дженезис Пи-Орридж — великий исследователь пределов искусства, сознания и тела. Надо сказать, что про них (в последние годы Пи-Орридж называли себя именно множественным числом) много писали на русском — и часто писали хорошо. Во-первых, изобретенная Пи-Орриджем музыка в 1990-х и далее в некоторых московских талантливых кругах имела очень особенную ценность — и слова об этой музыке, соответственно, тоже. Во-вторых, в 2000-х Пи-Орридж в Россию неоднократно приезжал; здесь их любили, и кажется, это было взаимно.

Вот несколько текстов, которые мне запомнились или на которые я наткнулся сейчас.
— Максим Семеляк о ДПО в «Афише» в 2004-м, перед первым здешним концертом Psychic TV;
— Трогательный репортаж о пребывании группы в Москве там же и тогда же — тогда, в частности, была сделана памятная фотография ДПО на блошином рынке на платформе «Марк»;
— Крайне мощное и пронзительное интервью Георгия Мхеидзе с женой/половиной Пи-Орриджа, Леди Джей, взятое до ее смерти в 2007-м и опубликованное сильно после (интервью с самим ДПО на русском было масса — и оригинальных, и переводных, достаточно просто погуглить, — а вот это уникальная штука и про любовь);
— Текст Олега Соболева перед последними концертами PTV в России — десять лет спустя после Семеляка.

А вот фото из «Афиши» 2004-го года. Спасибо Армасу Викстрему за бережливость

Пандемия — время парадоксов. Вроде бы все, что остается миру, распавшемуся на ячейки самоизоляции, — это коммуникация. В значительной степени это означает публичное говорение; а это, в свою очередь, моментально приводит к передозировке высказываний. У всех есть соображения по поводу того, что будет дальше, по поводу медицины, экономики, свободы, классовой структуры общества, а также соображения по поводу чужих соображений и их этичности. Этот порочный круг приводит к тому, что едва ли не самой выгодной — как для себя, так и для окружающих — становится стратегия молчания, сознательного исключения своего голоса; например, чтобы уступить место голосам, имеющим подлинную экспертизу, хотя кто занимает это место в реальности — непонятно. В общем, самоизоляция не только физическая, но и интеллектуальная — тоже интересный сюжет.

В этих суровых обстоятельствах самое время почитать, что по поводу всего этого думают философы! На самом деле не уверен. Но я посмотрел.

Exhibit 1: Джорджо Агамбен и вирус как предлог

Агамбен — один из самых цитируемых современных философов, но я у него пока ничего не читал. Тут происходит целая коллективная полемика, собранная Европейским психоаналитическим журналом.

Агамбен — коронавирусный диссидент, даром что итальянец: 26 февраля написал, что ситуация с мерами противодействия пандемии — это апофеоз ЧП как управленческой парадигмы (так называется первая глава его важной книжки «Homo Sacer»), попутно заявив, что коронавирус ничем принципиально не отличается от гриппа. 17 марта, когда все сильно ухудшилось, не сдался и написал, что общество перестало верить в ценность чего-либо, кроме голой жизни (еще одно важное агамбеновское понятие), что пандемическая чрезвычайщина сводит человека к простой биологической функции, у которой нет ни политического, ни даже эмоционального измерения, — ну и, естественно, высказал опасения, что пандемия закончится, а меры по предотвращению любых коллективных действий — нет.

Вокруг этих двух коротких заметок собраны полемические отклики других философов. Жан-Люк Нанси добродушно замечает, что опасность вируса реальна и угрожает цивилизации; что мы и так живем в чрезвычайном мире, где все социальные протоколы постоянно переписываются новыми технологиями; ну и вообще — Агамбен, он такой мужчина, тридцать лет назад советовал Нанси не делать пересадку сердца. Роберто Эспозито (не знаю, кто это) указывает, что биополитика последовательно практикуется государством последние 300 лет, и ситуация в Италии скорее похожа на демонстрацию бессилия государства, чем на триумф тоталитаризма. Сержио Бенвенуто (тоже не знаю) пересказывает новости и более-менее предлагает отвлечься от философских абстракций, когда вокруг такое творится; ну и еще у него есть интересное замечание про то, что сейчас социальные личности стали асоциальными, и наоборот — максимально социальны те, кому плевать на общество.

