Кто сказал, что самое лучшее это самое лучшее?
Может, ценнее всего
обрывки, обломки,
использованные пеленки,
сломанные лестницы,
застарелые прелестницы

Слом маленькой лапки
вызвал у дятла испуг,
из под пера
вышло не большое солнце,
но и не малое,
света его хватало
пройти долгим лучем от неба до перьев,
коснуться красной шапочки,
скрюченных пальцев,
объемных галош,
по льду разлетевшихся при падении.
Хрупок тот лед, что не выдержал,
вот и ты теперь.

Женская мудрость
пока что
слышалась мне
в двух фразах:

1)-помидоры подорожали!
-так что ж теперь,
помидоры не покупать?

2) война войной, споры идут,
а дети растут
Надо их растить

Считайте ли их пассивностью, или принятием, или еще чем
Но вот так

Яростный был когда-то рык из льва,
издавался.
Солнцем сейчас порос, вышел пылью

Скрип раздался, раздалось солнце,
Раздался всем сестрам,
Солнце раздалось,
Что-то порвалось,
Изорвалось,
Надломалось?
Малость

Если упало капель немного,
Больше дорог у тебя осталось,
Ловко ли ходят кривые ноги
Старость, старость

Медленность, впрочем, исконней истомы.
Солнце порослое вышло из комы,
но запотевшим дыханьем немного
недорисованной будет дорога.

Если уж о черновиках говорить
Жарить ли, парить? Надежней варить.
Раз они не горят, то от воды им не уйти
уж точно.
Солнце устало, но светит вполне,
а я повторяю слова, не раз, и не два.
Надежнее так, каждый раз у слова
новая суть
как их все не спугнуть?

Слышишь, слышишь?
Ты точно слышишь?

Нельзя говорить об этом.
Если не хочешь молчать,
Захоти.
Это просто,
Как дважды два - пять

Я чувствую много тревоги,
Много тревоги, птица.
Если птицу съест кот,
кто из нас умрет,
кто из нас не умрет

Птица,
тревогу жирную и большую,
если ты голубь, птица.

***
Кто-то родился с сердцем, как капля уставшего янтаря,
кто-то, как маленький Мук,
никак дослужиться не мог
до варенья.
Если вы детскими назовете эти слова,
я обижаюсь, но понимаю:
такая идет обо мне молва.

***
Каждый искристый шаг или звук
паутиной плетется из рук,
Ты бы плела ее дальше, всегда,
я бы свилась, замолчала в углу
нити твои чтобы не повредить,
как бы беречь тебя
хоть на треть.
Может ли это чем-то помочь?
Из моих рук так тянется плотно ничто,
волосы тоже коротки
как дельфина плач
сокровенному солнцу

Сердце мое твое наполовину,
но остальная его половина
мала и слепа,
любая пришита к тебе
ниткой тревоги и страха,
ниткой твоего одиночества
переходящего в мое.

У меня итак есть много того, о чем думать я не могу,
не могу наяву, и во сне не могу, и в бреду не могу.
И если станет могу я совсем пропаду, завою, уйду.
Что-то скребется, стучится, а я выскоблила бы это дотла
вырвала,
выдернула.
Но тут как зайца уши, дергай, не дергай, лишь с головой если только.

А с головой связь поддерживать затруднительно
даже самым великим мыслителям,
не верьте им, утверждающим обратное.
Лучше их понимать превратно,
лгут с самого первого года, слова, глотка молока:
было все вкусно, спасибо, пока.
За помощь мы благодарны,
выносим медаль,
в такую даль от нее забрались,
ведь плохо и слишком хорошо.
Ночью был угорь, стал ершом,
сливки не пиво и выпиты будут,
возможно,
Не молочные продукты нас губят?
Скоромное, нескромное
на губах не высыхает,
крокодилы летают,
солнце собой заслоняя
нильское,
приходится воскресать
из тростника.
Звуки выходят, как по маслу,
в которое сбились молочные реки.

Терли, терли, натерли до сыра,
натерто вышло, кровь моросила.
В глотку шесть ножевых
попало, и вот вам флейта почти,
чем не чудо поющей души,
звуки нежно исходят последние,
испадают как тюль легкие.
Говорила вам мама не то, не это,
лучше возьми осиновый кол
самый острый
и в горло вбей,
чем быть поэтом.

По голове моей ходят
тяжелым, грязным ботинком.
Все раздавили, смешали,
пестики и тычинки
перепуталось в кашу.

Звезды летают сидя,
И падают, в строй вступая.
Что-то разносится в воздух,
Я таю
От ветра, шелеста, птичьих звуков,
И если надо уйти, уйду
Хотя и буду хотеть вернуться.
Звездные щепки
Греют чай в самоваре,
Мы немного устали,
И здесь быть рады
Хотя бы пока.

Бежит река,
волнами укрывает скромно рыб
и их изгибы,
на дне закутался песок,
И водоросль бежит из ила
чтобы наружу из воды
пробраться
грязно, сладко
ползти по берегу,
к прохожим жаться,
к их коже.

30-е, 40-е стоят чумные и чуднЫе.
В воздухе идет волна
от удара
в никуда.
В даль бежит старик в туфлях
домашних, в колпаке,
еще один башмак в руках,
другой на рукаве,
Бежит, спешит, не торопясь,
и дятел подпевает всласть:
когда б вы были так милы,
и принесли халвы,
Я вам отдам перо последнее
за солнце весеннее и осеннее,
красное за красный закат,
за песок, пыль, впечатляющий зад,
тростник, камни, лесной мотив,
мигрень, бессонницу, нервный тик.



Выдал бы сам себя за ужа,
но эта ноша уже не свежа.

Ниша плесенью отдаёт,
камень выжат, еще поёт.

Цветы хороши своей быстротечностью,
переходом нежности
в засыхание-увядание
и исчезновение.
А цветок из фарфора вечен,
но чего-то лишен.
Он не будет смущаться и розоветь,
и не будет стареть.




Слышишь шорох сухой травы?
Слышишь шорох живой травы?
Вечернее солнце чего-то найдет,
а что-то будет метаться, искать...
Чего-то и след простыл.

Бабочки. На пути его всюду преследовали бабочки:
путались в волосах,
запах вдыхая,
щекотали лицо во время сражений,
отвлекали, бестолковые,
пытались балансировать на мече,
падали в котел с кашей,
и заманивали, заманивали роями.
Однажды ночью, в темноте, вне других источников света
выложили дорогу
из сверкающих крыльев,
Больше никто его не видел.

Одна киска
шепнула мне близко:
"Не совершать ошибки
опаснее риска."

Из строгой, как из стали,
морали,
бедра испуганной нимфы
переливаться светом устали.