А книга про русский ориентализм - одна из нескольких, вышедших в последние годы на эту тему, но это именно потому, что ее долго обходили стороной. Конечно, были всякие работы о русских востоковедах, но понятие "ориентализм" в более широком, саидовском смысле слова, к России толком не применяли удивительно долго, и только лет через 20 после выхода потрясшей основы книги Эдварда Саида ("Ориентализм" вышел еще в конце 70-х, а в России только в 2000-е) его стали примерять к Российской империи. Под расширенным пониманием ориентализма подразумевается не только "знание о Востоке" и его постижение, но и "конструирование Востока", создание его образа, мифа, а также, что очень важно, связь знания о востоке с колониальной экспансией, то есть его политические последствия, а точнее, даже его политические причины.

А вот о концепции транскультурности. Это понятие неустоявшееся в мире и практически несуществующее в России. Само слово кажется интуитивно понятным, хотя у него есть разные толкования. Первым, кто его придумал, был долгое время полузабытый кубинский (!) антрополог Фернандо Ортис, который еще в конце 40-х (то есть это Куба до Фиделя) написал книгу Contrapunteo cubano del tabaco y el azúcar. Кубинским контрапунктом Ортис назвал пересекающиеся истории двух ключевых кубинских продуктов, табака и сахара, которые и создали современную Кубу не только экономически, но и культурно. Термином "транскультурация" Ортис предложил заменить ранее существовавшее понятие "аккультурация", которое подразумевает принятие и освоение подчиненной группой (колонизированными) культуры доминирующей группы (колонизаторов). По мнени Ортиса, к Кубе это малоприменимо, потому что та Куба, которая существует сейчас, это не результат аккультурации, условно, индейцев испанцами, а транскультурации разных культурных групп острова (индейцев, африканцев, испанцев и других европейцев, а потом еще и североамериканцев) и появления из этого бульона нового синкретического целого. Кроме транскультурации как процесса создания кубинской культуры в целом он пишет, например, о транскультурации табака - как его значение и восприятие менялось в разных странах и в разные эпохи, пока он не завоевал весь мир.

Примечательно, что все это произошло задолго до расцвета постколониальных исследований, которые больше ассоциируются с Азией, и именно в Латинской Америке, которая на самом деле самый выпуклый пример транскультурных и постколониальных процессов, просто о ней меньше говорят, так как она всегда на периферии всемирной повестки. А еще у Ортиса произошла странная история с патриархом тогдашней антропологии Брониславом Малиновским, чьего одобрения новому термину он робко попросил. Малиновский же, с одной стороны, термин принял, с другой, понял его упрощенно и сам никогда не пользовался, а по некоторым версиям чуть ли не присвоил авторство себе. В общем, это сама по себе постколониальная история, когда периферийный ученый на десятилетия оказался в тени метропольного. А с учетом польского происхождения Малиновского все еще интереснее - как и любой поляк, родившийся до возникновения независимой Польши, он сам должен был понимать чувства жителя колонии, или даже ощущать себя одновременно в роли и колонизированного и колонизатора - примерно так, как как пишет во "Внутренней колонизации" Эткинд применительно к Джозефу Конраду.

Но теория Ортиса не получила продолжения, и его забыли на несколько десятилетий. В 80-е и 90-е понятие "транскультурность" стало появляться вновь у разных авторов, и вероятнее всего, независимо. В общем, когда общеупотребительными стали такие понятия, как "транснациональная корпорация", поменять корень и применить все это к культуре было довольно логичным ходом. Например, Мэри Луиза Пратт еще в 1992 году опубликовала книгу Imperial Eyes: Travel Writing and Transculturation, в которой описывала, как путевые заметки европейцев, отправлявшихся в Азию в колониальную эпоху, создавали пропущенный сквозь призму имперского сознания своебразный образ востока. Примерно так, как это изображено на обложке этой книги, где некий азиатский рабочий-кули натурально несет на спине бородатого европейца НА СТУЛЕ (погуглите). Впрочем, эта книга и ее автор больше всего известны стали благодаря введенному ими термину "контактная зона", которым обозначаются такие переходные пространства типа колониального Шанхая, где и происходила наиболее активная транскультурация.

