"Биби на миг умолкла и кинула салфетку, аккуратно укутавшую палочки, вилку и нож, в кучу других таких же.
– Никто не говорить китайский, – прибавила она. – Я на собеседование в приемную, мне говорить – плохой английский. Нигде не найти работать. Никто не сидеть с ребенком.
У нее, наверное, была постродовая депрессия, сообразила Мия,  – и это в лучшем случае, как бы не постродовой психоз. Ребенок не брал грудь, молоко иссякло. Биби потеряла работу – она за минимальную зарплату паковала пенопластовые стаканчики в коробки, – когда легла в больницу рожать, денег на молочную смесь у нее не было. В конце концов – и вот это, сочла Мия, никак не совпадение – Биби в отчаянии пошла на пожарную станцию и оставила ребенка под дверью.
Спустя несколько дней Биби нашли двое полицейских – она валялась в парке под скамейкой, без чувств от голода и обезвоживания. Ее привезли в приют, там помыли, покормили, прописали антидепрессанты и спустя три недели отпустили. Но к тому времени никто не знал, что случилось с ребенком. Пожарная станция, твердила Биби, – я оставила ребенка на пожарной станции. Нет, не помню на какой. Она ходила кругами по всему городу с ребенком на руках, раздумывала, как поступить, и наконец прошла мимо пожарной станции, и окна тепло горели в темной ночи, и Биби решилась. Сколько может быть в городе пожарных станций? Но никто не хотел ей помочь. Ты бросила дочь – ты отказалась от своих прав, сказали ей в полиции. Извини. Больше ничего сообщить не можем.
Биби отчаянно хотела найти дочь, это Мия знала; Биби искала уже который месяц – начала, едва оклемавшись. У нее теперь была работа, постоянная, хоть и низкооплачиваемая; она нашла новую квартиру; ее душевное состояние выровнялось. Но ей так и не удалось выяснить, что сталось с ребенком. Дитя словно испарилось.
– Иногда, – сказала она Мие, – я думать, я спать. Но где сон? – Она оборотом манжеты промокнула глаза. – Где я не найти дочь? Или где я родить?"

"Она явилась в квартиру Полин и Мэл с рюкзаком на плече и Пёрл на руках. Полин, похудевшая на двадцать фунтов, как будто сгустилась – вся съежилась, вся свелась к самой сути. Они провели вместе полдня, Мэл и Полин ворковали над ребенком, и Мия осталась у них ночевать в первый и последний раз, в гостевой комнате, с Пёрл под боком. Утром она проснулась рано, кормила Пёрл на диване в гостиной, и тут вошла Полин. – Замри, – сказала она. Глаза ее горели почти лихорадочно, и Мие хотелось вскочить и заключить ее в объятия. Но Полин замахала руками – сиди, мол, – и поднесла к глазу камеру. – Прошу тебя, – сказала она. – Я хочу снять вас обеих.
...
Спустя полторы недели Мэл позвонила снова – Мия знала, что этот звонок грядет. Одиннадцать дней, думала она. Мия знала, что все случится быстро, но не верилось, что еще одиннадцать дней назад Полин была жива. Все еще тепло, все еще июнь. Даже страница на календаре не перелистнулась. А спустя еще несколько недель пришла бандероль. “Это она отобрала для тебя”, – значилось в записке угловатым почерком Мэл. Внутри лежал десяток отпечатков, восемь на десять, черно-белые, и все они сияли, будто подсвеченные сзади, – уникальное свойство всех работ Полин. Мия баюкает Пёрл. Мия поднимает Пёрл высоко над головой. Мия кормит Пёрл, складка блузки едва скрывает бледную округлость груди. На обороте каждого снимка – безошибочно узнаваемый автограф Полин. И записка, скрепкой прицепленная к визитке: “Анита их продаст, если тебе понадобятся деньги. Когда будешь готова, посылай свои работы ей. Я ее предупредила – она будет ждать. П.”."

"После этого Мия вновь начала фотографировать – с жаром, почти с облегчением. Она снова гуляла по городу, порой часами, примостив Пёрл на спине в слинге из старой шелковой блузки. Ее сбережения почти подошли к концу, каждая пленка на вес золота, и работала Мия осторожно, снова и снова кадрировала в уме, прежде чем спустить затвор. При каждом щелчке затвора думала о Полин".

"Ночью они легли в узкую кровать Пёрл, и Мия протянула руку, погладила дочь по спине – годами этого не делала. С маленькой Пёрл она часто спала в одной постели: проще найти один матрас, чем два, само собой, но вдобавок это так утешительно – лежать близко-близко, как зверьки, что зарылись поглубже в норку. Пёрл росла, спать в одной постели становилось все неудобнее, и такого уже давно не бывало".

