Последние пару лет веду списки прочитанных за год книг — это и мотивирует в каком-то смысле, да и просто немного закрепляет их в памяти. Пусть список за 2020-й будет здесь — в режиме каких-никаких итогов года.
Ну и в режиме обещания, на самом деле: давно собираюсь сюда написать про Рауша, Армстронг и Зыгаря — может быть, расписка поможет наконец собраться.
Ну и в режиме обещания, на самом деле: давно собираюсь сюда написать про Рауша, Армстронг и Зыгаря — может быть, расписка поможет наконец собраться.
В разгар Второй мировой в высокогорном озере в Гималаях нашли останки сотен людей. До сих пор достоверно неизвестно, кем они были
Черепа и кости на дне и по берегам гималайского озера Роопкунд (могу ошибиться с транслитерацией) нашли британские солдаты, расквартированные в Индии, зимой 1942 года. Сначала они испугались — вдруг это свидетельство тайного вторжения японских войск? Но потом стало ясно: кости гораздо, гораздо старше.
Через полтора десятка лет этим вопросом занялись индийские ученые. Теорий было много. То ли это солдаты, тысячелетие назад посланные на завоевание Тибета. То ли торговцы. То ли вообще жертвы ритуальных самоубийств, которые почему-то осуществлялись на этом месте.
У жителей деревень рядом с озером была своя версия. Дело в том, что через озеро проходит дорога паломников к Нанде Деви, одной из манифестаций богини Парвати (я так понимаю, ведет эта дорога к одноименной гималайской горе Нанда Деви). По легенде много столетий назад по этой дороге шел, чтобы искупить свою вину, король, невежливо отнесшийся к богине и за то проклятый, с большой свитой, куртизанками, танцовщицами и прочими пирогами. Богине это не понравилось, и она скинула всю делегацию в озеро.
Еще через несколько десятилетий этой историей заинтересовался американский антрополог Уильям Сакс. Он даже съездил на Роопкунд — и чуть не помер, когда около озера их с друзьями замело жуткой тибетской метелью. Когда в 2000-х Сакс и команда индийских ученых наконец добрались до костей и провели их научный анализ (хоть и порядочное количество костей к тому времени расхитили туристы), выяснилось, что ближе всего к истине была фольклорная легенда. Во всяком случае, при умерших не было никакого оружия или товаров, а были предметы, которые носят с собой паломники. По всей видимости, некая массовая гибель людей, ставшая основой предания, случилась на озере примерно в 9 веке. Как заключили исследователи, скорее всего, это был мощнейший гималайский град с градинами величиной с кулак — некоторые травмы на черепах об этом свидетельствовали.
Казалось бы, вот и вся история. Но нет. Потому что еще через некоторое время останками занялись генетики — большая группа ученых из разных мировых университетов под руководством важного человека Дэвида Райха с неоднозначной репутацией (насколько я понял, его критикуют за то, что он отстаивает точку зрения, что между расами и популяциями есть генетическая разница; сам Райх говорит, что да, есть, но это не повод для расизма). Его команда собрали кости и провели их тщательнейший ДНК-анализ в своих лабораториях. Этим лабораториям посвящена значительная часть текста, потому что там ужасно строгие протоколы по стерильности: в костях такого возраста, на самом деле, очень мало ДНК исходного носителя, а куда больше — ДНК жуков и паразитов, которые эти кости кушали много веков. Поэтому чтобы отделить нужное и ничего не контаминировать, испортив драгоценный биоматериал, существуют крайне суровые процедуры.
В общем, в результате анализа выяснилось, что среди останков на озере Роопкунда находятся три группы ДНК. Первая — да, скорее всего, индусы, которые умерли где-то в восьмом веке. А вот вторая — люди средиземноморского происхождения, которые умерли, скорее всего, в восемнадцатом веке. Причем много людей, до сотни (всего трупов на озере от трехсот до семисот). Третья группа — один человек южноазиатского происхождения, который умер примерно тогда же, когда люди из второй.
И дальше начался интереснейший конфликт между антропологами и генетики. Антропологи (и конкретно Сакс) говорят: это не просто история про кости, это история про людей, культуру и религию. Гибель сотни греков в гималайской перди в 18 веке не могла бы остаться незамеченной в локальных преданиях, и раз никаких следов этого нет — значит, ничего такого не было; скорее всего, что-то не так с образцами костей. Райх отвечает: с костями все в порядке, откуда греки, а точнее, необязательно греки, а какие-то люди из Средиземноморья — ну, разные могут быть объяснения.
Черепа и кости на дне и по берегам гималайского озера Роопкунд (могу ошибиться с транслитерацией) нашли британские солдаты, расквартированные в Индии, зимой 1942 года. Сначала они испугались — вдруг это свидетельство тайного вторжения японских войск? Но потом стало ясно: кости гораздо, гораздо старше.
Через полтора десятка лет этим вопросом занялись индийские ученые. Теорий было много. То ли это солдаты, тысячелетие назад посланные на завоевание Тибета. То ли торговцы. То ли вообще жертвы ритуальных самоубийств, которые почему-то осуществлялись на этом месте.
У жителей деревень рядом с озером была своя версия. Дело в том, что через озеро проходит дорога паломников к Нанде Деви, одной из манифестаций богини Парвати (я так понимаю, ведет эта дорога к одноименной гималайской горе Нанда Деви). По легенде много столетий назад по этой дороге шел, чтобы искупить свою вину, король, невежливо отнесшийся к богине и за то проклятый, с большой свитой, куртизанками, танцовщицами и прочими пирогами. Богине это не понравилось, и она скинула всю делегацию в озеро.
Еще через несколько десятилетий этой историей заинтересовался американский антрополог Уильям Сакс. Он даже съездил на Роопкунд — и чуть не помер, когда около озера их с друзьями замело жуткой тибетской метелью. Когда в 2000-х Сакс и команда индийских ученых наконец добрались до костей и провели их научный анализ (хоть и порядочное количество костей к тому времени расхитили туристы), выяснилось, что ближе всего к истине была фольклорная легенда. Во всяком случае, при умерших не было никакого оружия или товаров, а были предметы, которые носят с собой паломники. По всей видимости, некая массовая гибель людей, ставшая основой предания, случилась на озере примерно в 9 веке. Как заключили исследователи, скорее всего, это был мощнейший гималайский град с градинами величиной с кулак — некоторые травмы на черепах об этом свидетельствовали.
Казалось бы, вот и вся история. Но нет. Потому что еще через некоторое время останками занялись генетики — большая группа ученых из разных мировых университетов под руководством важного человека Дэвида Райха с неоднозначной репутацией (насколько я понял, его критикуют за то, что он отстаивает точку зрения, что между расами и популяциями есть генетическая разница; сам Райх говорит, что да, есть, но это не повод для расизма). Его команда собрали кости и провели их тщательнейший ДНК-анализ в своих лабораториях. Этим лабораториям посвящена значительная часть текста, потому что там ужасно строгие протоколы по стерильности: в костях такого возраста, на самом деле, очень мало ДНК исходного носителя, а куда больше — ДНК жуков и паразитов, которые эти кости кушали много веков. Поэтому чтобы отделить нужное и ничего не контаминировать, испортив драгоценный биоматериал, существуют крайне суровые процедуры.
В общем, в результате анализа выяснилось, что среди останков на озере Роопкунда находятся три группы ДНК. Первая — да, скорее всего, индусы, которые умерли где-то в восьмом веке. А вот вторая — люди средиземноморского происхождения, которые умерли, скорее всего, в восемнадцатом веке. Причем много людей, до сотни (всего трупов на озере от трехсот до семисот). Третья группа — один человек южноазиатского происхождения, который умер примерно тогда же, когда люди из второй.
И дальше начался интереснейший конфликт между антропологами и генетики. Антропологи (и конкретно Сакс) говорят: это не просто история про кости, это история про людей, культуру и религию. Гибель сотни греков в гималайской перди в 18 веке не могла бы остаться незамеченной в локальных преданиях, и раз никаких следов этого нет — значит, ничего такого не было; скорее всего, что-то не так с образцами костей. Райх отвечает: с костями все в порядке, откуда греки, а точнее, необязательно греки, а какие-то люди из Средиземноморья — ну, разные могут быть объяснения.
Пара объяснений даже уже есть. Первое: как известно, Александр Македонский завоевал в том числе Индию; какие-то греки там после этого остались; возможно, это были их потомки. Правда, Индия — одна из лучше всего изученных генетиками стран мира, и похожих ДНК там пока не обнаруживали. Второе: один ученый считает, что ДНК похоже не столько на греческое, сколько на армянское — а армянские торговцы много ездили по Тибету как раз в 18-19 веках; возможно, их поубивали индийские разбойники Thuggees, из-за которых в английском появилось слово thug. Правда, Райх говорит, что на армянское это ДНК совсем непохоже, да и thuggees — это, похоже, расистский миф.
В общем, пока ясно, что ничего неясно. Теперь одна индийская ученая собирается организовать на озеро нормальную археологическую экспедицию (в силу труднодоступности Роопкунда пока ни одной таковой не было, кости просто доставали и доставляли в лабораторию). И, в частности, залезть внутрь самого озера, где тоже куча костей, куда более нетронутых, чем те, что на берегу. Может, тогда все наконец выяснится. Будем, что называется, наблюдать — но сама история и про озеро, и про конфликт научных парадигм очень классная.
https://www.newyorker.com/magazine/2020/12/14/the-skeletons-at-the-lake
В общем, пока ясно, что ничего неясно. Теперь одна индийская ученая собирается организовать на озеро нормальную археологическую экспедицию (в силу труднодоступности Роопкунда пока ни одной таковой не было, кости просто доставали и доставляли в лабораторию). И, в частности, залезть внутрь самого озера, где тоже куча костей, куда более нетронутых, чем те, что на берегу. Может, тогда все наконец выяснится. Будем, что называется, наблюдать — но сама история и про озеро, и про конфликт научных парадигм очень классная.
https://www.newyorker.com/magazine/2020/12/14/the-skeletons-at-the-lake
The New Yorker
The Skeletons at the Lake
Genetic analysis of human remains found in the Himalayas has raised baffling questions about who these people were and why they were there.
Политическая философия Евросоюза: взгляд из Брекзитании
Исполинский, размером с книжку анализ литературы про историю и смыслы Евросоюза в London Review of Books. Автор — Перри Андерсон, заслуженный историк-марксист, бывший главред New Left Review, а также брат исследователя национализма Бенедикта Андерсона; хочется, конечно, всем пожелать в 82 года писать тексты такого размера и такого качества.
Первая часть — масштабнейшая рецензия-реферат работ Люка ван Миделаара, голландского еврооптимистического историка-философа, который параллельно работает в структурах ЕС и пишет успешные книги про современный европейский проект; масштабнейшая — потому что тут и все работы автора, и его биография, и анализ сочинений учителя Миделаара, и его биография, и анализ сочинений уже его идеологических предков (Макиавелли, а в большей степени даже некий француз Габриель Ноде, о котором я ранее не слышал), а также большая параллель между Миделааром и Фридрихом Гентцом, обеспечивавшим идейной платформой европейский проект начала-середины XIX века (и анализ работ Гентца, разумеется). Вторая часть — обзор литературы уже конкретно по разным евросоюзовским институциям: их истории, комплектации и сути. Общие выводы — крайне неутешительные: если совсем вкратце, Андерсон трактует Евросоюз как неолиберальную бюрократическую конструкцию, которая занимается интеграцией прежде всего в интересах свободного рынка со всеми его эксцессами, никого по большому счету не представляет, никому не подотчетна и стратегически нарушает правила, которые для нее выработаны.
Подробный пересказ я не осилю, но выпишу несколько мыслей, которые мне лично интересно зафиксировать:
— Теория «эстетической политики» (термин Франка Анкерсмита, это как раз учитель Миделаара), которая трактует политику как творческий акт, то есть как создание чего-то нового из чего-то старого или вовсе из ничего. Высшее проявление такой эстетической политики — создание компромисса (нового) между конфликтующими партиями. ЕС вызывает у сторонников понятный восторг, поскольку и представляет собой что-то новое, причем еще и постоянно обновляется, предлагая новые компромиссы.
