Как капитан рыболовецкого судна погубил экипаж немецкого дирижабля? Кто стал первой жертвой убийства в самолете? Когда был создан первый беспилотный бомбардировщик? Насколько далеко мог летать самолёт с девятью крыльями? Как японцы бомбардировали западное побережье США? Кем были «13 черных кошек»?

Эти и другие истории вы можете прочитать в телеграмм-канале «Авиация 1903 – 1945» (@avia1).

​​Закат немецких мандаринов

Феодальная раздробленность и Реформация оказались исключительной удачей для академического мира Германии. Каждый немецкий феодал желал, чтобы в его княжестве обязательно имелся университет, с помощью которого можно было обосновать, почему вероисповедание князя круче, чем у соседа. Множественность юрисдикций и конкуренция между ними превратили Германию в «страну университетов», а людей с высшим образованием – в особую привилегированную группу с развитым самосознанием и пониманием своих корпоративных интересов.

Со временем университетское сословие, превратившееся в альтернативную аристократию, только без титула, но со степенью (Макс Вебер использовал для определения «просвещённой элиты» термин «мандарин», отсылая к китайскому опыту), перестало удовлетворяться ролью безропотного придатка государственной машины, поставляющего чиновников и прочих людей «полезных профессий». В первой половине XIX в. университеты стали рассадниками либерализма, что привело к революции 1848 г. Однако революция провалилась, и это стало поворотной вехой. Государство и мандарины заключили негласный пакт. Мандарины больше не лезли в политику, в то время как государство обеспечивало полную исследовательскую свободу (пока та не заходила за политические рамки) и предоставляло автономию в решении внутрикорпоративных дел. В результате взлёт немецкой науки во второй половине XIX в. сопровождался ростом аполитичности и «консервацией» университетской идеологии.

Однако перелом веков поставил перед мандаринами новую проблему. Если ещё в 1870 г. Германия являлась преимущественно сельской периферией Европы, то всего через 20 лет она стала индустриальным сердцем континента. Наступление «века масс и машин» приводило большинство интеллектуалов в ужас, так как грозило разрушить их уютный ламповый мирок, в котором небольшая кучка учёных людей могла упиваться своей образованностью и превосходством над теми, кто не кончал университетов: титулярной аристократией, ограниченными мещанами, денежными мешками из буржуазии и рабоче-крестьянским быдлом. Примерно с 1890 г. страх и ощущение кризиса стали определяющими чувствами большинства немецких интеллектуалов. В следующие десятилетия, ставшие, пожалуй, наиболее плодовитыми для немецкой науки, учёные пытались найти выход из тупика.

Упрощая, можно выделить две господствовавшие тенденции: ортодоксов и модернистов. И те, и другие в целом были солидарны в своём страхе новых времён, осознании собственной элитарной исключительности, нелюбви к позитивизму, и, напротив, в желании возродить культуру через идеализм. Однако если первые собирались дать бескомпромиссный бой Модерну, то вторые, чуть более рационально прикидывая шансы на успех, предпочитали заключить компромисс с действительностью. Пожертвовать частью отживших институтов (включая политические) и встроиться в новые социальные отношения, чтобы сохранить то самое ценное, что ещё возможно сохранить. Противостояние между ортодоксами и модернистами достигло своего апогея в 1920-е гг., совпав с пиком политического конфликта в обществе.

В итоге консервативные «аристократы духа», сами того не желая, подготовили интеллектуальную почву для появления куда более плебейского и низменного, но тоже антимодернистского по своей риторике движения – национал-социализма. В начале 1930-х гг., ещё до назначения Гитлера канцлером, немецкие университеты практически без сопротивления как перезрелые плоды один за другим упали в объятия нацистов. Последние, воспользовавшись ситуативными союзниками, придя к власти, кинули их. Университеты и науки, прежде всего социальные, находились при Гитлере в невиданном упадке из-за эмиграции или запрете на работу для многих преподавателей, цензурных ограничений, а также из-за гипертрофированного госзаказа на прикладные специальности, прежде всего – медицину (врачи нужны фронту).