Рокко Ронки рассуждает о том, что у вируса много общего с капитализма — он такой же невидимый и такой же всеобщий. С другой стороны, вирус возвращает нас из состояния потребителей в состояние биологических людей, хрупких смертных организмов. А кроме того, вирус как бы разоблачает (правых) популистов, которые верят в закрытые культурные сообщества, — вирус глобален и напоминает о том, что одни нации ничем не лучше или хуже других; что реальное сообщество — это человечество. И еще вирус как бы возвращает политике приоритет над другими сферами жизни — политика больше не может перекладывать ответственность на «рынок», она должна брать ответственность на себя, признавая, что не может подчинять себе природу, но может предлагать пути взаимодействия с ней (вообще у Ронки один из самых интересных взглядов, по-моему).

Есть еще две статьи неких Дивьи Двидеди и Шажа Мохана, но они много цитируют Хайдеггера и пишут про то, что we are forsaken — в общем, я не понял, что они хотят сказать.

Exhibit 2: Бруно Латур и вирус как репетиция

Гипотетическая аналогия пандемии и климатического кризиса стала уже почти общим местом; вот и Латур о ней пишет (хотя, возможно, он ее придумал, не знаю). Он начинает с мысли про то, что идея общества как совокупности людей по сути бессмысленна — и вирус, который действует как социальный актор, нам об этом очень наглядно напоминает. Соответственно, гипотетический вывод на перспективу — уяснить, что и планета — член общества, и что климатический кризис тоже требует чрезвычайных мер. Однако если в случае пандемии государство способно ввести такие меры, прибегая более-менее к традиционным, отработанных механизмам, то в случае климатических изменений их придется вырабатывать заново. Ну и да: в случае климатического кризиса вирус — это само человечество, все по агенту Смиту.

В общем, мысли не то чтобы сногсшибательные, но написано как-то по-хорошему спокойно.

Exhibit 3: Жижек и вирус как призрак коммунизма [1], [2]

Жижек вспоминает финал «Убить Билла», где героиня Умы Турман наносит врагу смертельный Удар пяти пальцев — после которого человек может пройти только пять шагов, и у него взрывается сердце. Вот и коронавирус, воображает Жижек, — это такой удар по глобальному капитализму; пусть и никто не знает, какими будут эти самые пять шагов. По Жижеку (и не только по нему, про это, конечно, многие левые пишут сейчас), вирус показывает нам: в социалистических мерах типа безусловного базового дохода или всеобщего бесплатного здравоохранения всю дорогу не было ничего нереального; «радикальные» изменения в настоящей ситуации означают единственно возможные; остается прийти к тому, что и «обычная» ситуация современного мира является столь же чрезвычайной. Отдельно, продолжает Жижек, указывает на эта вся риторика про то, что «рынки паникуют», и это важнее, чем то, что умирают люди: вирус как бы обнажает ее врожденное людоедство.

И более того: вирус обозначает возвращение коммунизма — не как специфического набора политических и экономических мер а-ля современный Китай, а как идеи (Жижек тоже пишет про то, что популистам с их риторикой исключений капут). Следствием пандемии становится глобальная солидарность, непосредственно данное в ощущениях переживание того, что мы все в одной лодке, — пусть и разделены бесконечным количеством границ.

(Во втором тексте еще очень ловко приплетен Толстой, которому Жижек приписывает идею человека как поля битва различных инфекций — от культурных до биологических; честно говоря, не уверен, что у Толстого такое было, но красиво.)

