Часто говорят, что торговля китайским чаем и бразильским кофе очень сильно повлияла на развитие экономики Европы. Это так и есть: для масштабных и рискованных предприятий, связанных с другим концом света, приходилось идти на риск, инвестировать, объединять капиталы, что в итоге трансформировало механизмы предпринимательства и подстегнуло весь западноевропейский капитализм. Но возможно еще более важное влияние связано с самими этими растениями, с их биологическими свойствами. Античность была винной цивилизацией, из сильных стимуляторов был доступен только алкоголь, который может освободить определенные творческие силы (см. мистерии, трагедии и пр.), но вряд ли повышает производительность труда. Есть точка зрения, что именно нехватка иных стимуляторов стала ограничителем, не позволившим античным культурам развиться дальше определенных пределов. Средние века в этом мало отличаются, разве что они придали вину сакральный статус. И только в Новое время после географических открытий начинается ощутимый экономический и технологический рост. Именно в это время в Европу из колоний начали поступать невиданные ранее и могущественные товары, главные из которых, пожалуй, это кофе, чай, какао (шоколад), сахар и табак. С их помощью люди стали больше думать, больше работать и больше создавать. Наверное, есть люди, которые не употребляют ничего из этого, и сохраняют стандартную для нашего времени производительность, но это исключения, а в своей массе современная деятельность человека держится именно на этих стимуляторах.

И вот несколько десятилетий назад, вскоре после публикации Карлсона и Муми-троллей, началось обратное движение, сомнения, осуждение и отказ то от сигарет, то от кофе, то от сахара. Может быть, чай пока выглядит здоровее, но в будущие десятилетия тема неполезных алкалоидов в чае наверняка будет подниматься все чаще. Сейчас очень интересное время такого чайно-кофейного контрапункта, когда мы одновременно и тотально от них зависим, и постепенно все больше этого стыдимся и отказываемся. Сложно сказать, к чему это приведет, но для полного отказа от великих колониальных товаров необходим новый эпохальный биотехнологический прорыв.

Транскультурые исследования находятся в противоречивой связи с глобальными (Global Studies) и в, частности, с глобальной историей, которая в последние пару десятков лет выделилась в отдельное направление. С одной стороны, между ними много пересечений, и очевидно, что сама идея транскультурности родилась в условиях наступающей со всех сторон глобальности. Первая в Европе кафедра глобальной истории искусства (Global Art History) находится именно в гейдельбергском центре транскультурных исследований. С другой стороны, методы глобальной истории часто критикуются за их неизбежную тенденцию к излишним обобщениям, тогда как транскультурная история стремится к микроисторическому методу и вообще предельно внимательна к деталям. Например, если глобальная история напишет о трансокеанской торговле XIX века, попытавшись связать воедино китайский чай, бразильских рабов, британских коммерсантов и сибирских промышленников, то транскультурная история скорее возьмет один конкретный корабль и попытается проследить его судьбу от верфи в Глазго до европейской фактории в Кантоне и обратно. Тем не менее, глобальная история сейчас это круто и важно, а одна из ее главных звезд - берлинский профессор Себастьян Конрад, написавший, среди прочего, книжку с прямолинейным заголовком "Что такое глобальная история?" Весной выйдет давно ожидаемый сборник в важном для глобальной истории "Объяснение всего 19 века", редакторами которого станут Конрад и его не менее знаменитый коллега Юрген Остерхаммель, уже выпустивший авторский бестселлер в таком же жанре, но о нем в другой раз. http://amzn.to/2zr7UtF