— История про Европейский суд (не путать с ЕСПЧ), который по Андерсону оказывается чуть ли не самым инфернальным евросоюзным заведением. Его судей не выбирают, а назначают, и их толком никто не знает (разумеется, выясняется, что первый состав суда, возникший в конце 1950-х, наполовину состоял из бывших нацистов и нацистских коллаборационистов); его заседания закрыты, а все решения принимаются консенсусом (см. выше про компромисс); его решения принципиально невозможно оспорить. Между тем именно этот суд, как пишет Андерсон, совершил первый «переворот» в большой череде переворотов, тихо совершенных органами ЕС: принял в 1960-х решение, согласно которому в случае, если законодательство стран-членов ЕС (он еще тогда так не назывался, но не суть) противоречило законодательству ЕС, именно последнее имеет приоритет. Как пишет Андерсон, в Римском договоре ничего про это не было — и именно с этого постепенно началась общеевропейская дерегуляция рынков, сначала в отношении товаров, а потом и людей. Европейский суд вообще регулярно принимает решения подобного рода — замаскированные под процедурные мелочи (какие-то никому не интересные торговые диспуты между фирмами и странами), а на деле имеющие очень далеко идущие последствия.
Исполинский, размером с книжку анализ литературы про историю и смыслы Евросоюза в London Review of Books. Автор — Перри Андерсон, заслуженный историк-марксист, бывший главред New Left Review, а также брат исследователя национализма Бенедикта Андерсона; хочется, конечно, всем пожелать в 82 года писать тексты такого размера и такого качества.
Первая часть — масштабнейшая рецензия-реферат работ Люка ван Миделаара, голландского еврооптимистического историка-философа, который параллельно работает в структурах ЕС и пишет успешные книги про современный европейский проект; масштабнейшая — потому что тут и все работы автора, и его биография, и анализ сочинений учителя Миделаара, и его биография, и анализ сочинений уже его идеологических предков (Макиавелли, а в большей степени даже некий француз Габриель Ноде, о котором я ранее не слышал), а также большая параллель между Миделааром и Фридрихом Гентцом, обеспечивавшим идейной платформой европейский проект начала-середины XIX века (и анализ работ Гентца, разумеется). Вторая часть — обзор литературы уже конкретно по разным евросоюзовским институциям: их истории, комплектации и сути. Общие выводы — крайне неутешительные: если совсем вкратце, Андерсон трактует Евросоюз как неолиберальную бюрократическую конструкцию, которая занимается интеграцией прежде всего в интересах свободного рынка со всеми его эксцессами, никого по большому счету не представляет, никому не подотчетна и стратегически нарушает правила, которые для нее выработаны.
Подробный пересказ я не осилю, но выпишу несколько мыслей, которые мне лично интересно зафиксировать:
— Теория «эстетической политики» (термин Франка Анкерсмита, это как раз учитель Миделаара), которая трактует политику как творческий акт, то есть как создание чего-то нового из чего-то старого или вовсе из ничего. Высшее проявление такой эстетической политики — создание компромисса (нового) между конфликтующими партиями. ЕС вызывает у сторонников понятный восторг, поскольку и представляет собой что-то новое, причем еще и постоянно обновляется, предлагая новые компромиссы.
— История про Европейский суд (не путать с ЕСПЧ), который по Андерсону оказывается чуть ли не самым инфернальным евросоюзным заведением. Его судей не выбирают, а назначают, и их толком никто не знает (разумеется, выясняется, что первый состав суда, возникший в конце 1950-х, наполовину состоял из бывших нацистов и нацистских коллаборационистов); его заседания закрыты, а все решения принимаются консенсусом (см. выше про компромисс); его решения принципиально невозможно оспорить. Между тем именно этот суд, как пишет Андерсон, совершил первый «переворот» в большой череде переворотов, тихо совершенных органами ЕС: принял в 1960-х решение, согласно которому в случае, если законодательство стран-членов ЕС (он еще тогда так не назывался, но не суть) противоречило законодательству ЕС, именно последнее имеет приоритет. Как пишет Андерсон, в Римском договоре ничего про это не было — и именно с этого постепенно началась общеевропейская дерегуляция рынков, сначала в отношении товаров, а потом и людей. Европейский суд вообще регулярно принимает решения подобного рода — замаскированные под процедурные мелочи (какие-то никому не интересные торговые диспуты между фирмами и странами), а на деле имеющие очень далеко идущие последствия.
— Это самое слово «переворот» (coup; не уверен, что в данном случае перевод верный, но другого не могу придумать) употребляет и сам Миделаар — причем в хорошем смысле. Фактически он описывает историю ЕС как историю переворотов, замаскированных под процедурные решения. Решениями суда дело не ограничивается — тут и создание Европейского совета в начале 1970-х на фоне нефтяного кризиса, и создание самого Евросоюза как уже современной структуры. Переворот, как он понимается в этом тексте, предполагает действие, предпринятое тайно, и застающее тех, на кого оно распространяется, врасплох — причем отменить его невозможно. В некотором смысле тоже похоже на высший акт эстетической политики. Как показывает Андерсон, различные структуры ЕС регулярно так делают: игнорируя собственные процедуры, которые все равно никто не контролирует, действуют не по правилам, а исходя из обстоятельств. Собственно, и сам Миделаар приветствует такое положение дел, описывая его как переход от «политики правил» к «политике событий» — и ставя в пример блестящие, на его взгляд, выступления ЕС в истории с конфликтом на Украине или с миграционным кризисом. Стоит ли говорить, что Андерсон категорически не согласен с тем, что эти выступления были хоть сколько-то блестящими — и приводит аргументы.
— Евросоюз — это сюжет, в котором репрезентирующие придумывают, кого и почему они репрезентируют. Это в целом не новая политическая стратегия — так же создавались США. Миделаар в одной из своих книг намечает несколько путей, как огромной бюрократической организации Евросоюз создать некое «мы», чтобы сами европейцы ассоциировали себя с этой структурой. Один путь — «немецкий» — создавать символы, с которыми граждане ЕС будут себя ассоциировать. Второй — «римский» — создавать материальные выгоды: открытые границы, перераспределение доходов и прочие дела. Третий — «греческий», за который и ратует сам Миделаар — создавать спектакль, который сделал бы происходящее на европейской арене интересным. Это особенно затруднительно, учитывая, что по сути Евросоюз не представляет население Европы: да, есть выборный Европарламент, но парламентом он только называется, он не может выбирать правительство и подавляющее большинство решений принимает без публичного обсуждения, в комитетах по согласованию с другими институциями ЕС (прежде всего с Еврокомиссией). Остальные органы фактически представляют властные элиты европейских стран, заменяя вертикальную логику национальных государств горизонтальной логикой государств-членов ЕС. (Это уже из другой работы, которая обозревается во втором тексте.) Но в итоге, чтобы было повеселее, Миделаар предлагает изображать внутри ЕС оппозицию — именно изображать, поскольку брюссельские коалиции настолько широки, что реальную оппозицию там помыслить почти невозможно.
— Просто интересный факт: фолиант, в котором перечислены правила и регуляции ЕЭС, в настоящий момент составляет 90 тысяч (!!) страниц. Вообще, по Андерсону, это один из основных инструментов власти европейских бюрократов — создание документов настолько объемных и непролазных, что для работы с ними создан целый политический класс (количество сотрудников Еврокомиссии — 33 тысячи человек), и именно эти люди только и владеют этими инструментами власти. Речь о том, чтобы их могли прочитать и понять люди, на которых эти правила распространяются, даже не идет — их не могут прочитать люди, которые должны их утверждать: ирландский комиссионер ЕС как-то признался, что подписал очередное приложение к договору не глядя, поскольку ни один психически здоровый человек его прочитать неспособен.
— Евросоюз — это сюжет, в котором репрезентирующие придумывают, кого и почему они репрезентируют. Это в целом не новая политическая стратегия — так же создавались США. Миделаар в одной из своих книг намечает несколько путей, как огромной бюрократической организации Евросоюз создать некое «мы», чтобы сами европейцы ассоциировали себя с этой структурой. Один путь — «немецкий» — создавать символы, с которыми граждане ЕС будут себя ассоциировать. Второй — «римский» — создавать материальные выгоды: открытые границы, перераспределение доходов и прочие дела. Третий — «греческий», за который и ратует сам Миделаар — создавать спектакль, который сделал бы происходящее на европейской арене интересным. Это особенно затруднительно, учитывая, что по сути Евросоюз не представляет население Европы: да, есть выборный Европарламент, но парламентом он только называется, он не может выбирать правительство и подавляющее большинство решений принимает без публичного обсуждения, в комитетах по согласованию с другими институциями ЕС (прежде всего с Еврокомиссией). Остальные органы фактически представляют властные элиты европейских стран, заменяя вертикальную логику национальных государств горизонтальной логикой государств-членов ЕС. (Это уже из другой работы, которая обозревается во втором тексте.) Но в итоге, чтобы было повеселее, Миделаар предлагает изображать внутри ЕС оппозицию — именно изображать, поскольку брюссельские коалиции настолько широки, что реальную оппозицию там помыслить почти невозможно.
— Просто интересный факт: фолиант, в котором перечислены правила и регуляции ЕЭС, в настоящий момент составляет 90 тысяч (!!) страниц. Вообще, по Андерсону, это один из основных инструментов власти европейских бюрократов — создание документов настолько объемных и непролазных, что для работы с ними создан целый политический класс (количество сотрудников Еврокомиссии — 33 тысячи человек), и именно эти люди только и владеют этими инструментами власти. Речь о том, чтобы их могли прочитать и понять люди, на которых эти правила распространяются, даже не идет — их не могут прочитать люди, которые должны их утверждать: ирландский комиссионер ЕС как-то признался, что подписал очередное приложение к договору не глядя, поскольку ни один психически здоровый человек его прочитать неспособен.
— Второй текст более предметный и менее идеологический, чем первый: здесь Андерсон разбирает литературу по каждому из европейских органов власти — и люди вроде меня, которые совершенно не разбираются в этой системе, могут наконец понять, чем Еврокомиссия отличается от Европейского совета (и тут же забыть, разумеется). Как указывает Андерсон, в последние десятилетия основную европейскую власть осуществляет Европейский совет, состоящий хотя бы из глав европейских правительств, выбранных на демократических выборах (не путать с Советом Европы — только в процессе написания этого поста я узнал, что это разные вещи). Тем не менее, его заседания — типичная евросоюзовская практика — закрыты, а его решения почти всегда представляют общее мнение — еще одна типичная евросоюзовская практика, как бы стирающая плюрализм. Другой предмет второго текста — критика предполагаемых достижений Евросоюза: у Андерсона есть аргументы и по поводу экономического роста, и по поводу евро, и по поводу почти чего угодно.
— Впрочем, закончу все-таки тем, чем заканчивается первый текст. Сопоставив Миделаара с Гентцем, Андерсон идет в аналогиях еще дальше и фактически пишет, что ЕС представляет собой современную версию Венского конгресса: и тот, и этот фактически представляют собой орган, созданный европейскими элитами без всяких демократических процедур и ставящий своей целью поддержание существующего порядка. Только в случае Венского конгресса этим порядком была монархия, а в случае Евросоюза — неолиберализм.
(Поскольку евроинтеграция и Брекзит — темы чувствительные, на всякий случай отмечу тут, что пост пересказывает текст Андерсона, как я его понял, а не является выражением моей собственной политической позиции. Хотя, конечно, евроскептицизма во мне после прочтения сильно прибавилось.)
Первая часть: https://www.lrb.co.uk/the-paper/v42/n24/perry-anderson/the-european-coup
Вторая часть: https://www.lrb.co.uk/the-paper/v43/n01/perry-anderson/ever-closer-union
Спасибо Пете Фаворову за рекомендацию!
— Впрочем, закончу все-таки тем, чем заканчивается первый текст. Сопоставив Миделаара с Гентцем, Андерсон идет в аналогиях еще дальше и фактически пишет, что ЕС представляет собой современную версию Венского конгресса: и тот, и этот фактически представляют собой орган, созданный европейскими элитами без всяких демократических процедур и ставящий своей целью поддержание существующего порядка. Только в случае Венского конгресса этим порядком была монархия, а в случае Евросоюза — неолиберализм.