"Мия снова стала гладить ее по спине  – эта ласка в детстве говорила Пёрл, что она не одна, что мама рядом, а значит, все будет хорошо. И, как и в детстве, это усыпило ее почти мгновенно. Когда Пёрл тихонько засопела, Мия не убрала руку, будто она скульптор и лепит дочери лопатки. Под ладонью слабо-слабо билось сердце Пёрл. Дочь уже давно не подпускала Мию так близко. Родители, думала Мия, учатся выживать, всё реже и реже касаясь детей. В младенчестве Пёрл цеплялась за мать; Мия носила ее в слинге, потому что, едва ставила на пол, Пёрл плакала. Почти весь день, минута за минутой, они прижимались друг к другу. Пёрл росла и все равно цеплялась сначала за материну ногу, потом за талию, потом за руку, будто что-то впитывала из матери через кожу. Даже если у Пёрл была своя постель, среди ночи она часто заползала к Мие и зарывалась под старое лоскутное покрывало, и поутру они просыпались, перепутавшись, – рука Мии застряла под головой Пёрл, ноги Пёрл поперек живота Мии. Став подростком, Пёрл ласкалась все реже – чмокала в щеку, одной рукой неохотно приобнимала, – и тем драгоценнее были эти ласки. Так уж оно устроено, говорила Мия себе, – но до чего же это трудно. Нечаянное объятие, голова на миг склонилась к твоему плечу, а тебе-то больше всего на свете охота прижать их к себе и держать крепко-крепко, чтобы вы срослись и никогда не расставались. Все равно что приучать себя жить на одном запахе яблока, когда охота лишь сожрать его, вонзить в него зубы и поглотить, прямо с косточками и черенком".

"Когда девочку нашли, она явно недоедала. Родничок был утоплен в череп – верный признак обезвоживания, а ребра и позвонки проступали под кожей, как бусины на леске. В два месяца ребенок весил лишь восемь фунтов.
(Но ребенок не желал брать грудь. Биби пыталась снова и снова, пока не потрескались и не закровоточили соски. Она плакала – грудь полна молока, которым никак не накормить ребенка, младенец вопит у нее на руках, яростно отворачивает личико, и от детского плача розовое молоко хлестало из сосков и текло на колени. После двух недель такой жизни молоко у Биби пропало. Последние семь долларов она потратила на молочную смесь, после чего кошелек опустел – не считая фальшивой купюры в миллион долларов, которую ей подарили на работе – на удачу.)
Судя по сильнейшей опрелости, ребенок проводил в грязных подгузниках часы – а то и дни – кряду. (Но у Биби не было денег на подгузники. Не забывайте, она последние семь долларов потратила на молочную смесь. Она очень старалась. Снимала грязные подгузники, отчищала как могла, снова застегивала на поясе дочери. Втирала вазелин – больше ничего не было – в воспаленные красные пятна, расцветшие на младенческих ягодицах.) Соседи слышали, как ребенок вопил часами. “Весь день, всю ночь, – говорила соседка из 3Б. – Кричит, когда утром иду на работу. Кричит, когда прихожу с работы вечером”. Соседка подумывала вызвать полицию, но не хотела вмешиваться. “Я в чужие дела не лезу”.
(Но и Биби плакала. Да, ложилась и рыдала, иногда клала ребенка на грудь, лихорадочно гладила девочку по спине и волосам, а иногда одна, на полу возле ящика из комода, что служил кроваткой, и ребенок верещал вместе с ней, и голоса их устремлялись ввысь в душераздирающей гармонии.)"
За полтора месяца своего бурного материнства Би-би ни разу не обратилась за помощью к психологу или врачу.
(А должна была, это правда. Но она не знала, куда обратиться. Английский у нее в лучшем случае средненький; умение понимать прочитанное минимально. Она не знала, где найти соцработника, который мог бы помочь; не знала даже, что такие на свете бывают. Не умела подать заявление на пособие по безработице. Не знала, что есть такая возможность. Она опускала взгляд и не видела страховочной сетки – только лес небоскребов, что вздымались иглами и грозили ее пропороть. Можно ли упрекать ее за то, что она, неудержимо падая, пристроила дочь на безопасный карниз?)"

Как-то раз средь бела дня
Мама выбрала меня!
Среди тысячи девчонок,
Среди тысячи мальчишек:
Не Егорку, не Марусю...
Представляете?! Меня!