Более важным теоретиком именно транскультурности стал немецкий философ Вольфганг Вельш, который в 1999 году написал предельно ясную статью-манифест на эту тему. Он описывал транскультурность как наиболее точное описание современного состояния мира, противопоставляя его трем другим вариантам - конгломерату отдельных культур, межкультурности и мультикультурности. С первым все ясно - это еще гердеровская идея о том, что отдельные национальные культуры существуют рядом, но отдельно друг от друга, являются гомогенными, самодостаточными и соперничают за главенство. Тут проблемы со всем - и с их гомогенностью, и с этноязыковыми границами, и с неизбежной необходимостью определять их отрицательно, то есть на контрасте с другими культурами; сейчас такой взгляд поддерживают разве что люди в футболках "Православие или смерть". С меж- и мультикультурностью сложнее, потому что со стороны может показаться, что они и транс- - это, в общем, синонимы. На самом деле, межкультурность почти ничем не отличается от первой концепции: да, культуры общаются и влияют друг на друга, но все равно такая постановка вопроса подразумевает, что они существуют отдельно, замкнуто и скорее соперничают, подавляя и подчиняясь друг другу. А мультикультурность - это когда все то же самое происходит в рамках одного общества. То есть, условно говоря, между Польшей и Беларусью существует межкультурность, а внутри Германии мульткультурность (внимание: это упрощение!). И тут под овации появляется транскультурность, которая, во-первых, ничего не имеет против чрезвычайного _внутреннего_ многообразия этих как-бы-отдельных-культур, во-вторых, утверждает их постоянное взаимпроникновение (тут уместно использовать модное слово нетворкинг), в-третьих, базовой характеристикой делает гибридизацию. То есть смешение становится новой нормой, а условная чистота скорее отклонением. А что еще важнее, транскультурность существует еще и на микроуровне и провозглашает возможность и нормальность всего вышеперчисленного не только в рамках (со)общества, но и внутри отдельной личности. Нельзя быть мультикультурным человеком, а транскультурным - можно, и даже весело. А еще это позволяет изящно избежать детерминированности национальной идентичностью, то есть паспортом. На самом деле, у Вельша там еще есть Ницше и Витгенштейн, но это уже перебор. Главное, что транскультурность одинаково успешно отвечает на два принципиальных и противоположных запроса современности - на глобализацию и на партикуляризацию, то есть тот парадокс, который обозначают словом "глокализация".

И совершенно отдельная, хотя и частично пересекающаяся с вельшевской, теория транскультурности есть у, немного неожиданно, Михаила Эпштейна. Для него это прежде всего не сложность и многосоставность культурного профиля каждого человека, а его свобода от какой бы то ни было культуры, прежде всего, свобода от той культуры, в которой он родился и вырос. Эпштейн утверждает, что эту свободу, право человека освободиться от не им выбранных оков врожденной культуры, надо добавить к общеизвестному списку базовых свобод. Как и Вельша, это ответ на те же самые запросы, которые Эпштейн скорее видит в виде угроз - угроза канонизации некой усредненной глобальной культуры и противоположная ее угроза коконизации (отличное слово) каждой маленькой культурки внутри себя. И то и другое содержит в себе детерминизм, а детерминизм - это плохо, это отсутствие свободы. Транскультура снимает эти ограничения и освобождает "надкультурные" (в смысле, не связанные с культурным бэкграундом) творческие силы. Кстати тут приходится понятие "вненаходимость", введенное Бахтиным. Транскультура это преодоление культуры, так же как культура это преодоление природы. Поэтому свобода от культуры это ступень вверх и она принципиально отличается от варварста, которое есть ступень вниз и возвращение к ограничениям природы. И именно по этому свобода от культуры не обедняет, а обогощает, она дает возможность пользоваться всем накопленным багажом культур в равной степени. Наиболее кратко этический принцип Эпштейна выражается так: не противостоять никому, не соотносить себя ни с чем. Никаких противоречий, только бесконечное разнообразие и мир на земле.

