Еще один текст «Холода», который я редактировал. С одной стороны, это сюжет про то, как вообще возникают истории: из предложения посмотреть, что это за статья такая, которую сейчас ужесточили, чтобы судить и потенциально сажат за нарушение карантина, вырос материал про одну несчастную российскую военную часть, где с жуткой регулярностью солдаты умирают от пневмонии — просто потому что их никто не лечит. И никто не несет за это ответственность — потому что осудить по этой статье как бы трудно, слишком много всего надо доказать. Ну, было трудно — теперь-то вряд ли будет.
С другой стороны, это какой-то вечный, неизбывный сюжет про российскую армию, где ничегошеньки не меняется, как ни реформируй; ну то есть меня особенно поразило, что в Еланском гарнизоне дважды на коротком промежутке времени солдаты умирали из-за одних и тех же идиотских причин — и что же: семь лет спустя там оставалось все буквально то же самое.
(Ну и про стафиллококк на Селигере отдельная милая деталь.)
https://holod.media/istoria-soldata
С другой стороны, это какой-то вечный, неизбывный сюжет про российскую армию, где ничегошеньки не меняется, как ни реформируй; ну то есть меня особенно поразило, что в Еланском гарнизоне дважды на коротком промежутке времени солдаты умирали из-за одних и тех же идиотских причин — и что же: семь лет спустя там оставалось все буквально то же самое.
(Ну и про стафиллококк на Селигере отдельная милая деталь.)
https://holod.media/istoria-soldata
«Холод»
Мама, я хочу пить
В 2008 году Антон Юматов служил в Еланском гарнизоне, там началась вспышка пневмонии. Срочник заболел и умер. За его смерть никто не ответил.
По-своему любопытный текст про современный Иран в «Нью-Йоркере»: журналисту Декстеру Филкинсу, который годами писал об этой стране, в феврале внезапно дали визу на неделю — он тут же пошуровал в Тегеран, встретился там с энным количеством экспертов и активистов (примерно все оппозиционные, разумеется) и вернулся. Когда он улетал обратно, в аэропорту его час допрашивали люди из Корпуса стражей исламской революции, но он предусмотрительно удалил всю крамолу с гаджетов, и его отпустили. Этим эпизодом заканчивается текст, и честно говоря, возникает ощущение, что автор несколько преувеличивает опасность происходящего; впрочем, мне легко говорить.
Вообще, это такой, конечно, классический американский текст про Иран — он как бы исходит из посылки, что исламская республика — это зло, и было бы неплохо это зло как-то изжить. Не имею в виду, что на самом деле все наоборот, и в общем, в тексте достаточно жутких свидетельств про убийства протестующих и политических оппонентов. Но все-таки эта исходная посылка сказывается на интонации — скажем, про всю иранскую катастрофу с коронавирусом тут не так и много, и уж тем более не упоминается про дискуссию вокруг возможной отмены американских санкций чисто из гуманистических соображений. То, что при всей сложной системе религиозной диктатуры в Иране проходят, в общем, настоящие демократические выборы, тут тоже никак не проблематизируется.
А про что тут много — так это про нынешнего великого аятоллу Али Хамени, его потенциальных наследников и выстроенную им (или, скорее, вокруг него) систему власти. Мне больше всего запомнились два момента. Во-первых, про этот самый Корпус стражей, который усложняет уже сложную иранской системе власти (светская + религиозная), добавляя к ней еще и военную. Корпус — основная опора Хаменеи, но при этом во многом самостоятельная сила, которая, в частности, владеет значительным количеством больших бизнесов. Именно с помощью подчиненных Корпус сил народной милиции Басидж в Иране пытались сдержать распространение коронавируса (очевидно, не очень удачно; впрочем, тема эпидемии из материала в какой-то момент просто пропадает). Попытки светских властей сдержать власть Корпуса ни к чему не приводят; впрочем, — еще один поворот — когда в прошлом году в Иране начались огромные протесты против повышения цен на бензин, применяли силу и расстреливали демонстрации именно военные, и ни президент, ни аятолла их за это не критиковали.
Второй момент — это то, что эти самые последние протесты отличаются от прежних с классовой точки зрения: раньше против режима выходили интеллигенты и городская молодежь, теперь — рабочий класс по всей стране. Филкинс и его эксперты как бы намекают, что это значит, что когда Хаменеи умрет (он довольно старенький), может произойти всякое, но, глядя из России, понимаешь, что легко может и не произойти.
Ну и в остальном там как бы пунктиром неплохо излагается вся современная история иранской внутренней политики и правления Хаменеи — плюс все понятные истории про двойную жизнь, чем-то похожие, на внегосударственную жизнь застойного СССР. А если интересно сложить еще более полную картину — можно прочитать дополнительно написанный тем же Филкинсом большой профайл главного комбинатора иранской внешней политики, генерала Касима Сулеймани. Этот текст выходил в 2013 году; в 2019 году американцы убили Сулеймани в Ираке, что вызвало в Иране, кажется, что-то вроде национального единения (и, как в какой-то момент показалось, чуть не привело к третьей мировой). По-своему показательно, что этот эпизод у Филкинса тоже возникает скорее на периферии.
https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/25/the-twilight-of-the-iranian-revolution
Вообще, это такой, конечно, классический американский текст про Иран — он как бы исходит из посылки, что исламская республика — это зло, и было бы неплохо это зло как-то изжить. Не имею в виду, что на самом деле все наоборот, и в общем, в тексте достаточно жутких свидетельств про убийства протестующих и политических оппонентов. Но все-таки эта исходная посылка сказывается на интонации — скажем, про всю иранскую катастрофу с коронавирусом тут не так и много, и уж тем более не упоминается про дискуссию вокруг возможной отмены американских санкций чисто из гуманистических соображений. То, что при всей сложной системе религиозной диктатуры в Иране проходят, в общем, настоящие демократические выборы, тут тоже никак не проблематизируется.
А про что тут много — так это про нынешнего великого аятоллу Али Хамени, его потенциальных наследников и выстроенную им (или, скорее, вокруг него) систему власти. Мне больше всего запомнились два момента. Во-первых, про этот самый Корпус стражей, который усложняет уже сложную иранской системе власти (светская + религиозная), добавляя к ней еще и военную. Корпус — основная опора Хаменеи, но при этом во многом самостоятельная сила, которая, в частности, владеет значительным количеством больших бизнесов. Именно с помощью подчиненных Корпус сил народной милиции Басидж в Иране пытались сдержать распространение коронавируса (очевидно, не очень удачно; впрочем, тема эпидемии из материала в какой-то момент просто пропадает). Попытки светских властей сдержать власть Корпуса ни к чему не приводят; впрочем, — еще один поворот — когда в прошлом году в Иране начались огромные протесты против повышения цен на бензин, применяли силу и расстреливали демонстрации именно военные, и ни президент, ни аятолла их за это не критиковали.
Второй момент — это то, что эти самые последние протесты отличаются от прежних с классовой точки зрения: раньше против режима выходили интеллигенты и городская молодежь, теперь — рабочий класс по всей стране. Филкинс и его эксперты как бы намекают, что это значит, что когда Хаменеи умрет (он довольно старенький), может произойти всякое, но, глядя из России, понимаешь, что легко может и не произойти.
Ну и в остальном там как бы пунктиром неплохо излагается вся современная история иранской внутренней политики и правления Хаменеи — плюс все понятные истории про двойную жизнь, чем-то похожие, на внегосударственную жизнь застойного СССР. А если интересно сложить еще более полную картину — можно прочитать дополнительно написанный тем же Филкинсом большой профайл главного комбинатора иранской внешней политики, генерала Касима Сулеймани. Этот текст выходил в 2013 году; в 2019 году американцы убили Сулеймани в Ираке, что вызвало в Иране, кажется, что-то вроде национального единения (и, как в какой-то момент показалось, чуть не привело к третьей мировой). По-своему показательно, что этот эпизод у Филкинса тоже возникает скорее на периферии.
https://www.newyorker.com/magazine/2020/05/25/the-twilight-of-the-iranian-revolution
The New Yorker
The Twilight of the Iranian Revolution
For decades, Ayatollah Khamenei has professed enmity with America. Now his regime is threatened from within the country.
А вот еще неплохой нью-йоркеровский профайл Юваля Ноя Харари — израильского историка-медиевиста, который за последние годы фактически стал самым популярным философом планеты.
В принципе, если вы Харари читали (что довольно вероятно), то понимаете, что пересказ его идей — дело нехитрое и быстрое: три главных революции в истории человечества; мы стоим на пороге четвертой; главный вызов наших дней — это искусственный интеллект и его возможные осложнения. Это если вкратце, но и метод Харари состоит именно в том, чтобы обо всем говорить вкратце, с высоты даже не птичьего полета, а примерно Луны: он мыслит тысячелетиями и мегаэпохами, это даже не Бродель с его мир-системами. В этом, по всей видимости, одна из находок Харари как историка — с ним трудно спорить, потому что никто из его коллег просто не готов говорить на таком уровне обобщений.
Так вот — про идеи понятно, интересно всякое сопутствующее. Выделю несколько моментов. Во-первых, Харари — образцовый философ-звезда эпохи позднего капитализма: у него имеется бэк-офис из 12 человек, которые занимаются его делами и продвижением брэнда (вплоть до графического романа по «Sapiens»), и менеджер — он же муж, — который выбивает из разных мировых конференций гонорары в сотни тысяч долларов. Следствие этого — то, что Харари крайне осторожно относится к любым политическим высказываниям и редко занимает сторону: это как минимум было бы вредно для бизнеса (в этом смысле яркий пример — его колонка про коронавирус в Financial Times, буквально за все хорошее против всего плохого).
Во-вторых, я не знал, что Харари — дикий фанат медитации: медитирует минимум час в день, ездит на випасану и так далее. Это как будто многое объясняет в его взглядах — собственно, в тексте хорошо об этом сказано: в некотором смысле это такой буддистский подход к истории и философии, который в конечном счете призывает нас принять собственную незначительность в этом огромном мире и почувствовать себя частью каких-то огромных процессов. В конце материала есть очень милая сценка, где украинская журналистка говорит, что «Sapiens» поменял ее жизнь — именно потому, что она расслабилась и приняла, что ее жизнь имеет смысл только для нее самой.
В-третьих, меня почему-то очень зацепил маленький эпизод, где Харари объясняет, как его первая и главная книга родилась: ему нужно было читать лекции по всеобщей истории; он не любил и не любит читать лекции; он писал их текст — и в итоге вышла книга; прямая и немного снисходительная интонация «Sapiens» именно этим объясняется. Тут я это просто примеряю на себя — да, нередко оказывается, что лучше всего какие-то идеи формулируются и кристаллизируются, когда тебе нужно донести их публично в лекционном формате; в этом смысле делаю себе зарубку, чтобы меньше отказываться от таких предложений — и больше использовать их как мотивацию для додумывания чего-то.
А, ну и да — естественно, Харари тоже много говорит про то, что главное — это хорошая история (и — что уже более сомнительно — даже не так важно, насколько она правдива). Но это мы, как говорится, и так знали.
(P. S. Я читал «Sapiens» и более-менее основательно просматривал две следующие книжки Харари; мне кажется, что первая книга — хорошая, а остальные две искусственно раздувают довольно простые мысли и немного похожи на sales pitch для этих самых VIP-конференций с гонорарами в несколько сот тысяч долларов.)
В принципе, если вы Харари читали (что довольно вероятно), то понимаете, что пересказ его идей — дело нехитрое и быстрое: три главных революции в истории человечества; мы стоим на пороге четвертой; главный вызов наших дней — это искусственный интеллект и его возможные осложнения. Это если вкратце, но и метод Харари состоит именно в том, чтобы обо всем говорить вкратце, с высоты даже не птичьего полета, а примерно Луны: он мыслит тысячелетиями и мегаэпохами, это даже не Бродель с его мир-системами. В этом, по всей видимости, одна из находок Харари как историка — с ним трудно спорить, потому что никто из его коллег просто не готов говорить на таком уровне обобщений.