И сказала: «Вот те на!
Это, кажется, она...
Эта девочка смешная,
Эта девочка родная,
С нежной родинкой на щёчке...
Мне такая вот нужна!».

Мама быстренько взяла:
Отложила все дела
И помчалась по бульварам,
По дорожкам, по аллеям,
До ближайшего роддома
И меня там родила!

Ваше прикосновение - основной способ взаимодействия с ребенком.

Исследование, проведенное в детских домах в военное время, выявило, что младенцы, даже получая достаточно пищи, но не чувствуя тактильной связи, умирали.

Другое исследование, посвященное младенцам, которые находились в реанимации, показало: нежное прикосновение пальцев матери позволяло этим детям набирать вес в 2 раза быстрее по сравнению с теми, кто был лишен такого контакта.

Ваше прикосновение позволяет ребенку чувствовать себя защищенным. Оно словно передает сигнал: "Добро пожаловать в этот мир. Ты не один, ты в безопасности. Ты можешь расти и развиваться. Я здесь, чтобы помочь тебе, когда потребуется".

"На улице стоял дом, перед домом – мама. Она складывала в машину сумки своего ребенка – сколько раз сложишь сумки в машину, пока дети повзрослеют? Сколько игрушек подберешь с пола, сколько раз будешь перед сном прочесывать местность в поисках плюшевых зверушек, на сколько потерянных варежек махнешь рукой за годы детского сада? Сколько раз подумаешь, что если бы природе действительно было угодно, чтобы люди размножались, то эволюция снабдила бы нас растущими прямо из рук рожка‌ми для обуви, чтобы удобнее было шарить подо всеми этими проклятыми диванами и холодильниками? Сколько часов мы простоим в прихожей, дожидаясь наших детенышей? Сколько седых волос у нас прибавится по их милости? Сколько жизней мы посвятим их единственной жизни? Много ли надо, чтобы быть хорошим родителем? Сущие пустяки: всё. Ровным счетом, не больше и не меньше".

"Там, на горе, Ана повернулась к своей лучшей подруге и спросила:
– Помнишь, как мы играли в детстве? Будто у нас есть дети?
Мая кивнула, не сводя глаз с городка. Ана спросила:
– Тебе все еще хочется детей?
Мая едва разомкнула губы, но ответила:
– Не знаю. А тебе?
Плечи Аны вздрогнули – от гнева и горя в равных долях.
– Может быть. В старости.
– В старости – это во сколько?
– Ну, лет в тридцать.
Мая надолго замолчала, а потом спросила:
– Ты кого хочешь – мальчиков или девочек?
Ана ответила так, словно обдумывала этот вопрос: – Мальчиков.
– Почему?
– Потому что мир кидает им подлянку иногда. А нам – почти всегда".

Мама захлопнула багажник, сдерживая слезы. Она знала: стоит упустить хоть слезинку, и остановить поток будет уже невозможно. Как бы ни выросли наши дети, мы не хотим плакать при них. Ради них мы готовы на все; они не знают этого, потому что еще не понимают размеров безусловности. Родительская любовь невыносима, легкомысленна и безответственна. Когда они, такие маленькие, спят в своих кроватках, мы сидим рядом и внутри у нас все разрывается. Чувство собственной вины и несовершенства остается на всю жизнь, мы вставляем в фотоальбом счастливые снимки, но никому не показываем промежутков между ними, в которых хранится боль. Молчаливые слезы в темной комнате. Мы лежим, утратив сон от ужаса, представляя все, что может с ними случиться, все, во что они могут влипнуть, все ситуации, где они могут оказаться жертвами. Мама обошла машину и открыла дверцу. Она не так уж отличалась от всех остальных мам. Она любила, она боялась, бывала сломленной, иногда ее переполнял стыд, иногда ощущение того, что ее усилий недостаточно. Она бодрствовала у кроватки, когда мальчику было три года, она смотрела на него спящего и боялась всего ужасного, что может с ним случиться, – так же, как все родители. Вот только ей и в голову не приходило, что бояться надо совсем другого.