Exhibit 4: Франко «Бифо» Берарди и вирус как возможность

Итальянский левый философ, о котором я тоже раньше ничего не слышал, во многом пишет о том же, о чем его идеологически близкие коллеги; по следам недавней полемики в своем фейсбуке отдельно выделю его рассуждение про то, что аксиоматика капитализма предполагает, что бесконечный рост возможен и необходим, — и что последствия пандемии при всей их вероятной катастрофичности могут поставить под вопрос эту предпосылку. Но вообще тут как раз имеет смысл читать оригинал — из-за формы: Бифо ведет дневник из охваченной пандемией Болоньи, с каждым днем ситуация вокруг него все мрачнее — и каждый день он пытается найти какие-то основания для апокалиптической надежды.

Exhibit 5: Сьюзен Зонтаг и вирус как метафора

Прочитал эти два эссе на позапрошлых выходных. С одной стороны, они как бы о другом — Зонтаг рассуждает о туберкулезе, раке и о СПИДе, о социальной стигме вокруг них (интересно, что к нынешнему моменту стигма вокруг рака почти исчезла, а вокруг СПИДа по-прежнему в полный рост) и о том, как различная метафорика, применяемая к рассуждениям об этих болезнях и их политике, скрывает за собой отказ говорить о болезни как о человеческом состоянии. Проще говоря, анализируя метафоры вокруг болезней, Зонтаг призывает от этих метафор отказаться, увидеть болезни и больных как они есть; демифологизирует их.

Она и сама пишет о том, что туберкулез, рак и СПИД принципиально отличаются от «коллективных» эпидемий: «Холера [подставьте желаемое] — проявление рока, болезнь, упростившая сложную личность и растворившая ее в среде больных. Болезнь индивидуализирующая, выделяющая личность на фоне окружающей обстановки — туберкулез. <…> В отличие от ужасающих эпидемических заболеваний прошлого (бубонная чума, тиф, холера), поражавших человека как одного из членов сообщества, ТБ воспринимался как болезнь, изолирующая особь от общества, <…> всегда казался таинственной болезнью личностей, поражающей свои жертвы по одному». Но это все равно очень захватывающее и полезное упражнение в размышлении про болезнь — тем более Зонтаг упоминает метафоры, схожие с теми, о которых шла речь выше: тут есть и про капитализм, и про рак как месть экосферы, и про вирус как оружие ксенофобии. И даже про то, как 100 лет назад на американском флоте убрали дверные ручки и общие металлические кружки возле фонтанчиков («это была первая реакция на “открытие”, что сифилис — это “инфекция” и “передается невинным путем”»). Нам, вероятно, предстоят бытовые изменения куда серьезнее.

Те, кому этого не хватило, — или наоборот, те, кому даже одного текста из перечисленных многовато, — приглашаются прочитать сегодняшний лонгрид The Guardian, более-менее внятно, хотя и неглубоко, суммирующий основные рассуждения о будущем после пандемии. С одной стороны — Наоми Кляйн с ее теорией катастроф и их эксплуатации капитализмом; с другой — Ребекка Солнит с ее исследованиями того, как большие кризисы приводят к увеличению общественной солидарности и заботливости; про аналогии с климатом, сравнения с 2008 годом и алармизм по поводу чрезвычайных полномочий государства тоже не забыли.

За половину ссылок спасибо Стасу Шарифуллину.

Забыл про визуальный бонус-трек.

За ту неделю, пока после поста на фейсбуке про нетфликсовский сериал «Tiger King» досматривал оставшиеся серии и пытался что-то доформулировать в голове, о нем написали примерно все более-менее профильные русскоязычные СМИ. Так что, кажется, это тот случай, когда можно ограничиться заметками по поводу, не вдаваясь в рассказ о содержании. Вы и сами наверняка уже все знаете: Оклахома, Флорида, владельцы частных зоопарков в США (с конкретным фокусом на тигров, которых в частных руках в Америке сотни и тысячи), колоритнейшие герои larger than life, таинственные преступления, манипуляции, мошенники, а также рок-н-ролл и гомосексуальная любовь. Собственно, сами причины для просмотра изложены в том же фейсбук-посте.

