Творчество Линды, Глюкозы и Агузаровой открывает простор для политического и теоретического воображения и множества различных интерпретаций, чем я и старался воспользоваться в этом тексте. Парадоксальным образом, для того, чтобы увидеть эти возможности, необходимо отнестись всерьез к создаваемым им образам, текстам, музыке и видео. Необходимо перестать смотреть на них с подозрением и критикой, нужно попытаться принять вычерчиваемую ими перспективу, пусть она и кажется невозможной, нереальной и на сто процентов несерьезной. Поверив в марсианскость Агузаровой, шаманские перевоплощения Линды и киберэмпаурмент Глюкозы, можно увидеть то, что останется незаметным и непроговоренным с критической позиции. Это, конечно, не значит, что критика этих исполнительниц нерелевантна или неуместна, просто в этом тексте мне показалось более интересным пойти другим путем. Путем серьезной и последовательной несерьезности.

Как мне кажется, такой подход к исследованию поп-культуры в целом резонирует с ее постоянным трикстерским, ироничным духом. Попса сама как бы говорит своей аудитории: «Не воспринимайте нас всерьез. Мы просто дурачимся, это же индустрия развлечений, не более того». Но именно это шутовство, это искусство ускользания от серьезного и повседневного и конструирование утопических, нелепых, странных воображаемых миров является, возможно, самым ценным элементом поп-культуры. Творчество Агузаровой, Линды и Глюкозы интересно как раз в той степени, в которой оно антиреалистично.

Другими словами, поп-культура дает нам шанс всерьез подурачиться, и не стоит этот шанс упускать.

«Нож» опубликовал одну из статей нашедшего вышедшего в ИМИ сборника «Новая критика» целиком (кстати, это единственный такой прецедент — ну помимо предисловия); в остальных СМИ пока будут фрагменты. Это текст Даниила Жайворонка, разбирающий творчество Жанны Агузаровой, Линды и Глюкозы в парадигме киберфеминизма. Заход вообще интересный, но для меня как редактора и общего автора всей этой затеи особенно важен, конечно, этот манифестационный финал: хочется просто под ним подписаться.

А «Афиша» тем временем сделала еще большую остроумную и концептуально верную штуку (поскольку весь проект — про расширение количества оптик и парадигм) и попросила авторов сборника выбрать свой любимый — вообще или в данный момент — текст о музыке. Подборка получилось страшно увлекательная; я из этих текстов читал полтора примерно. Но вообще это нормальная и даже радостная ситуация, когда авторы умнее своего редактора. Буду теперь наверстывать.

Напоминаю, что изданный ИМИ сборник «Новая критика» постепенно расходится по магазинам; в некоторых его даже уже раскупили, к моей огромной радости, — но скоро он там появится вновь. Перечень магазинов и все необходимые ссылки — здесь. А здесь можно подать заявку на участие в следующей серии.

Кратко продолжу дайджеcт хороших подкастов — в этом жанре я никакой конкуренции людям, сидящим на теме, составить не могу, так что буду выступать в режиме любительских рекомендаций.

Подкаст «S-Town» — история удивительного человека из максимально темного американского захолустья — это уже очевидная классика; эпитафия, каких мало. Вышел он давно, все уже обсуждено; добавлю только, что, когда слушаешь его с мороза в 2020 году, возникает непредвиденная аналогия с «Tiger King»: в каком-то высшем смысле и тот, и другой сериал — это такие оды глубинной Америке, стране, где среди жуткой бедности, поразительных предрассудков и этики имени второй поправки обретаются такие истории и характеры, которые не придумать ни в каком Нью-Йорке. (Что характерно, все то же самое можно сказать про Россию, но документальных высказываний того же уровня мы пока ждем — впрочем, уверен, дождемся.)

Ну и совершенно сроднился с подкастом «Поэпизодный клан», где три больших российских сценариста — Николай Куликов («Горько!» и еще много что), Константин Майер («Физрук» и еще много что) и Рома Кантор («Эпидемия» и еще много что; мы с Ромой дружим, поэтому я фамильярничаю) — обсуждают свою профессию и разные ее аспекты, рассыпая байки из нелегкой местной теле- и киножизни, всяческие рекомендации теоретического и практического характера, а также смешные шутки. Честно говоря, был уверен, что я предельно далек от формате «три человека обсуждают что-то без нарратива», но тут почему-то поддался. Может быть, потому что когда начал слушать, сам сидел и мучился со сценарием — впрочем, совет посидеть час наедине с проблемой в темной ванной пока на практике не опробовал.

Когда я был маленьким, я был реально маленьким. Низкорослым, худым, хилым, без мускулов и прочих атрибутов традиционной маскулинности. Чтобы как-то с этим побороться, меня сначала отдали в секцию дзюдо, где я за три года выиграл три боя и дико стрессовал. Потом ставили всякие условия (научись пять раз подтягиваться, или не поедешь в любимый зимный лагерь; я подтянулся три и не поехал); также звучали тезисы в режиме «девочки любить не будут». Никто не имел в виду ничего плохого, но с последствиями этой борьбы я борюсь до сих пор, обсуждая их с терапевтом. Есть ли на свете вообще люди, у которых никогда не было сложностей с собственной телесностью? Не уверен, что встречал таких.