Будущего соавтора (точнее, соредактора) Конрада, Юргена Остерхаммеля, называют ни много ни мало Броделем XXI века. Прежде всего такого сравнения он удостоился за книгу по глобальной истории XIX века The Transformation of the World, которая вышла относительно недавно, но уже стала такой же неизбежной точкой отсчета для любого историка Нового времени, как книги, например. Ле Гоффа для медиевистов. Кроме того, он еще написал краткую историю глобализации, которая, как это принято у глобальных историков, начинается не с нефтяного кризиса 70-х гг., а сильно, сильно раньше, а также маленькую, но очень важную книгу Colonialism: A Short Overview, которую я прямо очень рекомендую. Более структурированной и ясной типологии колониализма, который, вообще-то, так или иначе охватывает собой абсолютно все в новой истории, просто нет. После успеха этой книги Остерхаммель вместе с Яном Янсеном написал сиквел в виде краткой истории деколонизации - про нее не могу сказать ничего конкретного, но оснований сомневаться в высоком уровне и этой книги особенно нет. http://amzn.to/2iYO6G4

Я очень люблю кочевников. Самым известным у нас автором про наших же соседних кочевников, наверное, остается Лев Гумилев. Но научная репутация Гумилева сами понимаете, к тому же в любом случае его книги не новы. Есть недавняя книга С. Плетневой "Кочевники русских степей", вышедшая в милейшей серии История/География/Этнография и заканчивающаяся XIII веком. Одно из самых известных англоязычных исследований про Россию и степь это вышедшая в 2005 г. книга Майкла Ходарковского (именно Майкла и именно через "а", любые совпадения случайны) Russia's Steppe Frontier, посвященная более позднему периоду - с XV по конец XVIII века. Книга Ходарковского построена довольно любопытно: 3 и 4 главы в ней написаны по хронологическому принципу, а 1, 2 и 5 по тематическому. Автор подробно разбирает социологию фронтира и основные концепты, связанные с взаимоотношениями российского государства с юго-восточными соседями. Из его хронологической части складывается интересная и непривычная для нас картина XV-XVI веков: не неизбежное возвышение Москвы и "собирание земель", а геополитическая игра примерно равных по силам образований, то и дело вступающих друг с другом в блоки и союзы: Великого княжества Московского, Казнского, Крымского и Астраханского ханств, при участии Литвы, Польши, молодой Османской империи и Ногайской орды. Постоянное аппелирование к славе Чингис-хана (в том числе и с московской стороны) убеждает в том, что это скорее степная история, которая стала русской только в головах более поздних имперских историков. Впрочем, Ходарковский однозначно пишет, что экономические и культурные уклады Московского княжества и степных ханств были настолько разными, что вечно сосуществовать они в любом случае не смогли бы.

В последнее время в исторической литературе стало употребляться биржевое понятие «брокерство» (brokerage) в значении «посредничество» при описании международного культурного взаимодействия. В русском языке оно пока не прижилось и звучит не очень понятно. О том, почему broker точнее, чем mediator (и о многом другом) профессор Николас Ясперт рассказывает в своей лекции о Средиземноморье в Средние века вот тут: http://bit.ly/2qPnGxZ. Если вы по непонятной причине не хотите смотреть статичную 50-минутную лекцию на английском и почти без слайдов, то дело вот в чем: «брокер» в отличие от «посредника» (по крайней мере, в английском) не звучит так, будто он занимается разрешением конфликта – речь может идти и о взаимном благолепном обожании. Брокер часто представляет собой какую-то третью сторону, которая не принадлежит ни к нашим, ни к вашим (классический пример из Европы – роль евреев в общении между христианским и мусульманским мирами). Наконец, у брокера можно и нужно различать открытую (manifest) и скрытую (latent) функции, то есть вы выполняете его роль и когда вас отправляют к туркам послом и когда продают им в рабство – согласитесь, есть нюанс. Брокер вообще чаще делает свое дело не из лучших побуждений (понятие культурного обмена как ценности очень новое, модернистское), а просто потому что работа такая. То есть работа, может, и другая, а получается вот что. Вообще ёмкое слово для культуры – давайте вводить в обиход.