Первое: по-моему, это редкий случай, когда фактура вытаскивает все огрехи драматургии. Они, если немножко поднять с поля челюсть и посмотреть на все это сценарно, как будто легко заметны. Сама общая арка про заказное убийство работает плохо, потому что наиболее предсказуема из всего большого набора сюжетных линий: героя действительно сажают за то, в чем он, похоже, виноват; последняя серия — самая слабая во всем сериале, потому что там не происходит ничего неожиданного, ничего, что бы нарушало ожидания (а версия про подставу либо сама по себе слабая, либо плохо представлена). Док Энтл сначала как бы становится самостоятельным персонажем и героем расследования — но в итоге просто пропадает и переходит на функции комментатора.Сам режиссер как будто так до конца и не решил, хочет он быть в своем фильме или нет. Иногда кажется, что он до конца не решил и вопрос, снимает ли он историю Джо Экзотика — или исследование рынка диких зверей в США.

Ну и так далее. Но все это, прямо скажем, абсолютно неважно, и весь предыдущий абзац можно справедливо зачесть как унылое брюзжание. Потому что фактура такая, что всё работает, оторваться невозможно, все одновременно притягательны и отвратительны, повороты такие, что никакой сценарист бы не придумал, — ну и все остальное, что уже проговорили во всех рецензиях.

И второе, которое, на самом деле, следствие первое — поскольку режиссер так и не определился, что он снимает, в итоге он снял вообще что-то третье, гораздо более грандиозное. Вот есть такой традиционный штамп: Америка побережий, Калифорнии и Нью-Йорка, и примерно вся остальная Америка — это две разных страны. Как человек, который два года прожил в штате Миссури, могу сказать, что штамп абсолютно верный. Причем вторая страна в каком-то смысле гораздо интереснее. Так вот «Tiger King» — это почти идеальный портрет этой самой второй Америки со всеми ее закидонами, мошенниками, миссионерами, безумцами, бизнесменами, либертарианцами, продюсерами, наркозависимыми и так далее, и так далее. Более того — не только портрет, но и какая-то наглядная демонстрация величия всей этой лютой фантасмагории. Реально ведь невозможно себе представить всех этих людей и все их истории в какой-то другой стране, это все очень американское; трудно себе представить лучшее воплощение слогана про страну возможностей, чем 55-летний гей, который выращивает тигрят на продажу, зарабатывая на этом сотни тысяч долларов, ведет ютьюб-шоу для пары сотен зрителей, где атакует своих оппонентов, и снимает в очках и ковбойской шляпе клипы на свои песни про тех же самых оппонентов. И это только один герой — а ведь такую же конструкцию можно было бы сложить и еще человек про двадцать. «Tiger King» — это и про diversity, и про то, что всегда можно начать сначала, и про вооруженную свободу, и про деньги как эквивалент успеха; почти про все то, что составляет реальность современной глубинной Америки, которую мы видим достаточно редко, чтобы каждый раз офигевать заново.

То есть круто, конечно, получается — последние три с половиной года все бесконечно писали тексты и снимали фильмы, пытающиеся объяснить, как же так вышло, что Трамп стал президентом США. А в итоге лучше всего на этот вопрос отвечает сериал про тигров, в котором Трамп (кажется) вообще ни разу не упоминается.

Умер Александр Тимофеевский.

(Все называли его Шурой, но у меня как-то язык не поворачивается — не та степень знакомства; близкая к нулевой, собственно. Сейчас даже проверил переписку в фейсбуке — в основном оно сводилось к тому, что я безуспешно пытался заказывать ему разные некрологи.)

В начале 1990-х Тимофеевский, по сути, придумал и разработал тот язык, которым стала говорить — писать — новая русскоязычная журналистика. Этот язык был очень умным, полнокровным и гибким; его наследником в той или иной степени является все хорошее современное журналистское письмо на русском — причем самое разное: от максимально витиеватой культурной критики до деловой журналистики по фактам. Больше того: этот язык создавал не только тексты на бумаге, но и новую российскую реальность — ей нужно было как-то изъясняться, и Тимофеевский ей в этом очень успешно помогал, по мере сил подтягивая до своего культурного уровня. Думаю, люди, которые это видели своими глазами и соучаствовали, расскажут куда лучше и точнее.

