В сериале «Mindhunter» беллетризовано показано, как в 1970-х годах следователи пришли к идее, что серийные убийцы — это отдельная категория преступников, у которых есть свои общие черты, позволяющие их если не понять, то поймать. Трудное детство, неполные семьи, предварительные «тренировки» на животных или куклах, асоциальность, ну и так далее — вы наверняка смотрели, а если не смотрели, посмотрите.
Второй сезон «Mindhunter» заканчивается в 1981 году — плюс там есть линия с убийцей из штата Канзас, который параллельно где-то рядом начинает замышлять свои стремные дела. Теоретически эта линия могла быть не про Канзас, а про Огайо. Как раз примерно в те же годы — в 1978 году — 18-летний Джеффри Дамер, только-только выпустившийся из школы, подобрал на дороге автостопщика, поехал с ним к себе домой, где жил без родителей, покурил вместе с ним травы, а потом убил, долбанув штангой по голове, и расчленил, параллельно мастурбируя. Следующие девять лет Дармер не убивал, а потом за несколько лет убил, расчленил и частично съел 17 человек, причем черепа и другие остатки трупов он хранил прямо у себя дома.
Его поймали в 1991 году; газеты называли его самым страшным преступником со времен Джека Потрошителя — наверное, это звание много кому присваивали, но преступления Дармера и вправду шокируют. А в 1994 году его убил, ударив штангой по голове, шизофреник-сокамерник, и история Дармера стала совсем уж литературой — про него сняли уже несколько фильмов.
Есть во всем этом, однако, интересный аспект. Простите, процитирую Довлатова: всем ясно, что у гениев должны быть знакомые, но кто поверит, что его знакомый — гений? Сюда же можно подставить серийных убийц — ясно, что у них было детство, что они учились в школе, но кто поверит, что учился в школе с монстром?
Художник и автор комиксов Дерф Бэкдерф не то чтобы поверил — он просто реально несколько лет был одноклассником Джеффа Дамера и даже основал шуточный фан-клуб Дамера: уж больно уморительно тот изображал психические припадки (как позже выяснилось — припадки собственной матери). Дамер был странный, в основном существовал в модусе придуривания, в какой-то момент начал чрезвычайно много пить — мог за десять минут выдуть два литра пива, — в общем, в какой-то момент компания Бэкдерфа перестала с ним особенно общаться, а потом все выпустились и разъехались по университетам. На дружеских встречах Бэкдорф и его однокашники иногда вспоминали Дамера, но не более того; всерьез вспомнить пришлось в 1991-м — когда его поймали. Бэкдерфа эта история сильно перепахала — и в итоге он написал графический роман «Мой друг Дамер»: скупые, но мощные свидетельства нескольких лет жизни рядом с человеком, внутри которого где-то в тот самый момент рождалось чудовище.
Второй сезон «Mindhunter» заканчивается в 1981 году — плюс там есть линия с убийцей из штата Канзас, который параллельно где-то рядом начинает замышлять свои стремные дела. Теоретически эта линия могла быть не про Канзас, а про Огайо. Как раз примерно в те же годы — в 1978 году — 18-летний Джеффри Дамер, только-только выпустившийся из школы, подобрал на дороге автостопщика, поехал с ним к себе домой, где жил без родителей, покурил вместе с ним травы, а потом убил, долбанув штангой по голове, и расчленил, параллельно мастурбируя. Следующие девять лет Дармер не убивал, а потом за несколько лет убил, расчленил и частично съел 17 человек, причем черепа и другие остатки трупов он хранил прямо у себя дома.
Его поймали в 1991 году; газеты называли его самым страшным преступником со времен Джека Потрошителя — наверное, это звание много кому присваивали, но преступления Дармера и вправду шокируют. А в 1994 году его убил, ударив штангой по голове, шизофреник-сокамерник, и история Дармера стала совсем уж литературой — про него сняли уже несколько фильмов.
Есть во всем этом, однако, интересный аспект. Простите, процитирую Довлатова: всем ясно, что у гениев должны быть знакомые, но кто поверит, что его знакомый — гений? Сюда же можно подставить серийных убийц — ясно, что у них было детство, что они учились в школе, но кто поверит, что учился в школе с монстром?
Художник и автор комиксов Дерф Бэкдерф не то чтобы поверил — он просто реально несколько лет был одноклассником Джеффа Дамера и даже основал шуточный фан-клуб Дамера: уж больно уморительно тот изображал психические припадки (как позже выяснилось — припадки собственной матери). Дамер был странный, в основном существовал в модусе придуривания, в какой-то момент начал чрезвычайно много пить — мог за десять минут выдуть два литра пива, — в общем, в какой-то момент компания Бэкдерфа перестала с ним особенно общаться, а потом все выпустились и разъехались по университетам. На дружеских встречах Бэкдорф и его однокашники иногда вспоминали Дамера, но не более того; всерьез вспомнить пришлось в 1991-м — когда его поймали. Бэкдерфа эта история сильно перепахала — и в итоге он написал графический роман «Мой друг Дамер»: скупые, но мощные свидетельства нескольких лет жизни рядом с человеком, внутри которого где-то в тот самый момент рождалось чудовище.
Это мощная вещь. С одной стороны, аскетичная: практически все действие романа я уже пересказал; ну еще там есть про сложные отношения с родителями — но тоже пунктиром: Бэкдерф четко следует принципу не рассказывать сильно больше, чем он мог заметить тогда. С другой — все сделано и нарисовано так, что буквально физически чувствуешь, как внутри клокочет зло. Важный тут сюжет — а можно было ли это все предотвратить, заметить? И вообще — откуда взялось это чудовище? Книга отвечает честно: мы не знаем. То есть да — в соответствии со своими, понятно, лево-либеральными убеждениями автор по мере сил винит среду — взрослых, семью, школу; мол, они могли бы заметить, что что-то не так, попробовать предложить помощь и так далее. Но в то же время фактура четко показывает: могли заметить, но могли и не заметить; да, Дамер был странный, отчужденный, нелюдимый, с проблемами в семье — но и другие подростки были такими; и строго говоря, «замечать» там было нечего. Разочаровывающий ответ с точки зрения нарратива «Mindhunter», но, похоже, жизненный.
И еще тут, конечно, важный момент с эмпатией. У Бэкдерфа — он сам про это пишет несколько раз в предисловии и комментариях — была важная задача: он хотел, чтобы читатели жалели Дамера, пока он сам безуспешно борется со своими демонами, сублимирует на мертвых животных и заливает желания алкоголем, — но чтобы сочувствие пропадало, как только он совершает первый акт насилия. Не сказать, чтобы полностью получилось, но какой-то многомерности «Мой друг Дамер», безусловно, добивается. Хотя в целом, конечно, это просто очень хорошая иллюстрация поговорки про потемки в чужой душе.
Это графический роман, его надо читать на бумаге. Например, купить в «Чуке и гике»: https://www.chookandgeek.ru/product/moy-drug-damer
И еще тут, конечно, важный момент с эмпатией. У Бэкдерфа — он сам про это пишет несколько раз в предисловии и комментариях — была важная задача: он хотел, чтобы читатели жалели Дамера, пока он сам безуспешно борется со своими демонами, сублимирует на мертвых животных и заливает желания алкоголем, — но чтобы сочувствие пропадало, как только он совершает первый акт насилия. Не сказать, чтобы полностью получилось, но какой-то многомерности «Мой друг Дамер», безусловно, добивается. Хотя в целом, конечно, это просто очень хорошая иллюстрация поговорки про потемки в чужой душе.
Это графический роман, его надо читать на бумаге. Например, купить в «Чуке и гике»: https://www.chookandgeek.ru/product/moy-drug-damer
Фрагмент романа в «Медузе»: https://meduza.io/feature/2019/08/11/moy-drug-damer-rasskaz-o-shkolnyh-godah-manyaka-ubivshego-17-chelovek
Еще к вопросу о «Фермате»: в бумажном издании каждое интервью сопровождается картинкой какой-нибудь партитуры собеседника. Попадаются выдающиеся вещи даже для тех, кто партитуры читать не умеет, — вот, например, произведение Канчели с заметками автора для исполнителя Юрия Башмета («без тебя какой-нибудь мудак кашлянет!»).
А еще к «Фермате» прилагается компиляция произведений каждого из композиторов — ее можно найти по ссылке или на всех обычных платформах. Наверное, с нее можно даже и начать, и читать потом тех, кто больше зацепил ухо. (Хотя я по старинке предпочитаю слушать заинтересовавших монографически.)
А еще к «Фермате» прилагается компиляция произведений каждого из композиторов — ее можно найти по ссылке или на всех обычных платформах. Наверное, с нее можно даже и начать, и читать потом тех, кто больше зацепил ухо. (Хотя я по старинке предпочитаю слушать заинтересовавших монографически.)
Ну и раз уж мы немного вернулись к жизни — полезная рекомендация про других живых. С некоторых пор свой канал тут завел главный редактор Carnegie.ru Александр Баунов — умный и хорошо пишущий человек, который склонен между сложностью и однозначностью выбирать первое; качество в наше время редкое и ценное. Культура, политика и прочие задевающие повседневные материи, увиденные зачастую с неожиданного угла.
https://tttttt.me/baunovhaus
https://tttttt.me/baunovhaus
Telegram
baunovhaus
конструктивистский канал обо всем
для обратной связи baunov@gmail.com
для обратной связи baunov@gmail.com
Три отличных журналистских текста на русском языке, вышедшие за последнее время, к которым мне посчастливилось иметь отношение. Порядок не иерархический!