После 1945 г. немецкая наука более-менее возродилась, пусть уже и не в том блеске, что был ей свойственен до 1933 г. Ну а в 1969 г. в свет вышла монография историка Фрица Рингера «Закат немецких мандаринов», сюжет которой я здесь пересказал.

Топонимическая диалектика

6 сентября 1940 г. румынский король Кароль II отрёкся от престола и сбежал из страны. Его наследником стал 18-летний сын Михай I, однако реальную власть разделили между собой премьер-министр генерал Ион Антонеску и лидер фашистского движения «Железная гвардия» Хория Сима.

Кароль ещё в феврале 1938 г. разогнал парламент, принял новую Конституцию и установил в Румынии однопартийную авторитарную диктатуру с собственным культом личности. В числе прочих оппозиционных партий Кароль запретил и «Железную гвардию», а её руководителей, включая основателя движения – Корнелиу Кодряну, приказал убить.

Однако добившись кратковременного успеха во внутренней политике, монарх провалил политику внешнюю. Румыния традиционно являлась союзницей Франции, но летом 1940 г. Франция оказалась разгромлена Германией. Кароль не успел вовремя переориентироваться на Рейх, и был за это наказан. В июне 1940 г. Румынии пришлось уступить Советскому Союзу Бессарабию и Северную Буковину, в августе – передать Венгрии Северную Трансильванию, а в начале сентября – согласиться на переход Южной Добруджи под власть Болгарии. За два месяца страна без войны лишилась 1/3 территории и 1/3 населения.

После такого национального позора румыны начали массово выходить на улицы, требуя отречения неудачливого короля, который к тому же имел репутацию коррупционера и распутника. Кароль попытался сыграть на опережение и ещё летом легализовал «Железную гвардию», назначив её недобитых руководителей главами второстепенных министерств. Однако зелёнорубашечников («Железная гвардия» форсила именно этот цвет униформы) полумеры уже не устраивали, и они требовали отдать им всё правительство целиком.

5 сентября на фоне паралича власти и массовых протестов Кароль назначил премьер-министром генерала Иона Антонеску. Тот был известен своими оппозиционными взглядами и близостью к «Железной гвардии», но при этом оставался представителем традиционной военной элиты. Из-за скверного характера Антонеску не был популярен в армии, а потому Кароль надеялся, что такой премьер будет вынужден опереться на монарха с целью сохранения своей власти.

Но так уж вышло, что в предыдущие годы вокруг короля сложился специфический круг ближайших друзей и придворных – так называемая «камарилья», которая сосредоточила в своих руках основные нити государственного управления и финансовых потоков. Составлявшие её люди вовсе не желали расставаться с властью и источниками доходов. Не успел монарх назначить Антонеску главой кабинета, как его друзья тут же начали готовить убийство генерала. Узнав об этом, Антонеску сбросил Кароля со счетов. С подачи генерала силовые ведомства отказались починяться приказам короля, а сам Антонеску присоединился к требованиям об отречении. Подписав его, Кароль прихватил с собой любовницу и со значительной частью казны сбежал в Мексику. Он умер в изгнании уже после Второй мировой войны, проклинаемый и на Родине, и в эмиграции.

Несмотря на то, что формально монархия во главе с молодым Михаем I была сохранена, премьер Антонеску был провозглашён «кондукэтором» – «вождём» румынского народа. «Железная гвардия» стала единственной легальной партией в стране, а её лидер Хория Сима – вице-премьером. Все ключевые министерские портфели и посты губернаторов провинций также получили легионеры. Впрочем, Антонеску видел в зелёнорубашечниках опасных конкурентов, а потому вся краткая история национал-легионерского государства прошла под знаком подспудного соперничества между двумя претендентами на абсолютную власть.