Еще в 2005 году вышла книжка двух социологов из Атланты, Франка Лехнера и Джона Боли, с фундаментальным названием World Culture. Она посвящена довольно очевидной, но проблемной теме. Обычно попытки говорить о некой общемировой культуре вызывают отпор, осуждение «макдональдизации» и воспевание локального; активный антиглобализм последних десятилетий привел к тому, что этично говорить о местном колорите и какие мы все разные, а о нашем неизбежном сближении говорят как о неизбежных издержках. При этом авторы вполне примирительно констатируют, что вообще-то без всемирной универсализации самых разных сфер, от Олимпийского движения до классификации лекарств, мир, как мы его знаем, подошел бы к концу. И эта универсализация идет уже как минимум с конца XIX века, то есть в молодости ваших бабушек она тоже была. Лехнер и Боли выделяют как минимум пять сфер, в которых мы уже не можем представить себе отсутствия не просто международной координации, но именно единых и общепринятых норм, которые из административных очень быстро становятся культурными: инфраструктура (например, культура международного авиасообщения), экономика (тут все очевидно), управление (международные организации – и не только политические), право (тоже международное) и глобальные проблемы (экологические, медицинские и т.д.). При этом они разделяют универсальные и универсалистские культурные нормы. Например, право женщин ходить с непокрытой головой не является универсальной нормой, так как оно существует далеко не везде. Но оно является универсалистской (претендующей на универсальность) не только для его сторонников, но и для его противников, которые борются именно против его универсализма, против претензии на универсальность. Это разграничение полезно для дискуссий о правах человека и аргументов в стиле «а у нас свои права». Они могут своими, но это не отменяет существования универсалистских категорий – мировая культура сейчас такова, какая она есть.

Помимо понятия "транскультурность" существует еще "транслокальность". Оно, простите за каламбур, более локально, и задумано, по крайней мере изначально (по словам редакторов толстого сборника Translocalty, вышедшего в 2010 году в издательстве Brill), как некая альтернатива все той же "глобализации" со стороны Глобального Юга. Дело в том, что "глобализация", как очень затертый термин, уже давно стала пониматься синонимом "вестернизации", то есть содержит в себе такой очень односторонний неоколониальный элемент. Ситуация же транслокальности, по идее, лучше описывает сложные взаимосвязи по другим линиям, кроме "мы вам идеи и поп-культуру, вы нам мигрантов и этнические забегаловки", например, трансграничные связи вообще вне условного Запада. Еще важно, что транслокальность фокусируется на физических миграциях, результатом которых становится такое состояние, когда человек или группа ощущает свою принадлежность сразу к нескольким местам - это состояние хорошо знакомо всем, имеющим опыт жизни за границей, особенно в современном высокофейсбучном мире. Вот этот момент трения между перемещением как таковым (потому что термин все-таки про локальность, а не мобильность) и существующим порядком вещей в определенном обществе и должно описывать понятие транслокальности.

В конце прошлого года вышла очередная книга популярного и плодотворного гарвардского профессора Ниала Фергюсона "The Square and the Tower: Networks and Power, from the Freemasons to Facebook". В России известны три книги Фергюсона - "Цивилизация", "Империя" и "Восхождение денег", хотя на самом деле у него их гораздо больше. Выйдет ли "Площадь и башня", сказать трудно (при том что ее любительский перевод уже вроде бы есть в сети), но с учетом громкого имени автора и традиционной амбиции "объяснить весь мир заново", шансы у нее неплохие. Тем более, что ключевое понятие книги - сеть, network - уже много лет не выходит из моды. Идея Фергюсона в том, что сетевые структуры в развитии человечества сыграли и продолжают играть не менее важную роль, чем иерархические, но до последнего времени они были менее заметны традиционной историографии именно из-за ее встроенности в иерархию. Теперь, когда на каждом углу все стремятся устроить нетворкинг, пришло время исследовать его и в глобально-историческом разрезе. С такими данными статус бестселлера практически обеспечен, но, возможно, это и не должно отпугивать. http://amzn.to/2DTXt7a

Летом выйдет новая книга Юваля Ноя Харари "21 Lessons for the 21st Century", которая уже доступна для предзаказа на Амазоне. Харари во всем мире прославился бестселлером "Краткая история человечества", которую сравнивали со знаменитой (и очень хорошей) книгой Даймонда "Ружья, микробы и сталь". "Краткая история" стала популярна и в России, правда у нас еще не вышла его следующая книга "Краткая история завтрашнего дня", а вот на подходе уже третья. Некоторая конвейерность Харари, конечно, пугает, но она, наверное, неизбежна при таком успехе. Идея "21 урока" проста - автор анализирует главные вызовы, стоящие сейчас перед человечеством, но делает это, надо надеяться, с той убедительной широтой и всеохватностью, которые и принесли ему глобальный успех. Практически неизбежный участник многочисленных списков "Что купить на non/fiction" в один из ближайших лет.