Это я к тому, что бодипозитив, который зачастую воспринимают довольно ригидно — грубо говоря, как борьбу с дискриминацией полных людей, — на деле в той или иной степени касается всех: люди, полностью соответствующие капиталистическим телесным нормам, если и существуют, то достигли этих норм ценой больших моральных и физических усилий. Фильм «Армия плюс», который мы показываем на фестивале Beat в рамках моей кураторской программы о сопротивлении современности «Наперекор», — формально как раз соответствует ригидному пониманию: это история четырех скандинавских больших девушек, которые так или иначе заставляют общество принять свои размеры. Однако — в отличие от «Сейчас или никогда», о котором я писал выше, — это все-таки не фильм про активизм, а фильм про то, что — простите за напрашивающуюся цитату — дано мне тело, что мне делать с ним. Героини выбраны, потому что они активны, но режиссерок скорее интересует не их политические действия, а их внутренняя жизнь, их отношения с собой, еще и потому что в этой зоне именно с выстраивания отношения с собой начинается политика. Открывающая сцена, где одна из героинь просыпается в своей постели и идет к зеркалу умываться, — одна из самых интимных, что я видел в документальном кино. И дальше — тоже здорово и тонко.

У фильма будет четыре показа. Первый — в понедельник, 3 августа, в «Эрмитаже», где мы предварительно обсудим всю эту проблематику с людьми, которые в бодипозитиве понимают куда больше моего (это Татьяна Никонова, одна из лучших писательниц про все гендерное на русском, и бодиактивистка Лера Ананьева). Второй — в воскресенье, 9 августа, в «Октябре». Третий — во вторник, 11 августа, который будет сопровождаться интервью Златы Николаевой с героинями фильма (а поверьте, с ними очень хочется поболтать после просмотра). И наконец, четвертый — в четверг, 13 августа, в Центре документального кино.

Приходите.

Я в последние годы очень редко читаю новую художественную литературу, но тут вдруг взялся по рекомендации Юры Сапрыкина (спасибо) за книгу Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь» — и очнулся через два дня другим человеком. Ну не прямо так, конечно, но давно не было книжек, которые переполняют так, что заснуть не можешь, — а эта именно такая. Формально это сборник рассказов, на деле — очень цельная вещь; то есть по одному или даже нескольким рассказам очень мало что понятно; важна вся конструкция. Я тут ни на какую экспертизу не претендую (стихов Горбуновой — а она в первую очередь поэтесса — не читал; за современной русской литературой подробно не слежу уже лет семь), но пару мыслей хочется зафиксировать.

Первое. Мне до сих пор не попадалось книг, где фиксировался бы опыт именно моего конкретного поколения — детей Перестройки, которые вошли во взрослую жизнь в 2000-х; людей, у которых в детстве и юности было ощущение, что в окружающей реальности столько открытых возможностей и прорех, что аж страшно (причем совершенно не фигурально выражаясь, реально страшно), и которые через несколько лет обнаружили, что прорехи более-менее залатаны, а возможности присвоены людьми постарше; что история прошла рядом, но мимо. Ну, это у меня такое ощущение, у других может быть иное, понятно. Так или иначе, в «Конец света, моя любовь» — главным образом в ее рамочной части — в режиме того, что на английском называется creative nonfiction (в рецензии Гали Юзефович прочитал также термин «автофикшн») этот опыт схвачен как-то бесконечно точно. Притом что про историю (то есть политическую историю) там нет ровным счетом ничего за пределами того, что где-то в телевизоре демократы воюют с коммунистами. И я дажу не скажу, что она там где-то между строк присутствует, нет. Но почему-то кажется, что это вот прямо «про нас».

Почему? С одной стороны, наверное, потому что тут очень сильно выведено и поймано вот это ощущение юности, когда мир вокруг представляет собой одну большую бесприютность, опасность и травмирующий опыт, но в этой бесприютности и есть какая-то свобода, какое-то обнаружение себя; и Горбунова умеет как-то не затушевать ни чудовищность происходящего, ни его исключительную внутреннюю важность. Тут можно сказать, что это про любую юность, а не про конкретно «нашу». Ну да, но тут вступает другая сторона — конкретика. На уровне примет реальности — почти случайные цитаты из Неумоева, автостоп, выпадение из социальных конвенций, неловкий секс и еще более неловкое его отсутствие, рок-магазины, хиппи, клички; все это бесконечно узнаваемо и к тому же описано так, что в этом появляется какая-то очень мощная ценность, вплоть до того, что хочется как-то по-новому обдумывать свой личный опыт схожего харакрера. И на уровне ощущений: в центральной части книги в реальность вторгаются хтонические чудища и бытовой сюрреализм — и кажется, что выползли они именно из наших, тогдашних рубежей.

Второе. Тут я вступаю на совсем зыбкую почву, но это же мой телеграм-канал, так что вай нот. Мне кажется, что «Конец света, моя любовь» — это такой русский литературный метамодерн. (Возможно и даже наверняка не первый, тут я просто не знаю.) Потому что вообще-то во всех этих почти жж-образных мемуарах и страшных сказках спрятаны или, скорее, помянуты самые разные узнаваемые дискурсы. Назову самые банальные, наверняка там есть и больше всего, мне просто не хватает кругозора. Тут есть и мамлеевская жуть, и сорокинские карнавальные перевороты, и даже что-то от лучших вещей Пелевина — особенно в самом финале, когда все, что было до, объединяется в какое-то единое откровение (причем тянет это слово написать с большой буквы). При этом никаких постмодернистских подмигиваний и игры тут нет, все по-настоящему; то есть там, где у Сорокина вскрытие языка, у Горбуновой происходит реальное вскрытие тела, с говном и кровищей. Здесь живет та самая метамодерновая осцилляция между реальным и ирреальным, серьезным и смешным, своим и чужим, убивающим и оживляющим — и во многом благодаря этому мерцанию по итогу рождается книжка, от которой, так сказать, сияние исходит.