(Поскольку евроинтеграция и Брекзит — темы чувствительные, на всякий случай отмечу тут, что пост пересказывает текст Андерсона, как я его понял, а не является выражением моей собственной политической позиции. Хотя, конечно, евроскептицизма во мне после прочтения сильно прибавилось.)
Первая часть: https://www.lrb.co.uk/the-paper/v42/n24/perry-anderson/the-european-coup
Вторая часть: https://www.lrb.co.uk/the-paper/v43/n01/perry-anderson/ever-closer-union
Спасибо Пете Фаворову за рекомендацию!
London Review of Books
Perry Anderson · The European Coup
The EU of today is neither the creation of a revolution, nor does it enjoy any homogeneity of culture or language, nor...
Зеки, потоп, баскетбол: три хороших подкаста, которые я послушал на каникулах
— «Голос зоны». Когда вышел первый сезон, я еще не слушал подкасты вообще, теперь наконец наверстал. Несомненно, одна из лучших вещей, которые были сделаны в этом формате по-русски, и тот случай (подобно «Перемотке» и «Пачке сигарет»), когда именно аудиоформат максимально оправдан.
Формально Петя Рузавин рассказывает историю группы «ЕПКТ» — рэп-квартета, который сформировался в одной из российских колоний и прямо оттуда записывал и выпускал альбомы, притом что сокамерники и начальство об этом ничего не знали. Подкаст так и позиционируется, через музыку, и как маркетинговый ход это, наверное, правильно — но в реальности «Голос зоны» не про музыку совсем; собственно песни «ЕПКТ» мы слышим только урывками в джинглах и больших подробностей о них нам не рассказывают. Что и правильно — поскольку люди, которые делают группу, на порядок интереснее. То есть это очень мощный пример того, как журналистика умеет гуманизировать людей, от которых, встреться они тебе в темном переулке, ты бы сразу убежал без всякой коммуникации. Рэперы сидят, разумеется, по народной 228-й, но у каждого — своя мощнейшая история и свой характер: один после тюрьмы метит в сценаристы и режиссеры, другой вообще чуть не сел за терроризм, потому что хотел украсть сейф из местного Госнаркоконтроля, взорвав пол в здании. Подобных несусветных баек и историй — по несколько на каждый выпуск; плюс герои фантастически говорят; плюс, разумеется, тут здорово изложен контекст: как устроены порядки в российской тюрьме — от административных до романтических.
Сейчас идет уже второй сезон: там фокус сместился на одного парня, который в начале 2020 года вышел из тюрьмы и пытается обустроить жизнь на воле, занимаясь творчеством. Второй сезон не такой искрометный, но тоже интересный и, возможно, даже более важный — потому что если про тюрьмы у нас еще как-то пишут / снимают, то происходящее с человеком после того, как он вышел из колонии, почти совсем нерассказанная тема.
— Выпуск подкаста 30 for 30 про 11 марта 2020 года. В этот день у баскетболиста «Юты Джаз» Руди Гобера нашли коронавирус — игру, в которой он должен был принимать участие, отменили в тот момент, когда судья должен был разыгрывать матч на полном стадионе; еще через несколько часов НБА приостановила сезон целиком. Для Америки, да и для всей мировой индустрии развлечений, это был тот самый момент, когда стало понятно, что ковид — это очень серьезно. Журналисты ESPN с помощью участников событий — включая самого Гобера и, например, губернатора штата Оклахома — восстанавливают хронику дня; получается крайне захватывающе.
Ну и смешной факт, который предсказуемо зацепил. Один из героев-спикеров — главный инфекционист США Энтони Фаучи, и в какой-то момент он рассказывает такое: вот, меня в тот день вызвали к Трампу, обсуждалось, запрещать ли полеты из стран Шенгенской зоны. «А я раньше и слова-то такого не знал — Шенген, это что вообще такое?» — вспоминает 80-летний доктор медицины и по совместительству большой чиновник. (Тут подставьте мем с Михаилом Задорновым.)
— Floodlines. Главный американский подкаст прошлого года, судя по всяким рейтингам. Сделан журналом The Atlantic, посвящен урагану Катрина и его последствиям для Нового Орлеана. С точки зрения формы тут все предсказуемо: вовлеченный нарратор, куча спикеров (включая, например, тогдашнего начальника городской полиции), несколько сквозных героев — жертвы, журналисты и пр. Первая половина, которую я уже послушал, — про сами события августа 2005 года; вторая — про их последствия для города и Америки.
В общем, это ровно такой подкаст про Катрину, каким его и представляешь, — но сделано все на высшем уровне, и получилась очень внятное объяснение того, почему это наводнение стало одним из ключевых политических событий в современной истории США, сопоставимым с 11 сентября. Ну и саспенса хватает, и эмоций — есть моменты, на которых и заплакать недолго.
(Абсолютно за все рекомендации спасибо Мике Голубовскому.)
— «Голос зоны». Когда вышел первый сезон, я еще не слушал подкасты вообще, теперь наконец наверстал. Несомненно, одна из лучших вещей, которые были сделаны в этом формате по-русски, и тот случай (подобно «Перемотке» и «Пачке сигарет»), когда именно аудиоформат максимально оправдан.
Формально Петя Рузавин рассказывает историю группы «ЕПКТ» — рэп-квартета, который сформировался в одной из российских колоний и прямо оттуда записывал и выпускал альбомы, притом что сокамерники и начальство об этом ничего не знали. Подкаст так и позиционируется, через музыку, и как маркетинговый ход это, наверное, правильно — но в реальности «Голос зоны» не про музыку совсем; собственно песни «ЕПКТ» мы слышим только урывками в джинглах и больших подробностей о них нам не рассказывают. Что и правильно — поскольку люди, которые делают группу, на порядок интереснее. То есть это очень мощный пример того, как журналистика умеет гуманизировать людей, от которых, встреться они тебе в темном переулке, ты бы сразу убежал без всякой коммуникации. Рэперы сидят, разумеется, по народной 228-й, но у каждого — своя мощнейшая история и свой характер: один после тюрьмы метит в сценаристы и режиссеры, другой вообще чуть не сел за терроризм, потому что хотел украсть сейф из местного Госнаркоконтроля, взорвав пол в здании. Подобных несусветных баек и историй — по несколько на каждый выпуск; плюс герои фантастически говорят; плюс, разумеется, тут здорово изложен контекст: как устроены порядки в российской тюрьме — от административных до романтических.
Сейчас идет уже второй сезон: там фокус сместился на одного парня, который в начале 2020 года вышел из тюрьмы и пытается обустроить жизнь на воле, занимаясь творчеством. Второй сезон не такой искрометный, но тоже интересный и, возможно, даже более важный — потому что если про тюрьмы у нас еще как-то пишут / снимают, то происходящее с человеком после того, как он вышел из колонии, почти совсем нерассказанная тема.
— Выпуск подкаста 30 for 30 про 11 марта 2020 года. В этот день у баскетболиста «Юты Джаз» Руди Гобера нашли коронавирус — игру, в которой он должен был принимать участие, отменили в тот момент, когда судья должен был разыгрывать матч на полном стадионе; еще через несколько часов НБА приостановила сезон целиком. Для Америки, да и для всей мировой индустрии развлечений, это был тот самый момент, когда стало понятно, что ковид — это очень серьезно. Журналисты ESPN с помощью участников событий — включая самого Гобера и, например, губернатора штата Оклахома — восстанавливают хронику дня; получается крайне захватывающе.
Ну и смешной факт, который предсказуемо зацепил. Один из героев-спикеров — главный инфекционист США Энтони Фаучи, и в какой-то момент он рассказывает такое: вот, меня в тот день вызвали к Трампу, обсуждалось, запрещать ли полеты из стран Шенгенской зоны. «А я раньше и слова-то такого не знал — Шенген, это что вообще такое?» — вспоминает 80-летний доктор медицины и по совместительству большой чиновник. (Тут подставьте мем с Михаилом Задорновым.)
— Floodlines. Главный американский подкаст прошлого года, судя по всяким рейтингам. Сделан журналом The Atlantic, посвящен урагану Катрина и его последствиям для Нового Орлеана. С точки зрения формы тут все предсказуемо: вовлеченный нарратор, куча спикеров (включая, например, тогдашнего начальника городской полиции), несколько сквозных героев — жертвы, журналисты и пр. Первая половина, которую я уже послушал, — про сами события августа 2005 года; вторая — про их последствия для города и Америки.
В общем, это ровно такой подкаст про Катрину, каким его и представляешь, — но сделано все на высшем уровне, и получилась очень внятное объяснение того, почему это наводнение стало одним из ключевых политических событий в современной истории США, сопоставимым с 11 сентября. Ну и саспенса хватает, и эмоций — есть моменты, на которых и заплакать недолго.
(Абсолютно за все рекомендации спасибо Мике Голубовскому.)
Медиазона
Голос зоны
Первый подкаст Медиазоны рассказывает о рэп‑группе Е.П.К.Т., которая прямо в колонии строгого режима подпольно пишет и выпускает альбомы
Кризис в New York Times: технари против олдскульщиков
Не исчерпывающий, но местами любопытный (особенно для нас, ветеранов внутримедийных разборок, кхе-кхе) текст в журнале New York про происходящее в редакции New York Times после летних событий. Для тех, кто пропустил: газета опубликовала колонку сенатора-республиканца из Арканзаса под названием «Трамп, вводи войска» (речь шла о городах, охваченных протестами после убийства Джорджа Флойда); значительная часть редакции взбунтовалась; к колонке сначала пришпандорили предуведомление, а потом и вовсе отозвали; редактора отдела колонок уволили.
В принципе, там ничего сверхъестественного: создано энное количество рабочих групп для улучшения diversity и усиления голосов сотрудников из числа угнетаемых меньшинств; проходят всякие совещания и разговоры один-на-один с топ-редакторами; но, в общем, все понимают, что старые конвенции журналистики про объективность и новый подход, предполагающий вовлеченность и ангажированность, плохо уживаются друг с другом, и, видимо, этот конфликт будет продолжать давать искры. Но есть несколько любопытных моментов:
— В эпоху ковида репортажные сценки можно писать просто по обсуждениям в Slack. Конечно, автор материала поговорил с кучей народу из NYT (что характерно, почти все рядовые сотрудники попросили об анонимности — притом что журналисты), но вообще самые яркие моменты текста — это пересказ баталий из канала в рабочем мессенджере, специально созданном для редакционного фидбека. Вплоть до того, кто чему поставил лайк. (Как автор получил доступ к этому каналу, не уточняется.)
Вот, собственно, самая смешная сценка из текста, целиком написанная по слэку:
During the mêlée, “Opinion” columnist Elizabeth Bruenig uploaded a PDF of John Rawls’s treatise on public reason, in an attempt to elevate the discussion. “What we’re having is really a philosophical conversation, and it concerns the unfinished business of liberalism,” Bruenig wrote. “I think that all human beings are born philosophers, that is, that we all have an innate desire to understand what our world means and what we owe to one another and how to live good lives.”
“Philosophy schmosiphy,” wrote a researcher at the Times whose Slack avatar was the logo for the hamburger chain Jack in the Box. “We’re at a barricades moment in our history. You decide: which side are you on?”
(Отдельно отмечу деталь про аватар с логотипом фастфуд-сети — очень хорошая.)
— Известно, что американские либеральные медиа — один из главных бенефициаров президентства Трампа, но с NYT цифры совсем уж впечатляют: за время президентства Дональда количество подписчиков выросло более чем вдвое (сейчас их семь миллионов), благодаря чему штат издания увеличился до 1700 человек, плюс NYT купила подкаст-агентство, производит сериал и вполне неплохо пережила пандемию благодаря имеющемуся резерву в 800 миллионов долларов. Нюанс: значительное количество этих новых подписчиков ждут, что газета будет именно что бороться с Трампом, а не соблюдать журналистские стандарты. Отсюда — постоянное напряжение по этой части.
— Интересный момент про бунт в редакции: оказывается, он был не совсем в редакции. Громче всех протестовали не журналисты, а технари — разработчики софта и люди, занимающиеся данными. Большинство из них пришли в NYT из IT-компаний именно для того, чтобы служить миссии, а не просто делать медиабизнес и не брать на себя ответственность за последствия (типа как Facebook). И тут оказалось, что с миссией все сложнее. И эти ребята не поняли такого поворота. Они бы не пошли протестовать к редакторам, тем более что те им обычно не начальники, — но им ничего не мешает высказать мнение в слэке. Раньше таким сотрудникам в редакциях просто не давали слова; теперь дали — и стало ясно, что консенсус-то был совсем хлипкий, нужно вырабатывать новый.