Довелось прочитать книгу Рассела Лопеса Building American Public Health. Это гораздо интереснее, чем может показаться по названию, так как по сути это урбанистическая история США за последние 200 лет с точки зрения того, как взаимосвязаны городская среда и уровень общественного здоровья. То есть вполне себе книжка того же рода, что модные белые издания с геометрическими фигурами, которые печатает Strelka Press. Тем более, что мировая урбанистика - это в значительной степени американская урбанистика, так что эта история достаточно универсальна, даже несмотря на явную специфику американской городской истории и вообще американских городов. Главный твист книги в том, как исподтишка сменилось значение понятия "здоровый город". Когда такое понятие только появилось, основной угрозой здоровью в городах были инфекции, соответственно, сделать город здоровым значило сделать его чистым, светлым и проветриваемым - вспомните Лондон Диккенса и Петербург Достоевского: так и кажется, что через несколько страниц кто-то вот-вот умрет от чахотки. Американцы за ХХ век сделали свои города просторными и светлыми радикальным способом - массово переехав в пригороды. Инфекционные болезни и правда отступили (правда, больше благодаря антибиотикам, по правде говоря), но возникла новая беда - ожирение, сердечно-сосудистые заболевания и прочие последствия современной жизни. И оказалось, что нет ничего хуже для здоровья, чем жить в пригороде, где передвигаться можно только на машине. Повестка сменилась на 180 градусов, и теперь в соответствии с заветами Нового урбанизма все пытаются создавать пешеходную и велосипедную среду, развивать общественный транспорт, делать доступным и привлекательным здоровое питание и тому подобное. Сейчас здоровым выглядит город, в котором удобно ходить пешком и есть где купить сельдерей. Но опыт показывает, что лет через 50 все может снова непредсказуемо измениться.

А вот внезапно актуальненькое из 40-й лекции "Курса русской истории" Ключевского: " Ныне понимают так, что народное представительство есть выражение воли народа через избираемых им представителей и что народ как политическое целое и есть государство, а правительство — это только организация, связующая народ в такое целое и создаваемая самим же народом. В Москве XVI в. думали, что не народу подобает назначать выразителей своей воли, что для того есть готовые, волею божией установленные извечные власти — правительство с его подчиненными слугами, которое и есть настоящее государство; говоря проще, народ не может иметь своей воли, а обязан хотеть волею власти, его представляющей". О чем это он, собственно?

Сто лет назад рекламщики боялись, что старинные обычаи восточных народов вот-вот исчезнут. Япония и правда неслабо поменялась, но вроде всё на месте.

Я тут уже писал про звездного глобального историка Себастьяна Конрада - так вот, стоит написать еще раз, потому что на Амазоне уже несколько недель как в продаже его тысячестраничный том An Emerging Modern World: 1750-1870, который, вообще-то, входит в новую многотомную мировую историю от Гарварда, но ценен и сам по себе. В ключевом для глобальной истории жанре "Объяснение 19 века" он завершит триаду, начатую еще давно трудами Кристофера Бейли и Юргена Остерхаммеля. Но еще интереснее, что издательство НЛО уже продемонстрировало обложку первой книги Конрада, выходящей на русском языке - "Что такое глобальная история?" Не знаю точно, выйдет ли она прямо скоро или только к ММКВЯ, но этот томик можно смело покупать и ставить рядом с книгой Берка "Что такое культуральная история?", о которой я писал в самом начале этого канала. НЛО, вообще, радует: из их новинок внимания заслуживают, как минимум, "Разговор в комнатах" Кирилла Кобрина о становлении русской модерности, "Москва: Четвертый Рим" Катерины Кларк о советской культуре 30-х и "История цивилизаций как культурный трансфер" Мишеля Эспаня - о ней я знаю мало, но это очень похоже на попытку скрещивания цивилизационного и транскультурного методов. А еще раньше у них вышла "Социальная справедливость и город" довольно великого Дэвида Харви - обязательное чтение для тех, кто любит урбанистику и не убегает в ужасе при слове "неомарксизм".