В самом первом рассказе тут есть такая фраза: «Мы умерли на той войне, которая так и не наступила». В каком-то смысле вся книжка и есть хроники этой войны.

https://bookmate.com/books/C8LyBkDe

Мощная история Маши Карпенко на «Холоде» про одно бессмысленное убийство, которое легко можно было предовратить. Во-первых, это вот прямо наглядное обоснование, почему надо действовать по протоколу, даже если он кажется бессмысленным (поведение полицейских как бы «можно понять», но по факту из-за них убили человека). Во-вторых, ну да, гуманизация — хотя тут скорее дегуманизация, то есть показано, как живые люди превращаются в чудовищ из-за условий жизни и/или аддикций.

(Я текст не редактировал, если что, рекомендую чисто по любви.)

https://holod.media/gorod-skazok

Есть также подкаст, который я пока слушать боюсь: все-таки когда читаешь про все эти разговоры с будущим убийцей по телефону — это одно, а слушать — другое. Но не сомневаюсь, что там еще покруче перепахивает.

​​Бюрократия часто называется одним из главных препятствий на пути развития рыночной экономики в России. Ложность данного утверждения прекрасно иллюстрируется в работе антрополога Дэвида Гребера «Утопия Правил». В ней Гребер попытался подтолкнуть левую политическую мысль к созданию «левой критики бюрократии», отсутствие которой, по его мнению, объяснят тот факт, что каждый новый социальный кризис, у истоков которого лежит неэффективная бюрократия, приводит к власти именно правых, а не левых. Это наблюдение, кстати, прекрасно иллюстрируется кризисом ЕС. В то же время Гребер считает, что правая критика бюрократии, которую вынуждены брать на вооружение леваки за неимением собственной критики, не способна отразить истинную суть проблемы. Правая критика основывается на противопоставлении бюрократии и рынка, однако Гребер путём многочисленных эмпирических иллюстраций показывает, что развитие рынка и тотальная бюрократизация на самом деле идут рука об руку, выводя «железный закон либерализма»: «всякая рыночная реформа, вся­кое правительственное вмешательство с целью уменьшить бюрократизм
и стимулировать рыночные силы в конечном итоге приводят к увеличению общего объема регулирования, общего количества бумажной волокиты
и общего числа бюрократов, которых привлекает на службу правительство».

Новая левая критика бюрократии, по мнению Грэбера, должна исходить именно из тезиса о том, что бюрократия является основным политическим инструментом капитала, а не его антагонистом. Бюрократия и капитал сливаются в единую самоподдерживающую сеть через финансиализацию экономики, насилие, технологии, слияние государственного и частного.

В рамках этой самоподдерживающей сети правительство, использующее насилие и технологии, превращается в главный инструмент извлечения корпоративной прибыли.

К слову, необходимо отметить, что современная Россия опережает наивысшие показатели СССР по количеству чиновников. 102 чиновника на 10 тыс. населения сейчас против 73 в 1985 году в СССР.

Вышла по-русски «Хиросима» Джона Херси — убедительный, пусть и не единственный претендент на звание важнейшего лонгрида в истории жанра; текст, который во многом определил то, как мы думаем об атомной бомбе. Писал тут пост, когда прочитал его впервые. Имел честь сочинить для бумажного издания — выходит в Individuum — блерб, вот он.

Вы замечали, что на видео со взрывами атомной бомбы никогда нет людей? Самое разрушительное оружие на планете как бы оторвано от человеческой перспективы — и потому, возможно, зачастую в нем больше мифа, чем мяса. Джон Херси сумел описать бомбардировку Хиросимы и ее последствия именно глазами тех, кто ее пережил, — и навсегда запретил американцам гордиться содеянным. Абсолютная классика нарративной журналистики.

https://bookmate.com/books/JLeasyTb

События и обвинения последних недель в очередной раз обострили дискуссию, которая, по всей видимости, будет вечной: может ли талантливый человек быть одновременно, например, насильником — и насколько это дезавуирует его талант и продукты этого таланта — и вообще есть ли тут какой-то выбор, или это ложная, отвлекающая постановка вопроса? То есть это как бы все та же дилемма про гения и злодейство, но на новом витке, осложненного identity politics. И понятно, что еще более ситуация осложняется, если обвиняемый — сам из уязвимой группы.

Ровно такую ситуацию исследует и показывает в реальном времени фильм «Под запись», который мы показываем в рамках моей программы «Наперекор» на фестивале Beat. С одной стороны — хип-хоп как важнейший социальный лифт для афроамериканцев и движущая сила их культурно-политической борьбы, общественного самоутверждения. С другой — традиционная для рэпа мизогиния, которая проявляется не только в текстах песен, но и в самой культуре хип-хоп-индустрии. Дело происходит на ключевом для жанра лейбле Def Jam, который потоком выпускает суперхиты и доказывает коммерческую и массовую состоятельность рэпа. Там успешно делает карьеру девушка по имени Дрю Диксон — продюсирует записи, которые потом продаются миллионными тиражами и получают премии, придумывает удачные дуэты, вообще наслаждается творческой самореализацией. И ее боссу — великому продюсеру Расселу Симмонсу — тоже вроде бы все нравится. А потом он однажды приглашает ее к себе в номер послушать новую группу. И происходит то, что происходит.