1) «Дорога на Аскиз» Таисии Бекбулатовой. Мощнейшая история про глубинную Россию, по уровню проработки и яркости персонажей не уступающая лучшим образцам жанра тру-крайм на английском; легко представляю себе этот текст опубликованным в моем любимом The Atavist Magazine. История маньяка из Хакассии, который годами насиловал и убивал женщин, притом что на него регулярно писали заявлению в полицию — следователи просто не верили жертвам и заставляли их заявления забирать. Привычная для такого рода сюжетов хтонь разворачивается в самые неожиданные стороны: тут и мощнейший дух места, и удивительный отец одной из жертв, положивший жизнь на то, чтобы наказать всех виновных, и потрясающая возлюбленная главного злодея, которая увидела в его глазах, что он действительно их всех убил, но — не разлюбила. Мощнее реплики про полбутылки пива в холодильнике в этом году в журналистике на русском языке ничего не было.
(Я этот текст немного редактировал.)
2) Профайл Тимы Белорусских, написанный Сашей Сулим. Я знаю примерно все его песни наизусть (и вы знаете, а если нет — то зря), но тут важно не только это. Во-первых, Белорусских — интересный пример современного поп-героя как бы без харизмы: он хороший парень, и больше ничего, но это не мешает ему делать кассу. Во-вторых, он окончательно закрепляет важный тренд: в русскоязычной поп-музыке решают дела люди из сопредельных стран — Украины, а теперь и Белоруссии (Тима не один, конечно); им удается точнее и удачнее работать и со звуком, и с языком. В-третьих, это интересная история про музыкальную индустрию: продюсером Тимы оказывается человек, многие годы тыркавшийся в закрытые двери, чуть не покончивший с собой и нашедший свою звезду практически случайно, со второго раза; и то, как устроена эта команда, — отдельный занятный сюжет. Вот про все это в тексте и есть — подробно, с человеческими история и с очаровательными речевыми повадками героев вроде моего любимого теперь слова «блякнуть».
(Я в этом тексте немного экспертничаю, ну и болел за его появление, скажем так.)
3) «Это розыгрыш, выходи за меня» Нины Назаровой. Молодой сотрудник правоохранительных органов решается сделать любимой женщине предложение — и нанимает для этого фейковый спецназ: те сначала делают вид, что задерживают будущую невесту с подкинутыми наркотиками, а потом выясняется, что в порошке спрятано кольцо. Это, как выясняется, не отдельный эксцесс, а вполне себе бизнес — «Спецназ-Шоу», компания, практикующая подобные представления для самых разных заказчиков (от корпоративных праздников до детских (!!) дней рождений), уже открыла филиала в самых разных регионах России. Характерно, что почти все клиенты хотят изобразить именно подкидывание наркотиков; ну и вообще слово «характерно» тут приходит на ум примерно после каждого абзаца: это и про повальную практику сфабрикованных дел, и про большую общественную травму от действий полицейских, и про то, как политика проникает в самое интимное, и про сублимацию мужской неуверенности через власть, и еще много про что. Важно, что тут есть не только сама фактура — причем разная; случай с молодым сотрудником совсем не единичный, а избранницы реагируют неодинаково, — но и антропологические и психологическое измерение происходящего: материал получается одновременно дикий, страшноватый и в чем-то обаятельно смешной; как и жизнь в России, собственно.
(Имею счастье быть женатым на авторке и прислал ей мем, с которого начался текст.)
1) «Дорога на Аскиз» Таисии Бекбулатовой. Мощнейшая история про глубинную Россию, по уровню проработки и яркости персонажей не уступающая лучшим образцам жанра тру-крайм на английском; легко представляю себе этот текст опубликованным в моем любимом The Atavist Magazine. История маньяка из Хакассии, который годами насиловал и убивал женщин, притом что на него регулярно писали заявлению в полицию — следователи просто не верили жертвам и заставляли их заявления забирать. Привычная для такого рода сюжетов хтонь разворачивается в самые неожиданные стороны: тут и мощнейший дух места, и удивительный отец одной из жертв, положивший жизнь на то, чтобы наказать всех виновных, и потрясающая возлюбленная главного злодея, которая увидела в его глазах, что он действительно их всех убил, но — не разлюбила. Мощнее реплики про полбутылки пива в холодильнике в этом году в журналистике на русском языке ничего не было.
(Я этот текст немного редактировал.)
2) Профайл Тимы Белорусских, написанный Сашей Сулим. Я знаю примерно все его песни наизусть (и вы знаете, а если нет — то зря), но тут важно не только это. Во-первых, Белорусских — интересный пример современного поп-героя как бы без харизмы: он хороший парень, и больше ничего, но это не мешает ему делать кассу. Во-вторых, он окончательно закрепляет важный тренд: в русскоязычной поп-музыке решают дела люди из сопредельных стран — Украины, а теперь и Белоруссии (Тима не один, конечно); им удается точнее и удачнее работать и со звуком, и с языком. В-третьих, это интересная история про музыкальную индустрию: продюсером Тимы оказывается человек, многие годы тыркавшийся в закрытые двери, чуть не покончивший с собой и нашедший свою звезду практически случайно, со второго раза; и то, как устроена эта команда, — отдельный занятный сюжет. Вот про все это в тексте и есть — подробно, с человеческими история и с очаровательными речевыми повадками героев вроде моего любимого теперь слова «блякнуть».
(Я в этом тексте немного экспертничаю, ну и болел за его появление, скажем так.)
3) «Это розыгрыш, выходи за меня» Нины Назаровой. Молодой сотрудник правоохранительных органов решается сделать любимой женщине предложение — и нанимает для этого фейковый спецназ: те сначала делают вид, что задерживают будущую невесту с подкинутыми наркотиками, а потом выясняется, что в порошке спрятано кольцо. Это, как выясняется, не отдельный эксцесс, а вполне себе бизнес — «Спецназ-Шоу», компания, практикующая подобные представления для самых разных заказчиков (от корпоративных праздников до детских (!!) дней рождений), уже открыла филиала в самых разных регионах России. Характерно, что почти все клиенты хотят изобразить именно подкидывание наркотиков; ну и вообще слово «характерно» тут приходит на ум примерно после каждого абзаца: это и про повальную практику сфабрикованных дел, и про большую общественную травму от действий полицейских, и про то, как политика проникает в самое интимное, и про сублимацию мужской неуверенности через власть, и еще много про что. Важно, что тут есть не только сама фактура — причем разная; случай с молодым сотрудником совсем не единичный, а избранницы реагируют неодинаково, — но и антропологические и психологическое измерение происходящего: материал получается одновременно дикий, страшноватый и в чем-то обаятельно смешной; как и жизнь в России, собственно.
(Имею счастье быть женатым на авторке и прислал ей мем, с которого начался текст.)
Пару лет назад я тут воспел книгу Анны Броновицкой и Николая Малинина про архитектуру советского модернизма в Москве. Надо сказать, с тех пор я ее начал ценить еще больше: тот текст писался на каникулах на далеких островах, а когда мы вернулись домой, я понял, что смотрю на город, в котором живу, совсем другими глазами, вижу в нем другое — и люблю гораздо больше. С тех пор я эту книжку всем рекомендую, часто дарю, ну и архитектурой вообще стал благодаря ей интересоваться гораздо больше.
Так вот — те же авторы написали так же устроенную книгу про модернистскую архитектуру в Алма-Ате (писать название города так, как оно писалось, когда происходили описываемые события, — выбор авторов, который я принимаю и уважаю). И в некотором смысле она даже еще лучше.
Ну или не лучше — шире и насыщеннее. В Алма-Ате, как исчерпывающе показывает книга, действительно была создана специфическая локальная версия советского модернизма: с одной стороны, следовавшая стилевым тенденциям, которые шли из метрополии и с Запада; с другой, по-своему трансформировавшая их в сторону и национальную, и климатическую (в столице Казахстана жарко, это сильно влияет на архитектуру). Как и из первой книги, из этой можно очень много узнать про архитектуру на конкретных примерах — собственно, структура тут та же: 52 здания, о каждом — своя история и свой изобразительный ряд; рекомендую заранее прогуглить, что такое шанырак (к вопросу о национальном колорите). При этом авторы, видимо, понимали, что буквально повторять тот же прием просто не очень весело. Поэтому ту же самую рамку они приспособили под новые нужды. «Алма-Ата: архитектура советского модернизма» — это еще и полноценная история послевоенного Казахстана, а в некотором роде — и всей советской Средней Азии. И с такой неожиданной оптикой рассказа она становится даже интереснее.
То есть буквально: да, тут много архитектурных тонкостей и объяснений, но не меньше и исторического контекста — очень поучительного. По сути, история алматинского модернизма — это еще и история Динмухамеда Кунаева, местного партийного лидера, оказавшегося во власти еще при Сталине, а с конца 1950-х фактически правившего республикой почти безраздельно (у Кунаева были тесные дружеские связи с Брежневым, который до него был первым секретарем местного ЦК). В некотором роде это хроники советского просвещенного абсолютизма: Кунаев правда любил и ценил архитектуру — и принимал деятельное участие в том, чтобы его город становился по-настоящему современным (это работало еще и потому, что вплоть до 1930-х Алма-Ата была фактически станицей, селом). В книге то и дело встречаются эпизоды вроде того, что Кунаев съездил в Италию или Японию, увидел там некое архитектурное решение и предложил его местным; или поддержал неожиданный проект; или что-то дельное посоветовал. То есть адекватный чиновник, с одной стороны, — а с другой, все равно получается история про порочность несменяемой власти: к концу 1970-х — началу 1980-х хиреть начинает даже не столько художественный вкус Кунаева, сколько советский большой стиль, официальная идеология, а вместе с ними — и транслирующая их архитектура; и здания этого времени, хоть и строились при том же «царе», куда более пустые, пресные, лишенные стремления в будущее.
Так вот — те же авторы написали так же устроенную книгу про модернистскую архитектуру в Алма-Ате (писать название города так, как оно писалось, когда происходили описываемые события, — выбор авторов, который я принимаю и уважаю). И в некотором смысле она даже еще лучше.