Так вот — про идеи понятно, интересно всякое сопутствующее. Выделю несколько моментов. Во-первых, Харари — образцовый философ-звезда эпохи позднего капитализма: у него имеется бэк-офис из 12 человек, которые занимаются его делами и продвижением брэнда (вплоть до графического романа по «Sapiens»), и менеджер — он же муж, — который выбивает из разных мировых конференций гонорары в сотни тысяч долларов. Следствие этого — то, что Харари крайне осторожно относится к любым политическим высказываниям и редко занимает сторону: это как минимум было бы вредно для бизнеса (в этом смысле яркий пример — его колонка про коронавирус в Financial Times, буквально за все хорошее против всего плохого).
Во-вторых, я не знал, что Харари — дикий фанат медитации: медитирует минимум час в день, ездит на випасану и так далее. Это как будто многое объясняет в его взглядах — собственно, в тексте хорошо об этом сказано: в некотором смысле это такой буддистский подход к истории и философии, который в конечном счете призывает нас принять собственную незначительность в этом огромном мире и почувствовать себя частью каких-то огромных процессов. В конце материала есть очень милая сценка, где украинская журналистка говорит, что «Sapiens» поменял ее жизнь — именно потому, что она расслабилась и приняла, что ее жизнь имеет смысл только для нее самой.
В-третьих, меня почему-то очень зацепил маленький эпизод, где Харари объясняет, как его первая и главная книга родилась: ему нужно было читать лекции по всеобщей истории; он не любил и не любит читать лекции; он писал их текст — и в итоге вышла книга; прямая и немного снисходительная интонация «Sapiens» именно этим объясняется. Тут я это просто примеряю на себя — да, нередко оказывается, что лучше всего какие-то идеи формулируются и кристаллизируются, когда тебе нужно донести их публично в лекционном формате; в этом смысле делаю себе зарубку, чтобы меньше отказываться от таких предложений — и больше использовать их как мотивацию для додумывания чего-то.
А, ну и да — естественно, Харари тоже много говорит про то, что главное — это хорошая история (и — что уже более сомнительно — даже не так важно, насколько она правдива). Но это мы, как говорится, и так знали.
(P. S. Я читал «Sapiens» и более-менее основательно просматривал две следующие книжки Харари; мне кажется, что первая книга — хорошая, а остальные две искусственно раздувают довольно простые мысли и немного похожи на sales pitch для этих самых VIP-конференций с гонорарами в несколько сот тысяч долларов.)
The New Yorker
Yuval Noah Harari’s History of Everyone, Ever
His blockbuster “Sapiens” predicted the possible end of humankind. Now what?
Американский хулиган Мэтт Таибби — когда-то редактор лихой московской экспатской газеты Exile, который теперь профессионально цапает за нос американских леволибералов (но не только — он, например, написал книжку про убийство Эрика Гарнера «I Can't Breathe»), — очень мощно высказался по поводу последних событий в мире американских медиа. Я писал об этом в фейсбуке; если кратко, то после увольнения из The New York Times редактора отдела колонок, опубликовавшего текст сенатора-республиканца с призывом погрозить протестующим в американских городах военными, пошла целая волна увольнений по каким-то более или менее схожим поводам — от заголовка «Buildings Matter, Too» до фото в неподобающем маскарадном костюме 15-летней давности и твита с употреблением слова «bitter».
Все эти Таибби бегло пересказывает, сосредотачиваясь на репортере вполне ультралевого сайта The Intercept (ему влетело за расизм за реплику, сказанную в интервью, которое он брал, — сказанную собеседником, не журналистом), ну а потом уходит в крутое пике. Позиция Таибби, если огрублять, такая: все это — безумие, которое убивает журналистику; когда-то требованием профессии было желание задавать неудобные вопросы, теперь медиа боятся задавать даже очевидные.
Ну и все такое прочее:
The traditional view of the press was never based on some contrived, mathematical notion of “balance,” i.e. five paragraphs of Republicans for every five paragraphs of Democrats. The ideal instead was that we showed you everything we could see, good and bad, ugly and not, trusting that a better-informed public would make better decisions. This vision of media stressed accuracy, truth, and trust in the reader’s judgment as the routes to positive social change.
For all our infamous failings, journalists once had some toughness to them. We were supposed to be willing to go to jail for sources we might not even like, and fly off to war zones or disaster areas without question when editors asked. It was also once considered a virtue to flout the disapproval of colleagues to fight for stories we believed in (Watergate, for instance).
Наверное, все это можно прочитать и как брюзжание представителя старых иерархий о былых деньках (хотя никакой особой власти у автора нет — он пишет для Rolling Stone и более-менее все). Но Таибби тут настолько лихо ссорится примерно вообще со всеми, что это как минимум захватывающе. Чисто эмоционально я его очень понимаю, да и представления о роли журналистики и свободе слова у нас похожие. А что на всю эту ситуацию — не столько медийную, сколько общественную — можно посмотреть и с другой стороны — это тоже да; попробуем сделать это завтра.
https://taibbi.substack.com/p/the-news-media-is-destroying-itself
Все эти Таибби бегло пересказывает, сосредотачиваясь на репортере вполне ультралевого сайта The Intercept (ему влетело за расизм за реплику, сказанную в интервью, которое он брал, — сказанную собеседником, не журналистом), ну а потом уходит в крутое пике. Позиция Таибби, если огрублять, такая: все это — безумие, которое убивает журналистику; когда-то требованием профессии было желание задавать неудобные вопросы, теперь медиа боятся задавать даже очевидные.
Ну и все такое прочее:
The traditional view of the press was never based on some contrived, mathematical notion of “balance,” i.e. five paragraphs of Republicans for every five paragraphs of Democrats. The ideal instead was that we showed you everything we could see, good and bad, ugly and not, trusting that a better-informed public would make better decisions. This vision of media stressed accuracy, truth, and trust in the reader’s judgment as the routes to positive social change.
For all our infamous failings, journalists once had some toughness to them. We were supposed to be willing to go to jail for sources we might not even like, and fly off to war zones or disaster areas without question when editors asked. It was also once considered a virtue to flout the disapproval of colleagues to fight for stories we believed in (Watergate, for instance).
Наверное, все это можно прочитать и как брюзжание представителя старых иерархий о былых деньках (хотя никакой особой власти у автора нет — он пишет для Rolling Stone и более-менее все). Но Таибби тут настолько лихо ссорится примерно вообще со всеми, что это как минимум захватывающе. Чисто эмоционально я его очень понимаю, да и представления о роли журналистики и свободе слова у нас похожие. А что на всю эту ситуацию — не столько медийную, сколько общественную — можно посмотреть и с другой стороны — это тоже да; попробуем сделать это завтра.
https://taibbi.substack.com/p/the-news-media-is-destroying-itself
TK News by Matt Taibbi
The American Press Is Destroying Itself
A flurry of newsroom revolts has transformed the American press
В книжном разделе американского Amazon сейчас в топе продаж две книги про расизм — фактически обе претендуют на то, чтобы научить читателя расизм в себе изжить. Это вполне логичный расклад; так уж совпало, что обе книги в прошлом году подробно обозрел культурный критик «Нью-Йоркера» Келефа Санне. Полезно присмотреться.
Первая книжка буквально так и называется — «Как быть антирасистом»; написал ее бывший скандальный колумнист студенческой газеты сельскохозяйственного Университета Флориды, а ныне основатель и глава Центра изучения антирасизма в Американском университете в Вашингтоне; зовут его — после полной смены имени — Ксолани Кенди. Конструкция у Кенди примерно такая: существуют расисты и антирасисты; третьего не дано в принципе — и если вы не занимаете сознательно сторону в этой борьбе, скорее всего, вы расист (быть не-расистом, согласно этой теории, невозможно). При этом Кенди предлагает перестать использовать это слово как пейоратив, а использовать его исключительно дескриптивно: есть люди, которые — сознательно или нет — поддерживают расовые иерархии, а есть те, которые с ними борются.
Расистов он делит на сегрегационистов и ассимиляционистов. Первые — расисты в традиционном понимании термина (то есть считающие людей другого цвета кожи — впрочем, у Кенди, кажется, это конкретно черный цвет и никакой другой— опасными / дефективными / менее развитыми). Вторые — те, что выступают против дискриминации чернокожих, но, с другой стороны, призывают их самих встраиваться в белое общее, меняя свою культуру. Во втором смысле расистом оказывается, например, Барак Обама, который говорил, что упадок семейной культуры в афро-американских сообществах — ответственность и самих этих сообществ. По Кенди, виноват расизм и расистские политики; считать иначе — эти политик поддерживать.
Это интересная конструкция, но у меня неизбежно возникают к ней вопросы. Во-первых, предложение перестать использовать «расизм» как пейоратив кажется манипулятивным — язык так не работает; и по итогу Кенди, кажется, просто распространяет этот пейоратив шире, в некотором смысле навязывает расизм людям, которые считают, что с ним борются. Во-вторых, такой подход, кажется, логически отрицает свободу воли, «подпольного человека»: все «плохое», что происходит с афро-американцами, заведомо объявляется результатом расистской политики; им как будто отказано в возможности наносить себе вред. Это утопическая позиция.
При этом обратной стороной идеологии Кенди оказывается то, что он в некотором смысле принимает существование расизма — то есть ему бы хотелось, чтобы читатели перешли на его сторону, но он осознает, что все общество целиком никогда антирасистским не станет. А значит — достаточно изменить политику, не меняя сознание всех. Это по-своему обнадеживающий тезис.
(В рецензии Санне есть очень интересный — дополнительное отступление. Кенди применяет свою оптику и к своей жизни — утверждая, что его детский страх перед парнем из Квинса по кличке Смурф, который бил его знакомых и угрожал ему пистолетом, был обусловлен расистскими стереотипами, а не «реальностью». Санне нашел мемуары парня из Квинса по кличке Смурф, который вырос и стал рэпером, одно время тусовался с Фифти Сентом. Автобиография Смурфа называется «Мудрость волка»; и он, с одной стороны, позиционирует себя как тафгая, сумевшего оказать своей жизни суровый отпор, а с другой — пишет о том, что черным районам не хватает надежды и любви.)
Первая книжка буквально так и называется — «Как быть антирасистом»; написал ее бывший скандальный колумнист студенческой газеты сельскохозяйственного Университета Флориды, а ныне основатель и глава Центра изучения антирасизма в Американском университете в Вашингтоне; зовут его — после полной смены имени — Ксолани Кенди. Конструкция у Кенди примерно такая: существуют расисты и антирасисты; третьего не дано в принципе — и если вы не занимаете сознательно сторону в этой борьбе, скорее всего, вы расист (быть не-расистом, согласно этой теории, невозможно). При этом Кенди предлагает перестать использовать это слово как пейоратив, а использовать его исключительно дескриптивно: есть люди, которые — сознательно или нет — поддерживают расовые иерархии, а есть те, которые с ними борются.
Расистов он делит на сегрегационистов и ассимиляционистов. Первые — расисты в традиционном понимании термина (то есть считающие людей другого цвета кожи — впрочем, у Кенди, кажется, это конкретно черный цвет и никакой другой— опасными / дефективными / менее развитыми). Вторые — те, что выступают против дискриминации чернокожих, но, с другой стороны, призывают их самих встраиваться в белое общее, меняя свою культуру. Во втором смысле расистом оказывается, например, Барак Обама, который говорил, что упадок семейной культуры в афро-американских сообществах — ответственность и самих этих сообществ. По Кенди, виноват расизм и расистские политики; считать иначе — эти политик поддерживать.
Это интересная конструкция, но у меня неизбежно возникают к ней вопросы. Во-первых, предложение перестать использовать «расизм» как пейоратив кажется манипулятивным — язык так не работает; и по итогу Кенди, кажется, просто распространяет этот пейоратив шире, в некотором смысле навязывает расизм людям, которые считают, что с ним борются. Во-вторых, такой подход, кажется, логически отрицает свободу воли, «подпольного человека»: все «плохое», что происходит с афро-американцами, заведомо объявляется результатом расистской политики; им как будто отказано в возможности наносить себе вред. Это утопическая позиция.