Да, с одной стороны, это очень американская история. Но с другой — общечеловеческая, потому что фильм и окружающая его история (Опра Уинфри вышла из состава продюсеров незадолго до премьеры) поднимают вопросы, которые и в нашей реальности более чем актуальны. Например, это самое подробное объяснение, «почему они так долго молчали», которое мне приходилось видеть: мы видим Диксон буквально в тот момент, когда она решается дать интервью с New York Times, — и понимаем и ее резоны, и ее страхи. Например, эта история не только про одно изнасилование, но и про серийное злоупотребление властью; не только про конфликт двух людей, но и про сети поддержки обоих участников конфликта (и про то, почему аргументы про обвинения «ради хайпа» абсурдны), ну и так далее.

То, как все это проецируется на нашу реальность, мы обсудим после завтрашнего показа «Под запись» в «Музеоне» с Дашей Серенко — художницей, куратор и, насколько я могу судить, самой изобретательной прямо сейчас активисткой в поле гендерной политики; это она вместе с другими замечательными людьми придумала прекрасную серию акций #заЮлю и организует вместе с другими замечательными людьми кампанию в поддержку сестер Хачатурян. Еще есть шанс, что к разговору присоединится журналистка и куратор Анна Наринская, что сделает его еще более объемным.

Приходите, а если не сможете — фильм еще будет можно один раз посмотреть в Центре документального кино на следующей неделе. Ну и до кучи: билетов на понедельничный показ фильма про лягушонка Пепе и альт-правых «Ништяк, браток», после которого мы подискутируем о новой американской политике с журналистом республиканских взглядов, уже нет, зато добавили один его показ на завтра — и туда еще можно успеть.

Питер Померанцев приезжает в Манилу, и там плохо пахнет и неудобно ходить пешком. Питер Померанцев приезжает в Белград, и там здания разваливаются на глазах, и вообще сплошная разруха. Эта полуколониальная, полукомандировочная оптика — солидный европейский умник приезжает куда-то в другой мир на пару дней, чтобы провести пару встреч и ретироваться, — первое, что бросается в глаза в книге «Это не пропаганда». Второе — то, что британский стиль нарративной журналистики, впрямую переведенный на русский, выглядит довольно нелепо: «”Вся политика сейчас крутится вокруг создания идентичности”, — заявил политтехнолог, с которым мы сидели в баре в Мехико. Терраса, где мы беседовали, была так сильно затенена густой листвой, что, несмотря на ярко-голубое небо, казалось, будто на дворе ночь. Он объяснил мне, что старые понятия класса и идеологии мертвы». Ну и так далее. И дальше впечатления не улучшаются.

Тема-то вообще интересная. Померанцев — сын советских диссидентов, в 1970-х уехавших в Лондон, бывший российский телепродюсер, а ныне британский журналист и эксперт по России и международной информационной политике в Лондонской экономической школе — предпринимает попытку описать мир постправды, путешествуя по разным странам и разбирая разные кейсы. Вопрос понятный: что это за мир, в котором мы оказались, где больше нет истины, а факты неважны и со всех сторон подвергаются сомнению? И как говорить об информационной войне, если сам этот разговор тоже моментально становится инструментом этой войны?

Кейсы, впрочем, тоже понятные: Дутерте, сумевший прийти к власти на Филиппинах через объединение людей в соцсетях под одним максимально простым и общим лозунгом войны с наркотиками; Cambridge Analytica с их демонической обработкой больших данных и микротаргетирование политических кампаний; архитекторы «Брекзита»; беспринципные политтехнологи, научившиеся работать с фейсбуком и объединять в большие макрогруппы атомизированные микрогруппы людей по интересам; исламские и правые радикалы, использующие новые коммуникационные среды для вовлечения новых сторонников в свои сети. Наверное, именно в смысле кейсов самым интересным для меня тут был рассказ про Срджу Поповича — сербского активиста, который организовывал низовые кампании против Милошевича, а потом создал масштабную методичку по ненасильственному сопротивлению и протестной мобилизации, которой теперь пользуются как разнообразные оппозиции, так — и сюрприз — те самые праворадикалы.

Дополнительным пунктиром по всему тексту проходит семейная история Померанцева: бегство из СССР от КГБ, который хотел посадить отца за распространение запрещенной литературы; юность во встроенной в Европу Британии; работа родителей на «Радио Свобода»; ну и так далее. Рифма между биографической и репортерской линией довольно натужная, но все-таки есть — и в ней в некотором смысле и состоит проблема.

