#тренды
Если в большинстве регионов «Единая Россия» укрепляет вертикаль, то за горизонтальные связи — локальные, сегментные, нишевые — идёт всё более жёсткая борьба, где главными противоборствующими силами являются ЛДПР и КПРФ. Особенно заметен данный тренд в северных и сибирских территориях, где позиции «Единой России» остаются сильными, но не монолитными.
В Коми, Магаданской, Новосибирской и Рязанской областях КПРФ исторически выигрывала у ЛДПР, но ситуация меняется. Разрыв, значительный в 2021 году (например, в Коми — 27% против 12%), уже не выглядит непреодолимым. ЛДПР получает импульс за счёт федеральной медийности и роста симпатий к «жёсткой» социальной повестке, опирающейся на понятные маркеры — защита детей, регулирование интернета, контроль за иностранным влиянием. КПРФ, в свою очередь, усиливает риторику по вопросам миграции, экономической справедливости и безопасности.
Такой сценарий провоцирует не просто столкновение двух партий, но и борьбу за форматирование оппозиционной идентичности. Идеологические различия отступают, остаётся борьба за социальные сигналы. При этом, «Единая Россия» активно встраивается в этот контекст: она мобилизует в праймериз кандидатов, напрямую ассоциирующихся с социальным блоком — ветеранскими организациями, помощниками по делам участников СВО, координаторами местных программ поддержки семей.
Возникает эффект тройной конкуренции, где каждый участник претендует на сходный сегмент — локально озабоченного, социально мотивированного избирателя. И если оппозиция продолжит зацикливаться на антивластной риторике, проигнорировав смену языка кампаний, то даже внутри протестных групп произойдёт переток поддержки — к тем, кто «помог, а не пообещал».
Битва за второе место — это не принижение, а реализм. Он позволяет элитам КПРФ и ЛДПР претендовать на контроль над комиссиями, медийными площадками, муниципальными советами. Но только при условии, что они смогут удержать фокус на работе с локальным запросом.
Если в большинстве регионов «Единая Россия» укрепляет вертикаль, то за горизонтальные связи — локальные, сегментные, нишевые — идёт всё более жёсткая борьба, где главными противоборствующими силами являются ЛДПР и КПРФ. Особенно заметен данный тренд в северных и сибирских территориях, где позиции «Единой России» остаются сильными, но не монолитными.
В Коми, Магаданской, Новосибирской и Рязанской областях КПРФ исторически выигрывала у ЛДПР, но ситуация меняется. Разрыв, значительный в 2021 году (например, в Коми — 27% против 12%), уже не выглядит непреодолимым. ЛДПР получает импульс за счёт федеральной медийности и роста симпатий к «жёсткой» социальной повестке, опирающейся на понятные маркеры — защита детей, регулирование интернета, контроль за иностранным влиянием. КПРФ, в свою очередь, усиливает риторику по вопросам миграции, экономической справедливости и безопасности.
Такой сценарий провоцирует не просто столкновение двух партий, но и борьбу за форматирование оппозиционной идентичности. Идеологические различия отступают, остаётся борьба за социальные сигналы. При этом, «Единая Россия» активно встраивается в этот контекст: она мобилизует в праймериз кандидатов, напрямую ассоциирующихся с социальным блоком — ветеранскими организациями, помощниками по делам участников СВО, координаторами местных программ поддержки семей.
Возникает эффект тройной конкуренции, где каждый участник претендует на сходный сегмент — локально озабоченного, социально мотивированного избирателя. И если оппозиция продолжит зацикливаться на антивластной риторике, проигнорировав смену языка кампаний, то даже внутри протестных групп произойдёт переток поддержки — к тем, кто «помог, а не пообещал».
Битва за второе место — это не принижение, а реализм. Он позволяет элитам КПРФ и ЛДПР претендовать на контроль над комиссиями, медийными площадками, муниципальными советами. Но только при условии, что они смогут удержать фокус на работе с локальным запросом.
#тренды
Сначала — законы. Потом — платформы. Сегодня — архитектура.
Цифровой суверенитет России проходит три стадии: от реактивного регулирования к проектированию собственной информационной среды. Это не просто тренд — это смена парадигмы мышления.
В 2012–2022 годах ответом на растущее влияние глобальных цифровых платформ стали запретительные меры: законы, штрафы, ограничение доступа. Это была фаза цифровой обороны, где ставка делалась на контроль, а не на альтернативу. Общество воспринимало это как принуждение, а не как осмысленную стратегию.
В 2022–2024 годах ситуация изменилась. Появились новые или прошли обновление медиаформаты и инструменты — VK, RuTube, «Смотрим», «Дзен». Россия начала строить собственные каналы коммуникации, не просто дублируя западные аналоги, а адаптируя платформы под свои культурные и политические коды. Это была попытка заменить реакцию — проектом, а подражание — интерпретацией.
С 2025 года должен начаться третий этап — переход к инфраструктурному мышлению. Суверенитет в информационном пространстве должен стать не вопросом наличия серверов или контроля над контентом, а вопросом того, кто конструирует саму логику цифрового мира. В новых системах алгоритмы не просто рекомендуют, они обучаются от культурных паттернов. Голос становится основой цифрового опыта. Появляются среды, в которых можно существовать без ощущения зависимости от чужих архитектур.
Это переход должен стать от «русского сегмента интернета» к русской версии цифровой реальности. Здесь другой ритм мышления, другое отношение к вниманию, памяти, к самому восприятию новостей. Речь уже не об изоляции. Речь — об автономии, об осмысленном различии.
Может ли Россия сегодня впервые за десятилетия не догонять, а проектировать? Или мы всё ещё действуем по чужой методичке — просто на другом языке? Вопрос открыт, но важнее то, что мы начали его формулировать.
Сначала — законы. Потом — платформы. Сегодня — архитектура.
Цифровой суверенитет России проходит три стадии: от реактивного регулирования к проектированию собственной информационной среды. Это не просто тренд — это смена парадигмы мышления.
В 2012–2022 годах ответом на растущее влияние глобальных цифровых платформ стали запретительные меры: законы, штрафы, ограничение доступа. Это была фаза цифровой обороны, где ставка делалась на контроль, а не на альтернативу. Общество воспринимало это как принуждение, а не как осмысленную стратегию.
В 2022–2024 годах ситуация изменилась. Появились новые или прошли обновление медиаформаты и инструменты — VK, RuTube, «Смотрим», «Дзен». Россия начала строить собственные каналы коммуникации, не просто дублируя западные аналоги, а адаптируя платформы под свои культурные и политические коды. Это была попытка заменить реакцию — проектом, а подражание — интерпретацией.
С 2025 года должен начаться третий этап — переход к инфраструктурному мышлению. Суверенитет в информационном пространстве должен стать не вопросом наличия серверов или контроля над контентом, а вопросом того, кто конструирует саму логику цифрового мира. В новых системах алгоритмы не просто рекомендуют, они обучаются от культурных паттернов. Голос становится основой цифрового опыта. Появляются среды, в которых можно существовать без ощущения зависимости от чужих архитектур.
Это переход должен стать от «русского сегмента интернета» к русской версии цифровой реальности. Здесь другой ритм мышления, другое отношение к вниманию, памяти, к самому восприятию новостей. Речь уже не об изоляции. Речь — об автономии, об осмысленном различии.
Может ли Россия сегодня впервые за десятилетия не догонять, а проектировать? Или мы всё ещё действуем по чужой методичке — просто на другом языке? Вопрос открыт, но важнее то, что мы начали его формулировать.