При этом обратной стороной идеологии Кенди оказывается то, что он в некотором смысле принимает существование расизма — то есть ему бы хотелось, чтобы читатели перешли на его сторону, но он осознает, что все общество целиком никогда антирасистским не станет. А значит — достаточно изменить политику, не меняя сознание всех. Это по-своему обнадеживающий тезис.
(В рецензии Санне есть очень интересный — дополнительное отступление. Кенди применяет свою оптику и к своей жизни — утверждая, что его детский страх перед парнем из Квинса по кличке Смурф, который бил его знакомых и угрожал ему пистолетом, был обусловлен расистскими стереотипами, а не «реальностью». Санне нашел мемуары парня из Квинса по кличке Смурф, который вырос и стал рэпером, одно время тусовался с Фифти Сентом. Автобиография Смурфа называется «Мудрость волка»; и он, с одной стороны, позиционирует себя как тафгая, сумевшего оказать своей жизни суровый отпор, а с другой — пишет о том, что черным районам не хватает надежды и любви.)
Вторая книга из нынешнего топа Amazon называется «Белая хрупкость: почему белым людям так трудно говорить о расизме» — куда более сомнительная история; хотя бы потому что ее авторка Робин ДиЭнджело ровно и зарабатывает тем, что говорит с белыми о расизме, проводя соответствующие тренинги в корпорациях (вообще, корпоративная апроприация антирасистской повестки — все эти инициативы Apple и Google на 100 миллионов долларов — как будто недоописанная тема).
ДиЭнджело считает, что в белой идентичности имманентно присутствует расизм — и считает, что за расистские практики ответственны только белые. Она также считает, что относиться ко всем как к равным технически невозможно — чтобы преодолеть своего внутреннего расиста, придется предоставлять преференции. «Белая хрупкость» — термин, которым ДиЭнджело описывает некую подоплеку комплекса реакций белых людей на открытый разговор о расизме (от молчания до сопротивления). В целом ее идея в том, чтобы полностью принять вину на себя и преодолеть в себе белого, при этом никого не обидев, — на ее семинарах она запрещает белым женщинам плакать, потому что это укладывается в исторический паттерн, в рамках которого чернокожих обвиняли в том, что они расстроили белых женщин, и убивали за это. Кроме того, расизм она никак не определяет — по сути, на ее взгляд, расизм есть то, что любой чернокожий считает расизмом. Санне (который и сам афро-американец) иронически отмечает, что по итогу в конструкции ДиЭнджело белые оказываются сложными людьми, которые должны преодолевать свои недостатки, а чернокожие — хорошими простаками; в оптике Кенди это тоже вполне похоже на расистское построение.
Что еще бросается глаза, когда читаешь про эти книги, — насколько они зафиксированы не просто на США, а на очень конкретном (и очень важном, но не единственном) аспекте американской социальной динамики. Расизм для этих авторов — это, кажется, только и исключительно ситуация в рамках отношений белых и чернокожих; при этом теория Кенди очевидно претендует на некую универсальность — но не очень понятно, работает ли с другими расовыми американскими меньшинствами в Америке или тем более в других странах.
В этом смысле мне кажется не очень логичной попытка впрямую перенести американскую дискуссию про расизм на российскую почву, которых я наблюдал довольно много в последние недели. Да, в России тоже есть расизм, и ксенофобия, и дискриминация по национальному признаку, но они другие, чем американские, и параллели не кажутся продуктивными — поскольку переводят разговор на уровень абстракции, где остается только выступать за хорошее против плохого. Поэтому я сейчас сделаю странную связку и дам тут ссылку на текст об одном из типовых российских социальных стереотипов — тоже со сложной историей и тоже наносящих ощутимый ущерб обществу.
ДиЭнджело считает, что в белой идентичности имманентно присутствует расизм — и считает, что за расистские практики ответственны только белые. Она также считает, что относиться ко всем как к равным технически невозможно — чтобы преодолеть своего внутреннего расиста, придется предоставлять преференции. «Белая хрупкость» — термин, которым ДиЭнджело описывает некую подоплеку комплекса реакций белых людей на открытый разговор о расизме (от молчания до сопротивления). В целом ее идея в том, чтобы полностью принять вину на себя и преодолеть в себе белого, при этом никого не обидев, — на ее семинарах она запрещает белым женщинам плакать, потому что это укладывается в исторический паттерн, в рамках которого чернокожих обвиняли в том, что они расстроили белых женщин, и убивали за это. Кроме того, расизм она никак не определяет — по сути, на ее взгляд, расизм есть то, что любой чернокожий считает расизмом. Санне (который и сам афро-американец) иронически отмечает, что по итогу в конструкции ДиЭнджело белые оказываются сложными людьми, которые должны преодолевать свои недостатки, а чернокожие — хорошими простаками; в оптике Кенди это тоже вполне похоже на расистское построение.
Что еще бросается глаза, когда читаешь про эти книги, — насколько они зафиксированы не просто на США, а на очень конкретном (и очень важном, но не единственном) аспекте американской социальной динамики. Расизм для этих авторов — это, кажется, только и исключительно ситуация в рамках отношений белых и чернокожих; при этом теория Кенди очевидно претендует на некую универсальность — но не очень понятно, работает ли с другими расовыми американскими меньшинствами в Америке или тем более в других странах.
В этом смысле мне кажется не очень логичной попытка впрямую перенести американскую дискуссию про расизм на российскую почву, которых я наблюдал довольно много в последние недели. Да, в России тоже есть расизм, и ксенофобия, и дискриминация по национальному признаку, но они другие, чем американские, и параллели не кажутся продуктивными — поскольку переводят разговор на уровень абстракции, где остается только выступать за хорошее против плохого. Поэтому я сейчас сделаю странную связку и дам тут ссылку на текст об одном из типовых российских социальных стереотипов — тоже со сложной историей и тоже наносящих ощутимый ущерб обществу.
Это стереотип про плохой народ; про то, что в России есть некая безликая масса людей, которые не хотят ничего знать, некритически относятся к пропаганде и подвержены самым диким предрассудкам; и тем самым они постоянно подводят образованные элиты, которые стремятся к добру и свободе; и нынешний режим опирается на этот плохой, безвольный и безответственный народ, а народ отвечает ему взаимностью.
Этот миф о homo soveticus критически разбирает неизвестный мне автор Александр Замятин, и это дельный текст: тут и влияние образа Шарикова на демофобию (хорошее слово) постсоветской интеллигенции, и очень любопытный критический анализ исследований группы Юрия Левады, который и предложил термин про «homo soveticus». Замятин красиво показывает, как внутренние установки исследователей влияли на их же социологию, как бы заведомо определяя содержание и результаты опросов. В некотором смысле эти исследования подводили научную базу под знаменитое «Россия, ты одурела», показывая, что таки да, одурела, и провал реформ — вина плохого народа, а не просвещенных элит. (Кстати, это очень близко к позиции Чубайса, которую он и сейчас транслирует при каждом удобном случае.)
Дальше с опорой на исследования Григория Юдина (у которого, конечно, тоже есть собственные внутренние установки; это тут как-то не упоминается) Замятин показывает, что российское общество скорее индивидуалистское, чем патерналистское; и что его проблема — это не коллективизм как тип безответственности, а наоборот — предельный индивидуализм, неприятие почти любых ассоциаций, атомизация, которая ведет к деполитизации. Это печальный, но в некотором смысле оптимистический взгляд — хотя бы потому что показывает возможную траекторию дальнейшего движения.
И закончу синтезом — прекрасным и совсем коротким текстом историка Ильи Будрайтскиса, который объединяет американскую повестку с российской реакцией на нее. С одной стороны, тут есть очень хорошая мысль про то, что американские протесты разрушают любимую российской либеральной элитой концепцией воображаемого Запада — и конкретно американской политической системы — как некой точки конца истории, пункта назначения, до которого просто нужно добраться. Будрайтскис пишет: «Протесты в Америке напоминают о том, что внутри самой совершенной демократии есть вечный чужой, который никогда не может стать равным – а значит, ставит под вопрос саму реальность политического равенства в рамках этой системы» — и действительно, трудно не заметить, как какая-нибудь Ксения Собчак нервничает на эту тему в своих комментариях: как же так, у них уже есть равные права, чего им еще надо?
С другой же стороны, в тексте Будрайтскиса есть очень вдохновляющая надежда. Возможно, что Россия вовсе не находится на пути к концу истории, уже достигнутому в Америке (или, с другой стороны, не находится на своем вечном внеисторичном особом пути в никуда, как это себе представляет консервативная мысль). Возможно, что мы всей в одной лодке — история продолжается, и какой-то другой мир все-таки возможен. Мне могут не нравиться какие-то аспекты новой этики или новой практики — но чувствовать вокруг историческую динамику в любом случае куда веселее и интереснее, чем барахтаться в статике. Почему-то тут вспоминается Марк Фишер с его настойчивым требованием постараться вообразить мир за пределами капитализма — на наших глазах в этом вечном постылом настоящем появляется все больше прорех, и кто знает, получится ли их все опять заткнуть.
Келефа Санне о двух книгах о расизме
Александр Замятин о homo soveticus
Илья Будрайтскис о конце воображаемого Запада
Этот миф о homo soveticus критически разбирает неизвестный мне автор Александр Замятин, и это дельный текст: тут и влияние образа Шарикова на демофобию (хорошее слово) постсоветской интеллигенции, и очень любопытный критический анализ исследований группы Юрия Левады, который и предложил термин про «homo soveticus». Замятин красиво показывает, как внутренние установки исследователей влияли на их же социологию, как бы заведомо определяя содержание и результаты опросов. В некотором смысле эти исследования подводили научную базу под знаменитое «Россия, ты одурела», показывая, что таки да, одурела, и провал реформ — вина плохого народа, а не просвещенных элит. (Кстати, это очень близко к позиции Чубайса, которую он и сейчас транслирует при каждом удобном случае.)
Дальше с опорой на исследования Григория Юдина (у которого, конечно, тоже есть собственные внутренние установки; это тут как-то не упоминается) Замятин показывает, что российское общество скорее индивидуалистское, чем патерналистское; и что его проблема — это не коллективизм как тип безответственности, а наоборот — предельный индивидуализм, неприятие почти любых ассоциаций, атомизация, которая ведет к деполитизации. Это печальный, но в некотором смысле оптимистический взгляд — хотя бы потому что показывает возможную траекторию дальнейшего движения.
И закончу синтезом — прекрасным и совсем коротким текстом историка Ильи Будрайтскиса, который объединяет американскую повестку с российской реакцией на нее. С одной стороны, тут есть очень хорошая мысль про то, что американские протесты разрушают любимую российской либеральной элитой концепцией воображаемого Запада — и конкретно американской политической системы — как некой точки конца истории, пункта назначения, до которого просто нужно добраться. Будрайтскис пишет: «Протесты в Америке напоминают о том, что внутри самой совершенной демократии есть вечный чужой, который никогда не может стать равным – а значит, ставит под вопрос саму реальность политического равенства в рамках этой системы» — и действительно, трудно не заметить, как какая-нибудь Ксения Собчак нервничает на эту тему в своих комментариях: как же так, у них уже есть равные права, чего им еще надо?
С другой же стороны, в тексте Будрайтскиса есть очень вдохновляющая надежда. Возможно, что Россия вовсе не находится на пути к концу истории, уже достигнутому в Америке (или, с другой стороны, не находится на своем вечном внеисторичном особом пути в никуда, как это себе представляет консервативная мысль). Возможно, что мы всей в одной лодке — история продолжается, и какой-то другой мир все-таки возможен. Мне могут не нравиться какие-то аспекты новой этики или новой практики — но чувствовать вокруг историческую динамику в любом случае куда веселее и интереснее, чем барахтаться в статике. Почему-то тут вспоминается Марк Фишер с его настойчивым требованием постараться вообразить мир за пределами капитализма — на наших глазах в этом вечном постылом настоящем появляется все больше прорех, и кто знает, получится ли их все опять заткнуть.