Ну или не лучше — шире и насыщеннее. В Алма-Ате, как исчерпывающе показывает книга, действительно была создана специфическая локальная версия советского модернизма: с одной стороны, следовавшая стилевым тенденциям, которые шли из метрополии и с Запада; с другой, по-своему трансформировавшая их в сторону и национальную, и климатическую (в столице Казахстана жарко, это сильно влияет на архитектуру). Как и из первой книги, из этой можно очень много узнать про архитектуру на конкретных примерах — собственно, структура тут та же: 52 здания, о каждом — своя история и свой изобразительный ряд; рекомендую заранее прогуглить, что такое шанырак (к вопросу о национальном колорите). При этом авторы, видимо, понимали, что буквально повторять тот же прием просто не очень весело. Поэтому ту же самую рамку они приспособили под новые нужды. «Алма-Ата: архитектура советского модернизма» — это еще и полноценная история послевоенного Казахстана, а в некотором роде — и всей советской Средней Азии. И с такой неожиданной оптикой рассказа она становится даже интереснее.
То есть буквально: да, тут много архитектурных тонкостей и объяснений, но не меньше и исторического контекста — очень поучительного. По сути, история алматинского модернизма — это еще и история Динмухамеда Кунаева, местного партийного лидера, оказавшегося во власти еще при Сталине, а с конца 1950-х фактически правившего республикой почти безраздельно (у Кунаева были тесные дружеские связи с Брежневым, который до него был первым секретарем местного ЦК). В некотором роде это хроники советского просвещенного абсолютизма: Кунаев правда любил и ценил архитектуру — и принимал деятельное участие в том, чтобы его город становился по-настоящему современным (это работало еще и потому, что вплоть до 1930-х Алма-Ата была фактически станицей, селом). В книге то и дело встречаются эпизоды вроде того, что Кунаев съездил в Италию или Японию, увидел там некое архитектурное решение и предложил его местным; или поддержал неожиданный проект; или что-то дельное посоветовал. То есть адекватный чиновник, с одной стороны, — а с другой, все равно получается история про порочность несменяемой власти: к концу 1970-х — началу 1980-х хиреть начинает даже не столько художественный вкус Кунаева, сколько советский большой стиль, официальная идеология, а вместе с ними — и транслирующая их архитектура; и здания этого времени, хоть и строились при том же «царе», куда более пустые, пресные, лишенные стремления в будущее.
И это только одна из линий, которые есть в книжке. Еще — про самих архитекторов (чиновничьего вкуса бы не хватило — нужны были люди, чтобы чувствовать время и делать классные проекты); и тут в силу вступает история Казахстана как республики ссыльных. Еще — про поиски местной идентичности, национального архитектурного языка: этот сюжет оказывается одновременно сюжетом про советскую национальную политику — и дозировку локальной идентичности, которую готова была позволить Москва. Еще — про то, как модернизм неожиданно превратился в поле региональной конкуренции: Алма-Ата соревновалась с Ашхабадом, Душанбе и Ташкентом за своего рода столичность — и это соревнование буквально манифестировалось в зданиях: ага, там построили модернистские бани? У нас будет еще больше и круче. (Картинки из советских Таджикистана, Туркменистана и Узбекистана тоже есть.)
Ну и так далее — там еще много всего: и про советский / среднеазиатский быт, и про культурные госпроекты, и наверняка я что-нибудь забыл. Еще интересно, что фактически советский модернизм в Алма-Ате закончился в конкретную дату — 16 декабря 1986 года, когда на пленуме ЦК Казахстана Кунаева за 18 минут (!) отправили в отставку. О том, как этот финал был связан с дальнейшими событиями, авторы книги говорят только пунктиром — и наверное, это тут и правда было бы лишним, но вообще тоже ведь знаменательно: за отставкой Кунаева и назначением пришлого русского Колбина последовали едва ли не первые в новейшей советской истории массовые национальные протесты (теперь это называют Желтоксан), закончившиеся вводом войск. С одной стороны, человек амбициозный мог бы начать с этих событий отсчет распада Советского Союза. С другой — во многом благодаря этим событиям власть в Казахстане в итоге получил Нурсултан Назарбаев, который по сути сохраняет ее и сейчас. То есть книга вроде бы про архитектуру, а все эти ниточки к настоящему времени оттуда легко протягиваются.
Важное примечание: в Алматы я два года назад побывал на первой конференции The Art of Storytelling, устроенной хорошим местным изданием «Власть»; организаторы были страшно гостеприимны и даже устроили мне экскурсию по городу с демонстрацией значительного количества зданий, про которые Броновицкая и Малинин в это время уже писали книжку. Так что я тут, наверное, нетипичный читатель — так как значительное количество объектов видел не только на фотографиях. Но вот что важно, раз уж зашла речь! В этом году The Art of Storytelling состоится снова, состав очень классный: тут и Бен Маук, автор великого репортажа про немецкую деревню на сто человек, куда поселили тысячу сирийских мигрантов, и Нина Назарова, про которую выше, и создатель «Таких дел» Митя Алешковский и еще много кто. Если вы вдруг местный, читаете этот канал и еще без билета — срочно исправляйтесь; я бы и сам на такую конференцию сходил. (И мне за эту приписку не платили!)
Третий соавтор этой книги — фотограф Юрий Пальмин: алма-атинский модернизм испоганили больше, чем московский, но многое все-таки видно — и на это надо смотреть. Покупайте бумажную книгу — например, в магазине издавшего ее «Гаража».
Ну и так далее — там еще много всего: и про советский / среднеазиатский быт, и про культурные госпроекты, и наверняка я что-нибудь забыл. Еще интересно, что фактически советский модернизм в Алма-Ате закончился в конкретную дату — 16 декабря 1986 года, когда на пленуме ЦК Казахстана Кунаева за 18 минут (!) отправили в отставку. О том, как этот финал был связан с дальнейшими событиями, авторы книги говорят только пунктиром — и наверное, это тут и правда было бы лишним, но вообще тоже ведь знаменательно: за отставкой Кунаева и назначением пришлого русского Колбина последовали едва ли не первые в новейшей советской истории массовые национальные протесты (теперь это называют Желтоксан), закончившиеся вводом войск. С одной стороны, человек амбициозный мог бы начать с этих событий отсчет распада Советского Союза. С другой — во многом благодаря этим событиям власть в Казахстане в итоге получил Нурсултан Назарбаев, который по сути сохраняет ее и сейчас. То есть книга вроде бы про архитектуру, а все эти ниточки к настоящему времени оттуда легко протягиваются.
Важное примечание: в Алматы я два года назад побывал на первой конференции The Art of Storytelling, устроенной хорошим местным изданием «Власть»; организаторы были страшно гостеприимны и даже устроили мне экскурсию по городу с демонстрацией значительного количества зданий, про которые Броновицкая и Малинин в это время уже писали книжку. Так что я тут, наверное, нетипичный читатель — так как значительное количество объектов видел не только на фотографиях. Но вот что важно, раз уж зашла речь! В этом году The Art of Storytelling состоится снова, состав очень классный: тут и Бен Маук, автор великого репортажа про немецкую деревню на сто человек, куда поселили тысячу сирийских мигрантов, и Нина Назарова, про которую выше, и создатель «Таких дел» Митя Алешковский и еще много кто. Если вы вдруг местный, читаете этот канал и еще без билета — срочно исправляйтесь; я бы и сам на такую конференцию сходил. (И мне за эту приписку не платили!)
Третий соавтор этой книги — фотограф Юрий Пальмин: алма-атинский модернизм испоганили больше, чем московский, но многое все-таки видно — и на это надо смотреть. Покупайте бумажную книгу — например, в магазине издавшего ее «Гаража».
Непопулярное мнение: профайл Ники Водвуд на «Медузе» — норм.
Какие вообще могут быть задачи у такого профайла? Я вижу два возможных направления. Первое: рассказ о бэкграунде публичной фигуры, о том, как сложился ее характер и статус; это нужно, поскольку мы что-то знаем об этой фигуре только с ее слов, а более объемная картина — это всегда любопытно. Второе — и пожалуй, даже более важное — попытка понять, почему в России (возможно, не только в России, кстати) общественные активисты, которые борются за добро, уважение и вообще какие-то позитивные ценности, в какой-то довольно скорый момент съезжают в нетерпимость, в отказ от диалога. Это ведь далеко не только про Водвуд — с Навальным очень похожая история.
Первая задача, кажется, тут выполнена — много интересного про детство, юность, семью, воспитание, работу; все это создает некий объемный портрет, помогает понять, как Водвуд пришла к тем ценностям, которые отстаивает; да, бытие определяет сознание — но всегда любопытно, как конкретно это работает. Самый яркий момент — про перековку из либертарианок в феминистки; такая траектория со сменой полярностей вообще ведь довольно характерна для людей, склонных к активизму; интересно, есть ли какие-то исследования про то, почему так происходит.
Вторая задача тоже выполнена — мы понимаем, что эволюция публичного поведения Водвуд есть род самозащиты; что едва ли не единственным действенным механизмом борьбы с постоянной ненавистью, которая обрушивается на активистку (в данном случае на Водвуд, но это легко экстраполируется), становится опора на себя, тотальное чувство собственной правоты, помогающее сохранить идентичность и продолжать действовать. И то — не всегда помогающее; и когда случается личная беда, героиня начинает терять контроль.
Это грустная история, вообще-то. У меня как у читателя она вызывает сочувствие — ну и растерянность: по итогу получается, что в результате простой и понятной заботы о себе в публичной сфере громоздятся большие echo chambers с непроницаемыми стенами, поверх которых население этих пространств кидает друг в друга говном.