Еще одна очень большая тема - национализм. Национализм это, прежде всего, не про Россию для русских, а про трансформацию обществ и возникновение и создание наций. Главные классики здесь хорошо известны, это Эрик Хобсбаум, Бенедикт Андерсон и Эрнест Геллнер. В самом общем виде их главный тезис сводится к тому, что понятие нации исторически очень новое и возникло в Европе не раньше конца 18-начала 19 веков. Например, Геллнер пишет, что человечество всегда собиралось в разного рода группы, и все силы, заставлявшие его это делать, можно свести к двум основным типам - воля и страх. То есть либо лояльность и солидарность, либо насилие и принуждение, а обычно их многоцветные сочетания. При этом, если мы попытаемся определить критерии нации, то неожиданно обнаружим, что они ужасно размыты. Может показаться, что критерием должна быть культурная общность, но на самом деле исследования показывают, что она, как бы ее не определять, наступает уже после запуска национального процесса, прежде всего, как результат унифицированной системы образования (и медиа в более широком смысле, добавил бы Андерсон). Национализм это прежде всего политический принцип, исходящий из того, что политическая единица должна не просто быть территорией с подданными, а составлять какое-то единство на разных уровнях; это не пробуждение древних устремлений народа к единству и независимости (как обычно изображают все националисты), а наоборот, создание этого народа из подручного материала в результате новой формы существования государства, где все меньше сословных делений и требуется все больше взаимопонимания между населяющими его людьми. Не случайно все это происходит одновременно с урбанизацией, когда общество атомизируется и лишается корней. Это общество отправляют в школы, там его учат тому, что положено, то есть спускают сверху официальную версию культуры (обычно она происходит из прежней "высокой" культуры сословного общества, именно поэтому Пушкин - наше все в любой сельской школе). Короче говоря, это национализм создает нации, а не существующие изначально нации порождают национализм. У тех, кто читает подобное в первый раз, все это обычно вызывает возмущение - именно потому, что принцип национальности за последние двести лет добился такого триумфального успеха, что кажется нам чем-то столь же естественным, как, например, пищеварение.

Ну а потом (да, речь о 5 главе книги Геллнера "Нации и национализм") он описывает модель национализма в республике Руритании, некогда бывшей частью империи Мегаломании, которая настолько прекрасна, что ее надо просто найти и прочитать.

О национализме писало огромное количество людей. Вот Крейг Калхун в книге Nations Matter, например, развенчивает обиходное противопоставление между национализмом и демократией. Да, зачастую национализм и националистические чувства использовались в отчетливо антидемократических целях. Но при этом, если освободиться от негативных коннотаций слова "национализм" (давно пора) и воспринимать его как объективный исторический процесс, то он становится совершенно необходимым элементом для демократии. В целом, все очень просто - она возможна только в рамках нации. Именно нация связывает локальность с глобальностью, дает людям локальных сообществ общую платформу для взаимодействия, которой просто не существовало в донациональную эпоху. Национализму просто нет альтернатив. Сейчас модно говорить, что эпоха национальных государств ушла, и мы живем в постнациональном мире; на самом деле мы живем в лучшем случае в зарождающемся постнациональном мире, точно так же как мир 19 века, часто характеризуемый как мир национальных государств, на самом деле был миром империй, из которых только нарождались эти государства. Демократическая публичная сфера усиливает национальную солидарность, хотя можно показаться наоборот. Именно поэтому на надциональном уровне демократия становится просто набором ценностей, а не политическим механизмом, так как не может существовать без этой солидарности. И все развитие либерализма было стремлением к национально определенным государствам с равными правами вместо одряхлевших непонятных империй. Национализм дает культурную поддержку механизмам социальной интеграции, в которых возможно осуществление этих прав. Демократия, в свою очередь, зависит от этих социальных институтов, а значит, зависит от национализма. А как мы помним из Геллнера, национализм на начальном этапе предполагает внедрение некой одной культуры всему обществу, то есть культурное насилие (а иногда и физическое) - получается, и демократия устанавливается через насилие. Это не попытка что-то дискредитировать, а просто исторический факт.

Вообще Калхун довольно сложный автор, и у него еще много всего даже в одной этой главе. Например, важная мысль о том, что стабильные социальные структуры, которые создает демократическое национальное госудрство, на самом деле помогают культурному многообразию, а не подавляют его; соответственно, принятое многими теоретикам национализма положение о том, что донациональный мир был бесконечно разнообразнее национального, ставится под серьезное сомнение.

Классический пример национального строительства по Геллнеру и Андерсону описан в знаменитой книге Юджина Уэбера Peasants into Frenchmen, впервые вышедшей еще в 70-е годы. Уэбер пишет о том, как между франко-прусской и Первой мировой войнами крестьяне французских деревень, веками жившие в изолированном и закрытом мире, стали французами в современном смысле, то есть ощутили себя частью большого мира и определили свое место в нем как отдельного народа. До этого о таких вещах задумывались в основном высшие и образованные классы, но железные дороги, школы и газеты сделали свое дело.