Келефа Санне о двух книгах о расизме
Александр Замятин о homo soveticus
Илья Будрайтскис о конце воображаемого Запада
Ура! Лучший московский кинофестиваль Beat Film Festival пройдет в конце июля в сложном, но захватывающем постпандемическом режиме, и там будет опять моя кураторская программа.
Она называется «Наперекор», и в ней — пять фильмов о людях, которые активно сопротивляются современности и пытаются перекроить ее под себя. В основном — «слева», но немножко и «справа». Есть фильм про подростков-активистов, которые так бесят российскую фейсбучную элиту. Есть сногсшибательное кино про девушку, которая пытается сбежать от насильного замужества в Саудовской Аравии. Есть фильм «Под запись», в котором очень любопытно сталкиваются две влиятельных повестки — про дискриминацию чернокожих и про сексуальное насилие над женщинами. Есть очень трогательный фильм про скандинавских бодипозитив-активисток. Ну и бодрейшее кино за борьбу за душу Лягушонка Пепе, название которого, ура-спасибо, переведено, как я и предлагал, «Ништяк, браток». Обо всем подробнее расскажу ближе к делу.
Я смотрел и придумывал все это зимой — когда самыми живыми и болезненными сюжетами оставались московское протестное лето-2019 и Грета Тунберг. Потом, понятно, эпоха подкинула проблем. Сначала казалось, что все это стало немного неактуальным. Но в последние три недели тема сопротивления вернулась так лихо и красиво, что — ну, в общем, весь этот разговор опять кажется крайне своевременным.
Подробности по ссылке. Польщен быть в кураторской компании Юры Сапрыкина, у которого, наоборот, все максимально далеко от заголовков новостей — и тем тоже абсолютно прекрасно. Покупайте абонементы! Наконец-то можно не просто поддержать людей, которые делают культуру в городе, но и собственно стать посетителем фестиваля.
https://beatfilmfestival.ru/programs/festival
Она называется «Наперекор», и в ней — пять фильмов о людях, которые активно сопротивляются современности и пытаются перекроить ее под себя. В основном — «слева», но немножко и «справа». Есть фильм про подростков-активистов, которые так бесят российскую фейсбучную элиту. Есть сногсшибательное кино про девушку, которая пытается сбежать от насильного замужества в Саудовской Аравии. Есть фильм «Под запись», в котором очень любопытно сталкиваются две влиятельных повестки — про дискриминацию чернокожих и про сексуальное насилие над женщинами. Есть очень трогательный фильм про скандинавских бодипозитив-активисток. Ну и бодрейшее кино за борьбу за душу Лягушонка Пепе, название которого, ура-спасибо, переведено, как я и предлагал, «Ништяк, браток». Обо всем подробнее расскажу ближе к делу.
Я смотрел и придумывал все это зимой — когда самыми живыми и болезненными сюжетами оставались московское протестное лето-2019 и Грета Тунберг. Потом, понятно, эпоха подкинула проблем. Сначала казалось, что все это стало немного неактуальным. Но в последние три недели тема сопротивления вернулась так лихо и красиво, что — ну, в общем, весь этот разговор опять кажется крайне своевременным.
Подробности по ссылке. Польщен быть в кураторской компании Юры Сапрыкина, у которого, наоборот, все максимально далеко от заголовков новостей — и тем тоже абсолютно прекрасно. Покупайте абонементы! Наконец-то можно не просто поддержать людей, которые делают культуру в городе, но и собственно стать посетителем фестиваля.
https://beatfilmfestival.ru/programs/festival
Beat Film Festival
BFF OFFLINE
Международный фестиваль документального кино о новой культуре
В «Бодался теленок с дубом» есть занятная деталь. Солженицын пишет про осень 1965 года — и говорит: мол, две новости порадовали меня в эти дни, «поражение шелепинской затеи» и «поражение индонезийского переворота». Что имеется в виду про Шелепина — честно сказать, не знаю. А вот про Индонезию как раз недавно вышел мощный текст в New York Review of Books. И эта мелкая реплика Солженицына, кажется, как раз хорошо показывает, как произошедшее в Джакарте 30 сентября 1965 года и последующие месяцы подавалось в западных СМИ, долетавших до СССР. А именно — в Индонезии произошла попытка коммунистического государственного переворота, которая была предотвращена армией, но только после того, как коммунисты жестоко убили шесть высокопоставленных генералов — причем женщины-активистки их пытали, отрезали половые органы и танцевали вокруг еще живых измученных жертв. Ну и все такое прочее.
Про то, что это именно так понимал Солженицын, я додумываю, конечно, — но факт в том, что именно так это подавали быстро подавившие мятеж индонезийские военные во главе с генералом Сухарто. А вот, по всей видимости, более близкая к реальности версия событий. В Индонезии действительно назревал конфликт между президентом Сукарно (генерал Сухарто его сменил) и левыми силами. Левые митинговали на главной площади, и 30 сентября действительно попытались совершить переворот — в частности, похитив генералов, шесть из которых были убиты. Никаких свидетельств всех вышеописанных ужасов, которые паразитируют на разнообразных традиционных индонезийских стереотипах, не существует. Сторонников неудавшегося переворота вытеснили с главной площади с Джакарты без единого выстрела. И вся эта история была использована как предлог для жутких массовых репрессий — в течение следующего года военные власти и обычные граждане, поощряемые властями, жестоко пытали и убивали без суда всех подряд членов Индонезийской коммунистической партии (причастность которой к организации переворота понятна не до конца). Сами партийцы, их симпатизанты, члены профсоюза — жертвой мог стать кто угодно; и даже те, кто выживал в мясорубке и потом выходил из тюрьмы, куда его или ее (15 процентов репрессированных — женщины) посадили без суда, не возвращали себе свою жизнь назад — их презирали, не брали на работу, их стеснялись и не принимали обратно в семью родственники и так далее. До сих пор в Индонезии «коммунист» — тяжелейшее оскорбление и стигма. Репрессии не признаны государством, главой которого генерал Сухарто оставался больше 30 лет, до сих пор; в Джакарте есть Музей коммунистического предательства, который более-менее рассказывает посетителям, что все было сделано правильно.
Автор материала в NYRB Винсент Бевинс строит свой текст про всю эту историю по двум главным линиям. Одна — история девушки по имени Магдалена, которая в юности переехала из деревни в Джакарту и работала на ткацкой фабрике, где вступила в аффилированный с коммунистами профсоюз. В октябре 1965-го она приехала навестить родных в провинцию, ничего не зная о происходящих в стране событиях и не слишком ими интересуясь. Там ее схватили, пытали, изнасиловали, посадили в тюрьму. Сейчас она живет одна на 14 долларов в месяц и не имеет никаких связей с тем коммьюнити, в котором росла.
Про то, что это именно так понимал Солженицын, я додумываю, конечно, — но факт в том, что именно так это подавали быстро подавившие мятеж индонезийские военные во главе с генералом Сухарто. А вот, по всей видимости, более близкая к реальности версия событий. В Индонезии действительно назревал конфликт между президентом Сукарно (генерал Сухарто его сменил) и левыми силами. Левые митинговали на главной площади, и 30 сентября действительно попытались совершить переворот — в частности, похитив генералов, шесть из которых были убиты. Никаких свидетельств всех вышеописанных ужасов, которые паразитируют на разнообразных традиционных индонезийских стереотипах, не существует. Сторонников неудавшегося переворота вытеснили с главной площади с Джакарты без единого выстрела. И вся эта история была использована как предлог для жутких массовых репрессий — в течение следующего года военные власти и обычные граждане, поощряемые властями, жестоко пытали и убивали без суда всех подряд членов Индонезийской коммунистической партии (причастность которой к организации переворота понятна не до конца). Сами партийцы, их симпатизанты, члены профсоюза — жертвой мог стать кто угодно; и даже те, кто выживал в мясорубке и потом выходил из тюрьмы, куда его или ее (15 процентов репрессированных — женщины) посадили без суда, не возвращали себе свою жизнь назад — их презирали, не брали на работу, их стеснялись и не принимали обратно в семью родственники и так далее. До сих пор в Индонезии «коммунист» — тяжелейшее оскорбление и стигма. Репрессии не признаны государством, главой которого генерал Сухарто оставался больше 30 лет, до сих пор; в Джакарте есть Музей коммунистического предательства, который более-менее рассказывает посетителям, что все было сделано правильно.
Автор материала в NYRB Винсент Бевинс строит свой текст про всю эту историю по двум главным линиям. Одна — история девушки по имени Магдалена, которая в юности переехала из деревни в Джакарту и работала на ткацкой фабрике, где вступила в аффилированный с коммунистами профсоюз. В октябре 1965-го она приехала навестить родных в провинцию, ничего не зная о происходящих в стране событиях и не слишком ими интересуясь. Там ее схватили, пытали, изнасиловали, посадили в тюрьму. Сейчас она живет одна на 14 долларов в месяц и не имеет никаких связей с тем коммьюнити, в котором росла.
Вторая линия — это роль США во всех этих событиях. Бевинс не говорит, что всю операцию с массовыми репрессиями придумало ЦРУ. Но на конкретных документах — в частности, недавно рассекреченных дипломатических — показывает, что американское правительство (президентом тогда был демократ Линдон Джонсон) о происходящем хорошо знало с самого начала и всячески это приветствовало и поощряло; в частности — поставляло войскам Сухарто оружие и технические средства массовой коммуникации, а также повторяло обвинения в адрес коммунистов в своих пропагандистских СМИ (отсюда моя гипотеза про Солженицына). Цель была достигнута — до событий осени 1965-го года Индонезия пыталась придерживаться третьей линии в противостоянии США и СССР и сопротивлялась американскому империализму; после — стала тихим сторонником американцев в тихоокеанском регионе. Более того — операция оказалась настолько успешной, что через несколько лет, когда бразильская военная хунта, тоже пришедшая к власти не без помощи американцев, взялась за шельмование и угрозы массовых расправ местным коммунистам, это называлось «Операция Джакарта».
Индонезийские репрессии не назовешь совсем неизвестными — в конце концов, именно про них снят один из самых громких и влиятельных документальных фильмов 2010-х, «The Act of Killing» (и его компаньон «The Look of Silence»). Но режиссеру Джошуа Оппенхаймеру все-таки интересно конкретно-психологическое измерение террора — травма, память, плюс попытка найти новую территорию между художественным и документальным; события 1960-х для него — скорее бэкграунд. Текст NYRB — в каком-то смысле хороший аккомпанемент к фильмам; четкая и страстная историческая справка, которая делает весь этот спектакль насилия еще более зловещим.
https://www.nybooks.com/daily/2020/05/18/how-jakarta-became-the-codeword-for-us-backed-mass-killing/
Индонезийские репрессии не назовешь совсем неизвестными — в конце концов, именно про них снят один из самых громких и влиятельных документальных фильмов 2010-х, «The Act of Killing» (и его компаньон «The Look of Silence»). Но режиссеру Джошуа Оппенхаймеру все-таки интересно конкретно-психологическое измерение террора — травма, память, плюс попытка найти новую территорию между художественным и документальным; события 1960-х для него — скорее бэкграунд. Текст NYRB — в каком-то смысле хороший аккомпанемент к фильмам; четкая и страстная историческая справка, которая делает весь этот спектакль насилия еще более зловещим.
https://www.nybooks.com/daily/2020/05/18/how-jakarta-became-the-codeword-for-us-backed-mass-killing/
The New York Review of Books
How ‘Jakarta’ Became the Codeword for US-Backed Mass Killing | Vincent Bevins
What happened in Brazil in 1964 and Indonesia in 1965 may have been the most important victories of the cold war for the side that ultimately won—that is, the United States and the global economic system now in operation. Most shockingly, the two events led…
Лучший текст про американские протесты и российскую реакцию на них из тех, что я читал. Написан Михаилом Ямпольским, который десятки лет работает в NYU — в самом сердце либеральной кампус-культуры; то есть это взгляд, безусловно, изнутри ситуации.