Могут ли к этому тексту при этом быть претензии? Конечно. На мой взгляд, основных три: две внутренних и одна внешняя.
1) Чисто эмоционально и с точки зрения объемов тут есть, конечно, некоторый дисбаланс между рассказом о позитивной программе Водвуд (что именно она делает и как это влияет на культурное поле) и тем негативом, который окружает ее деятельность. Наверное, этот дисбаланс можно было бы уравновесить лучше, добавив сюда еще несколько абзацев или главу про то, что именно она рассказывает в своих видео, — и попытавшись как-то по-журналистски описать, как это влияет на среду вокруг. То есть что-то тут есть — цифры, темы роликов, реплика Оли Касс. Но могло бы быть больше — сейчас как бы не до конца понятно, что это за феминизм такой, который Водвуд исповедует, и почему эта тема вызывает столько ненависти; не только ведь в характере героини причина.
2) В тексте есть люди, амплуа которых можно описать как «хейтеры»; это логично, учитывая, что текст про то, куда и как приводит ненависть. При этом кажется странным, что нет морального измерения их действий — не авторского осуждения, конечно, но какого-то их ответа на вопрос, как они сами оценивают их с моральной точки зрения. То есть, например, они считают, что делают что-то плохое? Если нет, то почему?
3) Тайминг. Конечно, публиковать этот текст сразу после того, как против Водвуд опять случилась довольно дикая и гнусная травля в твиттере (будет называть вещи своими именами, это именно оно); сразу после того, как сама она объявила, что уходит из активизма и что ей сейчас слишком тяжело — да, это выглядит нечутко. Да, наверное, в идеальном мире стоило бы выждать какое-то время. С другой стороны, есть неумолимая и тоже рациональная логика работы СМИ: есть событие, и текст к этому событию органично привязывается. Должны ли мы относиться к Нике Водвуд иначе, чем к любой другой публичной фигуре? Тут сложный моральный компромисс. Не знаю, как бы я поступил на месте редакции.
Какие вообще могут быть задачи у такого профайла? Я вижу два возможных направления. Первое: рассказ о бэкграунде публичной фигуры, о том, как сложился ее характер и статус; это нужно, поскольку мы что-то знаем об этой фигуре только с ее слов, а более объемная картина — это всегда любопытно. Второе — и пожалуй, даже более важное — попытка понять, почему в России (возможно, не только в России, кстати) общественные активисты, которые борются за добро, уважение и вообще какие-то позитивные ценности, в какой-то довольно скорый момент съезжают в нетерпимость, в отказ от диалога. Это ведь далеко не только про Водвуд — с Навальным очень похожая история.
Первая задача, кажется, тут выполнена — много интересного про детство, юность, семью, воспитание, работу; все это создает некий объемный портрет, помогает понять, как Водвуд пришла к тем ценностям, которые отстаивает; да, бытие определяет сознание — но всегда любопытно, как конкретно это работает. Самый яркий момент — про перековку из либертарианок в феминистки; такая траектория со сменой полярностей вообще ведь довольно характерна для людей, склонных к активизму; интересно, есть ли какие-то исследования про то, почему так происходит.
Вторая задача тоже выполнена — мы понимаем, что эволюция публичного поведения Водвуд есть род самозащиты; что едва ли не единственным действенным механизмом борьбы с постоянной ненавистью, которая обрушивается на активистку (в данном случае на Водвуд, но это легко экстраполируется), становится опора на себя, тотальное чувство собственной правоты, помогающее сохранить идентичность и продолжать действовать. И то — не всегда помогающее; и когда случается личная беда, героиня начинает терять контроль.
Это грустная история, вообще-то. У меня как у читателя она вызывает сочувствие — ну и растерянность: по итогу получается, что в результате простой и понятной заботы о себе в публичной сфере громоздятся большие echo chambers с непроницаемыми стенами, поверх которых население этих пространств кидает друг в друга говном.
Могут ли к этому тексту при этом быть претензии? Конечно. На мой взгляд, основных три: две внутренних и одна внешняя.
1) Чисто эмоционально и с точки зрения объемов тут есть, конечно, некоторый дисбаланс между рассказом о позитивной программе Водвуд (что именно она делает и как это влияет на культурное поле) и тем негативом, который окружает ее деятельность. Наверное, этот дисбаланс можно было бы уравновесить лучше, добавив сюда еще несколько абзацев или главу про то, что именно она рассказывает в своих видео, — и попытавшись как-то по-журналистски описать, как это влияет на среду вокруг. То есть что-то тут есть — цифры, темы роликов, реплика Оли Касс. Но могло бы быть больше — сейчас как бы не до конца понятно, что это за феминизм такой, который Водвуд исповедует, и почему эта тема вызывает столько ненависти; не только ведь в характере героини причина.
2) В тексте есть люди, амплуа которых можно описать как «хейтеры»; это логично, учитывая, что текст про то, куда и как приводит ненависть. При этом кажется странным, что нет морального измерения их действий — не авторского осуждения, конечно, но какого-то их ответа на вопрос, как они сами оценивают их с моральной точки зрения. То есть, например, они считают, что делают что-то плохое? Если нет, то почему?
3) Тайминг. Конечно, публиковать этот текст сразу после того, как против Водвуд опять случилась довольно дикая и гнусная травля в твиттере (будет называть вещи своими именами, это именно оно); сразу после того, как сама она объявила, что уходит из активизма и что ей сейчас слишком тяжело — да, это выглядит нечутко. Да, наверное, в идеальном мире стоило бы выждать какое-то время. С другой стороны, есть неумолимая и тоже рациональная логика работы СМИ: есть событие, и текст к этому событию органично привязывается. Должны ли мы относиться к Нике Водвуд иначе, чем к любой другой публичной фигуре? Тут сложный моральный компромисс. Не знаю, как бы я поступил на месте редакции.
Так или иначе, проблема в том, что даже если бы этот текст вышел бы через месяц и содержал в себе дополнительную главку о достижениях Водвуд, не уверен, что реакция на него в условно активистских кругах была бы более положительной (про героиню не говорю). Возникает неприятное ощущение, что когда речь идет о «своих», о людях, которые предположительно делают что-то хорошее и близкое, тогда о существовании профессиональных конвенций и процедур как-то забывается, и включение любой фактуры, которая может представить героиню не просто хорошим человеком, а кем-то более сложным, воспринимается как нечуткое, если не прямо преступное. Происходит мое нелюбимое стирание многозначности — хотя именно эта противоречивость в Водвуд и есть, по-моему, самое интересное, и она в тексте выявлена довольно выпукло.
Увы, реакцией на эту противоречивость становится ярость; и стены эхо-комнаты смыкаются; и я тоже пишу этот пост в телеграме, где нет комментариев.
https://meduza.io/feature/2019/09/10/nixel-pixel-samaya-izvestnaya-feministka-rossii
Увы, реакцией на эту противоречивость становится ярость; и стены эхо-комнаты смыкаются; и я тоже пишу этот пост в телеграме, где нет комментариев.
https://meduza.io/feature/2019/09/10/nixel-pixel-samaya-izvestnaya-feministka-rossii
Meduza
Nixel Pixel — самая известная феминистка России
Видео на ютьюб-канале nixelpixel, который ведет 25-летняя Ника Водвуд, собирают миллионы просмотров и тонны критики. На nixelpixel подписаны почти полмиллиона пользователей, ее ролики посмотрели около 50 миллионов раз. О девушке пишут в The New York Times…
У Эдуарда Успенского в великой книжке «Меховой интернат» была героиня — девочка, которая «еще в первом классе школы поняла, что впервые все начали делать в Древней Греции», и когда сама стала учительницей у зверей, на этом и строила свое преподавание. Например: «Дорогие ученики! Нужно всегда говорить правду. Впервые правду стали говорить в Древней Греции».
К похожей стратегии прибегает журналист и писатель Уилл Сторр в своей книге «Селфи». Центральный вопрос и правда интересный, пожалуй, немного в духе позднего Фуко — Сторра интересует, как так получилось, что современная западная цивилизация и населяющие ее люди так зациклены на себе, саморазвитии, селф-хелпи, селфи и прочих «самостях» (вплоть до самоубийства). И начинает он откуда? Правильно, с Древней Греции! По версии Сторра, истоки современного индивидуализма — именно там, а происхождение этой идеи как минимум отчасти связано с экономикой и географией: цивилизация городов-государств, конкурировавших за ресурсы, лепила граждан-острова; личные усилия могли приносить результаты лучше коллективных. А на Востоке все было (и есть) совсем не так!
В принципе, это даже, наверное, корректная гипотеза — просто очень уж забавно. Ну и сам такой композиционный ход выглядит несколько топорно — кажется, что Сторр пытается подкрепить претензию своего труда на исследовательский статус, для чего погружается в очевидный, а потому необязательный исторический контекст: вот как про индивида и его возможности думали в античности, вот как к «я» относилось христианство (которое тут взято, разумеется, не во всем многообразии подходов, а прежде всего в измерении монашества и духовного самоуничижения). При этом очень заметно, что история, которую Сторру действительно хочется рассказать, — не про Сократа и не про святого Франциска. И даже не про Айн Рэнд — хотя последнее уже ближе; глава про либертарианство тут тоже есть, и довольно тенденциозная (я тоже, как и автор, не люблю либертарианцев, но концентрироваться на специфических отношениях внутри кружка Рэнд и на том, что «Источник» любит Трамп, — все-таки чересчур). Она, на самом деле, про происхождение современного западного культа самооценки — и вот здесь Сторр проводит действительно заслуживающую внимания журналистскую работу.