То есть честно скажу: мне прямо не понравилась эта книжка, и вот почему. Во-первых, за всеми ламентациями автора по поводу нынешней ситуации, где смешались «правда» и «неправда», факты и ложь, просвечивает непроговоренная ностальгия по временам Холодной войны, когда, с одной стороны, было ясно, кто хороший, кто плохой (во всяком случае — автору и людям, которые думали, как он), а с другой стороны, благодаря более монопольному устройству медиасреды, было ощущение связных больших групп населения, объединенных общими целями и идеалами. Ну то есть, проще говоря, ностальгия по старой доброй общественной среде западного типа, где карьерные политики, поддержанные партийным аппаратом, формировали (один наш кумир сказал бы — фабриковали) консенсус с помощью газет и телевизора. Не то чтобы эта ностальгия казалась мне лично недопустимой, но автор то и дело пытается сделать вид, что ее нет, а это не очень приятно. Во-вторых, разумеется, не обходится без некоторой демонизации России, которая, опять же разумеется, оказывается передовиком на фронте постправды и новой манипулятивной политики, и еще в 90-х что-то такое практиковала (и вот глава, где Глеб Павловский нам об этом расскажет, при этом мысли Павловского кажутся страшно упрощенными), а сейчас уж вообще куда ни ткни, всюду «Кремль» со своим фантомным присутствием (почему-то очень бесит вообще эта синекдоха с Кремлем). Это кажется чистой конъюнктурой — очевидно, что автор с русской фамилией, выпуская книгу про постправду в 2019 году, обязан чего-то написать про «Кремль»; ну и ладно бы, пусть бы писал, но чего же так поверхностно? Характерно, что в книге про то, как мы перестали верить в то, что истина существует, вообще не упоминается про деконструкцию и последние 50 лет западной философской мысли, которая не в последнюю очередь похоронами истины занималась.

В общем, по итогу все это читается не как исследование, а как даже не журнальный, а скорее телевизионный репортаж, в котором автор съездил в ряд интересных мест, поговорил с интересными людьми и разбавил все это риторическими вопросами. Не то чтобы недопустимо, но, учитывая восторги знакомых, хотелось ждать чего-то сильно большего. Ну и, пожалуй, еще одно сообщение этой книги — что эксперты, которые консультируют британский парламент по поводу информационных войн и всех этих дел (а Померанцев консультирует), сами не то чтобы в этом всем глубоко разобрались.

https://bookmate.com/books/tkLCOFfI

Небольшой дайджест полезных ссылок:

— главный хит моей программы «Наперекор» на фестивале Beat — фильм «Ништяк, браток» про борьбу за душу рисованного лягушонка Пепе — покажут на этих выходных еще дважды: завтра в «Октябре» и в воскресенье в «Музеоне». Все предыдущие показы были солд-аутами, так что торопитесь. Оффлайн-показы фестиваля скоро кончаются, но еще некоторое время многие фильмы можно будет посмотреть онлайн на «Кинопоиске» — я лично собираюсь наверстать упущенное и глянуть «Мэйден» про приключения девушек-яхтсменок, хитяру про поиски Бэнкси, фильм про нью-йоркских букинистов и рекомендованный Юрой Сапрыкиным фильм про стрит-фотографа Марту Купер.

— наша книга «Новая критика» продолжает появляться в магазинах и быстро исчезать из них, но все-таки много где ее сейчас можно купить. С момента последнего сообщения по теме издание «Плюс-Минус» опубликовало фрагмент статьи Леонида Грибкова про журнал «Птюч» и культурную программу российского рейва, а «Сигма» — часть исследования Артема Абрамова о том, как люди из мира свободной музыки переживают и инкорпорируют в творчество жизнь в российских столицах.

— а в ближайший вторник по поводу «Новой критики» будет целый сабантуй аж в «Мутаборе»! Сначала — дискуссия с все тем же Юрой Сапрыкиным и Кристиной Сарханянц, потом — дискотека под управлением дорогого Коли Редькина и двух неизвестных мне, но, несомненно, также талантливых диджеев.

— напоминаю также, что во всем этом празднике мысли можете поучаствовать и вы, подав заявку на участие во втором томе «Новой критики», который будет посвящен звуку.

— last but not least: друзья из «Психо Дэйли» собрали список полезных ссылок для тех, кто хочет помочь людям, борющимся с государственным насилием в Беларуси, но не знает, как. ✊

Традиционная претензия к разнообразной критике российской современности звучит примерно так — ну да, положим, все действительно настолько плохо, а что конкретно вы предлагаете делать? Это манипулятивный, но не то чтобы совсем необоснованный аргумент; действительно в самых разных сферах констатация упадка — куда более частая история, чем какие-то предложения по его преодолению. Книжка Николая Эппле «Неудобное прошлое» тут — счастливое и воодушевляющее исключение, поскольку действительно предлагает внятную и конкретную программу общественной проработки ключевой российской исторической травмы: советских репрессий.

Собственно программа — третья, финальная часть книги; до этого тоже интересно. Сначала — общий обзор текущей ситуации с разговором о репрессиях: читатель, следящий за темой, вряд ли обнаружит тут новую фактуру, но может ухватить четко сформулированные важные смыслы. Например, про то, что история в современной России фактически заменила политику как основное поле борьбы за идеологию. Или про то, как современное — окей, путинское — государство выстраивало свою версию героического прошлого страны: нарратив великой державы, которая продолжает одновременно достижения российской и советской империи и как бы исключает все плохое и травматичное; причем в качестве события, восстановившего эту преемственность двух максимально противоположных друг другу систем, выдвигается сакральная искупительная Великая отечественная война. Похоже на правду — еще если судить по тому, какого накала достигла сакрализация войны в 2020 году; думаю, если бы мы все чаще выходили из дома в последние три месяца (или включали телевизор, вероятно), эта тема постоянно всплывала бы в разговорах — одной поездки в «Сапсане» достаточно, чтобы изумиться тому, как неистово государство разжигает пламя вечного огня.