Не исчерпывающий, но местами любопытный (особенно для нас, ветеранов внутримедийных разборок, кхе-кхе) текст в журнале New York про происходящее в редакции New York Times после летних событий. Для тех, кто пропустил: газета опубликовала колонку сенатора-республиканца из Арканзаса под названием «Трамп, вводи войска» (речь шла о городах, охваченных протестами после убийства Джорджа Флойда); значительная часть редакции взбунтовалась; к колонке сначала пришпандорили предуведомление, а потом и вовсе отозвали; редактора отдела колонок уволили.
В принципе, там ничего сверхъестественного: создано энное количество рабочих групп для улучшения diversity и усиления голосов сотрудников из числа угнетаемых меньшинств; проходят всякие совещания и разговоры один-на-один с топ-редакторами; но, в общем, все понимают, что старые конвенции журналистики про объективность и новый подход, предполагающий вовлеченность и ангажированность, плохо уживаются друг с другом, и, видимо, этот конфликт будет продолжать давать искры. Но есть несколько любопытных моментов:
— В эпоху ковида репортажные сценки можно писать просто по обсуждениям в Slack. Конечно, автор материала поговорил с кучей народу из NYT (что характерно, почти все рядовые сотрудники попросили об анонимности — притом что журналисты), но вообще самые яркие моменты текста — это пересказ баталий из канала в рабочем мессенджере, специально созданном для редакционного фидбека. Вплоть до того, кто чему поставил лайк. (Как автор получил доступ к этому каналу, не уточняется.)
Вот, собственно, самая смешная сценка из текста, целиком написанная по слэку:
During the mêlée, “Opinion” columnist Elizabeth Bruenig uploaded a PDF of John Rawls’s treatise on public reason, in an attempt to elevate the discussion. “What we’re having is really a philosophical conversation, and it concerns the unfinished business of liberalism,” Bruenig wrote. “I think that all human beings are born philosophers, that is, that we all have an innate desire to understand what our world means and what we owe to one another and how to live good lives.”
“Philosophy schmosiphy,” wrote a researcher at the Times whose Slack avatar was the logo for the hamburger chain Jack in the Box. “We’re at a barricades moment in our history. You decide: which side are you on?”
(Отдельно отмечу деталь про аватар с логотипом фастфуд-сети — очень хорошая.)
— Известно, что американские либеральные медиа — один из главных бенефициаров президентства Трампа, но с NYT цифры совсем уж впечатляют: за время президентства Дональда количество подписчиков выросло более чем вдвое (сейчас их семь миллионов), благодаря чему штат издания увеличился до 1700 человек, плюс NYT купила подкаст-агентство, производит сериал и вполне неплохо пережила пандемию благодаря имеющемуся резерву в 800 миллионов долларов. Нюанс: значительное количество этих новых подписчиков ждут, что газета будет именно что бороться с Трампом, а не соблюдать журналистские стандарты. Отсюда — постоянное напряжение по этой части.
— Интересный момент про бунт в редакции: оказывается, он был не совсем в редакции. Громче всех протестовали не журналисты, а технари — разработчики софта и люди, занимающиеся данными. Большинство из них пришли в NYT из IT-компаний именно для того, чтобы служить миссии, а не просто делать медиабизнес и не брать на себя ответственность за последствия (типа как Facebook). И тут оказалось, что с миссией все сложнее. И эти ребята не поняли такого поворота. Они бы не пошли протестовать к редакторам, тем более что те им обычно не начальники, — но им ничего не мешает высказать мнение в слэке. Раньше таким сотрудникам в редакциях просто не давали слова; теперь дали — и стало ясно, что консенсус-то был совсем хлипкий, нужно вырабатывать новый.
— После всего случившегося газета попросила одну из заместительниц главреда, Кэролин Райан, взять на себя работу с тремя авторами, которые более всего, видимо, склонны к каким-то провокационным тейкам. В частности, она редактирует Бена Смита, бывшего главреда Buzzfeed, который теперь медиаколумнист NYT и часто выступает с позиций, критикуемых твиттер-активистами (писал про одну из его колонок). Это экстраординарное решение — NYT настолько большая, что заместители главреда обычно никакой прямой редактурой не занимаются.
— Главному редактору NYT, Дин Баке, скоро исполнится 66 лет. По заведенной практике в этом возрасте с этого поста уходят. Но кто заменит Баке, афроамериканца, который благодаря своему расовому происхождению отчасти прикрывает газеты от обвинений в том, что в ней всем рулят белые выпускники университетов Лиги Плюща, пока непонятно. Лучшим кандидатом для того, чтобы реформировать газеты, был как раз уволенный редактор отдела колонок. Еще одна вероятная кандидатка — та самая Кэролин Райан.
— Собственно, прекрасная цитата одного из героев, которая максимально чето описывает проблемы NYT: «Наша аудитория — Resistance moms [затрудняюсь перевести; домохозяйки, которые против Трампа?]. Наших сотрудников больше всего интересует политика идентичности. Наш менеджмент — классические газетные ребята». Все главное тут изложено.
— Но вообще это материал еще и про то, что корпорации — это зло, и когда СМИ превращается в корпорацию (NYT давно превратилась, конечно) — это неизбежно имеет всякие неприятные последствия. Да здравствуют маленькие медиа!
https://nymag.com/intelligencer/2020/11/inside-the-new-york-times-heated-reckoning-with-itself.html
— Главному редактору NYT, Дин Баке, скоро исполнится 66 лет. По заведенной практике в этом возрасте с этого поста уходят. Но кто заменит Баке, афроамериканца, который благодаря своему расовому происхождению отчасти прикрывает газеты от обвинений в том, что в ней всем рулят белые выпускники университетов Лиги Плюща, пока непонятно. Лучшим кандидатом для того, чтобы реформировать газеты, был как раз уволенный редактор отдела колонок. Еще одна вероятная кандидатка — та самая Кэролин Райан.
— Собственно, прекрасная цитата одного из героев, которая максимально чето описывает проблемы NYT: «Наша аудитория — Resistance moms [затрудняюсь перевести; домохозяйки, которые против Трампа?]. Наших сотрудников больше всего интересует политика идентичности. Наш менеджмент — классические газетные ребята». Все главное тут изложено.
— Но вообще это материал еще и про то, что корпорации — это зло, и когда СМИ превращается в корпорацию (NYT давно превратилась, конечно) — это неизбежно имеет всякие неприятные последствия. Да здравствуют маленькие медиа!
https://nymag.com/intelligencer/2020/11/inside-the-new-york-times-heated-reckoning-with-itself.html
New York
Times Change
The paper has evolved during the Trump years: less dispassionate, more crusading. This has sparked a raw internal debate over its mission and future.
«У нас есть позитивная моральная обязанность быть толстокожими». «Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли» Джонатана Рауша: устаревший универсалистский трактат против «новой этики»
Первое, что следует знать об этой книге: по-русски она вышла в 2020 году, а по-английски впервые — аж в 1993-м. Было, конечно, и второе издание — в 2013-м, и переведено, я так понимаю, именно оно, но, судя по тексту, правки были незначительными, да и семь лет назад мир был совсем-совсем другим, в том числе (или в особенности) по части этических дискуссий. Впрочем, это не лишает аргументы Рауша интересности — да и сам факт, что в начале 1990-х кампусы американских либеральных университетов уже казались кому-то территорией новой цензуры определенно добавляет перспективы.
Рауш — выпускник Йеля, политический публицист и один из самых громких сторонников гей-браков в США; то есть человек вполне леволиберальных и прогрессивных убеждений; это предуведомление важно, потому что его позиция по вопросу свободы слова совсем не совпадает с современным леволиберальных консенсусом. «Добрые инквизиторы» — из тех типичных американских нон-фикшн-книжек, которые выросли из журнальных статей и по большому счету сводятся к нескольким ярким аргументам, легко излагаемым, например, в телеграм-канале; остальной текст — немного бэкграунда, немного воды, немного повторов одного и того же на разные лады.
Итак, аргументы Рауша максимально коротко. Современная западная цивилизация сумела стать успешной благодаря трем факторам. Первый — это политический либерализм: репрезентативная демократия, свободные выборы, коллективная легимитизация государства. Второй — это экономический либерализм: свободный рынок, капитализм, конкуренция, все дела. И третий, ключевой для аргумента книжки — то, что автор называет «либеральная наука». То есть система знания, которая предполагает открытую дискуссию и процедуры, позволяющие отделить хорошие аргументы от неудачных. Рауш убежден, что эти процедуры, подтверждающие достоверность того или иного знания, — одна из фундаментальных основ современного либерального общества; при этом важно, что либеральная наука подразумевает свободу слова и убеждений, но не свободу знания. То есть система либеральной науки устроена таким образом, что она в итоге сама вырабатывает консенсус вокруг качественного знания и маргинализирует некачественное. И именно поэтому, пишет Рауш, мы не можем и не должны подавлять мнения, которые кажутся нам оскорбительными: система сработает сама, у нее есть своя «невидимая рука», а если начать управлять ей рукой физической — это чревато злоупотреблениями власти над знанием и искусственным наделением определенных видов знания символической властью, в конечном итоге — политическим фундаментализмом. Истины не существует, потому что она все время меняется; критика необходима, даже когда она обидна, — только так общество может развиваться: столкнув лбами обоснованные позиции с предрассудками — и дав первым выиграть. «У нас есть позитивная моральная обязанность быть толстокожими».
Я сам вполне себе универсалист — то есть считаю, что свобода слова по определению тотальна и как ценность важнее, чем возможные нарушения каких-то эмоциональных балансов. Но, к сожалению, я должен констатировать, что аргументы Рауша в пользу универсализма совершенно неубедительны — по двум причинам.
Первое, что следует знать об этой книге: по-русски она вышла в 2020 году, а по-английски впервые — аж в 1993-м. Было, конечно, и второе издание — в 2013-м, и переведено, я так понимаю, именно оно, но, судя по тексту, правки были незначительными, да и семь лет назад мир был совсем-совсем другим, в том числе (или в особенности) по части этических дискуссий. Впрочем, это не лишает аргументы Рауша интересности — да и сам факт, что в начале 1990-х кампусы американских либеральных университетов уже казались кому-то территорией новой цензуры определенно добавляет перспективы.
Рауш — выпускник Йеля, политический публицист и один из самых громких сторонников гей-браков в США; то есть человек вполне леволиберальных и прогрессивных убеждений; это предуведомление важно, потому что его позиция по вопросу свободы слова совсем не совпадает с современным леволиберальных консенсусом. «Добрые инквизиторы» — из тех типичных американских нон-фикшн-книжек, которые выросли из журнальных статей и по большому счету сводятся к нескольким ярким аргументам, легко излагаемым, например, в телеграм-канале; остальной текст — немного бэкграунда, немного воды, немного повторов одного и того же на разные лады.
Итак, аргументы Рауша максимально коротко. Современная западная цивилизация сумела стать успешной благодаря трем факторам. Первый — это политический либерализм: репрезентативная демократия, свободные выборы, коллективная легимитизация государства. Второй — это экономический либерализм: свободный рынок, капитализм, конкуренция, все дела. И третий, ключевой для аргумента книжки — то, что автор называет «либеральная наука». То есть система знания, которая предполагает открытую дискуссию и процедуры, позволяющие отделить хорошие аргументы от неудачных. Рауш убежден, что эти процедуры, подтверждающие достоверность того или иного знания, — одна из фундаментальных основ современного либерального общества; при этом важно, что либеральная наука подразумевает свободу слова и убеждений, но не свободу знания. То есть система либеральной науки устроена таким образом, что она в итоге сама вырабатывает консенсус вокруг качественного знания и маргинализирует некачественное. И именно поэтому, пишет Рауш, мы не можем и не должны подавлять мнения, которые кажутся нам оскорбительными: система сработает сама, у нее есть своя «невидимая рука», а если начать управлять ей рукой физической — это чревато злоупотреблениями власти над знанием и искусственным наделением определенных видов знания символической властью, в конечном итоге — политическим фундаментализмом. Истины не существует, потому что она все время меняется; критика необходима, даже когда она обидна, — только так общество может развиваться: столкнув лбами обоснованные позиции с предрассудками — и дав первым выиграть. «У нас есть позитивная моральная обязанность быть толстокожими».