Собственно, и сам Тимофеевский об этом прекрасно рассказывал и писал. Например, в номере и книжке «Афиши» (которая тоже его трудов потомок, конечно) про историю медиа. Надеюсь, в редакции додумаются вытащить эти реплики во что-то читаемое, но пока — вот такие кривые ссылки: про начало «Коммерсанта» (Тимофеевский вступает ближе к концу) и про продолжение, там уже почти манифест. По второму адресу про газету еще рассказывает другой великий русский редактор — Максим Ковальский. Он умер год назад.

Помимо многого прочего, в 2000-х Тимофеевский делал журнал «Русская жизнь» — я и тогда его очень любил, а с дистанции он кажется еще более значительным. То, чему в основном посвящен этот канал, я обычно называю нарративной журналистикой — это, конечно, калька с английского, вполне дурацкая; и на английском есть еще один термин похожего смысла — literary journalism, литературная журналистика. Вот «Русская жизнь» занималась именно литературной журналистикой, причем настолько же в русле «Нью-Йоркера» (вечного местного тотема), насколько позапрошловечных «Отечественных записок» и «Современника». Этот журнал одинаково хорошо бы смотрелся в 1996 году и в 2020-м — но в 2008-м он, конечно, был совершенной белой вороной, абсолютно выламывался из времени; и сейчас понятно, что и это было достоинство, потому что — ну а с чем там было совпадать-то, в 2008 году, не с чем ведь абсолютно. Архив той «РЖ», к счастью, полностью сохранился; там есть, что почитать, — лучшие репортерские тексты Кашина, криминальные хроники Евгении Долгиновой (абсолютный такой трумен-капоте на материале русской хтони), Пищикова, Данилов, Кузьминский, Семеляк etc. etc.; там сходились на соседних страницах люди максимально разных воззрений, потому что важны были не взгляды, но смыслы — ну и стиль, конечно. Несколько текстов с участием самого Тимофеевского там тоже есть.

В 2012 году Тимофеевский и Дмитрий Ольшанский, которые делали первую «РЖ», ненадолго перезапустили ее в онлайн-формате. Я тогда у них взял для «Афиши» по этому поводу интервью — не то чтобы какое-то выдающееся, хотя какие-то мысли А. Т. как будто про сейчас (про то, как печально, что из реальности стирается сложность, например). Помню, что мы сидели в каком-то максимально странном заведении в Лубянском проезде; помню, что пили водку (я скорее для поддержания разговора). Вообще это было какое-то совсем другое все. Ни той «Афиши» уже нет, ни той Москвы, ни той России, на самом-то деле.

Теперь нет и Тимофеевского. Но язык, которым он говорил, — останется.

Наблюдая с балкона, как два полицейских выписывают штраф присевшей на скамейку парочке, я думаю о забавной сложности пандемического надзора в России. Полиция вроде как должна нас защищать — в том числе и от коронавируса, то есть от себя самих. Но мы, конечно, этой полиции не доверяем; более того — мы ее боимся; для большинства из нас полицейский, который спрашивает документы, — куда более реальная угроза, чем любой вирус. Но именно благодаря этому полиция может преуспеть в функции защиты — потому что мы будем их бояться и сидеть дома. Но и это, возможно, иллюзия, поскольку «мы» — сообщество неоднородное, и кто-то преодолевает страх с помощью купюры.

В общем, к чему это я. На «Холоде» вышел большой увлекательный текст, который я с удовольствием отредактировал. Там как бы сходятся в одной точке разные силовые линии российской хтони: сексуальное насилие, безнаказанность силовиков, пытки в полиции, слабость следователей и прокуратур. В Старом Осколе пропадает девушка. Видимо, она убита, но следствие идет вяло — и только благодаря тому, что мать пропавшей бьет во все колокола, жалуется в инстанции и организует волонтеров. Через два года там же пропадает еще одна девушка. Выясняется, что в той же квартире. Выясняется, что живет в квартире бывший полицейский. А причастен к предполагаемому убийству действующий участковый.