Его рассказ про историю этого культа состоит из двух основных компонентов. Один — история калифорнийского заведения Эсален, то ли исследовательского института, то ли духовного ритрита, который в 1960-х стал средоточием и распространителем идей Движения за развитие человеческого потенциала, основанного психологами Карлом Роджерсом и Фрицом Перлзом (основоположником гештальт-терапии). Эсален распространил сначала на Калифорнию, а потом и на весь американский истеблишмент идею, что в любом человеке заложен неограниченный потенциал саморазвития — нужно его только раскрыть; раскрывали его в основном через групповую терапию, которая в конце 1960-х — начале 1970-х стала в США очень популярна. Со временем практики Эсалена стали напоминать смесь сеансов психоанализа с бизнес-тренингами — а потом выяснилось, что эффективность методов не доказана, плюс некоторые участники терапии и вовсе кончали жизнь самоубийством, разочаровавшись в своих возможностях раскрыть истинного себя. (Это, конечно, грубый пересказ; про Эсален в «Селфи» и правда много интересных деталей.)
К похожей стратегии прибегает журналист и писатель Уилл Сторр в своей книге «Селфи». Центральный вопрос и правда интересный, пожалуй, немного в духе позднего Фуко — Сторра интересует, как так получилось, что современная западная цивилизация и населяющие ее люди так зациклены на себе, саморазвитии, селф-хелпи, селфи и прочих «самостях» (вплоть до самоубийства). И начинает он откуда? Правильно, с Древней Греции! По версии Сторра, истоки современного индивидуализма — именно там, а происхождение этой идеи как минимум отчасти связано с экономикой и географией: цивилизация городов-государств, конкурировавших за ресурсы, лепила граждан-острова; личные усилия могли приносить результаты лучше коллективных. А на Востоке все было (и есть) совсем не так!
В принципе, это даже, наверное, корректная гипотеза — просто очень уж забавно. Ну и сам такой композиционный ход выглядит несколько топорно — кажется, что Сторр пытается подкрепить претензию своего труда на исследовательский статус, для чего погружается в очевидный, а потому необязательный исторический контекст: вот как про индивида и его возможности думали в античности, вот как к «я» относилось христианство (которое тут взято, разумеется, не во всем многообразии подходов, а прежде всего в измерении монашества и духовного самоуничижения). При этом очень заметно, что история, которую Сторру действительно хочется рассказать, — не про Сократа и не про святого Франциска. И даже не про Айн Рэнд — хотя последнее уже ближе; глава про либертарианство тут тоже есть, и довольно тенденциозная (я тоже, как и автор, не люблю либертарианцев, но концентрироваться на специфических отношениях внутри кружка Рэнд и на том, что «Источник» любит Трамп, — все-таки чересчур). Она, на самом деле, про происхождение современного западного культа самооценки — и вот здесь Сторр проводит действительно заслуживающую внимания журналистскую работу.
Его рассказ про историю этого культа состоит из двух основных компонентов. Один — история калифорнийского заведения Эсален, то ли исследовательского института, то ли духовного ритрита, который в 1960-х стал средоточием и распространителем идей Движения за развитие человеческого потенциала, основанного психологами Карлом Роджерсом и Фрицом Перлзом (основоположником гештальт-терапии). Эсален распространил сначала на Калифорнию, а потом и на весь американский истеблишмент идею, что в любом человеке заложен неограниченный потенциал саморазвития — нужно его только раскрыть; раскрывали его в основном через групповую терапию, которая в конце 1960-х — начале 1970-х стала в США очень популярна. Со временем практики Эсалена стали напоминать смесь сеансов психоанализа с бизнес-тренингами — а потом выяснилось, что эффективность методов не доказана, плюс некоторые участники терапии и вовсе кончали жизнь самоубийством, разочаровавшись в своих возможностях раскрыть истинного себя. (Это, конечно, грубый пересказ; про Эсален в «Селфи» и правда много интересных деталей.)
Второй компонент рассказа про культ высокой самооценки — история эксцентричного калифорнийского политика Джона Васконселоса, который принял идеи Эсалена так близко к сердцу, что в 1980-х начал топить за то, чтобы повышать самооценку граждан на государственном уровне. С третьей примерно попытки ему удалось выбить бюджет на большое исследование проблемы и привлечь к этому исследованию уважаемых ученых. Поначалу над Васконселосом все смеялись — но через несколько лет итоги исследования опубликовали, и выяснилось, что таки-да, наука считает вполне доказанным, что если поднимать у людей самооценку, они будут лучше учиться, меньше совершать преступления и вообще жить лучше. Это был не просто научно-политический курьез — исследование Васконселоса и резонанс вокруг него имели самое непосредственное влияние, например, на подходы к образованию в США и Великобритании, да и на то, как люди в этих странах думают о себе: теперь считалось, что детей и подростков надо побольше поощрять; средние оценки за экзамены резко выросло; а с ними резко выросло и количество людей, у которых психологи выявляют нарциссизм — болезненно завышенную самооценку, которая ведет к сильным затруднениям в коммуникации с миром.
История про Васконселоса отдельно красива еще и потому, что Сторр ее блестяще разоблачает: на самом деле не было никакого научного консенсуса относительно пользы высокой самооценки; ученые выявили кое-какие корреляции, но ничего не говорили о каузальности; политик фактически сфальсифицировал выводы доклада, чтобы добиться своего. Но теперь пить боржоми уже поздно — в результате сложной цепочки, составленной из случайностей и дьявольских планов, нынешнее поколение жителей Запада убеждено в том, что их возможности неограничены, а реализовать эти возможности они могут в предпринимательстве, стартаперстве и — опять же — культе себя. Отсюда — с одной стороны, селфи как социальный феномен; с другой, новая этика Кремниевой долины, в которой хищный капитализм сочетается с миссионерскими амбициями. А с третьей, правый поворот — потому что он есть последствие неолиберализма, а культ себя — орудие неолиберализма: загоняя в наши головы идею про то, что все мы представляем собой неисчерпаемый потенциал возможностей, капитал заставляет нас работать на реализацию этого потенциала (то есть — на производство капитала) и потреблять продукцию глобального капитализма, исходя из веры в то, что она поможет этой реализации.
Ну примерно так — то есть такая мешанина из Сократа, монастырской этики, экскурсов в психологические полукульты и размышлений об изъянах капитализма, которые тут местами уже даже кажутся несколько механическими (если капитализм / неолиберализм виноват вообще во всем, что происходит с миром, — что толку каждый раз об этом заявлять, и нет ли тут выученной беспомощности, добровольного согласия с тем, что за пределами неолиберализма вообще ничего нет, что он целиком определяет реальность?). Сам Сторр, конечно, против культа озабоченности собой — и в какой-то момент четко от первого лица заявляет: нет, возможности «я» не неисчерпаемы, каждый человек ограничен, примите это. Во фрагментах такого рода — кажется, самое слабое место книги: Сторр — хороший журналист, способный находить неожиданные углы для рассказа об очевидных темах (хотя тоже не всегда — скажем, главы про обратившегося в религию лондонского гангстера или про девушку, которая делает сотни селфи в день, кажутся откровенно вымученными; персонажи подобраны искусственно), но философ из него все-таки совсем не великий. Кажется, что автор не вглядывается глубоко в феномены, о которых пишет, но просто укладывает их в свою линию интерпретации и бежит дальше. И в итоге то, что могло бы стать хорошим лонгридом или брошюрой про современную историю культа себя, превращается в амбициозную, но поверхностную книгу.
То есть в некотором смысле «Селфи» не хватает ровно того, что она исследует: более внимательного взгляда на саму себя.
https://bookmate.com/books/OAGfaFmd
История про Васконселоса отдельно красива еще и потому, что Сторр ее блестяще разоблачает: на самом деле не было никакого научного консенсуса относительно пользы высокой самооценки; ученые выявили кое-какие корреляции, но ничего не говорили о каузальности; политик фактически сфальсифицировал выводы доклада, чтобы добиться своего. Но теперь пить боржоми уже поздно — в результате сложной цепочки, составленной из случайностей и дьявольских планов, нынешнее поколение жителей Запада убеждено в том, что их возможности неограничены, а реализовать эти возможности они могут в предпринимательстве, стартаперстве и — опять же — культе себя. Отсюда — с одной стороны, селфи как социальный феномен; с другой, новая этика Кремниевой долины, в которой хищный капитализм сочетается с миссионерскими амбициями. А с третьей, правый поворот — потому что он есть последствие неолиберализма, а культ себя — орудие неолиберализма: загоняя в наши головы идею про то, что все мы представляем собой неисчерпаемый потенциал возможностей, капитал заставляет нас работать на реализацию этого потенциала (то есть — на производство капитала) и потреблять продукцию глобального капитализма, исходя из веры в то, что она поможет этой реализации.
Ну примерно так — то есть такая мешанина из Сократа, монастырской этики, экскурсов в психологические полукульты и размышлений об изъянах капитализма, которые тут местами уже даже кажутся несколько механическими (если капитализм / неолиберализм виноват вообще во всем, что происходит с миром, — что толку каждый раз об этом заявлять, и нет ли тут выученной беспомощности, добровольного согласия с тем, что за пределами неолиберализма вообще ничего нет, что он целиком определяет реальность?). Сам Сторр, конечно, против культа озабоченности собой — и в какой-то момент четко от первого лица заявляет: нет, возможности «я» не неисчерпаемы, каждый человек ограничен, примите это. Во фрагментах такого рода — кажется, самое слабое место книги: Сторр — хороший журналист, способный находить неожиданные углы для рассказа об очевидных темах (хотя тоже не всегда — скажем, главы про обратившегося в религию лондонского гангстера или про девушку, которая делает сотни селфи в день, кажутся откровенно вымученными; персонажи подобраны искусственно), но философ из него все-таки совсем не великий. Кажется, что автор не вглядывается глубоко в феномены, о которых пишет, но просто укладывает их в свою линию интерпретации и бежит дальше. И в итоге то, что могло бы стать хорошим лонгридом или брошюрой про современную историю культа себя, превращается в амбициозную, но поверхностную книгу.