Я сам вполне себе универсалист — то есть считаю, что свобода слова по определению тотальна и как ценность важнее, чем возможные нарушения каких-то эмоциональных балансов. Но, к сожалению, я должен констатировать, что аргументы Рауша в пользу универсализма совершенно неубедительны — по двум причинам.
1. Рауш, конечно, пытается в какой-то момент сделать вид, что «либеральная наука» — это именно про логику и риторику, а не про сциентизм как таковой; то есть про способ полемики, а не некое доказательное установление правды. Но получается у него так себе, в итоге, кажется, он все равно убежден, что примерно по любому сложному вопросу в итоге можно установить консенсус, основанный на некоторых убедительных рациональных аргументах. Очевидно, что в социальном и политическом поле масса сюжетов, с которыми этот фокус не работает и которые в итоге сводятся к вере. Взять хотя бы вопрос об абортах, который и сам Рауш упоминает, но не разворачивает: с обеих сторон там масса научных аргументов, но в итоге, по большому счету, многое сводится к онтологическому вопросу о том, что такое человеческая жизнь и когда она начинается. Трудно себе представить консенсусное разрешение этого вопроса в рамках либеральной науки. (Впрочем, Рауш на это сказал бы, наверное, что когда-то не менее неразрешимым казался вопрос о положении планеты Земля в космосе.)
2. «Нам ведь нет нужды извиняться за особый статус демократии и капитализма в нашем обществе», — пишет Рауш в начале 1990-х, в эпоху «конца истории», когда значительному количеству мыслящих людей в западных странах и правда кажется, что либеральная политика и экономика победила и объективно является высшей на данный момент точкой социального прогресса. Сторонники «новой этики» (я использую это словосочетание для удобства и краткости, но в кавычках — см. очерк Эллы Россман об истории этого понятия) в 2020 году, очевидно, отвечают на это так, что вообще-то нужда извиняться есть, потому что ваша демократия — это витрина для системы, которая укрепляет доминирование сильных над слабыми, а ваш капитализм вообще хотелось бы отменить. И соответственно, когда Рауш имплицирует, что если вам не нравится «либеральная наука», то тогда вы ставите под сомнение и капитализм с демократией, нынешний ответ на это очень простой: да, ставим.
И последнее. Судя по всему, триггером для манифеста Рауша исходно стала ситуация с фетвой против Салмана Рушди; а точнее — реакция Запада на эту фетву: Рауша сильно возмутили заявления западных политиков и институций, что, конечно, убивать за книгу — нельзя, но обижать мусульман нехорошо. Любопытно, что, по всей видимости, эта фетва и события вокруг нее вообще были сильным потрясением для западных интеллектуалов: Карен Армстронг в своей книге «Битва за Бога», о которой я еще собираюсь написать, тоже упоминает этот момент как во многом определяющий для современной истории фундаментализма. Это к вопросу о множественности реальностей: подозреваю, что (пост)советский человек, если попросить его вспомнить ключевые события 1988 года, не включит Рушди даже в первую сотню.
P. S. Текст поста писался позавчера; следующие два дня напомнили, что никем не выбранные главы технических корпораций, произвольно принимающие решения о политической цензуре, — куда большая угроза универсалистской концепции свободы слова, чем любая «новая этика» (впрочем, как верно отмечают читатели, одно с другим связано). Интересно, что об этом думает Джонатан Рауш.
https://www.litres.ru/dzhonatan-raush/dobrye-inkvizitory-vlast-protiv-svobody-mysli/
2. «Нам ведь нет нужды извиняться за особый статус демократии и капитализма в нашем обществе», — пишет Рауш в начале 1990-х, в эпоху «конца истории», когда значительному количеству мыслящих людей в западных странах и правда кажется, что либеральная политика и экономика победила и объективно является высшей на данный момент точкой социального прогресса. Сторонники «новой этики» (я использую это словосочетание для удобства и краткости, но в кавычках — см. очерк Эллы Россман об истории этого понятия) в 2020 году, очевидно, отвечают на это так, что вообще-то нужда извиняться есть, потому что ваша демократия — это витрина для системы, которая укрепляет доминирование сильных над слабыми, а ваш капитализм вообще хотелось бы отменить. И соответственно, когда Рауш имплицирует, что если вам не нравится «либеральная наука», то тогда вы ставите под сомнение и капитализм с демократией, нынешний ответ на это очень простой: да, ставим.
И последнее. Судя по всему, триггером для манифеста Рауша исходно стала ситуация с фетвой против Салмана Рушди; а точнее — реакция Запада на эту фетву: Рауша сильно возмутили заявления западных политиков и институций, что, конечно, убивать за книгу — нельзя, но обижать мусульман нехорошо. Любопытно, что, по всей видимости, эта фетва и события вокруг нее вообще были сильным потрясением для западных интеллектуалов: Карен Армстронг в своей книге «Битва за Бога», о которой я еще собираюсь написать, тоже упоминает этот момент как во многом определяющий для современной истории фундаментализма. Это к вопросу о множественности реальностей: подозреваю, что (пост)советский человек, если попросить его вспомнить ключевые события 1988 года, не включит Рушди даже в первую сотню.
P. S. Текст поста писался позавчера; следующие два дня напомнили, что никем не выбранные главы технических корпораций, произвольно принимающие решения о политической цензуре, — куда большая угроза универсалистской концепции свободы слова, чем любая «новая этика» (впрочем, как верно отмечают читатели, одно с другим связано). Интересно, что об этом думает Джонатан Рауш.
https://www.litres.ru/dzhonatan-raush/dobrye-inkvizitory-vlast-protiv-svobody-mysli/
История одного ложного доноса: американский академический рынок как война всех против всех
Две ученых познакомились в Айове, влюбились, поженились, родили двух детей. Одна американка, другая из Испании; одна занималась тем, что по-английски называется creative nonfiction, другая — лингвистикой. К 2019 году они обе работали в Университете Аризоны и жили, в общем, хорошо, хоть и мечтали переехать в штат, где погода получше, а социальная среда более дружелюбна к ЛГБТ. И тут выяснилось, что против лингвистки подали анонимную жалобу на сексуальные домогательства — и университет проводит ее официальное расследование. Лингвистка (ее зовут Марта) сразу сказала, что это выдумка; жена ей поверила, потому что детали, описанные в жалобе, плохо сходились с реальностью. Но теперь им надо было доказывать, что их оклеветали.
Текст в New York Times Magazine написан женой лингвистки — той самой, что преподает и практикует creative nonfiction, — и написан, честно говоря, так себе: много лишних деталей; сентиментальная сценка с детьми в начале, которая на самом деле ни с чем не рифмуется; лишнее морализаторство про миссию журналистики. Да и детективный сюжет разгадываешь примерно на третьей главке. Но сама история — шик.
В общем, выясняется вот что. В тот момент жена Марты (и авторка текста, зовут ее Сара) активно искала новую работу на академическом рынке. Это большой и изнурительный процесс: сначала нужно подать в каждый университет документы (везде — свой набор со своими акцентами); потом — пройти энное количество собеседований; потом, если дойдешь до финального этапа, — приехать на кампус, еще раз со всеми поговорить, прочитать тренировочную лекцию и поужинать с будущими предположительными коллегами. На каждом этапе тебя могут отсеять. Все это очень мучительно и тяжело. В общем, авторка текста дошла до финального этапа в Университете Мичигана в Анн Арборе, где они с Мартой и мечтали жить. И в итоге ей предложили работу. И ровно после этого началась история с обвинениями.
Когда она началась, Сара вспомнила странные сообщения от своего знакомого по академии. Он написал ей, ровно когда ей сказали, что она выиграла место, — и сообщил, что он тоже был среди финалистов и тоже мечтал о Мичигане, так как сейчас ему, открытому гею, приходится работать в консервативном городке. Типа — ситуация странная, но давай дружить. Сара удивилась, сначала поотвечала на сообщения, потом перестала. А когда возник сюжет с обвинениями, вспомнила, что этот мужчина употреблял в своих сообщениях характерную для юга США конструкцию y’all. И эта же конструкция была в одном из постов на Reddit с обвинениями в адрес Марты (там хитро — сначала возникли посты, их удалили, но потом на них ссылалась мнимая авторка анонимной жалобы).
В общем, Сара решила, что этот парень решил оклеветать ее жену, чтобы они в итоге не поехали работать в Университет Мичигана — и это место предложили ему. Дикая дичь, которая, разумеется, оказалась правдой.
Ну и там дальше долгая муторная история: Марту расследуют, подтверждений не находят, но расследование университет провести обязан, при этом это расследование не криминальное, а административное, то есть университету все равно, придуманы обвинения или нет, ему важно установить факт нарушения устава. Когда вроде бы уже все понятно, приходит еще одна анонимка от другого источника; все начинается по новой. В какой-то момент Сара и Марта понимают, что на самом деле в этой истории жертвы — они, и подают иск в суд, который в итоге позволяет им установить хозяина имейлов, откуда отправлялись анонимки. Разумеется, выясняется, что имейлы были зарегистрированы через телефон этого знакомого-конкурента. Сам он при этом, узнав об обвинениях в его адрес, попытался провернуть еще одну дикую спецоперацию и инсценировать, будто у него появился тролль-недоброжелатель, который завладел его имейлом и пакостил Саре с Мартой.
Две ученых познакомились в Айове, влюбились, поженились, родили двух детей. Одна американка, другая из Испании; одна занималась тем, что по-английски называется creative nonfiction, другая — лингвистикой. К 2019 году они обе работали в Университете Аризоны и жили, в общем, хорошо, хоть и мечтали переехать в штат, где погода получше, а социальная среда более дружелюбна к ЛГБТ. И тут выяснилось, что против лингвистки подали анонимную жалобу на сексуальные домогательства — и университет проводит ее официальное расследование. Лингвистка (ее зовут Марта) сразу сказала, что это выдумка; жена ей поверила, потому что детали, описанные в жалобе, плохо сходились с реальностью. Но теперь им надо было доказывать, что их оклеветали.
Текст в New York Times Magazine написан женой лингвистки — той самой, что преподает и практикует creative nonfiction, — и написан, честно говоря, так себе: много лишних деталей; сентиментальная сценка с детьми в начале, которая на самом деле ни с чем не рифмуется; лишнее морализаторство про миссию журналистики. Да и детективный сюжет разгадываешь примерно на третьей главке. Но сама история — шик.
В общем, выясняется вот что. В тот момент жена Марты (и авторка текста, зовут ее Сара) активно искала новую работу на академическом рынке. Это большой и изнурительный процесс: сначала нужно подать в каждый университет документы (везде — свой набор со своими акцентами); потом — пройти энное количество собеседований; потом, если дойдешь до финального этапа, — приехать на кампус, еще раз со всеми поговорить, прочитать тренировочную лекцию и поужинать с будущими предположительными коллегами. На каждом этапе тебя могут отсеять. Все это очень мучительно и тяжело. В общем, авторка текста дошла до финального этапа в Университете Мичигана в Анн Арборе, где они с Мартой и мечтали жить. И в итоге ей предложили работу. И ровно после этого началась история с обвинениями.
Когда она началась, Сара вспомнила странные сообщения от своего знакомого по академии. Он написал ей, ровно когда ей сказали, что она выиграла место, — и сообщил, что он тоже был среди финалистов и тоже мечтал о Мичигане, так как сейчас ему, открытому гею, приходится работать в консервативном городке. Типа — ситуация странная, но давай дружить. Сара удивилась, сначала поотвечала на сообщения, потом перестала. А когда возник сюжет с обвинениями, вспомнила, что этот мужчина употреблял в своих сообщениях характерную для юга США конструкцию y’all. И эта же конструкция была в одном из постов на Reddit с обвинениями в адрес Марты (там хитро — сначала возникли посты, их удалили, но потом на них ссылалась мнимая авторка анонимной жалобы).
В общем, Сара решила, что этот парень решил оклеветать ее жену, чтобы они в итоге не поехали работать в Университет Мичигана — и это место предложили ему. Дикая дичь, которая, разумеется, оказалась правдой.