И как бы все и понятно, да не все: тел убитых так и не нашли; арестованные утверждают, что дали показания под пытками (дважды); насколько версия обвинения выдержала бы суд в идеальном мире — ясно не вполне, но российский суд присяжных выдержала. В общем, эта история о том, как со всеми что-то не так, все нарушают собственные профессиональные и моральные обязанности, все врут, лукавят, юлят — кроме, видимо, родственников жертв; то есть тех, кому хуже всего.

У текстов «Холода» уже есть некий образ; кажется, почти общим местом стало сравнение с сериалом «Настоящий детектив», где тоже все преступно, безысходно и зловеще. Точное сравнение за одной, пожалуй, поправкой — в России так все устроено, что детектив обычно как раз ненастоящий.

https://holod.media/stary-oskol

А вот интересно — у «Tiger King» вышла дополнительная серия. Причем снята она вот прямо сейчас, в режиме карантина, а формат такой: некий Джо Макхейл (это, видимо, известный актер) сидит на диване и по скайпу берет интервью у героев сериала, перемежая это не очень остроумными шутками. Герои почти все второго плана, ну и что, все равно же хочется узнать, как у них дела.

С точки зрения кино тут обсуждать нечего, но это любопытно структурно — Netflix здесь фактически действует не как кинотеатр (к чему мы скорее привыкли), а как телеканал. Реагирует на события в режиме реального времени — причем не привлекая для этого человека, который, собственно, сделал сам сериал, хотя уж казалось бы: вот у кого интересно было бы взять интервью, в фильме же его совсем мало. То есть Netflix тут как бы капитализирует то внимание, которое получил их же продукт; я не следил, но обычно после такого рода сериалов начинается масса журналистских публикаций — критика, альтернативные версии, бесчисленные интервью с героями. Судя даже по репликам в этой дополнительной серии, с «Tiger King» такое тоже случилось — но, по-моему, это первый раз, когда так быстро было изготовлено еще и послесловие по мотивам реакций и встроено в сам исходный сериал; такое мета-мета. Первый, но точно не последний, думаю.

А еще интересно, что Макхейл этот три раза называет «Tiger King» самой популярной документалкой в истории человечества. Неужели это как-то измеряли? Неужели это правда?

На самоизоляции наконец начал слушать подкасты или что-то на них похожее (то есть курсы «Арзамаса»): когда становится столько посуды, времени хватит и не на такое. Ну и почему бы не написать тут о том, что было интересно слушать до конца.

1. «Перемотка». Собственно, это единственный именно подкаст, на который меня пока хватило целиком. Видимо, потому что это один из немногих подкастов на русском языке, который невозможно представить себе в виде текста: вся уникальность тут — в старых записях, которые оцифровываются и комментируются.

Второй сезон в этом смысле — настоящее сокровище, потому что личная память, выраженная в таких записях, здесь соединяется с большой историей, и получается максимально объемная и, хочется верить, максимально точная картина человеческой жизни в России за последний век. Здесь есть история немки, переехавшей в СССР вслед за мужем в 1930-х и пережившей в Москве войну (когда слушал, плакал). История неудачливого художника, который попал в турбулентность 90-х и закончил жизнь в намибийской пустыне (тоже плакал). История провинциального инженера, уехавшего на два года от семьи во Вьетнам на заработки, а еще научившего первой музыке композитора Маноцкова. Ну и совсем невероятная история крестьянина, который матросом прошел Первую мировую, Гражданскую и Великую отечественную, участвовал в Кронштадтском бунте 1917 года и вообще испытал на свой шкуре самые жуткие проявления российского ХХ века.

В общем, мне кажется, что это шедевральный подкаст, хотя другие я почти не слушал.