То есть в некотором смысле «Селфи» не хватает ровно того, что она исследует: более внимательного взгляда на саму себя.
https://bookmate.com/books/OAGfaFmd
Bookmate
Read “Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет”. Уилл Сторр on Bookmate
Read “Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет”, by Уилл Сторр online on Bookmate – Каждый день с экранов смартфонов на нас льются потоки селфи и мотивационных постов — и сами мы стр…
В отпуске, помимо прочего, читал поздние рассказы Чехова. Удивительно, как в них мало эмпатии. Ну не во всех, конечно, но «Человек в футляре» — это прямо вот что-то совсем такое клиническое.
В общем, Ира Кравцова написала текст, как «Человек в футляре», только в 2019 году и человеческий. вообще, конечно, из великих русскоязычных репортажей про смерть уже можно книгу собирать. Этот бы туда точно вошел. (И вообще любопытно, что нью-йорк-таймсовский «The Lonely Death of George Bell» как бы косвенно породил уже два равновеликих журналистских текста на русском.)
https://meduza.io/feature/2019/09/23/zhenschina-s-zelenym-akkordeonom
В общем, Ира Кравцова написала текст, как «Человек в футляре», только в 2019 году и человеческий. вообще, конечно, из великих русскоязычных репортажей про смерть уже можно книгу собирать. Этот бы туда точно вошел. (И вообще любопытно, что нью-йорк-таймсовский «The Lonely Death of George Bell» как бы косвенно породил уже два равновеликих журналистских текста на русском.)
https://meduza.io/feature/2019/09/23/zhenschina-s-zelenym-akkordeonom
Meduza
Женщина с зеленым аккордеоном
Согласно данным переписи населения за 2018 год, не менее 3% пожилых людей в России (как мужчин, так и женщин) — одинокие люди, ни разу в жизни не вступавшие в брак. Общее число людей, встречающих старость в одиночестве, еще больше. Ежегодно десятки из них…
Forwarded from Luxury Problems
Каждую неделю мой друг Даня Туровский уезжает из Москвы в регионы, чтобы привезти оттуда монологи простых людей о провинциальной жизни. Даня публикует их на ютюбе.
На прошлой неделе он отправился в исторический Морозовский городок в Твери, который давно превратился в руины.
А до того он заехал в Кимры, которые в 1990-е стали наркостолицей центральной России.
Пока это небольшой и нишевый DIY-проект: Даня осваивает новый для себя медиум и на ходу учится снимать и монтировать, — но в итоге он хочет объехать все примечательные точки страны и собрать объёмный портрет современной России.
Это круто: и потому что Даня даёт медийный голос тем, кто его обычно не имеет — вынужденно маргинализированным россиянам; и потому что за их ломанными рассказами и непроговоренными словами скрывается совсем небанальная жизнь. Каждый человек — это отдельный сложный мир.
На прошлой неделе он отправился в исторический Морозовский городок в Твери, который давно превратился в руины.
А до того он заехал в Кимры, которые в 1990-е стали наркостолицей центральной России.
Пока это небольшой и нишевый DIY-проект: Даня осваивает новый для себя медиум и на ходу учится снимать и монтировать, — но в итоге он хочет объехать все примечательные точки страны и собрать объёмный портрет современной России.
Это круто: и потому что Даня даёт медийный голос тем, кто его обычно не имеет — вынужденно маргинализированным россиянам; и потому что за их ломанными рассказами и непроговоренными словами скрывается совсем небанальная жизнь. Каждый человек — это отдельный сложный мир.
Выгода подписаться на «Стул» сейчас — следить в реальном времени, как суперталантливый автор осваивает новый медиум. Это ужасно интересно. В третьей серии больше визуального разнообразия — и сложнее история; и поразительное, конечно, сочетание очень красивых домов и интерьеров с полной разрухой внутри. И очень объемный герой — в котором чувствуется жажда жизни, надежда, и оттого все-таки не совсем отчаиваешься.
Чем-то напомнило прекрасный текст Полины Еременко про готический дом в Иваново: https://meduza.io/feature/2018/10/23/sad-zhivyh-i-mertvyh
Чем-то напомнило прекрасный текст Полины Еременко про готический дом в Иваново: https://meduza.io/feature/2018/10/23/sad-zhivyh-i-mertvyh
Meduza
Сад живых и мертвых
80-летний Валентин заходит в подъезд жилого дома № 28 на улице Марии Рябининой в Иваново и проверяет почтовый ящик с номером 17 — ничего. На двери подъезда висит табличка «Соседи!!! Закрывайте дверь!!! Холод собачий идет в подъезд». Он оставляет дверь открытой…
Главный вопрос, который возникает после документального фильма «Сорокин-трип», — а документальный ли это фильм?
В этом контексте тут есть два ключевых эпизода. Первый: главный герой – великий русский писатель Владимир Георгиевич Сорокин — гуляет по подмосковному лесу и встречает красивую белую собаку. Они идут навстречу друг другу, расходятся и потом — по самым краям кадра — останавливаются, оборачиваются и улыбаются друг другу (ну, насколько собаки умеют улыбаться). Второй: Сорокин приходит в берлинский парк, подходит к огромному старому дубу, обнимает его и просит помочь хорошо написать роман «Теллурия».
Оба этих эпизода сбивают с толку. Первый — своей удивительной срежиссированностью, притом что это явно случайная операторская находка. Второй — своей как бы нарочитой, подмигивающей фейковостью: мы знаем, что все это происходит, когда «Теллурия» уже давно написана и издана. То есть это момент такого демонстративного актерства — оставленный для зрителя как будто как ключик.
Потому что «Сорокин-трип» — это именно что фильм не про Сорокина-человека, а про великого русского писателя Владимира Георгиевича Сорокина. Узнаем ли мы тут что-то про Сорокина-человека — ну вроде как и да, но на самом деле непонятно; Сорокин — гений вживания в любые дискурсы, и кто сказал, что он умеет это делать только на письме, почему бы не заняться этим на экране? Писатель за столом с зеленым сукном; сзади — библиотека, заставленная классической литературой. Писатель в красивой комнате с камином; у ног — красивая собака. Писатель смотрит на родину из окна красивого загородного дома — и ему не нравится то, что он видит. И так далее.
Сорокин, несомненно, в значительной степени сам режиссирует эту конфигурацию — но авторы фильма (Антон Желнов, Юрий Сапрыкин, режиссер Илья Белов, оператор Михаил Кричман — тут стоит перечислить их всех) понимают, какую игру с ними затеял их герой, и тонко ему подыгрывают. Ты так до конца и не понимаешь, кто на экране — человек или персонаж; тут вроде бы расставлены подсказки и улики (вроде «архивных» интервью друзей, врагов и родственников героя, у которых при этом пропечатана на экране дата съемки — совсем недавняя, летняя), но что они до конца значат, ты тоже так до конца и не понимаешь. Вот когда Сорокин начинает говорить что-то прискорбно плоское про политику или русских людей — это он играет со штампом ВПЗР (Великий Писатель Земли Русской; термин, введенный когда Дмитрием Быковым в журнале «Русская жизнь»), который как раз должен любить «народ», взламывает окаменелый дискурс, или он правда так думает? Вот эта сцена с дубом — он его правда обнимал, или это такой фарс, пародия на XIX век? Черт его знает; и то, и другое; ни то, ни другое.
В общем, ускользнул опять Владимир Георгиевич — но может статься, умение ускользать, перерабатывать, мистифицировать в нем и есть самое интересное; и фильм очень красиво скользит вместе с ним — вот вам и тот самый трип.
А еще Сорокин внезапно оказался поклонником группы «Автоматические удовлетворители».
Фильм все еще можно посмотреть на большом экране в Центре документального кино (и стоит это сделать — потому что Кричман); говорят, скоро будут и способы посмотреть его дома; сообщим отдельно.
http://cdkino.ru/event/1113879/
В этом контексте тут есть два ключевых эпизода. Первый: главный герой – великий русский писатель Владимир Георгиевич Сорокин — гуляет по подмосковному лесу и встречает красивую белую собаку. Они идут навстречу друг другу, расходятся и потом — по самым краям кадра — останавливаются, оборачиваются и улыбаются друг другу (ну, насколько собаки умеют улыбаться). Второй: Сорокин приходит в берлинский парк, подходит к огромному старому дубу, обнимает его и просит помочь хорошо написать роман «Теллурия».
Оба этих эпизода сбивают с толку. Первый — своей удивительной срежиссированностью, притом что это явно случайная операторская находка. Второй — своей как бы нарочитой, подмигивающей фейковостью: мы знаем, что все это происходит, когда «Теллурия» уже давно написана и издана. То есть это момент такого демонстративного актерства — оставленный для зрителя как будто как ключик.
Потому что «Сорокин-трип» — это именно что фильм не про Сорокина-человека, а про великого русского писателя Владимира Георгиевича Сорокина. Узнаем ли мы тут что-то про Сорокина-человека — ну вроде как и да, но на самом деле непонятно; Сорокин — гений вживания в любые дискурсы, и кто сказал, что он умеет это делать только на письме, почему бы не заняться этим на экране? Писатель за столом с зеленым сукном; сзади — библиотека, заставленная классической литературой. Писатель в красивой комнате с камином; у ног — красивая собака. Писатель смотрит на родину из окна красивого загородного дома — и ему не нравится то, что он видит. И так далее.