Ну и там дальше долгая муторная история: Марту расследуют, подтверждений не находят, но расследование университет провести обязан, при этом это расследование не криминальное, а административное, то есть университету все равно, придуманы обвинения или нет, ему важно установить факт нарушения устава. Когда вроде бы уже все понятно, приходит еще одна анонимка от другого источника; все начинается по новой. В какой-то момент Сара и Марта понимают, что на самом деле в этой истории жертвы — они, и подают иск в суд, который в итоге позволяет им установить хозяина имейлов, откуда отправлялись анонимки. Разумеется, выясняется, что имейлы были зарегистрированы через телефон этого знакомого-конкурента. Сам он при этом, узнав об обвинениях в его адрес, попытался провернуть еще одну дикую спецоперацию и инсценировать, будто у него появился тролль-недоброжелатель, который завладел его имейлом и пакостил Саре с Мартой.
Заканчивается все, как обычно в жизни, с переменным успехом. Злоумышленник не захотел извиняться перед женщинами и компенсировать им 10 тысяч долларов, потраченных на юриста; они подумали и поняли, что сил и денег судиться с ним нет; в итоге они заключили досудебное соглашение, результатом которого стал текст в New York Times Magazine: Марта и Сара могут рассказывать все обстоятельства этой истории, но не могут называть имя своего клеветника. Университет Аризоны пришел к выводу, что оснований выдвигать обвинения нет; Университет Мичигана, который на время расследования подвис, все-таки прислал Саре официальный оффер — но вскоре сообщил, что работы для Марты им найти не удалось (в рамках спорной, но обычной практики spousal hire в американских университетах принято предлагать работу не только профессору, но и супругу/супруге, если они тоже работают в академии). В общем, все остались на своих местах, но потрепанные.
Очень все это тянет на кино, конечно; причем на кино, в котором главным героем будет этот самый клеветник — депрессивный гей, пытающийся любой ценой сбежать из ненавистного ему городка и пишущий подметные письма от имени студенток, пострадавших от профессов-лесбиянок. Таких здорово умел играть Филип Сеймур Хоффман; жаль, что он умер.
https://www.nytimes.com/2020/03/18/magazine/title-ix-sexual-harassment-accusations.html
Очень все это тянет на кино, конечно; причем на кино, в котором главным героем будет этот самый клеветник — депрессивный гей, пытающийся любой ценой сбежать из ненавистного ему городка и пишущий подметные письма от имени студенток, пострадавших от профессов-лесбиянок. Таких здорово умел играть Филип Сеймур Хоффман; жаль, что он умер.
https://www.nytimes.com/2020/03/18/magazine/title-ix-sexual-harassment-accusations.html
NY Times
The Accusations Were Lies. But Could We Prove It? (Published 2020)
When the university told my wife about the sexual-harassment complaints against her, we knew they weren’t true. We had no idea how strange the truth really was.
Фундаментализм как модернизационный проект: «Битва за Бога» Карен Армстронг
Когда мы говорим о каких-то практиках, что «это Средневековье», часто это структурно некорректно. Потому что многие практики, возникшие во время и после Средневековья, которые кажутся нам дикими и варварскими, на самом были модернизационными, подрывающими традиции, направленными в будущее — хоть и, да, зачастую это подразумевало применение насилия или чрезвычайную регламентацию жизни. Таков, кажется, основной тезис книги Карен Армстронг «Битва за Бога» — истории фундаментализма; точнее, нескольких веток разных фундаментализмов. По Армстронг, инквизиция, например, не была попыткой сохранить устаревший уклад, а наоборот — была орудием модернизации, с помощью которых ковались национальные государства (конкретно в Испании таким образом монархи создавали монолитный в религиозном отношении народ, борясь с конфессиональным разнообразием). Возникшие в XIX веке ортодоксальные иешивы, конечно, сопротивлялись наступающей современности, но сопротивлялись ее же методами — организуя централизованное изучение Талмуда методами той самой науки, которая стремительно подменяла религию в окружающем мире. Тот же тезис верен в отношении как минимум некоторых милленаристских неопротестантских движений, возникших в США в том же XIX веке, — они относились к Библии как к ультимативному источнику знания, то есть в каком-то смысле как к научному тексту. Те же американские реформаторские / евангелические движения выступали важным инструментом для встраивания в христианский контекст новых ценностей — прав человека, демократии и так далее. У исламских фундаменталистских движений немного другой тип опыта, но тоже с модернизацией связанный: ранние обновленческие мусульманские проекты вполне себе смотрели на Запад и его новый секулярный проект как образец; разочарование наступило, когда опыт непосредственного столкновения с Западом оказался травматичным, связанным с колонизацией, принуждением и попытками стереть идентичность; в итоге мусульманский фундаментализм отчасти занимался реклеймингом ценностей эпохи модернизации, отстаивая, например, того тезиса, что эгалитаризм был изобретен в исламе.
Собственно, эти три сюжета — про фундаменталистские течения в иудаизме, в исламе и в неопротестантизме — Армстронг и рассматривает в исторической перспективе в своей книге; причем в отношении ислама речь идет конкретно про Египет и Иран, а в отношении неопротестантизма – конкретно про американских евангелистов. Этот набор кажется отчасти произвольным (почему Египет, а не куда более логичная в этом контексте Саудовская Аравия?), отчасти — политически обусловленным; ну то есть возникает ощущение, что Армстронг важно поставить американских христианских радикалов в один ряд с аятоллой Хомейни — с одной стороны, чтобы демистифицировать последнего, с другой, чтобы подчеркнуть политическую опасность первых (здесь вполне подходящий момент, чтобы отметить, что книжка тоже старая и была закончена и издана на английском незадолго до 11 сентября). Впрочем, если бы она также пристально рассматривала все фундаментализмы на свете, получилось бы тяжелая многотомная штука, а для каких-то общих историко-риторических конструкций материала хватает и тут.
Когда мы говорим о каких-то практиках, что «это Средневековье», часто это структурно некорректно. Потому что многие практики, возникшие во время и после Средневековья, которые кажутся нам дикими и варварскими, на самом были модернизационными, подрывающими традиции, направленными в будущее — хоть и, да, зачастую это подразумевало применение насилия или чрезвычайную регламентацию жизни. Таков, кажется, основной тезис книги Карен Армстронг «Битва за Бога» — истории фундаментализма; точнее, нескольких веток разных фундаментализмов. По Армстронг, инквизиция, например, не была попыткой сохранить устаревший уклад, а наоборот — была орудием модернизации, с помощью которых ковались национальные государства (конкретно в Испании таким образом монархи создавали монолитный в религиозном отношении народ, борясь с конфессиональным разнообразием). Возникшие в XIX веке ортодоксальные иешивы, конечно, сопротивлялись наступающей современности, но сопротивлялись ее же методами — организуя централизованное изучение Талмуда методами той самой науки, которая стремительно подменяла религию в окружающем мире. Тот же тезис верен в отношении как минимум некоторых милленаристских неопротестантских движений, возникших в США в том же XIX веке, — они относились к Библии как к ультимативному источнику знания, то есть в каком-то смысле как к научному тексту. Те же американские реформаторские / евангелические движения выступали важным инструментом для встраивания в христианский контекст новых ценностей — прав человека, демократии и так далее. У исламских фундаменталистских движений немного другой тип опыта, но тоже с модернизацией связанный: ранние обновленческие мусульманские проекты вполне себе смотрели на Запад и его новый секулярный проект как образец; разочарование наступило, когда опыт непосредственного столкновения с Западом оказался травматичным, связанным с колонизацией, принуждением и попытками стереть идентичность; в итоге мусульманский фундаментализм отчасти занимался реклеймингом ценностей эпохи модернизации, отстаивая, например, того тезиса, что эгалитаризм был изобретен в исламе.
Собственно, эти три сюжета — про фундаменталистские течения в иудаизме, в исламе и в неопротестантизме — Армстронг и рассматривает в исторической перспективе в своей книге; причем в отношении ислама речь идет конкретно про Египет и Иран, а в отношении неопротестантизма – конкретно про американских евангелистов. Этот набор кажется отчасти произвольным (почему Египет, а не куда более логичная в этом контексте Саудовская Аравия?), отчасти — политически обусловленным; ну то есть возникает ощущение, что Армстронг важно поставить американских христианских радикалов в один ряд с аятоллой Хомейни — с одной стороны, чтобы демистифицировать последнего, с другой, чтобы подчеркнуть политическую опасность первых (здесь вполне подходящий момент, чтобы отметить, что книжка тоже старая и была закончена и издана на английском незадолго до 11 сентября). Впрочем, если бы она также пристально рассматривала все фундаментализмы на свете, получилось бы тяжелая многотомная штука, а для каких-то общих историко-риторических конструкций материала хватает и тут.
Вторая важная для Армстронг такая конструкция (помимо акцента на том, что фундаменталистские движения — по сути своей скорее прогрессивные, чем регрессивные) — это противостояние мифа и логоса, религиозного и секулярного как ключевой конфликт современности, диалектика которого и определяет логику истории фундаментализма. С одной стороны, секулярное (ну, грубо говоря, наука), которое начинает активно наступать на религию с началом Нового времени, предлагает новые типы познания мира, и их берут на вооружение и сами фундаменталисты; с другой, наука не способна, как пишет Армстронг, «развеять печаль и горе», равно как и ответить на вопрос о смысле жизни, и фундаменталисты в некотором смысле охраняют от нее свои ответы — чем дальше, тем более агрессивно. Тут пригодится прямая цитата, суммирующая этот тезис: «фундаменталисты превращали миф своей религии в логос, либо отстаивая научная истинность ее догм, либо пытаясь из сложной мифологии создать рационализированную идеологию». Второй сюжет, про идеологию, — один из ключевых для совсем современной эпохи: начиная с 1960-х фундаментализм из сугубо духовной программы начинает превращаться в политическую; самый яркий тут пример — Иран и тот же самый Хомейни: до него в шиизме участие религии в политике было не то что не принято, а вполне себе запрещено; аятолла тут выступил вполне себе революционно, то есть — опять же — как модернизатор.
Разумеется, в «Битве за бога» много и захватывающих конкретных историй. Внятная история шиизма (у меня уложилась в голове лучше, чем после «Арабов» Юджина Рогана). Внятная и неангажированная история иранской революции — меня, в частности, зацепила деталь про то, что протесты в 1979 году происходили каждые 40 дней, то есть это были такие циклы панихид: активистов убивают солдаты шаха — через 40 дней люди выходят их поминать — убивают новых активистов — и так по кругу до победы революции; сорок дней давали протестующим возможность заново скоординироваться и собраться с силами, причем этих сил каждый раз прибывало. Любопытный сюжет про бабидское восстание а территории современного Ирана в середине 19 века, происходившее под лозунгами свободы торговли, гарантий частной собственности и улучшения положения женщин (женщины-сторонницы Баба активно участвовали в боевых действиях). Или вот история чадры: оказывается, что она стала таким важным для ислама символом только в конце XIX века — и как бы по отрицательной логике; то есть символом ислама его сделали публицисты, призывавшие модернизировать исламское общество, а то и вовсе отказаться от религии, — и сами мусульмане, реагируя на эти призывы и сопротивляясь им, начали относиться к чадре как к важному символу, впоследствии как к обозначению возвращения к себе.
(Получилось почему-то, что все озвученные детали именно про ислам, хотя в книге про иудаизм не меньше; ну чтобы был хоть какой-то баланс признаюсь, что я не знал, что целые большие группы ортодоксальных евреев живут в Израиле, но не признают его как государство, потому что на Святой Земле не может быть светского государства, это ересь и богохульство.)