Тот редкий, к сожалению, случай, когда сложные вещи называются сложными — но при этом проговариваются и осмысляются. Собственно, тут хочется заострить и предположить, что на английском языке прямо сейчас невозможна такая степень нюансировки и такой спокойный тон, но зачем заострять — наверное, возможна, просто мне таких на английском не попадалось.
Выход из невидимости в значительной части эмансипационных проектов принимает либо форму контрнасилия, либо — что бывает еще чаще — форму гиперутверждения идентичностей. Поскольку «общечеловеческое» парадоксально стало признаком доминантности и несправедливости, в противовес ему возникла установка угнетенных на отрицание антропологической всеобщности в пользу своей инаковости, особенности, чужести. Жертвы расизма, лишенные украденной у них идентичности, начинают выстраивать ее по тем моделям, которые они заимствуют у угнетателей. Речь идет именно об идентичностях как неких социальных личинах, масках своей особости.
https://www.colta.ru/articles/society/24752-mihail-yampolskiy-blm-universalnyy-gumanizm-i-giperidentichnosti
Тот редкий, к сожалению, случай, когда сложные вещи называются сложными — но при этом проговариваются и осмысляются. Собственно, тут хочется заострить и предположить, что на английском языке прямо сейчас невозможна такая степень нюансировки и такой спокойный тон, но зачем заострять — наверное, возможна, просто мне таких на английском не попадалось.
Выход из невидимости в значительной части эмансипационных проектов принимает либо форму контрнасилия, либо — что бывает еще чаще — форму гиперутверждения идентичностей. Поскольку «общечеловеческое» парадоксально стало признаком доминантности и несправедливости, в противовес ему возникла установка угнетенных на отрицание антропологической всеобщности в пользу своей инаковости, особенности, чужести. Жертвы расизма, лишенные украденной у них идентичности, начинают выстраивать ее по тем моделям, которые они заимствуют у угнетателей. Речь идет именно об идентичностях как неких социальных личинах, масках своей особости.
https://www.colta.ru/articles/society/24752-mihail-yampolskiy-blm-universalnyy-gumanizm-i-giperidentichnosti
www.colta.ru
Между идентичностью и общечеловеческим
Михаил Ямпольский о движении Black Lives Matter и о старом тупике в зазоре между универсальным гуманизмом и замкнутыми гиперидентичностями
В конце мая разным российским журналистами начали приходить сообщения про то, что некие стримеры из Брянска взяли в заложники человека, которого они используют для видео с издевательствами: закапывают живьем, заставляют есть рыбьи потроха и прочий torture porn за деньги зрителей. Два издания сделали про это материал: Дмитрий Швец в «Медиазоне» — скорее в формате оперативной реакции; Ирина Щербакова в «Батеньке» — в режиме лонгрида (и на две недели позже). История очевидно мощная и соединяется с общей рамкой так называемых треш-стримов, где в эфире люди претерпевают разные неприятные процедуры, — то есть кажется, что лонгрид тут формат очевидный и беспроигрышный. Только вышло по-другому.
Сюжет действительно впечатляющий и выглядит примерно так. Есть некий человек по имени Валентин Ганичев, он же Валентин Депутат. Насколько он здоров, понятно не вполне; Ганичев любит рассказывать, что работал следователем и был депутатом от ЛДПР, но вся эта информация не подтверждается. Последние три года Ганичев регулярно появляется как герой в самых разных треш-стримах — по сути кочует от одних стримеров к другим, зарабатывая для них деньги, за которые они поливают его мочой, заставляют пить и так далее (вплоть до разрушения строительными инструментами принадлежащей Ганичеву квартиры). Между этими стримерами регулярно происходят конфликты; возможно, вся эта история с рассылкой о том, что Ганичева взяли в заложники, — одно из проявлений такого конфликта. Брянские люди, у которых Ганичев находится сейчас, — по его утверждению, по собственной воле, хотя непонятно, насколько ему вообще можно верить, — самые лютые ребята; еще и потому что они несовершеннолетние и, по всей видимости, не боятся ответственности.
В общем, тут действительно есть где развернуться — не до конца понятно, насколько все эти стримеры много зарабатывают, но это уж точно мощный материал для наблюдений о морали и этике в цифровую эпоху. История Ганичева сама по себе при этом довольно запутанная и является таким материалом только до некоторой степени — погрузившись в нее, автор рискует увлечься бесконечным пересказом взаимных обвинений и грустных приключений злосчастного героя ютьюба, который с кем только ни жил и где только ни бывал. Именно это и происходит, к сожалению, в тексте «Батеньки» — это сложная многофигурная композиция, где ни одна фигура не выписана до конца; мы узнаем очень много о том, как жил в последние три года Валентин Ганичев, но совсем не узнаем, что в головах у людей, которые с ним «работают», и откуда берется (прежде всего в психологическом смысле) этот странный мир альтернативного телевизора с добровольными пытками. Это просто очень длинная и дикая история одного парня — с кучей мощных деталей (вроде подкинутых свиных голов как орудия блогерской борьбы и сурового кавказского мужчины как одного из интерессантов), но без выведения на какой-то более общечеловеческий уровень.
У «Медиазоны» в этом смысле все, во-первых, честнее — все-таки материал действительно сделан как оперативный и не вполне нарративный. А во-вторых, просто лучше в плане контекста — есть и внятная предыстория (хотя тезис, что именно бывший уголовник Мопс породил в русском ютьюбе тренд на треш-стримы, немного смущает — когда три года Юлиана Скибицкая писала нам в «Медузу» профайл Мопса, казалось, что жанр уже вполне существовал и до него), и какой-то дополнительный контекст; в частности, про загадочного Лудожопа — некоего пользователя, который произвольно приходят к разным стримерам и перечисляет им десятки тысяч рублей просто так.
Сюжет действительно впечатляющий и выглядит примерно так. Есть некий человек по имени Валентин Ганичев, он же Валентин Депутат. Насколько он здоров, понятно не вполне; Ганичев любит рассказывать, что работал следователем и был депутатом от ЛДПР, но вся эта информация не подтверждается. Последние три года Ганичев регулярно появляется как герой в самых разных треш-стримах — по сути кочует от одних стримеров к другим, зарабатывая для них деньги, за которые они поливают его мочой, заставляют пить и так далее (вплоть до разрушения строительными инструментами принадлежащей Ганичеву квартиры). Между этими стримерами регулярно происходят конфликты; возможно, вся эта история с рассылкой о том, что Ганичева взяли в заложники, — одно из проявлений такого конфликта. Брянские люди, у которых Ганичев находится сейчас, — по его утверждению, по собственной воле, хотя непонятно, насколько ему вообще можно верить, — самые лютые ребята; еще и потому что они несовершеннолетние и, по всей видимости, не боятся ответственности.
В общем, тут действительно есть где развернуться — не до конца понятно, насколько все эти стримеры много зарабатывают, но это уж точно мощный материал для наблюдений о морали и этике в цифровую эпоху. История Ганичева сама по себе при этом довольно запутанная и является таким материалом только до некоторой степени — погрузившись в нее, автор рискует увлечься бесконечным пересказом взаимных обвинений и грустных приключений злосчастного героя ютьюба, который с кем только ни жил и где только ни бывал. Именно это и происходит, к сожалению, в тексте «Батеньки» — это сложная многофигурная композиция, где ни одна фигура не выписана до конца; мы узнаем очень много о том, как жил в последние три года Валентин Ганичев, но совсем не узнаем, что в головах у людей, которые с ним «работают», и откуда берется (прежде всего в психологическом смысле) этот странный мир альтернативного телевизора с добровольными пытками. Это просто очень длинная и дикая история одного парня — с кучей мощных деталей (вроде подкинутых свиных голов как орудия блогерской борьбы и сурового кавказского мужчины как одного из интерессантов), но без выведения на какой-то более общечеловеческий уровень.
У «Медиазоны» в этом смысле все, во-первых, честнее — все-таки материал действительно сделан как оперативный и не вполне нарративный. А во-вторых, просто лучше в плане контекста — есть и внятная предыстория (хотя тезис, что именно бывший уголовник Мопс породил в русском ютьюбе тренд на треш-стримы, немного смущает — когда три года Юлиана Скибицкая писала нам в «Медузу» профайл Мопса, казалось, что жанр уже вполне существовал и до него), и какой-то дополнительный контекст; в частности, про загадочного Лудожопа — некоего пользователя, который произвольно приходят к разным стримерам и перечисляет им десятки тысяч рублей просто так.
Медиазона
Стримы с издевательствами за деньги. Кто такой Валентин Депутат и правда ли его «взяли в заложники»
Около недели назад российским журналистам стали рассылать письма о мужчине по имени Валентин, оказавшемся в заложниках у...
И это, на самом деле, едва ли не самый интересный сюжет тут, который пока остается неосвещенным. Окей, примерно понятно, что за люди делают эти стримы, эксплуатируя бездомных и больных (хотя не то чтобы очень понятно все-таки; в материале «Батеньки» много лиц и мало характеров). Но что за люди их смотрят — и тратят на это деньги? Из каких соображений они это делают? Как устроена эта аудитория? Ну и так далее. Про это пока ничего толком не известно — а если найти в этой области хорошую историю, то она куда больше сможет рассказать о человеческой природе, чем все эти перипетии с Ганичевым, который, к тому же, сам ничего особенно рассказать не может. В общем, надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет текст про Лудожопа.
В конце лета 1795 года — незадолго до того, как он расстрелял из пушек роялистский мятеж в Париже, — молодого генерала артиллерии Наполеона Бонапарта назначили сотрудником французского топографического бюро. Ведомство работало по странному графику — с 13 до 17, а потом с 23 до 3 часов ночи; это позволило Бонапарту за пару месяцев в свободное время написать романтическую повесть.
Оказавшись в Египте и обнаружив, что его новоиспеченная жена крутит роман на стороне, Наполеон и сам завел себе любовницу — жену одного из своих лейтенантов по имени Полин Феру. В Каире ее быстро начали называть Клеопатрой, да и после не слишком долгой интриги с Наполеоном у Полин в жизни было все интересно — она сумела заработать много денег, торгуя бразильским деревом, курила трубку, одевалась в мужскую одежду и умерла в 90-летнем возрасте, окруженная любимыми домашними обезьянами и попугаями.
Жена Наполеона Жозефина, став супругой вначале Первого Консула, а затем и императора, тоже обнаружила расположение к животным. Она держала кенгуру, страусов, лам, газелей, белок-летяг, а также какаду, который выучил одно слово и бесконечно повторял его. Это слово было — «Бонапарт».
Когда армия Наполеона отступала из Москвы, они возвращались той же дорогой, что пришли, — в частности, прошли через место Бородинской битвы. Там французы встретили одного из своих солдат с переломанными ногами — после боя его приняли за мертвого, и он два месяца жил на корнях и травах.
Таких очень ярких деталей в тысячестраничной биографии Наполеона, написанной Эндрю Робертсом, очень много (я тут когда-то интересовался, что прочитать про продолжение Французской революции, и выбрал эту в итоге; Робертс также написал биографию Черчилля, не знаю, насколько важную). Собственно, помимо всего прочего, эта книжка хорошо доказывает мой любимый тезис про то, насколько для документального нарратива важны детали, дающие тексту ритм, дыхание и пространство. В биографии Наполеона — одного из самых успешных и влиятельных военных деятелей всех времен — очень много внимания неизбежно уделяется деталям сражений, стратегии и тактике; читателя вроде меня, которому все эти подробности того, как, куда и почему двигалась кавалерия и пехота, совсем неинтересны, все это сильно утомляет; но Робертс почти всегда находит возможность вставить в эти тяжеловесные страницы какие-то вот такие детали, из-за которых все оживает.