Петер остановился у двери Лео. Мальчику уже двенадцать лет – почти подросток. А Петер помнил день, когда тот родился, помнил те, полные смятения, секунды, когда он впервые услышал плач своего сына. Как держал на руках хрупкое голое тельце, поддерживал головку, помнил зажмуренные глазки и беспокойные крики… и когда они затихли. Как в первый раз осознал, как спокойно этому существу спать у него на руках. На что мы готовы в такие минуты ради детей? На что не готовы?
Но годы проносятся мимо. Отцам надо жить здесь и сейчас, но спортивные директора не могут себе этого позволить. Момент надо ловить, ибо детство – как мыльный пузырь: всего несколько мгновений радости. Но спортивные директора должны думать о следующем матче, следующем сезоне, дальше, вперед, вверх.
…
Петер стоял, держа в одной руке две клюшки, в другой – теннисный мячик. Лео когда-то чуть плешь ему не проел, умоляя поиграть с ним в гараже. «Папа, может, выкатишь машину? Папа, а мы поиграем? Папа! Всего пять минут! Всего до пяти голов!» Петер сидел с пультом в руке, смотрел запись матча или, согнувшись над папками, подсчитывал на калькуляторе бюджет; он отвечал: «Сначала сделай уроки». После уроков оказывалось, что уже поздно. «Завтра», – обещал папа. «Конечно», – соглашался сын.
Мужчины постоянно заняты; но мальчики растут, не дожидаясь их. Сыну нужно внимание отца ровно до того момента, как отцу понадобится внимание сына. Потом остается только думать: надо было чаще спать с ним рядом, чтобы его голова лежала у меня на груди. Чаще сидеть на полу, пока он играет. Обнимать его, пока он позволяет себя обнимать. Петер постучался к Лео, и двенадцатилетний человек ответил, не открывая:
– Мм?
– Я тут… я выкатил машину из гаража, – с надеждой сказал отец.
– Ага?
– Я… ну, я подумал, может… поиграем?
Петер так сжимал мячик, что от пота на зеленом ворсе остались темные пятна. И услышал в ответ беспощадное:
– Я делаю уроки. Может, завтра?
Петер чуть не открыл дверь. Чуть не попросил снова. Но вместо этого убрал клюшки в чулан и в одиночестве сидел на диване, пока не уснул с мячиком в руках.

– Это что такое? – подскочил папа. – Это как понимать? – Понимайте как хотите, только дайте мне ее покормить, пока она не выбила своим воем стекла в окнах, – расстегивая на груди кофту, перекричала новорожденную мама. По этой причине дома все ходят перед Сонечкой на цырлах. А то не всякий в состоянии адвык… адывак… тьфу ты! В общем, не всякий в состоянии нормально реагировать на пронзительный вой сирены, который каким-то удивительным образом извлекает из себя наша маленькая Сонечка. К счастью, она очень улыбчивый и добродушный ребенок и срывается на крик крайне редко. Но в те нечастые минуты, когда Сонечка срывается на крик, всё живое в округе начинает скучиваться в мелкие стаи, чтобы сняться с насиженных мест и переехать в другие, не столь громкие края, а дядя Миша грозится уйти с работы в неоплачиваемый отпуск и пустить его на конструирование специального глушителя для Сонечкиных голосовых связок.

Запретить Сонечке терзать Человечка Домового [игрушечного Деда Мороза, фигурку которого ставили под ёлку вместе с Снегурочкой] мы не могли – она тут же срывалась в свой фирменный плач.
– Ладно, играй с ним, только не ломай, хорошо? – увещевала мама.
– Хайясо! – мигом унимала рев Сончека и принималась терзать своего нового любимца с удвоенной силой.
Вечером она улеглась спать с Человечком Домовым. Всех выгнала из спальни, крепко закрыла дверь, пела ему нежным басом про сёренькаго войцка. Когда мама через полчаса заглянула в спальню, Сонечка спала, обняв за шею Человечка Домового. Мама тихо перенесла дочку в ее кроватку, водрузила Деда Мороза под елку и пошла звонить Ба:
– Тетя Роза, она сегодня без соски уснула! Даже не вспомнила о ней!
– Видимо, ребенку для полного счастья домового под боком не хватало, – заухала довольная Ба.

Иногда папа поочередно клал руку им на спину, чтобы убедиться, что они дышат. У него не было разумных оснований полагать, что они перестали дышать, но разве на разумных основаниях становятся родителями? Когда они ждали первого ребенка, ему все время твердили: «Не волнуйся». До чего бессмысленное напутствие. Когда ты слышишь первый крик своего ребенка, любовь стремительно увеличивается в объеме, взрывая грудь, все чувства, которые ты когда-либо испытывал, выкручиваются на полную мощность, дети открывают тебе дверцу и в ад, и в рай. Ты никогда не был так счастлив и так напуган. Никогда не говори: «Не волнуйся». Нельзя любить и не волноваться – за все и всегда. Боль в груди, настоящая физическая боль заставляла Йонни согнуться и сделать вдох. Кости трещали, тело болело – любви всегда слишком тесно. Где он был раньше, как мог завести четверых детей? Надо было головой думать, но все говорили «не волнуйся», а он внушаемый идиот. Вот и хорошо. Мы обманываем себя, думаем, будто можем защитить тех, кого любим, ведь если бы мы могли принять правду, мы бы никогда не выпустили их из дому.