В итоге Антонеску сумел заручиться поддержкой Гитлера, убедив того, что только при нём Румыния сумеет обеспечить бесперебойные поставки нефти в Германию и выставит армию в войне против СССР. В январе 1941 г. генерал подавил легионерский путч в Бухаресте и вновь запретил «Железную гвардию». Единоличная диктатура Антонеску с опорой на нацистскую Германию продержалась в Румынии вплоть до августа 1944 г., когда пронацистский «кондукэтор» был свергнут просоюзническими заговорщиками во главе с повзрослевшим королём Михаем.

​​7 сентября 1940 г. был подписан Крайовский договор, согласно которому Румыния возвращала Болгарии Южную Добруджу. В свою очередь этот регион Румыния присоединила к себе в 1913 г., победив Болгарию во Второй Балканской войне.

Румыния, которая до лета 1940 г. ориентировалась на Францию, после её разгрома была вынуждена под давлением Германии уступить значительные территории своим соседям: Бессарабию и Северную Буковину – СССР, Северную Трансильванию – Венгрии, Южную Добруджу – Болгарии. В отличие от двух предыдущих территориальных утрат, передача Южной Добруджи не воспринималась румынским обществом в качестве экстраординарной национальной катастрофы. Согласно переписи 1930 г., в регионе проживали лишь 20% румын при 35% турок и 40% болгар. Вслед за заключением договора стороны провели обмен населением. 100 тыс. румын выехали из Южной Добруджи в Румынию, в то время как 60 тыс. болгар переехали из Северной Добруджи, оставшейся под контролем Румынии, в Болгарию.

После окончания Второй мировой войны Крайовский договор так и не был пересмотрен, в результате чего Южная Добруджа до сих пор остаётся частью Болгарии. Таким образом, Болгария является единственной державой «Оси», которая вышла из Второй мировой с определённым приращением к своей довоенной территории.

10 сентября 1939 г. Канада объявила войну Германии и тем самым вступила во Вторую мировую войну.

В годы войны Канада в основном являлась тыловой базой Великобритании, поставлявшей сырьё, продовольствие и военную технику (прежде всего, грузовики) в метрополию и на фронты союзных армий. Здесь размещались основные учебные центры для лётчиков со всей Британской империи.

В канадской армии в общей сложности служили 1,1 млн. человек, из которых, правда, половина не покидала родной страны. Тем не менее канадцы зарекомендовали себя и в боевых действиях. Они участвовали в рейде на Дьепп, Итальянской кампании, вторжении в Нормандию (у канадцев был свой отдельный от британцев и американцев участок высадки) и освобождении Нидерландов. Канадский флот прикрывал трансатлантические линии коммуникации во время Битвы за Атлантику. В общем итоге в годы войны погибли чуть более 40 тыс. канадцев.

Посмотреть канадскую иллюстрированную карту 1944 г. в высоком разрешении можно по ссылке: https://i.redd.it/kc897r7ewsqy.jpg

20 лет

Мы в прямом эфире видим, как падает вторая башня. Всемирного торгового центра больше нет. https://youtu.be/eJBWluKSwHg

Ну и еще про 11 сентября — Екатерина Андреева сообщает нам, что сегодня очень нервный день. https://youtu.be/gpfkhqwXwS8

Сильно

https://edition.cnn.com/interactive/2021/09/us/9-11-photos-cnnphotos/

​​Власть

Закрывая тему 9/11, хочу посоветовать псевдобиографическую комедию «Vice» (в русском переводе «Власть») 2018 г. Она посвящена Дику Чейни – одному из мастодонтов Республиканской партии, который начал правительственную карьеру главой аппарата президента Форда, продолжил конгрессменом при Рейгане, затем был министром обороны при Буше-старшем и, наконец, сел в кресло вице-президента при Буше-младшем. В историю Чейни вошёл как кондовый неокон и экспансионист, плотно завязанный на коррупционных схемах крупных энергетических компаний, что в совокупности дало ему репутацию одного из самых могущественных вице-президентов в истории Америки и одновременно одного из самых нелюбимых обществом политиков.