Вторая часть «Неудобного прошлого» — самая познавательная: здесь рассказывается о том, как на институциональном уровне с памятью о государственном насилии работали в других странах. Страны очень разные: от Аргентины, где военные во времена хунты расправлялись с людьми, сбрасывая их в море с самолетов, а одним из главных двигателей работы с памятью оказалось движение бабушек погибших, пытавшихся разыскать своих внуков и внучек, отданных на воспитание в лояльные семьи (я ничего про это все не знал), до Японии через Германию, Польшу, Испанию и ЮАР. Ни у одной из этих стран опыт государственного насилия не соответствует российскому полностью — но понятно, что прямых соответствий в таких сюжетах и не бывает; зато тут и там раскиданы маленькие рифмы, а опыт «договорной» постфранкистской демократии в Испании конца 70-х и вовсе кажется возможной реалистической схемой будущего постпутинской России.

Ну и везде много любопытных деталей и мыслей. В ЮАР опыт проработки апартеида осложнялся тем, в процессе демонтажа апартеида прямого насилия и жертв стало сильно больше, чем в сами времена апартеида, а борцы с апартеидом сами нередко прибегали к насилию. Нюрнбергский процесс вовсе не закончил проработку немецкой травмы и в некотором смысле — будучи результатом внешнего воздействия — даже затруднил ее; потребовалось несколько десятилетий, чтобы запустить этот процесс изнутри и отказаться от отстранения от прошлого. Происходящее в Польше (в том числе прямо сейчас) изящно объясняется сложившимся у страны / нации комплексом жертвы вначале нацизма, а потом советского режима, — жертвы, сакральность и чистоту которой нельзя подвергать сомнению ни при каких обстоятельствах. И так далее.

Что касается собственно программы проработки российских исторических травм, то о ней Эппле рассуждает с разных сторон. С одной стороны, с социально-психологической: тут и важность объединения частных памятей в некую внятную общую инфраструктуру, и важнейший разговор о диверсификации между виной и ответственностью; и предложение «отмыслить» в советском опыте общество от режима. С другой, здесь есть и политическая конкретика, а именно — предлагается создать Комиссию правды и примирения по аналогии с южноафриканской (подобные комиссии после относительно успешного опыта ЮАР распространились по разным странам), которая бы провела расследование репрессий и зафиксировала на официальном, государственном, общенациональном уровне ряд существенных выводов, призванных стать гласным консенсусом. Да, не все тезисы, предлагаемые к утверждению комиссией, кажутся проходными и бесспорными («Идеология, на которой строилась советская диктатура — интересы государства важнее жизни отдельного человека, — преступна»; тут даже я бы поспорил, насколько уместно сводить советскую идеологию только к этому); но ведь они на то и выдвигаются, чтобы вести диалог и искать компромисс.

Еще одна очень интересная мысль — про необходимость материальных выплат жертвам и — особенно — про то, что переговоры о размерах этой компенсации между наследниками преступников (государством) и наследниками жертв — едва ли не самый продуктивный вид подобного диалога: в нем есть конкретный предмет торга, на котором можно сфокусироваться, и он придает жертвам субъектность. Пожалуй, такой взгляд заставляет (меня) по-новому подумать и про репарации афро-американцам, которые кажутся все более реальной перспективой в США.

Все это очень занятно — и мне отдельно симпатично то, что автор пишет о создании Комиссии как о чем-то вполне реалистичном; как будто даже подразумевает, что на эти предложения может согласиться действующая российская власть; кажется, что это правильная модель разговора. Хочется верить и в то, что Эппле прав, когда рассуждает, что даже сейчас в России есть пусть и хрупкий и совсем базовый, но консенсус вокруг того, что репрессии были преступными. Вообще, инструментальный подход, подразумевающий готовность к торгу, как бы заранее отвечает на многие вопросы — на мой вкус, и про влияние сталинской эпохи на нынешнюю российскую жизнь тут написано уж слишком лихо (остальную историю как будто лишают субъектности), и предложение в рамках программы-максимум для Комиссии свести всю советскую идеологию к подавлению личного во имя государственного кажется чрезмерным упрощением; но важно, что автор заведомо готов дискутировать и уступать.

С точки зрения того же подхода вполне логично и то, что базовые идеологические предпосылки книги тут специальным образом не проговариваются, а как бы подразумеваются как самоочевидные. Благо предпосылки очень понятные, классические либеральные в современном смысле: демократия лучше автократии, национализм — это скорее плохо, чем хорошо; соответственно, вся эта проработка нужна для того, чтобы демократии было больше, а автократии и национализма — меньше. Допустим; но вот вопрос — а кто решает, что общество хочет, чтобы демократии было больше, а не наоборот? Не говорят ли нам некоторые современные исторические примеры о том, что такой запрос есть не всегда? Бывает ли по-другому — и как происходит работа с травмами в этих других ситуациях; и к чему приводит такая работа? Очень интересно было бы, например, посмотреть, как говорят в современном Китае о культурной революции, благо там как раз сейчас вроде бы мода на неомаоизм. Но это, пожалуй, не столько упрек, сколько пожелание к дальнейшему разговору вокруг темы — понятно, что программа на то и программа, чтобы фокусироваться на том, что ее подкрепляет.