Сорокин, несомненно, в значительной степени сам режиссирует эту конфигурацию — но авторы фильма (Антон Желнов, Юрий Сапрыкин, режиссер Илья Белов, оператор Михаил Кричман — тут стоит перечислить их всех) понимают, какую игру с ними затеял их герой, и тонко ему подыгрывают. Ты так до конца и не понимаешь, кто на экране — человек или персонаж; тут вроде бы расставлены подсказки и улики (вроде «архивных» интервью друзей, врагов и родственников героя, у которых при этом пропечатана на экране дата съемки — совсем недавняя, летняя), но что они до конца значат, ты тоже так до конца и не понимаешь. Вот когда Сорокин начинает говорить что-то прискорбно плоское про политику или русских людей — это он играет со штампом ВПЗР (Великий Писатель Земли Русской; термин, введенный когда Дмитрием Быковым в журнале «Русская жизнь»), который как раз должен любить «народ», взламывает окаменелый дискурс, или он правда так думает? Вот эта сцена с дубом — он его правда обнимал, или это такой фарс, пародия на XIX век? Черт его знает; и то, и другое; ни то, ни другое.
В общем, ускользнул опять Владимир Георгиевич — но может статься, умение ускользать, перерабатывать, мистифицировать в нем и есть самое интересное; и фильм очень красиво скользит вместе с ним — вот вам и тот самый трип.
А еще Сорокин внезапно оказался поклонником группы «Автоматические удовлетворители».
Фильм все еще можно посмотреть на большом экране в Центре документального кино (и стоит это сделать — потому что Кричман); говорят, скоро будут и способы посмотреть его дома; сообщим отдельно.
http://cdkino.ru/event/1113879/
Несколько дней назад в прокат вышел документальный фильм Степана Поливанова «Raving Riot». Про него принято говорить, что это фильм про прошлогодние грузинские протесты. Мне кажется, что важнее — другое.
То есть строго говоря — да, действительно, про протесты. Если кто не помнит: в мае 2018 года в ответ на полицейские рейды в ночных клубах тысячи людей вышли на площадь парламента, устроили там двухдневную протестную дискотеку — и добились того, что власти извинились и вернули все, как было. Поливанов и его команда оказались в самой гуще событий фактически случайно: приехали просто расслабленно поснимать тбилисскую техно-движуху — и тут началось. Это по фильму чувствуется, и это ценно: тут нет дистанции, все по-настоящему, ты чувствуешь, что человек с камерой так же захвачен происходящем, как и те, кого он на камеру снимает, — и тоже не знает, что будет дальше. Герои и авторы «Raving Riot» дышат одним воздухом, живут в одном темпе, вместе волнуются, вместе ликуют и вместе сомневаются (не будет спойлером сказать, что все заканчивается в некотором смысле разочарованием, — потому что революция в процессе всегда больше, чем в результате). При этом кино не впадает в опасный жанр, когда авторы начинают путать себя с героями, — это именно что включенное наблюдение, просто включается оно ровно тогда, когда надо. Это попадание в момент и умение его прожить на экране — большая удача; то, что Даня Туровский называет богом журналистики, хоть это и не журналистика.
Все это круто, но по итогу «Raving Riot» — фильм не столько про рейвы, техно и конкретные события, сколько вообще про Грузию. И в каком-то смысле все самое главное по смыслу тут начинается, когда бунт, собственно, заканчивается, и всех его участников развозят по домам. Тогда-то тут возникает и исторический контекст (здесь привыкли решать вопросы на улицах), и политический (в Грузии много правых, а за наркотики людей регулярно сажают на огромные сроки; один из самых сильных героев — человек, который сел на хранение MDMA на 9 (!) лет, и продолжает писать техно в тюрьме), и социальный (грузинское общество между традицией и современностью — обе симпатичные, но вместе им не сойтись).
Из всего этого растет сложная, очень живая картина — и особенно впечатляет и воодушевляет та оптика, в которой эта картина показана. От конфигурации «российский режиссер приехал снимать про Грузии» по умолчанию ожидаешь какой-то неосознанной колониальности, какой-то истории про метрополию, каких-то понятных обертонов. В «Raving Riot» этого вовсе нет: это про жизнь других, но никак не чужих. Здесь нет ни заманчивых параллелей с российскими протестами, ни каких-то имперских дел, ни даже напрашивающейся подоплеки типа «это могли бы быть мы». Нет, не могли бы, потому что не мы — и это ок. «Raving Riot» — фильм, сделанный максимально незамутненным взглядом; и то, что этот взгляд в принципе оказывается возможным, почему-то очень обнадеживает.
Российское документальное кино редко показывают в кинотеатрах вне фестивальных рамок. На «Raving Riot» стоит сходить и потому, что иначе его хрен посмотришь, и для того, чтобы таких фильмов в прокате становилось больше.
Дисклеймер: Со студией Stereotactic, которая выпустила фильм, и режиссером Степой Поливановым мы сейчас кое-что замышляем. Так что люди это мне не чужие (как и прокатывающие фильм ребята из Beat Films). Но, собственно, замышляем мы это ровно потому, что у этих людей получаются крутые штуки вроде «Raving Riot». Все по-честному.
https://www.youtube.com/watch?v=Bcb7whak8Rc
То есть строго говоря — да, действительно, про протесты. Если кто не помнит: в мае 2018 года в ответ на полицейские рейды в ночных клубах тысячи людей вышли на площадь парламента, устроили там двухдневную протестную дискотеку — и добились того, что власти извинились и вернули все, как было. Поливанов и его команда оказались в самой гуще событий фактически случайно: приехали просто расслабленно поснимать тбилисскую техно-движуху — и тут началось. Это по фильму чувствуется, и это ценно: тут нет дистанции, все по-настоящему, ты чувствуешь, что человек с камерой так же захвачен происходящем, как и те, кого он на камеру снимает, — и тоже не знает, что будет дальше. Герои и авторы «Raving Riot» дышат одним воздухом, живут в одном темпе, вместе волнуются, вместе ликуют и вместе сомневаются (не будет спойлером сказать, что все заканчивается в некотором смысле разочарованием, — потому что революция в процессе всегда больше, чем в результате). При этом кино не впадает в опасный жанр, когда авторы начинают путать себя с героями, — это именно что включенное наблюдение, просто включается оно ровно тогда, когда надо. Это попадание в момент и умение его прожить на экране — большая удача; то, что Даня Туровский называет богом журналистики, хоть это и не журналистика.
Все это круто, но по итогу «Raving Riot» — фильм не столько про рейвы, техно и конкретные события, сколько вообще про Грузию. И в каком-то смысле все самое главное по смыслу тут начинается, когда бунт, собственно, заканчивается, и всех его участников развозят по домам. Тогда-то тут возникает и исторический контекст (здесь привыкли решать вопросы на улицах), и политический (в Грузии много правых, а за наркотики людей регулярно сажают на огромные сроки; один из самых сильных героев — человек, который сел на хранение MDMA на 9 (!) лет, и продолжает писать техно в тюрьме), и социальный (грузинское общество между традицией и современностью — обе симпатичные, но вместе им не сойтись).
Из всего этого растет сложная, очень живая картина — и особенно впечатляет и воодушевляет та оптика, в которой эта картина показана. От конфигурации «российский режиссер приехал снимать про Грузии» по умолчанию ожидаешь какой-то неосознанной колониальности, какой-то истории про метрополию, каких-то понятных обертонов. В «Raving Riot» этого вовсе нет: это про жизнь других, но никак не чужих. Здесь нет ни заманчивых параллелей с российскими протестами, ни каких-то имперских дел, ни даже напрашивающейся подоплеки типа «это могли бы быть мы». Нет, не могли бы, потому что не мы — и это ок. «Raving Riot» — фильм, сделанный максимально незамутненным взглядом; и то, что этот взгляд в принципе оказывается возможным, почему-то очень обнадеживает.
Российское документальное кино редко показывают в кинотеатрах вне фестивальных рамок. На «Raving Riot» стоит сходить и потому, что иначе его хрен посмотришь, и для того, чтобы таких фильмов в прокате становилось больше.
Дисклеймер: Со студией Stereotactic, которая выпустила фильм, и режиссером Степой Поливановым мы сейчас кое-что замышляем. Так что люди это мне не чужие (как и прокатывающие фильм ребята из Beat Films). Но, собственно, замышляем мы это ровно потому, что у этих людей получаются крутые штуки вроде «Raving Riot». Все по-честному.
https://www.youtube.com/watch?v=Bcb7whak8Rc
YouTube
Raving Riot Trailer
Раз в какое-то время пишу большие тексты про Канье Уэста, потому что он этого достоин. Это, возможно, последний.
С одной стороны, мишень тут — прогрессивные активисты, которых принято огульно называть аббревиатурой SJW: сентенциями про осознанность и лицемерие, намеками и экивоками вроде упоминания ненавистной либералам гомофобной фастфуд-сети Chick-Fil-A, Уэст неназойливо, но заметно указывает на близость нового проактивного гуманизма и нетерпимости. «Если вы за то, чтобы принимать других, почему вы не принимаете меня», — как бы говорит он; и понятно, зачем тут религиозная рамка, если слово «меня» написать с большой буквы, ситуация сразу становится гораздо более объемной. С другой стороны, достается здесь и условным консерваторам: «Я говорю, что Бог — моя миссия, и что я слышу от христиан? — вопрошает Канье. — Они первыми меня осуждают». Это так себе поэзия, да и собственные претензии Уэст обычно формулирует почетче и позлее, но в целом дилемма ясна: пропасть между двумя флангами так просто не перепрыгнуть даже под знаменем всеобщей любви. В «Jesus Is King» можно усмотреть картину современной Америки, в которой противоборствующие стороны разведены по углам и не слышат друг друга, а посередине стоит Канье Уэст и ищет помощи у Бога, потому что больше ему помогать никто не готов.
https://www.buro247.ru/culture/pop-culture/31-oct-2019-kanye-jesus.html
С одной стороны, мишень тут — прогрессивные активисты, которых принято огульно называть аббревиатурой SJW: сентенциями про осознанность и лицемерие, намеками и экивоками вроде упоминания ненавистной либералам гомофобной фастфуд-сети Chick-Fil-A, Уэст неназойливо, но заметно указывает на близость нового проактивного гуманизма и нетерпимости. «Если вы за то, чтобы принимать других, почему вы не принимаете меня», — как бы говорит он; и понятно, зачем тут религиозная рамка, если слово «меня» написать с большой буквы, ситуация сразу становится гораздо более объемной. С другой стороны, достается здесь и условным консерваторам: «Я говорю, что Бог — моя миссия, и что я слышу от христиан? — вопрошает Канье. — Они первыми меня осуждают». Это так себе поэзия, да и собственные претензии Уэст обычно формулирует почетче и позлее, но в целом дилемма ясна: пропасть между двумя флангами так просто не перепрыгнуть даже под знаменем всеобщей любви. В «Jesus Is King» можно усмотреть картину современной Америки, в которой противоборствующие стороны разведены по углам и не слышат друг друга, а посередине стоит Канье Уэст и ищет помощи у Бога, потому что больше ему помогать никто не готов.
https://www.buro247.ru/culture/pop-culture/31-oct-2019-kanye-jesus.html
BURO.