Да, сразу следует оговорить, что фильм представляет собой антиреспубликанскую агитку, выпущенную на пике трамповской эпопеи, причём создатели даже не пытались провести различия между ненавидящими друг друга в реальности «истеблишментскими» неоконами, вроде Бушей и Чейни, и популистами-трампистами. Для авторов все республиканцы мазаны одной краской, в то время как о демократах в фильме почти не говорят.

Тем не менее, на мой взгляд, ключевая идея фильма, проходящая красной нитью через его сюжет, несмотря на все предубеждения авторов, в целом верна и справедлива. Теракт 11 сентября 2001 г. дал новую жизнь тому, что и в фильме и в конституционном праве именуется «теорией унитарной исполнительной власти» (Unitary executive theory). Согласно ей, президент (и, следовательно, приближённые к нему люди) обладает монополией на осуществление федеральной исполнительной власти, имея безусловный приоритет в этом отношении перед Конгрессом и судами.

На самом деле определённая «авторитарность» президентской власти имеет давнюю традицию в американской истории, чему посвящена книга историка Артура Шлезингера «Имперское президентство» (The Imperial Presidency), вышедшая ещё в 1973 г. Первым своеобразным «диктатором» был Линкольн, победивший в Гражданской войне во многом именно потому, что ввёл военное положение в стране на период боевых действий. В начале XX вв. бурную деятельность по усилению президентской власти развил Теодор Рузвельт, боровшийся с олигархами и монополиями. Но настоящий пик «имперского президентства» пришёлся на годы правления его тёзки. Франклин Рузвельт 12 лет де-факто правил страной в условиях перманентной чрезвычайщины на фоне Великой депрессии и Второй мировой войны. Раздутые полномочия были характерны и для последующих президентов, прежде всего в тех областях, что были связаны с отправкой войск заграницу и спецслужбами. Критический перелом произошёл лишь в связи с Уотергейтским скандалом и отставкой Никсона, когда институт президентства оказался скомпрометирован. Форд и Картер вошли в историю как «слабые» президенты в отличие от «сильного» Конгресса.

Восстановление прерогатив исполнительной власти началось при Рейгане, но решающий прорыв произошёл именно после 9/11. Общественный запрос на усиление безопасности привёл не только к череде заморских экспансий в рамках «Войны с терроризмом», но и к расширению полномочий исполнительной власти и спецслужб во внутренней политике. Patriot Act с его тотальными слежками и прослушками не даст соврать. Политическая поляризация, которая парализует конструктивную деятельность Конгресса, ведёт к ещё большему усилению исполнительной власти, что, например, позволило экспертам говорить уже об Обаме, как об одном из самых могущественных американских президентов. Сталкиваясь с сопротивлением республиканского Конгресса, тот просто находил легальные способы игнорировать его, и принимал решения единолично.

Справедливости ради, трамповская эпопея привела к определённому откату полномочий исполнительной власти, так как Трампу все 4 года со всех сторон ставили палки в колёса. Впрочем, Байден, судя по всему, своими активными мерами по демонтажу трамповского наследия, инфраструктурными проектами и обязательной вакцинацией от ковида возвращает президентской власти прежнюю силу.

P.S. Фильм на русском языке есть на ютубе, можете найти по названию и году выпуска.

Два брата

Эндре и Ласло Райки родились в многодетной семье трансильванского сапожника немецкого происхождения в начале XX в.

Согласно Трианонскому договору, Трансильвания отторгалась от Венгрии и переходила к Румынии. Райки, хоть и были этническими немцами, к тому моменту уже мадьяризировались, а потому часть семьи переехала в Будапешт, тогда как часть осталась в родных местах. Эмигрировавший Эндре в итоге добился успеха, став высокопоставленным служащим венгерского сельскохозяйственного кооператива. В середине 1920-х гг. он перевез к себе из Трансильвании младшего на 10 лет брата Ласло.