Читателю этой книги в 2020 году, конечно, очень не хватает сюжета про ИГИЛ — но книга вышла сильно раньше, чем оно появилось. Возможно, больше сюжетов уже их 21 века в другой книге Армстронг — «Поля крови: Религия и история насилия»; возможно, и до нее стоит когда-нибудь добраться.
https://www.litres.ru/karen-armstrong-2/bitva-za-boga-istoriya-fundamentalizma-23143362/
Разумеется, в «Битве за бога» много и захватывающих конкретных историй. Внятная история шиизма (у меня уложилась в голове лучше, чем после «Арабов» Юджина Рогана). Внятная и неангажированная история иранской революции — меня, в частности, зацепила деталь про то, что протесты в 1979 году происходили каждые 40 дней, то есть это были такие циклы панихид: активистов убивают солдаты шаха — через 40 дней люди выходят их поминать — убивают новых активистов — и так по кругу до победы революции; сорок дней давали протестующим возможность заново скоординироваться и собраться с силами, причем этих сил каждый раз прибывало. Любопытный сюжет про бабидское восстание а территории современного Ирана в середине 19 века, происходившее под лозунгами свободы торговли, гарантий частной собственности и улучшения положения женщин (женщины-сторонницы Баба активно участвовали в боевых действиях). Или вот история чадры: оказывается, что она стала таким важным для ислама символом только в конце XIX века — и как бы по отрицательной логике; то есть символом ислама его сделали публицисты, призывавшие модернизировать исламское общество, а то и вовсе отказаться от религии, — и сами мусульмане, реагируя на эти призывы и сопротивляясь им, начали относиться к чадре как к важному символу, впоследствии как к обозначению возвращения к себе.
(Получилось почему-то, что все озвученные детали именно про ислам, хотя в книге про иудаизм не меньше; ну чтобы был хоть какой-то баланс признаюсь, что я не знал, что целые большие группы ортодоксальных евреев живут в Израиле, но не признают его как государство, потому что на Святой Земле не может быть светского государства, это ересь и богохульство.)
Читателю этой книги в 2020 году, конечно, очень не хватает сюжета про ИГИЛ — но книга вышла сильно раньше, чем оно появилось. Возможно, больше сюжетов уже их 21 века в другой книге Армстронг — «Поля крови: Религия и история насилия»; возможно, и до нее стоит когда-нибудь добраться.
https://www.litres.ru/karen-armstrong-2/bitva-za-boga-istoriya-fundamentalizma-23143362/
Литрес
«Битва за Бога: История фундаментализма» – Карен Армстронг | ЛитРес
Одна из тех редких книг, в которых блистательно сочетаются научная строгость и популярность изложения. Автор изучает острейшую проблему сегодняшнего времени – феномен фундаментализма, анализируя соот…
Клад Фореста Фенна искали десятки человек. Пятеро погибли. Один — нашел
Возможно, вы помните историю про то, как бывший арт-дилер из Колорадо зарыл где-то в Скалистых горах клад общей стоимостью не меньше миллиона долларов и объявил, что сундук достанется тому, кто его найдет. Искать подсказки предлагалось в загадочном стихотворении из 24 строчек, которое сам Фенн и написал. Сюжет вызвал нешуточный ажиотаж — в Скалистые горы отправились десятки, если не сотни людей, а место это вообще-то опасное. Пятеро, пытаясь разыскать клад, погибли; историю одного из них я пересказывал здесь.
Ну вот, а прошлым летом было объявлено, что клад наконец нашли. Объявил об этом сам Фенн, при этом ни имя счастливчика, ни местоположение сундука не называлось, что, разумеется, породило множество теорий, подозрений и обвинений. Через несколько месяцев Фенн, которому было уже 90, умер — и на платформе Medium появился некролог ему. Автор подписался как «Нашедший клад». Никаких своих контактов он не оставил, но журналист Outside использовал хитрую лазейку — выделил фрагмент текста, чтобы якобы сообщить об опечатке, и в сопроводительном сообщении представился и попросил об интервью (обожаю такие приемчики). Нашедший клад ответил; у них началась переписка. Еще через несколько месяцев аноним сказал, что готов наконец назвать свое имя, — все равно оно вот-вот будет обнародовано в судебных документах: некая риэлторка из Чикаго обвинила нашедшего клад в том, что он якобы взломал ее переписку и использовал ее догадки.
Анонима зовут Джек Стюф, ему слегка за 30, он много лет учился медицине, но теперь думает бросить — денег от продажи клада хватит надолго. Собственно, на этом интересные подробности про него заканчиваются — в сущности, он обычный парень. И вообще, по большому счету, в тексте Outside самое интересное — это собственно имя счастливчика и то, как на него вышел журналист. Ну и еще несколько деталей. Во-первых, Стюф говорит, что нашел клад, просто очень внимательно изучив абсолютно все, что о себе рассказывал Фенн публично, — и сопоставив это с поэмой (то есть никаких кодов, шифров, анаграмм и прочих детективных делишек). Во-вторых, он отказывается рассказать, где нашел клад, — потому что это место было очень сокровенным для самого Фенна, и по договоренности с ним Стюф не хочет превращать его в туристическую точку. Ну и в-третьих, Стюф красиво определяет, зачем Фенну это было нужно: это такая могила, сторителлинг как памятник себе. «His purpose was this weird idea to entomb himself. And to create a historic legend». В общем, и тут все дело в нарративе.
(Уже когда писал пост, обнаружил, что текст пересказывала «Медуза»; там подробнее, см.)
https://www.outsideonline.com/2419429/forrest-fenn-treasure-jack-stuef
Возможно, вы помните историю про то, как бывший арт-дилер из Колорадо зарыл где-то в Скалистых горах клад общей стоимостью не меньше миллиона долларов и объявил, что сундук достанется тому, кто его найдет. Искать подсказки предлагалось в загадочном стихотворении из 24 строчек, которое сам Фенн и написал. Сюжет вызвал нешуточный ажиотаж — в Скалистые горы отправились десятки, если не сотни людей, а место это вообще-то опасное. Пятеро, пытаясь разыскать клад, погибли; историю одного из них я пересказывал здесь.
Ну вот, а прошлым летом было объявлено, что клад наконец нашли. Объявил об этом сам Фенн, при этом ни имя счастливчика, ни местоположение сундука не называлось, что, разумеется, породило множество теорий, подозрений и обвинений. Через несколько месяцев Фенн, которому было уже 90, умер — и на платформе Medium появился некролог ему. Автор подписался как «Нашедший клад». Никаких своих контактов он не оставил, но журналист Outside использовал хитрую лазейку — выделил фрагмент текста, чтобы якобы сообщить об опечатке, и в сопроводительном сообщении представился и попросил об интервью (обожаю такие приемчики). Нашедший клад ответил; у них началась переписка. Еще через несколько месяцев аноним сказал, что готов наконец назвать свое имя, — все равно оно вот-вот будет обнародовано в судебных документах: некая риэлторка из Чикаго обвинила нашедшего клад в том, что он якобы взломал ее переписку и использовал ее догадки.
Анонима зовут Джек Стюф, ему слегка за 30, он много лет учился медицине, но теперь думает бросить — денег от продажи клада хватит надолго. Собственно, на этом интересные подробности про него заканчиваются — в сущности, он обычный парень. И вообще, по большому счету, в тексте Outside самое интересное — это собственно имя счастливчика и то, как на него вышел журналист. Ну и еще несколько деталей. Во-первых, Стюф говорит, что нашел клад, просто очень внимательно изучив абсолютно все, что о себе рассказывал Фенн публично, — и сопоставив это с поэмой (то есть никаких кодов, шифров, анаграмм и прочих детективных делишек). Во-вторых, он отказывается рассказать, где нашел клад, — потому что это место было очень сокровенным для самого Фенна, и по договоренности с ним Стюф не хочет превращать его в туристическую точку. Ну и в-третьих, Стюф красиво определяет, зачем Фенну это было нужно: это такая могила, сторителлинг как памятник себе. «His purpose was this weird idea to entomb himself. And to create a historic legend». В общем, и тут все дело в нарративе.
(Уже когда писал пост, обнаружил, что текст пересказывала «Медуза»; там подробнее, см.)
https://www.outsideonline.com/2419429/forrest-fenn-treasure-jack-stuef
Outside Online
The Man Who Found Forrest Fenn's Treasure
The decade-long hunt captured the world's attention, but when it finally ended in June, everyone still wanted to know: Who had solved the mystery? This week, as legal proceedings threaten his anonymity, a 32-year-old medical student is ready to go on the…
Журналистка Bloomberg освещала суд над Мартином Шкрели. Теперь она собирается за него замуж
У Кристи Смайт все было хорошо. Выпускница школы журналистики Университета Миссури (альма-матер!), Она жила с мужем и собакой в Бруклине, работая судебным репортером в Bloomberg: по первости было тяжело, что ее начальство считало, на сколько секунд их новости опережали новости конкурентов; потом привыкла. Писала она в основном о судах над разными бизнесменами. Были у нее и свои источники — один из них в какой-то момент ей сообщил, что американские следователи проверяют Мартина Шкрели, в тот момент малоизвестного главу нескольких хедж-фондов. Смайт позвонила Шкрели за комментарием; тот ответил, что она несет чушь.
Через некоторое время Шкрели занялся фармацевтическим бизнесом, прославился и стал своего рода символом американского позднего капитализма: самоуверенный юноша на свэге, который уверен, что деньги и успех важнее всего остального. Массово ненавидеть его стали после того, как он просто так поднял цену лекарства, жизненно важного для определенных болезней, на 5 тысяч процентов. Шкрели купался в этой массовой ненависти (и немного любви) — устраивал многочасовые стримы, писал провокационные твиты, а также купил изданный в единственном экземпляре альбом Wu-Tang Clan за 2 миллиона долларов. А в конце 2015 года его арестовали за мошенничество во время работы в хедж-фондах.
Bloomberg направил Смайт освещать процесс. Шкрели, разумеется, выпустили под залог. Она договорилась с ним об интервью. Они начали общаться — поначалу сугубо как журналист и источник, причем вел себя Шкрели не то чтобы дико вежливо: то обещал эксклюзив, то отдавал его конкурентам. Но Смайт нужно было сохранить отношения с источником — и она продолжала с ним разговаривать. Потом он попросил ее совета по поводу того, какого адвоката ему нанять. Потом они начали обсуждать, как оба с детства страдали от тревожности. Потом она решила написать о нем книгу и взяла отпуск в Bloomberg. Суд продолжался; Смайт тусовалась с Мартином и его окружением. Она побывала у него в гостях и послушала тот самый альбом Wu-Tang Clan. Вступила в пару твиттер-перепалок вокруг Шкрели — на его стороне.
Тем временем у Смайт все разладилось на семейном фронте. Муж говорил ей, что она слишком увлечена Шкрели; она не соглашалась; они ругались. То же самое ей говорили друзья, с которыми она все время обсуждала Шкрели, и даже преподаватель курсов эссе, которому она сдала эссе про Шкрели. Когда судья постановил посадить Шкрели в СИЗО до вынесения приговора, она первым делом спросила у его друзей, нужно ли привезти ему лекарства и поухаживать за кошкой, которая осталась одна, — и потом уже отправила материал в Bloomberg (книжный отпуск к тому моменту закончился). А потом суд приговорил Шкрели к семи годам тюрьмы.
В общем, вы понимаете, к чему идет эта история. Когда Шкрели посадили, Смайт начала постоянно его навещать. С мужем она в конце концов рассталась; из Bloomberg, разумеется, уволилась; а с Мартином они признались друг другу в любви — и собираются пожениться, хотя на самого Шкрели, человека депрессивного, порой накатывает суть и он начинает переживать, что это дурная затея и журналистка гробит свою жизнь.
Ну, во всяком случае, так об этом рассказывает сама Смайт. Шкрели в ответ на запрос автора материала прислал сообщение «Мистер Шкрели желает мисс Смайт удачи во всех ее начинаниях». Смайт говорит, что это он так шутит и что на него опять накатил приступ грусти.
У Кристи Смайт все было хорошо. Выпускница школы журналистики Университета Миссури (альма-матер!), Она жила с мужем и собакой в Бруклине, работая судебным репортером в Bloomberg: по первости было тяжело, что ее начальство считало, на сколько секунд их новости опережали новости конкурентов; потом привыкла. Писала она в основном о судах над разными бизнесменами. Были у нее и свои источники — один из них в какой-то момент ей сообщил, что американские следователи проверяют Мартина Шкрели, в тот момент малоизвестного главу нескольких хедж-фондов. Смайт позвонила Шкрели за комментарием; тот ответил, что она несет чушь.