Хотя, конечно, про битвы все равно самое унылое. А интересно вот что. Робертс определенно выступает с про-наполеоновских позиций (я так понимаю, почему-то именно в этой области знаний очень сильны фракции «за» и «против») — и делает это убедительно; еще и потому что признает ошибки и заблуждения своего героя — как характерные для своего времени (махровые сексизм и расизм; второй вылился, в частности, в кровавую баню на Гаити), так и специфические: недооценка подготовленности русской армии, необъяснимое, по мнению Робертса, доверие предавшему его в итоге Талейрану и проч. Так вот, главное, что Робертс хочет сказать про своего героя, — это то, что он во многом создал мир, в котором мы живем до сих пор. Наполеон вовсе не предал наследие породившей его революции, а наоборот — зафиксировал и кодифицировал его, создав государственную систему, которая во многом существует во Франции (а в проекции — и в других странах) и сейчас. Наполеон закрепил равенство перед законом и создал институты, которые должны были его обеспечены; насаждал религиозную толерантность; унифицировал региональные меры и стандарты под единые национальные; сильно изменил образование, введя обязательные программы вместо свободного выбора курсов и так далее, и тому подобное.
Оказавшись в Египте и обнаружив, что его новоиспеченная жена крутит роман на стороне, Наполеон и сам завел себе любовницу — жену одного из своих лейтенантов по имени Полин Феру. В Каире ее быстро начали называть Клеопатрой, да и после не слишком долгой интриги с Наполеоном у Полин в жизни было все интересно — она сумела заработать много денег, торгуя бразильским деревом, курила трубку, одевалась в мужскую одежду и умерла в 90-летнем возрасте, окруженная любимыми домашними обезьянами и попугаями.
Жена Наполеона Жозефина, став супругой вначале Первого Консула, а затем и императора, тоже обнаружила расположение к животным. Она держала кенгуру, страусов, лам, газелей, белок-летяг, а также какаду, который выучил одно слово и бесконечно повторял его. Это слово было — «Бонапарт».
Когда армия Наполеона отступала из Москвы, они возвращались той же дорогой, что пришли, — в частности, прошли через место Бородинской битвы. Там французы встретили одного из своих солдат с переломанными ногами — после боя его приняли за мертвого, и он два месяца жил на корнях и травах.
Таких очень ярких деталей в тысячестраничной биографии Наполеона, написанной Эндрю Робертсом, очень много (я тут когда-то интересовался, что прочитать про продолжение Французской революции, и выбрал эту в итоге; Робертс также написал биографию Черчилля, не знаю, насколько важную). Собственно, помимо всего прочего, эта книжка хорошо доказывает мой любимый тезис про то, насколько для документального нарратива важны детали, дающие тексту ритм, дыхание и пространство. В биографии Наполеона — одного из самых успешных и влиятельных военных деятелей всех времен — очень много внимания неизбежно уделяется деталям сражений, стратегии и тактике; читателя вроде меня, которому все эти подробности того, как, куда и почему двигалась кавалерия и пехота, совсем неинтересны, все это сильно утомляет; но Робертс почти всегда находит возможность вставить в эти тяжеловесные страницы какие-то вот такие детали, из-за которых все оживает.
Хотя, конечно, про битвы все равно самое унылое. А интересно вот что. Робертс определенно выступает с про-наполеоновских позиций (я так понимаю, почему-то именно в этой области знаний очень сильны фракции «за» и «против») — и делает это убедительно; еще и потому что признает ошибки и заблуждения своего героя — как характерные для своего времени (махровые сексизм и расизм; второй вылился, в частности, в кровавую баню на Гаити), так и специфические: недооценка подготовленности русской армии, необъяснимое, по мнению Робертса, доверие предавшему его в итоге Талейрану и проч. Так вот, главное, что Робертс хочет сказать про своего героя, — это то, что он во многом создал мир, в котором мы живем до сих пор. Наполеон вовсе не предал наследие породившей его революции, а наоборот — зафиксировал и кодифицировал его, создав государственную систему, которая во многом существует во Франции (а в проекции — и в других странах) и сейчас. Наполеон закрепил равенство перед законом и создал институты, которые должны были его обеспечены; насаждал религиозную толерантность; унифицировал региональные меры и стандарты под единые национальные; сильно изменил образование, введя обязательные программы вместо свободного выбора курсов и так далее, и тому подобное.
Причем все это делалось параллельно с бесконечными войнами, которые Наполеону объявляли чаще, чем нападал он, — и в которых он тоже совершил революцию, внедрив корпусную систему, которую в итоге усвоили и сами его противники, ею Наполеона и победив. А еще все это делалось внутри системы, которую никак не назовешь либеральной; во всяком случае, со свободой слова Наполеон совсем не церемонился, явно считая ее куда меньшей ценностью, чем частная собственность. Триумфы его правления были во многом рукотворные — и достигались сколь бесстыжим, столь и эффективным пиаром; придя к власти, Наполеон первым делом запретил всю нелояльную прессу, — а в своих информационных бюллетенях с фронтов (да и в письмах) регулярно сильно преувеличивал успехи и занижал потери. До поры это работало — пока не случилась российская кампания, и не пришлось выпустить бюллетень с признанием провала, и магия начала рушиться, а французы откровенно устали воевать. (К слову, подробности похода наполеоновской армии в Россию отдельно очень мощные — Робертс здорово описывает, как получилось так, что 600-тысячная армия за несколько месяцев уменьшилась вчетверо; ужасы там крайне впечатляющие).
Как у Наполеона все это получалось? На самом деле, именно на этот вопрос Робертс как раз толком ответа и не дает. Кажется, самое близкое, что тут есть к объяснению, — это невероятный трудоголизм Наполеона (он работал по 16 часов день, а спал урывками, когда хотел спать), его феноменальная память (он диктовал с нуля из головы набело сложнейшие правила и распоряжения) и внимание к деталям. Вообще, один из основных материалов для книги — три тысячи написанных Наполеоном писем, которые полностью, я так понимаю, стали доступны только совсем недавно. Робертс раз за разом цитирует их, подчеркивая одно поразительное обстоятельства: даже в разгар самых больших и сложных своих кампаний Наполеон находит время на то, чтобы написать десятки писем в день с самыми мелкими распоряжениями — вплоть до, например, распоряжения отменить запрет на освистывание выступающих в пьемонтских театрах. Когда по пути в Египет Наполеон на неделю остановился на Мальте, за шесть дней он успел расжаловать большую часть рыцарей, назначить новую администрацию, распустить монастыри, ввести в оборот уличное освещение, брусчатку и фонтаны, а также начать реформу больниц и почты. И так — почти всю дорогу.
То есть, по сути, как показывает Робертс, Наполеон, дитя Французской революции, был в некотором смысле идеальным абсолютным монархом, тем самым всеведущим сувереном, который заботится о благе своих подданных и готов для этого блага влезть в любую, самую малую и незаметную часть их бытия.
Ну хорошо, а все-таки — где тут причина культа? Почему люди до сих пор сходят по Наполеону с ума в буквальном смысле, как не сходят почти ни по кому? Кажется, у Робертса нет задачи объяснить это, но какая-то версия из книжки вычитывается. Мне кажется, это работает примерно так. С одной стороны, история Наполеона — это такая ультимативная американская (зачеркнуто) мечта, апофеоз меритократии: чужак, корсиканец, находившийся на грани банкротства, за несколько лет благодаря своим талантам становится главным героем мировой истории. С другой, меритократия в основе своей вроде как рациональна: общество благодаря каким-то выработанным механизмам выбирает лучших. А в случае Наполеона она как раз принципиально иррациональна; в некотором смысле это меритократия божественного происхождения — что дополнительно подкрепляется императорским статусом. То есть да — во время коронации Наполеон сам надел на голову свою корону, без помощи Папы Римского; важнейший жест. Но при этом — это же была все та же корона, все то же помазание на царство со всеми религиозными пирогами. И вот тут и правда можно голову сломать. (Кстати, раз уж зашла речь о религии, Робертс классно показывает наполеоновский релятивизм и прагматизм в этом отношении; так, завоевав Египет, он немедленно заявил о своем бесконечном почтении к Аллаху и еле отбрехался от обрезания.)
Как у Наполеона все это получалось? На самом деле, именно на этот вопрос Робертс как раз толком ответа и не дает. Кажется, самое близкое, что тут есть к объяснению, — это невероятный трудоголизм Наполеона (он работал по 16 часов день, а спал урывками, когда хотел спать), его феноменальная память (он диктовал с нуля из головы набело сложнейшие правила и распоряжения) и внимание к деталям. Вообще, один из основных материалов для книги — три тысячи написанных Наполеоном писем, которые полностью, я так понимаю, стали доступны только совсем недавно. Робертс раз за разом цитирует их, подчеркивая одно поразительное обстоятельства: даже в разгар самых больших и сложных своих кампаний Наполеон находит время на то, чтобы написать десятки писем в день с самыми мелкими распоряжениями — вплоть до, например, распоряжения отменить запрет на освистывание выступающих в пьемонтских театрах. Когда по пути в Египет Наполеон на неделю остановился на Мальте, за шесть дней он успел расжаловать большую часть рыцарей, назначить новую администрацию, распустить монастыри, ввести в оборот уличное освещение, брусчатку и фонтаны, а также начать реформу больниц и почты. И так — почти всю дорогу.
То есть, по сути, как показывает Робертс, Наполеон, дитя Французской революции, был в некотором смысле идеальным абсолютным монархом, тем самым всеведущим сувереном, который заботится о благе своих подданных и готов для этого блага влезть в любую, самую малую и незаметную часть их бытия.
Ну хорошо, а все-таки — где тут причина культа? Почему люди до сих пор сходят по Наполеону с ума в буквальном смысле, как не сходят почти ни по кому? Кажется, у Робертса нет задачи объяснить это, но какая-то версия из книжки вычитывается. Мне кажется, это работает примерно так. С одной стороны, история Наполеона — это такая ультимативная американская (зачеркнуто) мечта, апофеоз меритократии: чужак, корсиканец, находившийся на грани банкротства, за несколько лет благодаря своим талантам становится главным героем мировой истории. С другой, меритократия в основе своей вроде как рациональна: общество благодаря каким-то выработанным механизмам выбирает лучших. А в случае Наполеона она как раз принципиально иррациональна; в некотором смысле это меритократия божественного происхождения — что дополнительно подкрепляется императорским статусом. То есть да — во время коронации Наполеон сам надел на голову свою корону, без помощи Папы Римского; важнейший жест. Но при этом — это же была все та же корона, все то же помазание на царство со всеми религиозными пирогами. И вот тут и правда можно голову сломать. (Кстати, раз уж зашла речь о религии, Робертс классно показывает наполеоновский релятивизм и прагматизм в этом отношении; так, завоевав Египет, он немедленно заявил о своем бесконечном почтении к Аллаху и еле отбрехался от обрезания.)
Закончу опять деталями. Первая — совершив Переворот 18 брюмера и придя к власти, Наполеон сказал своим новым подданным (парламентариям и тп.) буквально следующее: нет смысла сравнивать совершившееся с чем-то, что уже бывало, поскольку аналогии тут не работают — такого не бывало никогда. Меня почему-то очень заворожило это заявление своим решительным разрывом с исторической памятью; почему-то кажется, что сегодня ни один западный политик такого сказать не может.