Учась в университете, Ласло стал коммунистом. В хортистской Венгрии Компартия была запрещена, а потому Ласло вскоре вылетел из университета. Это, впрочем, только усилило коммунистическую активность Райко-младшего, который принялся агитировать рабочих и подбивать тех на забастовки. В 1937 г. он отправился в качестве комиссара Интербригад воевать за испанских республиканцев. После разгрома последних Ласло бежал во Францию, а оттуда окольными путями вернулся в Венгрию, где стал членом подпольного ЦК Компартии.

Пока Ласло сражался за мировую революцию, его старший брат Эндре, напротив, увлёкся хунгаризмом – венгерской вариацией национал-социализма. Однако в хортистской Венгрии нацистские радикалы были запрещены наравне с радикалами коммунистическими. Лидер хунгаристов – Ференц Салаши, сидел в тюрьме.

Осенью 1944 г. Хорти собирался последовать примеру Финляндии, Румынии и Болгарии, и сменить сторону в войне, повернув оружие против немцев в союзе с СССР. Однако немцы обогнали регента и в середине октября сами свергли его. На немецких штыках к власти пришёл Салаши и его партия «Скрещённых стрел». В нацистском правительстве Эндре Райк стал статс-секретарём, ответственным за продовольствие.

В декабре 1944 г. салашисты арестовали Ласло Райка. Казалось, что члена ЦК Компартии ждёт верная петля или пуля, но прямо на заседание трибунала явился Эндре, облачённый в униформу салашистского движения. Он заступился за младшего брата, и того вместо немедленной казни просто перевезли в немецкую тюрьму.

После освобождения Венгрии Красной армией Эндре Райк бежал в Австрию, где был арестован американцами и два года провёл в лагере для интернированных. Американцы выдали большинство сбежавших хунгаристских лидеров, включая Салаши, новым венгерским властям, которые их повесили. Но Эндре Райк избежал такой участи.

Его младший брат Ласло вернул должок. В послевоенной Венгрии он – герой Сопротивления, быстро стал министром внутренних дел и шефом госбезопасности. Ласло поспособствовал тому, чтобы имя его старшего брата вычеркнули из списков тех салашистов, чьей выдачи требовал новый режим. Впрочем, к другим своим политическим противникам Ласло никакого снисхождения не проявлял. На своём посту он сделал всё возможное, чтобы подавить любые партии и движения, хоть сколько-нибудь независимые от Компартии.

Однако через несколько лет Ласло Райк повторил судьбу многих других сталинских шефов госбезопасности. В 1949 г. его самого арестовали, обвинили в шпионаже и титоистском уклоне и после показательного процесса казнили. В отличие от видного брата-нациста на этот раз у Ласло не нашлось второго высокопоставленного брата-коммуниста.

В годы «оттепели» Ласло посмертно реабилитировали. Как и в самом СССР ограниченная десталинизация в Венгрии, проводимая перекрасившимися сталинистами, вела к тому, что на первый план выводились истории «невинно пострадавших настоящих большевиков-ленинцев» – де-факто таких же палачей и убийц, которым просто не повезло попасть под раздачу вслед за теми, кого они сами до того репрессировали. Впрочем, в Венгрии десталинизация всё-таки вышла из-под контроля, и похороны Райка стали провозвестником революции 1956 г.

Эндре Райк после освобождения из лагеря для интернированных поселился в Баварии, где прожил вплоть до своей смерти в 1960 г. Он до самого конца продолжал поддерживать Салаши и пытался доказывать, будто хунгаризм и нацизм принципиально чем-то отличаются и вообще «вы не понимаете, это другое».

Vive le Roi!