Через некоторое время Шкрели занялся фармацевтическим бизнесом, прославился и стал своего рода символом американского позднего капитализма: самоуверенный юноша на свэге, который уверен, что деньги и успех важнее всего остального. Массово ненавидеть его стали после того, как он просто так поднял цену лекарства, жизненно важного для определенных болезней, на 5 тысяч процентов. Шкрели купался в этой массовой ненависти (и немного любви) — устраивал многочасовые стримы, писал провокационные твиты, а также купил изданный в единственном экземпляре альбом Wu-Tang Clan за 2 миллиона долларов. А в конце 2015 года его арестовали за мошенничество во время работы в хедж-фондах.
Bloomberg направил Смайт освещать процесс. Шкрели, разумеется, выпустили под залог. Она договорилась с ним об интервью. Они начали общаться — поначалу сугубо как журналист и источник, причем вел себя Шкрели не то чтобы дико вежливо: то обещал эксклюзив, то отдавал его конкурентам. Но Смайт нужно было сохранить отношения с источником — и она продолжала с ним разговаривать. Потом он попросил ее совета по поводу того, какого адвоката ему нанять. Потом они начали обсуждать, как оба с детства страдали от тревожности. Потом она решила написать о нем книгу и взяла отпуск в Bloomberg. Суд продолжался; Смайт тусовалась с Мартином и его окружением. Она побывала у него в гостях и послушала тот самый альбом Wu-Tang Clan. Вступила в пару твиттер-перепалок вокруг Шкрели — на его стороне.
Тем временем у Смайт все разладилось на семейном фронте. Муж говорил ей, что она слишком увлечена Шкрели; она не соглашалась; они ругались. То же самое ей говорили друзья, с которыми она все время обсуждала Шкрели, и даже преподаватель курсов эссе, которому она сдала эссе про Шкрели. Когда судья постановил посадить Шкрели в СИЗО до вынесения приговора, она первым делом спросила у его друзей, нужно ли привезти ему лекарства и поухаживать за кошкой, которая осталась одна, — и потом уже отправила материал в Bloomberg (книжный отпуск к тому моменту закончился). А потом суд приговорил Шкрели к семи годам тюрьмы.
В общем, вы понимаете, к чему идет эта история. Когда Шкрели посадили, Смайт начала постоянно его навещать. С мужем она в конце концов рассталась; из Bloomberg, разумеется, уволилась; а с Мартином они признались друг другу в любви — и собираются пожениться, хотя на самого Шкрели, человека депрессивного, порой накатывает суть и он начинает переживать, что это дурная затея и журналистка гробит свою жизнь.
Ну, во всяком случае, так об этом рассказывает сама Смайт. Шкрели в ответ на запрос автора материала прислал сообщение «Мистер Шкрели желает мисс Смайт удачи во всех ее начинаниях». Смайт говорит, что это он так шутит и что на него опять накатил приступ грусти.
Сильная история, хоть и не то чтобы слишком поразительная — романы через решетку между людьми, связанными профессиональными отношениями, случаются сплошь и рядом, хоть чаще это бывают и адвокаты с подзащитными. Но тут вот что интересно. Текст представляет нам эту историю только и исключительно глазами Смайт; единственную реплику Шкрели я уже процитировал; реплики друзей и знакомых журналистки подтверждают факт ее обсессии по поводу Шкрели, но не факт романа — то есть возможно, что она это выдумала или додумала. И уже из этого следует другая любопытная штука: получается, что текст романтизирует Шкрели, хотя он в этой истории вполне может быть манипулятором. Про это допущение тут есть одна фраза — но ровно одна фраза. А ведь собственно по модели того, как складывались отношения, эта история не так уж отличается от истории про бедную необразованную девушку из Северной Каролины, которую африканский мошенник под видом любви развел на участие в международного масштаба мошенничестве. Просто тут участники статусом повыше.
https://www.elle.com/life-love/a35021224/martin-shkreli-christie-smythe-pharma-bro-journalist/
https://www.elle.com/life-love/a35021224/martin-shkreli-christie-smythe-pharma-bro-journalist/
ELLE
The Journalist and the Pharma Bro
Why did Christie Smythe upend her life and stability for Martin Shkreli, one of the least-liked men in the world?
Пионерское движение было скопировано с движения скаутов. По такому случаю скаутов в СССР уничтожили
В одном из любимых фильмов моего детства «Республика ШКИД» смутно припоминаю такой эпизод: герои-беспризорники уже поступили в пионеры и прониклись ценностями движения, куда-то идут всем отрядом, и тут встречают скаутов. Дальше начинается драка, за которую потом вожатые беспризорников стыдят: позорите высокое звание пионеров. Насколько я помню (лень проверять), никакого специального повода для драки там нет; пионеры дерутся со скаутами просто потому, что одни пионеры, а другие — скауты. В общем, в детстве этот эпизод казался довольно странным.
А вот как все было в реальности: пионерская организация была во многом скопирована со скаутской (та существовала в России еще до революции) по прямому указанию Крупской, после чего скауты были в СССР запрещены как буржуазное движение. Некоторые особенно увлеченные скаутством люди продолжили собираться тайно и даже организовали маленькую коммуну под Москвой — и в конце концов их разгромили методами, которые больше принято ассоциировать с 1930-ми, чем с серединой 1920-х: аресты дома, допросы на Лубянке, суд, приговор (чекист, который вел следствие, потом будет помогать организовывать политические процессы над учеными, переживет чистки и уже в 1950-х напишет воспоминания). Кого-то отправили в лагерь, обычных же участников движения в основном приговорили к высылке из Москвы с запретом жить в больших городах — в сравнении с будущими репрессиями как будто вегетарианский исход, но и он, разумеется, разрушил жизни чрезвычайно молодых людей. Молодых настолько, что нескольких скаутов осудили только через несколько лет — когда им исполнилось 18.
Слово «скаут» в русском языке мужского рода и кажется производным от слова «бойскаут»; на деле в движении были и девушки — их называли герли, и несколько из были арестованы и осуждены, когда скаутов объявили вне закона. Историю их дружбы и разгрома рассказывает Алиса Кустикова в спецпроекте «Герлистан» для «Новой газеты» (спецпроект тут значит в основном красивый дизайн и то, что основной текст дополнен документами, — ну и отлично, собственно). Это очень интересный материал с несколькими героинями, у каждой из которых — свой путь и в скаутском движении, и в ссылке, но все эти пути перескаются, образуя нарративную структуру текста; а в финале сюжет протягивается и в наше время — через тему исторической памяти и через сына одной из герлей, картографа, который посвятил несколько десятков лет сбору материалов о жизни матери и ее подруг. Я совсем чуть-чуть консультировал Алису на раннем этапе работы над материалом; в итоге его редактировали и оформляли несколько человек, с которыми очень приятно находиться в одном списке.
Из конкретного отмечу две вещи. Во-первых, работу с деталями. Авторка перерыла сохранившиеся дневники герлей, а также прочитала дело скаутов в архиве КГБ — все не зря: это тот самый случай, когда мелочи насыщают текст воздухом, заставляют его дышать. Вот, например, абзац, который целиком держится на деталях:
Салтыковцы помогали московским боям и герлям находить работу — скауты хотели быть независимыми от родителей. Один отряд делал мягкие игрушки, «маленьких зайчиков в юбочках», другой — на дому очищал корки цитрусовых для аптечных складов, герли нанимались колоть дрова и мыли флаконы для химических лабораторий.
Во-вторых, меня почему-то поразил вот этот фрагмент допроса 20-летней скаут-мастера Марии Угримовой, где она очень подробно объясняет, что конкретно ее не устраивает в советской властью по состоянию на 1926 год. Ее в итоге осудили за пропаганду мистицизма — видимо, сказался четвертый пункт.
В одном из любимых фильмов моего детства «Республика ШКИД» смутно припоминаю такой эпизод: герои-беспризорники уже поступили в пионеры и прониклись ценностями движения, куда-то идут всем отрядом, и тут встречают скаутов. Дальше начинается драка, за которую потом вожатые беспризорников стыдят: позорите высокое звание пионеров. Насколько я помню (лень проверять), никакого специального повода для драки там нет; пионеры дерутся со скаутами просто потому, что одни пионеры, а другие — скауты. В общем, в детстве этот эпизод казался довольно странным.
А вот как все было в реальности: пионерская организация была во многом скопирована со скаутской (та существовала в России еще до революции) по прямому указанию Крупской, после чего скауты были в СССР запрещены как буржуазное движение. Некоторые особенно увлеченные скаутством люди продолжили собираться тайно и даже организовали маленькую коммуну под Москвой — и в конце концов их разгромили методами, которые больше принято ассоциировать с 1930-ми, чем с серединой 1920-х: аресты дома, допросы на Лубянке, суд, приговор (чекист, который вел следствие, потом будет помогать организовывать политические процессы над учеными, переживет чистки и уже в 1950-х напишет воспоминания). Кого-то отправили в лагерь, обычных же участников движения в основном приговорили к высылке из Москвы с запретом жить в больших городах — в сравнении с будущими репрессиями как будто вегетарианский исход, но и он, разумеется, разрушил жизни чрезвычайно молодых людей. Молодых настолько, что нескольких скаутов осудили только через несколько лет — когда им исполнилось 18.
Слово «скаут» в русском языке мужского рода и кажется производным от слова «бойскаут»; на деле в движении были и девушки — их называли герли, и несколько из были арестованы и осуждены, когда скаутов объявили вне закона. Историю их дружбы и разгрома рассказывает Алиса Кустикова в спецпроекте «Герлистан» для «Новой газеты» (спецпроект тут значит в основном красивый дизайн и то, что основной текст дополнен документами, — ну и отлично, собственно). Это очень интересный материал с несколькими героинями, у каждой из которых — свой путь и в скаутском движении, и в ссылке, но все эти пути перескаются, образуя нарративную структуру текста; а в финале сюжет протягивается и в наше время — через тему исторической памяти и через сына одной из герлей, картографа, который посвятил несколько десятков лет сбору материалов о жизни матери и ее подруг. Я совсем чуть-чуть консультировал Алису на раннем этапе работы над материалом; в итоге его редактировали и оформляли несколько человек, с которыми очень приятно находиться в одном списке.
Из конкретного отмечу две вещи. Во-первых, работу с деталями. Авторка перерыла сохранившиеся дневники герлей, а также прочитала дело скаутов в архиве КГБ — все не зря: это тот самый случай, когда мелочи насыщают текст воздухом, заставляют его дышать. Вот, например, абзац, который целиком держится на деталях:
Салтыковцы помогали московским боям и герлям находить работу — скауты хотели быть независимыми от родителей. Один отряд делал мягкие игрушки, «маленьких зайчиков в юбочках», другой — на дому очищал корки цитрусовых для аптечных складов, герли нанимались колоть дрова и мыли флаконы для химических лабораторий.
Во-вторых, меня почему-то поразил вот этот фрагмент допроса 20-летней скаут-мастера Марии Угримовой, где она очень подробно объясняет, что конкретно ее не устраивает в советской властью по состоянию на 1926 год. Ее в итоге осудили за пропаганду мистицизма — видимо, сказался четвертый пункт.
1) Я не согласна с вопросом в области воспитания детей. Я считаю, что дети должны воспитываться в семье, а не в детдомах, за исключением беспризорных, которым некуда деваться. Я нахожу, что нельзя детей с ранних лет втягивать в политическую борьбу.
2) Я против натравливания одного класса на другой.
3) Я против привилегий для членов ВКП (б), которые предоставляются в хозяйственных и научных организациях, где отстраняются от работы квалифицированные специалисты и назначаются коммунисты.
4) Я также против антирелигиозной пропаганды, как-то «Безбожник» Д. Бедного.
С остальными мероприятиями советской власти я более-менее согласна.
В общем, первый по-настоящему классный лонгрид на русском в 2021 году. Пусть их будет больше.
https://girlistan.novayagazeta.ru/
2) Я против натравливания одного класса на другой.
3) Я против привилегий для членов ВКП (б), которые предоставляются в хозяйственных и научных организациях, где отстраняются от работы квалифицированные специалисты и назначаются коммунисты.
4) Я также против антирелигиозной пропаганды, как-то «Безбожник» Д. Бедного.
С остальными мероприятиями советской власти я более-менее согласна.
В общем, первый по-настоящему классный лонгрид на русском в 2021 году. Пусть их будет больше.
https://girlistan.novayagazeta.ru/
Герлистан
История последнего отряда герль-скаутов в советской России