И вторая деталь. Поскольку Наполеон существовал в условиях постреволюционной Франции, свои разнообразные мандаты вплоть до коронации он должен был подтверждать плебисцитами самого разного уровня. Например, когда в 1792 году он избирался адъютантом на Корсике, семье Бонапартов пришлось похитить одного из трех наблюдателей за выборами и не выпускать его до провозглашения победы Наполеона. А когда уже в 1800 году Франция голосовала за новую Конституцию, в которой закреплялась система с консулом, 556 тысяч голосов военных за конституцию при нуле голосов против просто из головы изобрел и вписал в документы брат Первого Консула Люсьен Бонапарт, занимавший пост министра внутренних дел. Это, что называется, к вопросу об исторических параллелях.
https://www.amazon.com/Napoleon-Life-Andrew-Roberts-ebook/dp/B00INIXLPW/
И вторая деталь. Поскольку Наполеон существовал в условиях постреволюционной Франции, свои разнообразные мандаты вплоть до коронации он должен был подтверждать плебисцитами самого разного уровня. Например, когда в 1792 году он избирался адъютантом на Корсике, семье Бонапартов пришлось похитить одного из трех наблюдателей за выборами и не выпускать его до провозглашения победы Наполеона. А когда уже в 1800 году Франция голосовала за новую Конституцию, в которой закреплялась система с консулом, 556 тысяч голосов военных за конституцию при нуле голосов против просто из головы изобрел и вписал в документы брат Первого Консула Люсьен Бонапарт, занимавший пост министра внутренних дел. Это, что называется, к вопросу об исторических параллелях.
https://www.amazon.com/Napoleon-Life-Andrew-Roberts-ebook/dp/B00INIXLPW/
Дослушал восьмисерийный подкаст «Wind of Change», который сделал Патрик Радден Киф, — один из самых заметных журналистов The New Yorker, чьи материалы не раз появлялись и в этом канале (например, про то, как одна американская семья сделала миллиарды на опиоидах, — или про то, как в лондонской полиции появился специальный отряд людей с феноменальной памятью на лица).
Заход у подкаста — шикарнее не придумаешь. Автор и его приятель Майкл, предприниматель-авантюрист, сделавший состояние на венчурных инвестициях и по разным делам постоянно имеющий контакты со спецслужбами, в 2011 году узнают следующую историю: песню Scorpions «Wind of Change», которая записана у нас у всех в голове, которая появилась прямо накануне падения Берлинской стены и которая стала одним из символов распада СССР и Восточного блока, написали и выдали группе сотрудники ЦРУ. История — как бы и слух, но не совсем пустой: рассказал ее действующий сотрудник ЦРУ под прикрытием, который услышал этот сюжет от одного из старших товарищей на какой-то встрече в Лэнгли. Ну то есть — «одна баба сказала», но довольно высокопоставленная. В общем, Киф и Майкл всерьез зацикливаются на этой истории, годами собирают подсказки и свидетельства — и в итоге решают сделать подкаст, который даст окончательный ответ на вопрос, было или не было.
Я не думаю, что будет сильным спойлером сказать, что в итоге окончательного ответа они не получают; собственно, понятно, что если бы Киф все это подтвердил, мы бы давно узнали об этом из новостей. И разумеется, важнее другое. История «Wind of Change» в подкасте становится мотором, с помощью которого Киф куда только не ездит. Тут и сюжеты про перестроечные западные музыкальные интервенции в СССР и конкретно фестиваля Moscow Music Peace Festival — тот самый, про который снимал фильм Дудь, не слишком точно обозначив его «русским Вудстоком». И про ленинградский рок-клуб и его отношения с КГБ. И про различные пропагандистские операции ЦРУ — в том числе связанные с музыкой: например, как Нина Симон ездила в тур по африканским странам, не зная, что за НКО, который его проспонсировал, стоит американская разведка. И про цэрэушных архивариусов. И — один из самых неожиданных сюжетов — про людей, которые коллекционируют игрушечные фигурки американских солдат и потом собирают из них какие-то новые композиции; например, автор одной из таких композиций — изображающих как раз Scorpions — несколько лет назад описал на тематическом форуме ровно историю про то, как ЦРУ сочинило «Wind of Change». Ну и так далее — скучно, в общем, не будет. То есть практически весь подкаст — про контекст, но контекст этот очень интересный и очень органично присоединяется к постоянно буксующему стержневому сюжету.
Наверное, больше всего меня зацепил сюжет про Дока Макги — директора Scorpions (и примерно всех остальных выступавших в 1989-м в Лужниках групп — Bon Jovi, Skid Row, Motley Crew), который вместе со Стасом Наминым организовал тот самый Moscow Music Peace Festival, где самые буйные и невоздержанные западные рокеры якобы выступали против алкоголя и наркотиков. Оказывается, сам МакГи был крупным наркодельцом и разруливал поставки марихуаны из Латинской Америки; в частности, чуть ли не лично договаривался о поставка с Мануэлем Норьегой, панамским диктатором, активно сотрудничавшим с ЦРУ. В 1987-м году МакГи и еще 20 человек арестовали, обвинив в поставке сотен тонн марихуаны в разные американские штаты. МакГи был единственным, кто по итогам суда не сел в тюрьму, — а через два года он организовал фестиваль в Москве, который вдохновил Scorpions на песню «Wind of Change». Как говорится, makes you think!
Заход у подкаста — шикарнее не придумаешь. Автор и его приятель Майкл, предприниматель-авантюрист, сделавший состояние на венчурных инвестициях и по разным делам постоянно имеющий контакты со спецслужбами, в 2011 году узнают следующую историю: песню Scorpions «Wind of Change», которая записана у нас у всех в голове, которая появилась прямо накануне падения Берлинской стены и которая стала одним из символов распада СССР и Восточного блока, написали и выдали группе сотрудники ЦРУ. История — как бы и слух, но не совсем пустой: рассказал ее действующий сотрудник ЦРУ под прикрытием, который услышал этот сюжет от одного из старших товарищей на какой-то встрече в Лэнгли. Ну то есть — «одна баба сказала», но довольно высокопоставленная. В общем, Киф и Майкл всерьез зацикливаются на этой истории, годами собирают подсказки и свидетельства — и в итоге решают сделать подкаст, который даст окончательный ответ на вопрос, было или не было.
Я не думаю, что будет сильным спойлером сказать, что в итоге окончательного ответа они не получают; собственно, понятно, что если бы Киф все это подтвердил, мы бы давно узнали об этом из новостей. И разумеется, важнее другое. История «Wind of Change» в подкасте становится мотором, с помощью которого Киф куда только не ездит. Тут и сюжеты про перестроечные западные музыкальные интервенции в СССР и конкретно фестиваля Moscow Music Peace Festival — тот самый, про который снимал фильм Дудь, не слишком точно обозначив его «русским Вудстоком». И про ленинградский рок-клуб и его отношения с КГБ. И про различные пропагандистские операции ЦРУ — в том числе связанные с музыкой: например, как Нина Симон ездила в тур по африканским странам, не зная, что за НКО, который его проспонсировал, стоит американская разведка. И про цэрэушных архивариусов. И — один из самых неожиданных сюжетов — про людей, которые коллекционируют игрушечные фигурки американских солдат и потом собирают из них какие-то новые композиции; например, автор одной из таких композиций — изображающих как раз Scorpions — несколько лет назад описал на тематическом форуме ровно историю про то, как ЦРУ сочинило «Wind of Change». Ну и так далее — скучно, в общем, не будет. То есть практически весь подкаст — про контекст, но контекст этот очень интересный и очень органично присоединяется к постоянно буксующему стержневому сюжету.
Наверное, больше всего меня зацепил сюжет про Дока Макги — директора Scorpions (и примерно всех остальных выступавших в 1989-м в Лужниках групп — Bon Jovi, Skid Row, Motley Crew), который вместе со Стасом Наминым организовал тот самый Moscow Music Peace Festival, где самые буйные и невоздержанные западные рокеры якобы выступали против алкоголя и наркотиков. Оказывается, сам МакГи был крупным наркодельцом и разруливал поставки марихуаны из Латинской Америки; в частности, чуть ли не лично договаривался о поставка с Мануэлем Норьегой, панамским диктатором, активно сотрудничавшим с ЦРУ. В 1987-м году МакГи и еще 20 человек арестовали, обвинив в поставке сотен тонн марихуаны в разные американские штаты. МакГи был единственным, кто по итогам суда не сел в тюрьму, — а через два года он организовал фестиваль в Москве, который вдохновил Scorpions на песню «Wind of Change». Как говорится, makes you think!
И три замечания более формально-структурного характера. Во-первых, подкаст сделан именно как цельное произведение, сериал: во второй серии кажется, что Киф уж слишком восторженно рассказывает об операциях ЦРУ, так сказать, льет воду на мельницу американской военщины; через три эпизода он сам начинает рефлексировать об этом (ну то есть рефлексировать в рамках подкаста, так-то наверняка сразу рефлексировал) — и посвящает целый выпуск тому, как сам мог стать частью большой разводки, операции по улучшению имиджа ЦРУ.
Во-вторых, бюджет. В рамках записи подкаста Киф побывал на концерте Scorpions в Киеве; съездил в Петербург и Москву; нормально покатался по США; все это, как правило, не в одиночку. Это впечатляет. «Wind of Change» — исходно эксклюзив Spotify, хотя сейчас уже все серии доступны везде; еще одно свидетельство, что конкурирующие за публику стриминговые платформы готовы вкладывать значительные деньги в том числе в подкасты.
И в-третьих. «Wind of Change» — это фактически история журналистского расследования, которое не получилось, и в этом смысле — еще и про то, как вообще работают журналисты. Так и правда бывает: есть суперистория, копаешь-копаешь, тратить время — и в итоге так и не получаешь однозначных ответов; история не складывается. Это случается нередко — особенно вот с такого типа шпионско-киношными сюжетами, за которые невозможно не зацепиться и почти также невозможно доказать. И это всегда очень сильно фрустрирует авторов и редакторов. В общем, Киф нашел очень изящный выход из этой профессиональной ловушки; причем как будто вполне масштабируемый (возможно, это не первый опыт такого рода — все-таки я в подкастах совсем не наслушан). Текст из собранный им про Scorpions фактуры не сделаешь никак, а подкаст — пожалуйста. И такой, что не оторваться.
https://crooked.com/podcast-series/wind-of-change/
Во-вторых, бюджет. В рамках записи подкаста Киф побывал на концерте Scorpions в Киеве; съездил в Петербург и Москву; нормально покатался по США; все это, как правило, не в одиночку. Это впечатляет. «Wind of Change» — исходно эксклюзив Spotify, хотя сейчас уже все серии доступны везде; еще одно свидетельство, что конкурирующие за публику стриминговые платформы готовы вкладывать значительные деньги в том числе в подкасты.
И в-третьих. «Wind of Change» — это фактически история журналистского расследования, которое не получилось, и в этом смысле — еще и про то, как вообще работают журналисты. Так и правда бывает: есть суперистория, копаешь-копаешь, тратить время — и в итоге так и не получаешь однозначных ответов; история не складывается. Это случается нередко — особенно вот с такого типа шпионско-киношными сюжетами, за которые невозможно не зацепиться и почти также невозможно доказать. И это всегда очень сильно фрустрирует авторов и редакторов. В общем, Киф нашел очень изящный выход из этой профессиональной ловушки; причем как будто вполне масштабируемый (возможно, это не первый опыт такого рода — все-таки я в подкастах совсем не наслушан). Текст из собранный им про Scorpions фактуры не сделаешь никак, а подкаст — пожалуйста. И такой, что не оторваться.
https://crooked.com/podcast-series/wind-of-change/
Crooked Media
Wind of Change | Crooked Media
Одна из негласных заповедей этого канала: лучший сериал в истории человечества — «The Wire», and it’s not even close. По совету товарища по этой секте Андрея Борзенко прочитал книжку «All the Pieces Matter» — устную историю этого сериала, собранную пару лет назад журналистом Джонатаном Абрамсом. Не уверен, что тем, кому ничего не говорят имена Слим Чарльз или Мори Леви, имеет смысл читать этот пост дальше — впрочем, как хотите.