«Иисус, это я»: Александр Горбачев — о новом альбоме Канье Уэста «Jesus Is King»
Иисус Христос заказывал барагоз — бывший главный редактор «Афиши» и нынешний главный специалист по творчеству Канье Уэста расслышал его последнюю пластинку
На прилавках книжных уже должна была появиться новая ккнига Александра Эткинда (о котором я тут как-то писал и даже брал у него интервью). Книга называется «Природа зла. Сырье и государство». Издательство «НЛО» попросило написать для нее так называемый блерб; я, разумеется, написал сильно больше, чем надо для задней обложки или где они там располагаются. Ну зато можно повесить полный текст сюда.
Лес, нефть, шерсть, картофель — все эти обыденные спутники и обеспечители современной жизни в новой книге Александра Эткинда становятся игроками большой истории, полноценными актерами на политической сцене, а вовсе не только ее декорациями. Эткинд — мастер находить глубокое в (мнимо) очевидном и парадоксальное в обыденном, и здесь есть множество замечательных наблюдений: и о том, как чай и сахар создали буржуазию, и о том, как сырьевая смена вех определила победу неолиберализма над социал-демократией, и о специфической природе современного российского режима: «паразитического» государства, которое из-за сырьевой ренты фактически не нуждается в своих гражданах.
Впрочем, как мне кажется, ключевое значение этой книги для российского читателя — в другом. На русском языке почти не говорят и не пишут о глобальном изменении климата — то, что на Западе давно признано ключевым историческом сюжетом настоящего и будущего, здесь даже не является предметом для обсуждения, хотя Россия уже испытывает на себе последствия экологических трансформаций. Эткинд нарушает этот заговор молчания — и хочется верить, что его голос окажется услышанным. Тем более что сценарий, который предлагает «Природа зла», в некотором роде даже можно счесть оптимистичным: мир неизбежно изменится — потому что иначе он просто погибнет.
Дальше важное дополнение. Я знаю, что Эткинда нередко критикуют — главным образом за фактические ошибки в деталях или не только в них. Судя по всему, ему свойственно такие ошибки допускать; вполне вероятно, найдутся они и в новой книжки. Конечно, ничего хорошего в этом. Но, как говорится, любим мы его не за это. То есть я вообще не уверен, что назвал бы Эткинда историком — хотя он себя, может, и назвал бы. Мне в его книгах интереснее всего некий полет мысли, умение увидеть неочевидные связи между далекими на первый взгляд вещами, сконструировать какие-то парадоксальные построения, которого тебя самого вдохновляют интереснее думать. То есть это больше такая интерпретационная, критическая деятельность, чем собственно историческая. Конечно, из этого не следует, что можно сколько угодно допускать ошибки, но тем не менее. Я недавно прочитал биографию Фуко (довольно сомнительную, увы; все никак не успеваю тут написать) — ну и там, среди прочего, сообщается, что почти каждую его книгу специалисты по тем или иным эпохам тоже критиковали. Понятно, что Эткинд — не Фуко. Но, конечно, метод у него похожий; и думает он интересно.
В этом смысле, кстати, новая книжка — точно не лучшая у него, потому что в ней-то основной сюжет довольно очевидный, и пафос тоже понятный. Культура неразрывно связана с натурой, политика — с ресурсами; современная карта мира и современные конфликты во многом определены тем, на каком топливе работает наша цивилизация; климатический кризис это все неизбежно кардинально изменит. Все это наверняка вполне мейнстримно, да еще и грантоемко. Но тут — см. выше. Про это мало говорят на русском, про это нужно говорить на русском, спасибо Эткинду, что он это делает.
https://www.nlobooks.ru/books/otdelnye_izdaniya/21570/
Лес, нефть, шерсть, картофель — все эти обыденные спутники и обеспечители современной жизни в новой книге Александра Эткинда становятся игроками большой истории, полноценными актерами на политической сцене, а вовсе не только ее декорациями. Эткинд — мастер находить глубокое в (мнимо) очевидном и парадоксальное в обыденном, и здесь есть множество замечательных наблюдений: и о том, как чай и сахар создали буржуазию, и о том, как сырьевая смена вех определила победу неолиберализма над социал-демократией, и о специфической природе современного российского режима: «паразитического» государства, которое из-за сырьевой ренты фактически не нуждается в своих гражданах.
Впрочем, как мне кажется, ключевое значение этой книги для российского читателя — в другом. На русском языке почти не говорят и не пишут о глобальном изменении климата — то, что на Западе давно признано ключевым историческом сюжетом настоящего и будущего, здесь даже не является предметом для обсуждения, хотя Россия уже испытывает на себе последствия экологических трансформаций. Эткинд нарушает этот заговор молчания — и хочется верить, что его голос окажется услышанным. Тем более что сценарий, который предлагает «Природа зла», в некотором роде даже можно счесть оптимистичным: мир неизбежно изменится — потому что иначе он просто погибнет.
Дальше важное дополнение. Я знаю, что Эткинда нередко критикуют — главным образом за фактические ошибки в деталях или не только в них. Судя по всему, ему свойственно такие ошибки допускать; вполне вероятно, найдутся они и в новой книжки. Конечно, ничего хорошего в этом. Но, как говорится, любим мы его не за это. То есть я вообще не уверен, что назвал бы Эткинда историком — хотя он себя, может, и назвал бы. Мне в его книгах интереснее всего некий полет мысли, умение увидеть неочевидные связи между далекими на первый взгляд вещами, сконструировать какие-то парадоксальные построения, которого тебя самого вдохновляют интереснее думать. То есть это больше такая интерпретационная, критическая деятельность, чем собственно историческая. Конечно, из этого не следует, что можно сколько угодно допускать ошибки, но тем не менее. Я недавно прочитал биографию Фуко (довольно сомнительную, увы; все никак не успеваю тут написать) — ну и там, среди прочего, сообщается, что почти каждую его книгу специалисты по тем или иным эпохам тоже критиковали. Понятно, что Эткинд — не Фуко. Но, конечно, метод у него похожий; и думает он интересно.
В этом смысле, кстати, новая книжка — точно не лучшая у него, потому что в ней-то основной сюжет довольно очевидный, и пафос тоже понятный. Культура неразрывно связана с натурой, политика — с ресурсами; современная карта мира и современные конфликты во многом определены тем, на каком топливе работает наша цивилизация; климатический кризис это все неизбежно кардинально изменит. Все это наверняка вполне мейнстримно, да еще и грантоемко. Но тут — см. выше. Про это мало говорят на русском, про это нужно говорить на русском, спасибо Эткинду, что он это делает.
https://www.nlobooks.ru/books/otdelnye_izdaniya/21570/
НЛО
Природа зла
Имел честь поредактировать новый текст на «Холоде». Это история про Николая Стремского — священника из Оренбургской области, который построил в своей деревне градообразующую православную обитель и усыновил с женой 70 (!) детей, а теперь сидит в СИЗО по обвинению в сексуальном насилиии над некоторыми из них. Конкретный сюжет о преступлении, про которое не очень понятно, было ли оно вообще, по дороге превратился в сагу про современную историю России в целом: как капитал превращает праведника в локального олигарха с соответствующими моральными последствиями; как постепенно происходит слияние церкви и государства; как патриархальные ценности сталкиваются с цифровым поколением — и чем может заканчиваться это столкновение. Ну и другие не менее интересные вопросы.
В принципе, этого было бы и достаточно — история мутная до чрезвычайности, кто прав, кто виноват, не разберешь. Но авторка — Мария Карпенко — рыла-рыла землю носом и в итоге более-менее докопалась до реальности. Во всяком случае, по итогам текста более-менее становится понятно, что, видимо, произошло — и это, конечно, мощная комбинация случайностей, страстей, ценностного конфликта и догорающих костров амбиций.
Почитайте — и поддержите «Холод»: он того стоит.
https://holod.media/tsargrad
В принципе, этого было бы и достаточно — история мутная до чрезвычайности, кто прав, кто виноват, не разберешь. Но авторка — Мария Карпенко — рыла-рыла землю носом и в итоге более-менее докопалась до реальности. Во всяком случае, по итогам текста более-менее становится понятно, что, видимо, произошло — и это, конечно, мощная комбинация случайностей, страстей, ценностного конфликта и догорающих костров амбиций.
Почитайте — и поддержите «Холод»: он того стоит.
https://holod.media/tsargrad
Журнал «Холод»
Настоящий православный Царьград
История священника Николая Стремского, который 30 лет воспитывал приемных детей, а теперь находится в СИЗО по обвинению в педофилии