Есть такой современный историк Вера Тольц. Если я не ошибаюсь, она внучка академика Лихачева, но интересна не только этим. В России лучше всего известна ее книга "Собственный Восток России", но помимо нее Тольц опубликовала много интересных статей и очень удачную книгу Russia: Inventing the Nation. Удачна она сочетанием фундаментальности темы и легкости и ясности подачи. Это компилятивная работа, основанная на уже опубликованных источниках, к тому же, она входит в серию аналогичных книг про разные страны с тем же самым подзаголовком. Все это, вероятно, делает ее несколько легковеснее с точки зрения серьезной научности: это скорее не монография, а научпоп, но тем и лучше. Тольц понятно и нейтрально, с кучей примеров разбирает особенности русского нациестроительства: постоянное присутствие Запада как точки отсчета, догоняющую роль России, противоречие между этническим и имперским национализмом, запоздалое участие государства в национальном проекте, который из-за этого долгое время продвигался почти исключительно силами отдельных интеллектуалов, эволюцию образа Востока, вопрос о соотношении России и Украины и т.д. Читается на английском гораздо проще, чем многие монографии, так что можно и не ждать русского перевода.

Всем привет и добро пожаловать в официальную попытку реанимировать канал после затянувшегося лета. У нас начался новый семестр, пришли новые студенты, новые коллеги, новые истории и вообще все новое. В этом семестре я буду вести вспомогательный курс к серии лекций "Введение в транскультурные исследования" и попробую ретранслировать что-то оттуда сюда.

А пока продолжу там, где мы остановились - в последней записи я писал про Веру Тольц и ее две книги, так вот, изданная в том числе и на русском "Собственный восток России" - это тоже очень любопытное исследование, в котором хорошо все, кроме названия. Потому что она не про восток как таковой, а про востоковедов, которые создавали его как конструкт, а именно про петербургскую школу востоковедения, сформировавшуюся на рубеже 19 и 20 веков во главе с Виктором Розеном и Василием Бартольдом. Действительно, внимание многих русских востоковедов было направленно на собственный восток, то есть колониальные владения России, но на самом деле это ничем отличается от английского и французского востоковедения, просто естественным образом "наш" восток кажется нам чем-то более внутренним, чем, скажем, Индия по отношению к Англии. Тольц показывает, что школа Розена, хоть и решала прежде всего задачи колониального управления (это вообще причина и задача востоковедения как дисциплины, как мы знаем из Эдварда Саида), но была более инклюзивной и, если хотите, человечной по отношению к своим объектам, работала на интеграцию народов востока в состав Империи не меньше, чем на интересы самой Империи. В этом смысле, российское востоковедение, в глазах Тольц, менее повинно в колониальных грехах и даже опосредованно повлияло на самого Саида - многие свои идеи он почерпнул у арабских интеллектуалов старшего поколения, которые, в свою очередь, учились в СССР у учеников Бартольда. При этом на Западе, несмотря на огромную литературу о Саиде и его генеалогии, школа Петербургского университета практически неизвестна.