Устная история — жанр, в котором трудно облажаться; если уж взял пару десятков интервью — точно можно собрать из этого какую-то большую пьесу, любопытную для интересующихся темой. Эта книжка подтверждает правило; на мой вкус, тут многовато про актерскую работу, но это чисто моя личная идиосинкразия. А так — все, что надо: куча классных баек со съемок плюс правила профессии в исполнении Дэвида Саймона, Эда Бернса и их команды. Чего я про эту команду не знал — во-первых, насколько там был важен именно Бернс, бывший балтиморский полицейский, который затем несколько лет работал в школах и придумывал, как спасти детей из бедных семей от улицы; то есть фактически весь четвертый, лучший сезон — это его опыт, а на пятом он не работал, и это видно. Во-вторых, насколько это сериал, придуманный даже не сценаристами, а именно что писателями: «The Wire» в книжке многократно и справедливо называют «визуальным романом», и писали его настоящие романисты, среди прочего — Деннис Лихейн, сочинивший «Shutter Island» и «Gone Baby Gone», которые потом превратились в прекрасные фильмы. Причем, как несколько раз подчеркивают участники съемок, именно что писали — вплоть до последнего ругательства и междометия: в «The Wire» почти нет импровизаций, все строго по сценарию, что, конечно, абсолютно поразительно. Редкое исключение — персонаж Снуп, поскольку это реальный человек: девушку, которая ее сыграла, исполнитель роли Омара буквально встретил в балтиморском баре через несколько дней после того, как она вышла из тюрьмы, отсидев за убийство; сериал перевернул ее жизнь; ну и ей дозволялось немного больше. (Это очень известная история, но в книге есть очень смешные рассказы script supervisor, которая сначала приняла Снуп за профессиональную актрису, потом очень ее испугалась, а потом стала ее лучшей подружкой.)
Еще любопытно, как Дэвид Саймон последовательно настаивает на том, что ему интересен не сам сериал как культурный феномен, а выдвинутые им аргументы относительно причин тех или иных проблем американского общества; продюсер предпочел бы, чтобы обсуждали именно их, а не достоинства сценария или актерских работ. То есть, с одной стороны, «The Wire» — это роман; а с другой — журналистское расследование, цели которого — вполне классические и патетические: speak truth to power; afflict the comfortable, comfort the afflicted и всякое такое прочее. От второго — не только общая цель (Саймону очень важно было сделать именно пять сезонов, чтобы выйти с уровня уличной наркоторговли на уровень городской политики и медиа; причем политика остальным сценаристам была абсолютно побоку), но и детали: например, в пятом сезоне специальный человек писал полные тексты фейковых заметок для номеров Baltimore Sun, которые попадали в кадр, потому что иначе с этим сериалом было нельзя; есть тут и всякие истории о том, как сценаристы по нескольку часов придумывали, почему те или иные герои могут встретиться, не позволяя себе просто волюнтаристски столкнуть их друг с другом. Идеальный пример взаимоналожения художественного и документального, когда одно бесконечно усиляет другое.
Устная история — жанр, в котором трудно облажаться; если уж взял пару десятков интервью — точно можно собрать из этого какую-то большую пьесу, любопытную для интересующихся темой. Эта книжка подтверждает правило; на мой вкус, тут многовато про актерскую работу, но это чисто моя личная идиосинкразия. А так — все, что надо: куча классных баек со съемок плюс правила профессии в исполнении Дэвида Саймона, Эда Бернса и их команды. Чего я про эту команду не знал — во-первых, насколько там был важен именно Бернс, бывший балтиморский полицейский, который затем несколько лет работал в школах и придумывал, как спасти детей из бедных семей от улицы; то есть фактически весь четвертый, лучший сезон — это его опыт, а на пятом он не работал, и это видно. Во-вторых, насколько это сериал, придуманный даже не сценаристами, а именно что писателями: «The Wire» в книжке многократно и справедливо называют «визуальным романом», и писали его настоящие романисты, среди прочего — Деннис Лихейн, сочинивший «Shutter Island» и «Gone Baby Gone», которые потом превратились в прекрасные фильмы. Причем, как несколько раз подчеркивают участники съемок, именно что писали — вплоть до последнего ругательства и междометия: в «The Wire» почти нет импровизаций, все строго по сценарию, что, конечно, абсолютно поразительно. Редкое исключение — персонаж Снуп, поскольку это реальный человек: девушку, которая ее сыграла, исполнитель роли Омара буквально встретил в балтиморском баре через несколько дней после того, как она вышла из тюрьмы, отсидев за убийство; сериал перевернул ее жизнь; ну и ей дозволялось немного больше. (Это очень известная история, но в книге есть очень смешные рассказы script supervisor, которая сначала приняла Снуп за профессиональную актрису, потом очень ее испугалась, а потом стала ее лучшей подружкой.)
Еще любопытно, как Дэвид Саймон последовательно настаивает на том, что ему интересен не сам сериал как культурный феномен, а выдвинутые им аргументы относительно причин тех или иных проблем американского общества; продюсер предпочел бы, чтобы обсуждали именно их, а не достоинства сценария или актерских работ. То есть, с одной стороны, «The Wire» — это роман; а с другой — журналистское расследование, цели которого — вполне классические и патетические: speak truth to power; afflict the comfortable, comfort the afflicted и всякое такое прочее. От второго — не только общая цель (Саймону очень важно было сделать именно пять сезонов, чтобы выйти с уровня уличной наркоторговли на уровень городской политики и медиа; причем политика остальным сценаристам была абсолютно побоку), но и детали: например, в пятом сезоне специальный человек писал полные тексты фейковых заметок для номеров Baltimore Sun, которые попадали в кадр, потому что иначе с этим сериалом было нельзя; есть тут и всякие истории о том, как сценаристы по нескольку часов придумывали, почему те или иные герои могут встретиться, не позволяя себе просто волюнтаристски столкнуть их друг с другом. Идеальный пример взаимоналожения художественного и документального, когда одно бесконечно усиляет другое.
При всем при этом, пока «The Wire» шел — уж точно до пятого сезона, — его толком никто не смотрел. Главными хитами HBO были совсем другие сериалы. «The Wire» не получил ни одной телевизионной премии. Саймону все время приходилось уламывать канал продлевать сериал — и, в общем, руководители HBO честно говорят, что делали это просто потому, что снимать «The Wire» было не дико дорого, а Саймон был ужасной занозой в заднице. Впрочем, после третьего сезона, когда линия с Барксдейлами закончилась, его все-таки закрыли почти на год — и потом всех актеров пришлось собирать на четвертый и пятый сезон заново; никто не отказался. Только когда четвертый сезон критики признали шедевром, о сериале начали потихоньку говорить; с дальнейшей популярностью очень помог Обама, заявивший, что это его любимый сериал; ну а потом начался культ и академические исследования и конференции, посвященные «The Wire». При этом Саймон прямо говорит — к черту аудиторию, думать про зрителя вредно, надо думать про нарратив и про то, куда тебя ведет история. Не знаю, какой тут можно сделать вывод; наверное, что надо иметь такого инвестора, чтобы его можно если не убедить, то взять измором.
Тем не менее, «The Wire» быстро признали и полюбили в самом Балтиморе. Майкл К. Уильямс, игравший Омара, к третьему-четвертому сезону уже не мог просто так пройти по улице. Одного из бестолковых сотрудников убойного отдела Эда Норриса сыграл реальный Эд Норрис, главный полицейский Балтимора; его персонаж постоянно говорит о том, какой же бардак в их департаменте (потом Норрис полгода отсидел в тюрьме за коррупцию). Другие балтиморские чиновники тоже появлялись в сериале и были готовы иронизировать над своими неудачами. Также был слух, что каждое воскресенье все телефоны настоящих наркоторговцев, которые прослушивали настоящие полицейские, замирали на час — потому что торговцы смотрели новую серию.
Ну и байки, да. Актер, игравший наркозависимого Бабблза, так вошел в роль, что однажды охрана пыталась не пустить его на съемочную площадку (он вообще самый душевный из всех актеров; еще там классная история про то, как он в чем-то снимался в Праге, там давал пресс-конференцию Обама, актер туда пришел, Обама его заметил и говорит — ой, да это ж брат мой Бабз, как дела?). После убийства Стрингера Белла предполагалось, что Омар должен был нассать на труп своего врага, — но Идрис Эльба, который и так был крайне расстроен смертью своего персонажа, заявил, что ссать на него никто не будет, а иначе он в этом не участвует. (Вообще, по поводу смертей персонажей все очень переживали и очень их боялись — еще и потому, что съемки шли по эпизодам, и в начале сезона никто из актеров не знал своей будущей судьбы.) Член, который показывает Зигги в баре во втором сезоне, — ненастоящий; его специально сделали для сериала; актер хотел забрать его с собой на память, но ему не отдали. И так далее — вплоть до историй о том, как на съемках появлялись прототип Омара (он полностью изменил свою жизнь, стал благотворителем и женился на прототипе героини другого сериала Саймона; его все очень любили) и человек по фамилии Барксдейл (он потребовал, чтобы ему дали мини-роль, раз уж у него взяли фамилию, — и очень испугал костюмеров и гримеров).
Ну и интересно отметить — я как-то раньше этого не осознавал, — что абсолютно лучшее, самое глубокое, тонкое и сложное художественное высказывание про расовый вопрос в США из мне известных было сделано командой сценаристов и продюсеров, почти полностью состоявшей из белых мужчин (были также продюсеры-женщины, но они не придумывали сюжет и не писали диалоги). В 2020 году невозможно себе представить, чтобы сериал на такую тему запустили в производство с такой командой. С другой стороны, кто знает: может быть, будь в творческой команде афроамериканцы, получилось бы еще круче.
https://www.amazon.com/dp/B0716W1WF7/
Тем не менее, «The Wire» быстро признали и полюбили в самом Балтиморе. Майкл К. Уильямс, игравший Омара, к третьему-четвертому сезону уже не мог просто так пройти по улице. Одного из бестолковых сотрудников убойного отдела Эда Норриса сыграл реальный Эд Норрис, главный полицейский Балтимора; его персонаж постоянно говорит о том, какой же бардак в их департаменте (потом Норрис полгода отсидел в тюрьме за коррупцию). Другие балтиморские чиновники тоже появлялись в сериале и были готовы иронизировать над своими неудачами. Также был слух, что каждое воскресенье все телефоны настоящих наркоторговцев, которые прослушивали настоящие полицейские, замирали на час — потому что торговцы смотрели новую серию.
Ну и байки, да. Актер, игравший наркозависимого Бабблза, так вошел в роль, что однажды охрана пыталась не пустить его на съемочную площадку (он вообще самый душевный из всех актеров; еще там классная история про то, как он в чем-то снимался в Праге, там давал пресс-конференцию Обама, актер туда пришел, Обама его заметил и говорит — ой, да это ж брат мой Бабз, как дела?). После убийства Стрингера Белла предполагалось, что Омар должен был нассать на труп своего врага, — но Идрис Эльба, который и так был крайне расстроен смертью своего персонажа, заявил, что ссать на него никто не будет, а иначе он в этом не участвует. (Вообще, по поводу смертей персонажей все очень переживали и очень их боялись — еще и потому, что съемки шли по эпизодам, и в начале сезона никто из актеров не знал своей будущей судьбы.) Член, который показывает Зигги в баре во втором сезоне, — ненастоящий; его специально сделали для сериала; актер хотел забрать его с собой на память, но ему не отдали. И так далее — вплоть до историй о том, как на съемках появлялись прототип Омара (он полностью изменил свою жизнь, стал благотворителем и женился на прототипе героини другого сериала Саймона; его все очень любили) и человек по фамилии Барксдейл (он потребовал, чтобы ему дали мини-роль, раз уж у него взяли фамилию, — и очень испугал костюмеров и гримеров).
Ну и интересно отметить — я как-то раньше этого не осознавал, — что абсолютно лучшее, самое глубокое, тонкое и сложное художественное высказывание про расовый вопрос в США из мне известных было сделано командой сценаристов и продюсеров, почти полностью состоявшей из белых мужчин (были также продюсеры-женщины, но они не придумывали сюжет и не писали диалоги). В 2020 году невозможно себе представить, чтобы сериал на такую тему запустили в производство с такой командой. С другой стороны, кто знает: может быть, будь в творческой команде афроамериканцы, получилось бы еще круче.
https://www.amazon.com/dp/B0716W1WF7/