А вот очень стоящий список основополагающих книг по истории

Можно почитать мой список книг по мировой истории - понятно, что это попытка впихнуть все сразу (да еще и вкусовщина моя), но советую обратить внимание на мой материал на "Меле":

"https://mel.fm/istoriya/3627180-world_history

Самый известный специалист по историческому национализму в России - это Алексей Миллер (нет, не тот, о котором вы подумали). На Постнауке есть несколько его лекций; тексты в интернете и книги тоже легко ищутся. Но помимо ЕУСПб (кстати, что там с ним?) он еще работает в Центрально-Европейском университете в Будапеште, и вот в CEU как раз несколько лет назад вышел толстый том под редакцией Миллера и Штефана Бергера Nationalising Empires, посвященный, как ни странно, национализму в империях. Главный тезис редакторов, который они формулируют в предисловии, в том, что вообще-то в 19 веке был не только классический тип национализма, когда какая-то этническая окраина каких-нибудь Габсбургов вдруг осознает свою своеобычность и откалывается (см. Руританию и Мегаломанию у Геллнера), а вообще-то и национализм в центрах самих империй, то есть вызревание британской, французской и других наций внутри соответствующих империй. Такой национализм имеет много отличий, например, он не является антиимперским - британские националисты не то чтобы хотели упразднить Британскую империю. При этом, о нем, по мнению авторов, как-то не очень много говорят, предпочитая "сепаратистские кейсы" всяких малых народов Восточной Европы. Восполнить этот пробел и пытается этот том, каждая глава которого посвящена одной из имперских держав 19 века и написана отдельным автором. Сам Миллер, разумеется, написал про Российскую империю.

Балансирование между имперским и этническим национализмом было важным инструментом межимперской (interimperial, а не international, это важное различие) конкуренции. Например, Миллер пишет про то, что латвийский национализм в значительной степени был спровоцирован самим Петербургом в противостоянии с усиливающейся Германской империей и сопутствующим ей пангерманизмом. Так как политической и интеллектуальной элитой Курляндии и Латгалии уже много столетий были этнические немцы, это могло стать поводом для Германии претендовать на эти области. Поэтому царское правительство начало искусственно педалировать латвийскую идентичность местного сельского населения, по сути создав латвийский национализм и Латвию как этническую единицу с четким самосознанием. Потом мировые войны смыли почти всех немцев из Прибалтики, а латвийский национализм остался, пережил СССР и воплотился в современной Латвии, которой без тех межимперских игр позапрошлого века могло и не быть.

Вживую пока не видел и в руках не держал, но если это будет на уровне серии Historia Rossica, то это очень хорошо.

У НЛО новая научно-популярная серия книг по истории. Хорошая альтернатива единому учебнику: http://nlobooks.ru/node/8925

Для глубокого погружения в транскультурность есть целая книжная серия, доступная для свободного скачивания. Ее издают совместно Гейдельбергский центр транскультурных исследований и издательство Springer. Новые книги сначала появляются на бумаге (и стоят под 100 евро), а через пару лет выкладываются онлайн. Сейчас выложена уже дюжина томов, например, там есть общетеоритическая книжка Transcultural History о том, как вообще воспринимать и изучать историю с точки зрения транскультурной перспективы, а также книги по более узким темам
http://bit.ly/2xGyLzr

Когда я говорю, что в нашей семье не пьют кофе, мне чаще всего отвечают: "Молодцы!". А на самом деле мы никакие не молодцы, потому что не отказались от него усилием воли, а просто не любим и никогда не любили. Удивительно, как сейчас культ кофе, кофеен и всего этого антуража соседствует с установкой на то, что пить кофе - это вообще-то не очень здорово и в какой-то степени даже немного стыдно.

Больше всего кофе на душу населения пьют в Скандинавии (это кажется нелогичным, да). Если почитать знаменитые и не самые новые детские скандинавские книжки, то там кофе хлещут и маленькие дети (у Линдгрен) и их волшебные альтер-эго (у Янссон). Сейчас это вызывает недоумение: разве дети пьют кофе, это же вредно, и вообще, кофеин, нервная система, привыкание? Но эти книжки были написаны примерно тогда же, когда можно было курить чуть ли не в библиотеке, а общедоступная реклама сигарет подавала их как изысканное лакомство. Середина ХХ века стала концом великой эпохи биостимуляторов, которые за 300-400 лет полностью изменили мир. Конечно, они в полной силе и сейчас, но уже с сильным сомнением и оговорками, которых не было еще совсем недавно.