Американский историк науки Стивен Шейпин написал книгу "Социальная история правды" (Social History of Truth, на русском не издавалась) еще задолго до того, как слово пост-правда стало хитом онлайна и оффлайна. Это фундаментальная и непростая для чтения работа, но она ставит неудобные вопросы, которые касаются, в общем, всех. Шейпин не только много рассуждает на тему относительности категории правды для разных эпох, групп и отдельных личностей (это, в общем, не новость), но и тыкает читателя носом в тот факт, что наше понимание правдивости, казалось бы, несомненных утверждений - например, естественнонаучных законов - основывается лишь на вере в то, что где-то существуют истинные носители этой правды, которые _точно_ знают, что в листве содержится хлорофилл, и социально сконструированной системе доверия к носителям этой правды. Без этой системы никакое (по)знание просто невозможно. Каждый же отдельный человек несет в себе столь малую часть правды, в которой он может не сомневаться, что его более менее стабильное существование полностью зависит от многочисленных носителей всех остальных правд. И это верно даже для четких естественных наук, что же тогда творится в социальных и гуманитарных, страшно даже подумать.

А попроще и поописательней, но тоже про историю науки - это книга Дэвида Ливингстона (не того, что потерялся в Африке) 'Putting Science in its Place'. Это интеллектуальная история, пропущенная через важный уже несколько десятилетий для всего гуманитарного знания пространственный поворот (spatial turn), о котором начал писать еше Фуко. Книга задается простым вопросом - важна ли для знания география? И приходит к выводу, что еще как, несмотря на традиционные представления об универсальности науки. Три большие главы книги Ливингстона посвящены трем масштабам - месту, то есть конкретным точкам производства здания (от кабинета ученого до больницы), региону, то есть именно географии знания, и циркуляции, то есть перемещению и распространению знания не просто в абстрактном идеальном пространстве, а на конкретной и уникальной планете Земля. Книжка довольно простая и вполне могла бы войти в список модных интеллектуальных новинок к какой-нибудь будущей non/fiction - надеюсь, ее когда-нибудь переведут, и это произойдет.

Я больше всего сейчас занимаюсь новой имперской историей, так что, наверное, будет логично писать больше всего именно о ней. В российской историографии (имеется в виду написанное не в России, а о России - на любых языках) Новой имперской историей называют всплеск интереса к истории имперского периода (до 1917 г.), возникший в 90-е годы и продолжающийся до сих пор. Дело в том, что до этого на Западе гораздо актуальнее была советская и (анти)коммунистическая повестка, а у нас имперский период неизбежно рассматривался через идеологию - поэтому в обоих случаях взгляд на империю был довольно невнимательный, критический и сконцентрированный на идее о том, что Российская Империя была отсталой и плохо организованной страной, в которой постепенно накапливались противоречия, приведшие к ее краху. Все это еще накладывалось на общее скептическое отношение к империям, как к старомодным предвестникам современных национальных государств, главная задача которых была в их формировании. Однако в последние десятилетия случился так называемый имперский поворот - вдруг выяснилось, что с империями не все так просто, и они заслуживают гораздо более пристального и разнонаправленного внимания. Новая имперская история России идеально вписывается в этот поворот, и теперь империю Романовых изучают с разных точек зрения и без критического предубеждения. Поэтому с 90-х гг. вышли десятки монографий и очень хороших сборников статей на имперскую тематику, также выходят специальные журналы (главные - Ab Imperio и Kritika), и среди этого всего множество совершенно отличных текстов. Наверное, буду постепенно писать о некоторых из этих исследований.

Уже в 90-е вышло немало выдающихся книг по Новой имперской истории России. Одной из первых стала книга Андреаса Капеллера "Россия - многонациональная империя", которая впервые рассматривала Российскую империю не как империю русских, управляющих другими народами, а как империю, состоящую из многочисленных народностей, у каждой из которых есть свой голос и свой исторический нарратив (или несколько). Книга Капеллера давно стала классикой. Еще в 90-е выходили такие фундаментальные труды всеми любимых британских ученых, как "Россия: народ и империя" Джеффри Хоскинга и Russian Empire and its Rivals Доминика Ливена, название которой неудачно переведено, как "Российская империя и ее враги" - rivals это все-таки не враги, а гораздо шире. Из русскоязычных трудов самым фундаментальным стал, наверное, двухтомник Бориса Миронова "Социальная история России периода империи", впервые вышедший в 1999 г.