Йонни простоял у окна всю ночь, и впервые почувствовал, что чувствовала его жена каждую секунду, пока его не было рядом, каждую ночь, с тех пор как они полюбили друг друга: «Что мне делать, если ты не вернешься?»

Когда Петер навестил ее в следующий раз, полки висели ровно. Мая купила дрель и сама все исправила. Разумеется, она ничего ему не сказала, потому что не хотела обидеть, а он лишь покашлял, чтобы голос перестал дрожать, и сделал вид, будто ничего не заметил. Дети никогда не предупреждают нас, что планируют вырасти, и в один прекрасный день становятся слишком взрослыми, чтобы держать нас за руку, – хорошо, что мы не знаем, какой из этих дней окажется последним, иначе никогда бы не отпустили их руки. Пока они маленькие, ты сходишь с ума от того, что они кричат «Папа!», стоит выйти из комнаты, ты даже не отдаешь себе отчета, что при этом всякий раз чувствуешь себя нужным. Когда они вырастают, от этого трудно отвыкнуть.

Когда становишься родителем, никто не рассказывает тебе, что это ловушка, вопрос с подвохом, злая шутка: потому что твоих усилий никогда не будет достаточно и ты никогда не сможешь победить.
<...>
Тюрре смеялся, предвкушая встречу с друзьями. Он казался милым и мягким, но вообще-то он – торнадо. Последний раз, когда Йонни вышел из себя из-за какой-то его проделки и Ханна спросила, что его так разозлило, Йонни в отчаянии ответил: «Потому что это наш ЧЕТВЕРТЫЙ ребенок, а я до сих пор не научился держать себя в руках!!!» Как же Ханна тогда смеялась, а потом она поцеловала его и сказала: «Дорогой, в тот день, когда ты решишь, что ты хороший отец, ты будешь ужасным отцом». От одной только мысли об этом Йонни злился. Да что это вообще такое? Он был не готов к Тюре, он думал, что отстрелялся, он до сих пор говорил, что надо было окрестить этого ребенка Сюрпризом. Когда он рассказал об этом на работе Бенгту, Бенгт просто улыбнулся, как может улыбаться отец взрослых детей, и ответил, чтобы Йонни не беспокоился: до тех пор, пока его дети живы-здоровы, пока на них более или менее чистая одежда, он хороший отец. Это легче сказать, чем почувствовать.

Мир никогда не кажется таким большим, как в те минуты, когда держишь на руках самое маленькое человеческое существо на свете. Никогда не чувствуешь себя более некомпетентным, чем в тот миг, когда осознал, что ты теперь чей-то родитель и что никто даже не думает тебя останавливать. «Я? – удивляешься ты, когда акушерка говорит, что можно ехать домой, – но я ведь понятия не имею, что делать! И вы доверяете мне жизнь человека?»

Почти все родители помнят, как носили своего первого ребенка в те самые первые дни. Как медленно вели машину, возвращаясь из роддома. Каким непостижимым казалось все вокруг, как замирали в темноте, просто чтобы лишний раз услышать, что это крошечное скукоженное создание дышит. Малюсенькая грудная клетка еле заметно поднималась и опускалась, нет-нет и с окраин сонных миров доносился коротенький всхлип или чуть свистящий вздох, от которого так и подмывало пуститься на цыпочках в пляс вокруг колыбельки. Как, повинуясь сердечному импульсу, сжимались легкие, когда маленькая пятерня крепко обхватывала ваш палец.

Профессия акушерки необычна тем, что если ты делаешь свою работу безупречно, то, выполнив одну задачу, сразу начинаешь сначала: помахал на прощание одной семье и тут же встречаешь другую, не успев никого узнать поближе. Несправедливее всего, что мамы и дети, которым требуется много времени и с которыми успеваешь по-настоящему сблизиться, – это всегда трагедия. Как там говорила Ханна Ане в лесу несколько дней назад? Надо радоваться, что все кончилось хорошо, – всякий раз, когда выпадает шанс? Сама Ханна очень надеялась, что ничего не упустила, что душа ее впитала достаточно слез радости и первых вдохов новорожденных, потому что иначе не знала бы, как пережить то, что произошло сейчас.