Купить книгу или добавить ее в Bookmate (или еще куда-нибудь)
Прочитать отрывок на «Снобе»
Подписаться на канал Николая Эппле про неудобное прошлое

Вот что случится в ноябре: команда Lorem Ipsum, в которой я работаю, проведет на площадке InLiberty свой курс про то, как рассказывать истории в пространстве. То есть, переводя на немного более предметный язык, — про то, как придумывать и делать музеи и выставки главным образом на документальном и историческом материале.

Что делает Lorem Ipsum? Это проще кратко рассказать через практику: компания разрабатывала все мультимедийное содержание «Ельцин Центра», придумала и сделала иммерсивную выставку «Коридоры. Семь миров Высоцкого» в Еврейском музее, в том же музее переделала постоянную экспозицию о послевоенных временах — ну и так далее, все проекты можно увидеть на сайте. В общем, мы занимаемся тем, что придумываем, как превратить тот или иной документальный материал в захватывающую историю — и как ее рассказать в заданном пространстве со всеми его инженерными, архитектурными и прочими особенностями.

Такая работа — всегда работа вдолгую; я работаю в Lorem Ipsum два года, но все основные проекты, в которых я задействован, пока на стадии разработки. Так что для меня этот курс будет настолько же преподавательской практикой, насколько ученической — всегда приятно и интересно поговорить с коллегами о том, что, как и почему они придумывают. Тем более что коллеги очень крутые: Женя Казачков — один из главных людей в современной российской драме; Андрей Понкратов — художник-постановщик лучших здешних фильмов; Ян Визинберг — человек, который создал Lorem Ipsum и придумал, чем мы занимаемся; неизбежно будут и другие занятные гости.

Не менее интересно попридумывать какие-то невиданные музеи и выставки с заинтересованными людьми: интерактив и совместные мозговые штурмы — важнейшая часть программы; кто знает — может, все закончится и тем, что какие-то из идей в конце концов воплотятся в реальность.

В общем, это может получиться интересно. Прочитать подробности и записаться можно здесь.

Раньше сам делал интервью для «Афиши», теперь их даю. В связи с выходом «Новой критики» поговорили с Николаем Овчинниковым о состоянии музыкальной журналистики / критики в России и о том, почему все (на мой взгляд) лучше, чем кажется.

Также интервью содержит важный призыв не мяться и подавать заявки на второй том «Новой критики», потому что:

«Первый момент. Еще раз отмечу, что мы понимаем термин «поп-музыка», который сейчас вынесен в заголовок второго сбора заявок, максимально расширительно. То есть понятно, что вообще-то это очень спорный момент — являются ли те же «Соломенные еноты», которые есть в первой «Новой критике», поп-музыкой. Я бы лично сказал, что скорее нет. Тем не менее, в заголовке сборника этот термин есть. Поэтому тут можно заходить аналитически почти куда угодно — хоть в рейв, хоть в треш-метал. Да, мы отрезаем академическую территорию — условного Шнитке или Курляндского, — еще и потому, что в академической традиции как раз этот аналитический аппарат есть. Но все остальное — велкам.

И второй. Я подозреваю, что у каких‑то авторов могут возникать опасения. Типа я замахнусь на мелодическую эволюцию Лагутенко и не потяну. И тут очень важна фигура редактора. В моем понимании редактор — это не человек, который просто принимает текст, а человек, который деятельным образом участвует в его производстве, являясь собеседником и по необходимости помощником автора. И я очень рад, что Лева согласился взять на себя эту историю, потому что, помимо того, что он замечательный критик, он блестяще разбирается в музыкальной теории — и, уверен, сможет быть для авторов еще и консультантом-экспертом. Так что дерзайте, не бойтесь, реально».

https://daily.afisha.ru/music/16834-v-tvorchestve-kruga-massa-materiala-dlya-analiza-razgovor-o-sbornike-novaya-kritika/

Горбачев: За нами бегает легион котов…
(За сценой пробегают четыре черных кота, один из них подбегает к самой сцене)
Сарханянц: У нас появился четвертый участник дискуссии, даже не только четвертый, но и пятый.
Горбачев: Да, там пробежало еще три кота. Это хороший знак, друзья.
Сапрыкин: Миу-миу-миу.
Горбачев: Пожалуйста, дорогие редакторы Кольты, оставьте этот эпизод в тексте.

https://m.colta.ru/articles/music_modern/25381-aleksandr-gorbachev-yuriy-saprykin-kristina-sarhanyants-diskussiya-novaya-kritika

Волгоград, лихие без иронии девяностые, песни «Кровостока» в реальных условиях. Боксеры и атлеты становятся новыми хозяевами — торгуют металлом, который плохо лежит, ведут дела, мутят мутки, ездят на стрелки, часто умирают. Одного из них, недавно вернувшегося из Германии кикбоксера, настигают три пули в подъезде, когда он выходит гулять с собакой. Через несколько дней он умирает в больнице, успев указать на убийцу.

Простая история как будто — вот только убийца куда-то пропадает, и федеральный розыск не помогает. Его находят через 25 лет — и в эту историю внезапно оказывается замешана золотоискательская экспедиция на Чукотку и отшельник из владимирской деревни с щедринской фамилией Тараканов.