2. Курс Александра Шубина про Ленина. Очень бодрая, легкая и осмысленная версия истории Ленина, которая кажется убедительной — потому что Шубин представляет своего героя не как пророка и не как инфернального злодея, а прежде всего как одновременно очень удачливого, очень трудолюбивого и очень упрямого политика. Чтобы послушать, нужно покупать подписку на «Арзамас», но это того стоит.

3. Курс «Лев Толстой против всех». Тут дерзну сказать, что этот курс мне понравился даже больше, чем книжка А. Л. Зорина — хотя бы потому что основная зоринская трактовка Толстого (через последовательную борьбу с любым насилием над человеком) тут тоже представлена в полной мере, но не одна она. Есть тут и рассуждения о Толстом с религиозных / церковных позиций, и взгляд Павла Басинского; сама рамка — Толстой, рассказанный через конфликты, — тоже очень удачная и, как ни странно, позволяет уложить основные этапы его биографии в голове даже лучше, чем прямая хроника; в частности, я наконец более-менее запомнил и осознал, в чем заключался толстовский духовный переворот конца 1870-х. Забавно: в соседних выпусках Зорин и Басинский приводят разные версии последних слов Толстого перед смертью — и каждый трактует свою версию в пользу своей рамочной интерпретации тех или иных сторон жизни писателя. Ну и хорошо — много Толстых лучше, чем один.

Прочитал «Былое и думы» (никакой специальной заслуги самоизоляции тут тоже нет, начал еще до всего). Не могу сказать, что рекомендую, — кажется, что чтобы по-настоящему погрузиться в текст Герцена, нужно для начала хорошо разобраться в европейской политике XIX века; иначе значительная часть текста и эмоций просто не очень понятны. То есть да: детство, юность, ссылка в Вятку, женитьба, история про Гервега — это действительно и захватывающе, и пронзительно. А вот все эти европейские вояжи, интриги и размышления; Гаррибальди, Маццини и прочий селебрити-споттинг — это уже как-то далековато. Хотя, конечно, то, как Герцен спаивает личное и политическое, психологическое и историческое, впечатляет (про это, как водится, хорошо написано в «Полке»). Как и крайне непривычная для XIX века интертекстуальность романа — кажется, ее идеальный читатель должен хорошо помнить еще и все остальные тексты автора, а заодно знать всю его библиотеку; ну то есть это почти всегда так (Лотман про это захватывающе пишет в связи с тремя уровнями чтения «Евгения Онегина», например), но у Герцена как бы швами наружу.

Два основных мои наблюдения таковы. Первое, собственно, вытекает из вышесказанного — удивительным образом «Былое и думы» переворачивают представления о том, что более интересно: жизнь личная или жизнь историческая, общественная. Отвлеченно (мне лично) кажется, что безусловно второе; Герцен как-то так все обставляет, что получается ровно наоборот — его сердечные муки, ревности, дружбы и разрывы «работают» куда лучше, чем вторжения в большую историю (революция 1848 года, встречи с разнообразными великими бунтарями и проч.). И это заставляет задуматься о том, что ценнее и литературнее в твоем собственном опыте.

А второе наблюдение вот какое — хорошо, что я добрался до «Былого и дум» в 35 лет; кажется, читать это в юности вообще не имеет особого смысла. Дико впечатляет, насколько это разочарованная книга, почти депрессивная; насколько Герцен пишет хроники собственных поражений — и частных, и исторических. Какое там «декабристы разбудили»; тут куда важнее, что и у декабристов ничего не вышло, и у герценских «нас» ничего не выходит; он последовательно и резко отстаивает необходимость победы революции и научной рациональности — но не менее резко видит, что до этой победы очень далеко, а, возможно, она и вовсе не случится. Везде кочки, шпионы, предатели, нерешительность и тлен; ничего не стало, ничего не будет, на земле замочат, на небе залечат.

Особенный колорит все это приобретает, если держать в голове будущее той борьбы, к которой Герцен примыкает. Если зарифмовать это с нашими нынешними буднями, получается даже некоторый утешительный эффект.