Любовь Дмитриевна #Менделеева, дочь великого химика, вышла за Блока в 1903 году. Это был не брак из спокойной привязанности, а скорее воплощение его мистического идеала — Прекрасной Дамы. Брак с самого начала существовал не на бытовом, а на символическом уровне. Любовь не была пассивной музой: умная, гордая, непростая женщина, она тосковала в роли идеала. А Блок с трудом переносил земную сторону любви. Между ними было множество слов, но не всегда — телесная близость. Он писал, что любит её "так, как любят вечность". Но её хотелось любить как женщину. И ей — быть любимой не абстрактно, а живо, телом и голосом.

В это напряжённое пространство ворвался Андрей #Белый. Влюбился в Менделееву с болезненной силой. Она не была равнодушна. Между ними вспыхнула страсть — не просто физическая, но и интеллектуальная. Белый считал их связь судьбой, называл её своей душевной сестрой, пророчествовал совместную метафизическую трансформацию. Он писал о том, как она «приходила к нему во снах», как он ощущал в ней "тайну, зовущую за грань". В письмах Белого этой страсти не было предела: "Вы должны принадлежать мне. Это не желание — это огонь, от которого я сгораю".

Блок страдал. В дневниках он записывал свои чувства с ужасной откровенностью: "Она уходит. Я теряю её. Но люблю больше. Я не могу её держать. И не могу отпустить". Он знал о романе. Иногда казалось, что он почти принимает его, как неизбежность. А потом — резко, отчаянно — ревнует, страдает, мечется.

Белый, в свою очередь, не сдерживался. Он обвинял Блока в холодности, в поэтическом эгоизме, в том, что тот "погубил душу женщины". Они писали друг другу письма, полные завуалированных упрёков и философских обвинений. Блок в одном из них говорит: «Вы разрушаете то, чего не понимаете». Белый отвечает: «Вы любите символ, а не человека. А она — человек».

Они не могли договориться. В 1905 году конфликт достиг кульминации: Белый в порыве ярости вызвал Блока на дуэль. #Блок вызов принял, но поединок так и не состоялся — друзья уговорили обоих отказаться. Сам Белый позже признавался, что, скорее всего, не смог бы выстрелить. Но вызов был настоящим, как и обида.

Любовь Дмитриевна не бросила мужа. С Белым отношения то затухали, то вспыхивали снова. Позже она писала о нём с иронией и тоской: "Он слишком хотел быть великим. Даже в любви". Блок же с годами всё больше замыкался в себе. Он пережил этот треугольник не как личную драму, а как судьбу. Но именно в этом раскалённом конфликте родилась его поэзия середины 1900-х — напряжённая, надрывная, живая.

Их история — это не просто любовная история. Это трагедия трёх человек, каждый из которых хотел невозможного. Белый — любви как апокалипсиса. #Гиппиус позже скажет, что Белый любил "не женщину, а огонь". Блок — любви как смысла. А Менделеева — любви, в которой её видят. Ни один не получил того, чего хотел. Но каждый из них оставил за собой след — в стихах, в письмах, в ранах.

Александр #Вертинский — это не просто шансонье, он — готическая баллада самой эпохи, в которой чайные розы в петлицах и грим «Пьеро» не мешали хлестать коньяк с фельдмаршалами и уезжать в Стамбул в рваном сюртуке. Его жизнь — цепь изгнаний, возвратов, несчастных влюблённостей, стареющих балерин, большевиков с тенью тоски, и золотой пыли, которой он посыпал грязные подмостки эмигрантских кабаре.

Родился он в Киеве, в 1889 году, вне брака — сын молодого дворянина и юной воспитанницы института благородных девиц. В этом уже был рок: недопущенный в «нормальное» общество, Вертинский всегда будет существовать где-то на стыке — между сценой и исповедальней, между ложью и настоящим чувством, между Россией и эмиграцией.

В юности он тусовался с киевскими декадентами, потом был в Москве — близкий к миру #Блок и #Гиппиус, ходил в «Кафе поэтов», пробовал публиковать стихи. Но главным его оружием стал не перо, а голос. Он запел в гриме печального Пьеро — и внезапно стал иконой. Эти песни были не просто шлягерами — они были замены дневников. Он пел о «Кокаинетке», о петербургских юнкерах, о женщине с глазами цвета тумана. Это была лирика больного времени — одурманенного, полубессознательного.

После революции он сбежал — сначала в Одессу, потом через Константинополь, Бухарест, Варшаву — в Париж. Его слушали русские проститутки, эмигранты-дворяне, бывшие жандармы. Он пел в берлинских клубах с красными абажурами, спал в чужих квартирах и жаловался, что «голос идёт, а деньги — нет». Эмиграция изматывала.

Но в 1943 году, в разгар войны, он вернулся в СССР. Почему? Одни говорили — любовь к родине, другие — страх перед одиночеством, третьи — предложение, от которого не отказался. Его приняли, разрешили петь. Он гастролировал, иногда выступал перед фронтовиками, иногда — перед номенклатурой. У него был орден Трудового Красного Знамени, и всё равно он оставался чужим — с «лиловыми» манерами и репертуаром на грани приличия.

Женат он был поздно — на юной актрисе Лидии Циргваве, родил двух дочерей. Впрочем, слухи о том, что до этого Вертинский имел массу любовных интриг — в том числе с мужчинами, с матронами театра, с богатейшими парижскими дамами, с офицерами белой армии — сопровождали его всю жизнь. Один эмигрант писал о нём:

«Он был как опиум — вредный, сладкий и очень нужный».
Он умер в 1957 году в Ленинграде, в гостинице «Астория», после концерта. В последний вечер пил чай и смотрел в окно. В его комнате потом нашли чемодан, письма, костюм с перламутровыми пуговицами. А на обложке тетради с текстами была запись: «Все вы, кому я был нужен, вы уже меня забыли».

Вертинский был голосом между эпохами, человеком без родины и без времени, которого невозможно назвать просто артистом. Он был чувствующим нервом эпохи, которая сама не знала — жить ей или умирать.