Захватывающая детективная история, написанная Машей Карпенко; не хочется даже уже повторять все клише про жизнь-как-кино, хоть они и верны. Мне еще тут очень нравится финал — когда оказывается, что те самые 90-е с современностью связаны не только через вот эти криминальные парадоксы, а очень даже напрямую, и имена убитых просвечивают сквозь нынешнюю волгоградскую жизнь.

https://holod.media/in-tula

13 лет назад я поступил в аспирантуру и собирался писать диссертацию. Идея моя была в том, чтобы как-то изучать русский рок методами современных социальных наук — то есть не просто филологически тексты анализировать, а как-то сложнее. Я даже договорился о научном руководстве с великим социологом Борисом Дубиным, мы обсуждали какие-то темы, но потом стало ясно, что с работой в «Афише» серьезная научная деятельность никак не совмещается, и я отчислился. (Кстати, подумал сейчас, что «Новая критика» — вполне себе такая запоздалая попытка закрыть гештальт.)

Одной из моих идей было написать про то, как формировался культ Цоя. То есть как его фигура сакрализировалась после смерти, кто и как осуществлял эту сакрализацию, как трансформировалась культурная репутация «Кино» и так далее. Насколько мне известно, академически этим вопросом никто так и не занялся, — зато я сегодня дослушал подкаст «Пачка сигарет», который посвящен ровно этому. И он совершенно замечательный.

Даша Данилова из «МБХ Медиа» начинает свою историю в момент смерти Цоя и рассказывает про все, что за этим последовало, — от создания стены Цоя на Арбате до многочисленных трибьютов, от двойников до попыток назвать именем музыканта улицы. Это очень остроумный и правильный, по-моему, подход — отвечать не на вопрос «почему», а на вопрос «как». Поскольку на вопрос «почему» в 2020 году ответить как-то интересно очень сложно (при всем уважении к пытающимся), а на вопрос «как» никто толком до сих пор ответить и не пытался. Герои Даниловой, конечно, пытаются сформулировать, в чем состоит непреходящее величие Цоя и его песен, но куда интереснее — то, как они рассказывают о себе: эти истории про культ «Кино» объясняют как будто куда больше. И все это сделано с какой-то очень спокойной и человечной интонацией. В общем, большой респект и всяческие рекомендации.

https://app.mbk.news/podkasty/pachka-sigaret-1/

Именно в качестве постскриптума, поскольку подкаст это никак не портит, — два момента. Во-первых, обидно, что никак не охвачена остался странный феномен группы «Бекхан» — группы из Грозного, лидер которой одно время даже якобы утверждал, что Цой после смерти явился ему во сне и начал диктовать новые песни. Во-вторых, меня смутил момент в последнем выпуске, когда немного упоминается трибьют «Кинопробы», и говорится, что, дескать, мастодонты русского рока перепели Цоя так, как от них и ожидалось. Конечно же, в 2000 году ни Земфира, ни «Король и Шут», ни «Мультфильмы» какие-нибудь никакими мастодонтами не были; за небольшим количеством исключений вроде БГ это была затея ровно с тем же смыслом, что позднейший трибьют «Мы вышли из кино» или трибьют «Мумий Троллю» «Делай меня точно», который я продюсировал. То есть эту модель трибьюта — молодые группы рефлексируют наследие и как бы принимают эстафету — придумал именно Миша Козырев, а все остальные ее дальше по-своему обыгрывали. Но это единственная вещь, которая меня по смыслу напрягла во всех выпусках подкаста, а я человек придирчивый. Так что — еще раз — всяческие рекомендации.

Незамедлительно бросаю все дела ради важнейшего анонса: оказывается, в это воскресенье в Москве показывают «Охотников за трюфелями» — без всяких скидок лучший фильм из новых, что я видел в этом году, и не только документальных, а вообще. Спасибо Стасу Зельвенскому, который абсолютно заслуженно воспевает его в своем канале и на «Афише».

Сюжет такой: в Пьемонте есть леса, где растут какие-то очень особенные трюфеля — настолько особенные, что один гриб продают за несколько тысяч евро. Но найти такой гриб — это вам не за опятами сходить: нужны десятилетия тренировок и верный пес-спутник, который, собственно, и роет землю носом. Старинное ремесло охоты за трюфелями берегут несколько бесконечно обаятельных итальянских старичков, для которых собаки дороже жен и детей — там даже есть сцена, где одному из героев предлагают продать пса, а он так и отвечает: продам пса, если вы мне продадите ребенка. Есть также сцена, где собака с хозяином купаются в ванной, и сцена, где собака с хозяином ужинают за одним столом. Это все разные люди, но со всеми ними хочется провести куда больше, чем полтора часа. И даже не хочется думать, как эти охотники пережили свирепый итальянский коронавирус — хотя в фильме у них основной враг совсем другой: капитализм, разумеется.

Чертовски, конечно, важно, как это снято: каждый кадр — как картина эпохи высокого Возрождения (еще можно сравнить с Соррентино, но без его чрезвычайной манерности). Фантастически фактурные, идеально выстроенные кадры: вот ценители нюхают какой-то особенно выдающийся трюфель; вот старик болтает с псом; вот прогулка по осеннему лесу. В итоге все складывается в тончайшую, красивейшую элегию про старость, преданность, упорство и тот род патриотизма, которому хочется завидовать.

Я смотрел дома; думаю, на большом экране это прямо совсем ах. И вряд ли будет больше одного сеанса. (Мне никто не платил за этот пост, просто правда хочется, чтобы эту радость разделили побольше людей.)