Сегодня в 18:00 по мск. рассказываю на стриме у Николая Росова про жизнь и принципы Генриха д,Артуа, герцога Бордоского и графа Шамбора, едва не ставшего французским королём Генрихом V

https://youtu.be/WRVRBRkdqHQ

О франко-немецкой «вражде»

Большая часть обывательских представлений об истории закладывается ещё в школе и восходит к национал-романтической пропаганде XIX – XX вв. Её авторы ставили перед собой конкретные цели обосновать государственные или национальные претензии в пику претензиям конкурировавших наций или государств. Зачастую историки и публицисты приходили к выводам о некоей «врождённой вражде» между теми или иными народами, которая должна была обосновывать актуальную политическую конъюнктуру. В современной РФ мы можем наблюдать нечто подобное в отношении, например, Польши, Англии или «коллективного Запада», когда выпячиваются примеры противостояний времён Царя Гороха и забываются не менее многочисленные примеры союзов и сотрудничества.

Однако никакого «Особого пути» у России здесь, как, впрочем, и во всём остальном, нет. Подобные искажения свойственны абсолютно всем нациям/государствам. Ярким примером являлась, например, Германия в первую сотню лет своего существования как единого государства. Германия, как известно, была объединена вокруг Пруссии во время франко-прусской войны 1870/71 гг. Эти обстоятельства привели к тому, что государственной пропаганде требовалось представить Пруссию в качестве «исконной» объединительницы Германии, желательно противопоставив её Франции, которая, якобы, всегда «гадила» немцам. Истоки франко-немецкой «наследственной вражды» принялись искать чуть ли не в Античности, противопоставляя древних германцев римлянам, считавшихся культурными предшественниками французов.

Естественно, вся эта туфта про «наследственную вражду» не имеет ничего общего с реальностью. И немцы, и французы, выйдя из Франкской империи Карла Великого, на протяжении веков в равной мере то воевали, то сотрудничали друг с другом. Та же самая Пруссия в XVII – XVIII вв. регулярно выступала союзницей Франции в войнах против других немцев – австрийских Габсбургов. Ситуация получается совсем уж пикантной, если учесть, что в тот период политическое единство «Германии» ассоциировалось, прежде всего, со Священной Римской империей, которую возглавляли как раз Габсбурги. А вот курфюршества, вроде Бранденбурга-Пруссии, наоборот, расшатывали внутреннее единство Империи, укрепляя собственный суверенитет. Таким образом, мало того, что Пруссия большую часть своей истории не являлась никакой «объединительницей», так она была скорее сепаратистской-разъединительницей, которая часто опиралась на помощь иностранцев.

Именно французы вскормили Бранденбург по результатам Вестфальского мира 1648 г., чтобы иметь противовес Габсбургам на востоке Империи. В 1740-х гг. Пруссия вновь стала союзницей Франции во время Войны за австрийское наследство. Фридрих II – король, которого немецкая пропаганда впоследствии возвеличила едва ли не как «первого объединителя Германии», в реальности писал, что «достаточно взять карту в руки, дабы убедиться, что естественные границы Франции простираются до Рейна, русло которого совершенно явно предназначено отделять Францию от Германии, чтобы служить границей этих стран».

Справедливости ради, Пруссия и Франция в XVII – XVIII вв. неоднократно оказывались и на противоположных сторонах баррикад, но обусловлено это было, конечно, не какими-то «национальным интересами», которых ещё не было, а банальным политическим расчётом бранденбургских правителей с целью укрепления собственного курфюршества.

Галломания определяла немецкую культуру на протяжении большей части XVII – XVIII вв., достаточно взглянуть на прусскую королевскую резиденцию в Потсдаме или дрезденский Цвингер. Берлин в конце XVII в. стал прибежищем для тысяч изгнанных французских гугенотов, в результате чего к 1700 г. до трети населения бранденбургской столицы являлись выходцами из Франции. В конце концов, именно тотальная «офранцуженность» немецкой аристократии породила протест университетских интеллектуалов, которые на волне романтизма противопоставили французской рационалистической «civilisation» немецкую идеалистическую «Kultur». С этого и началось национал-романтическое конструирование нарратива о «наследственной» франко-немецкой вражде.

​​«Великая Румыния» и её раздел в 1940 г.

28 июня 1940 г. после советского ультиматума к СССР отошли Бессарабия и Северная Буковина.

30 августа, согласно решению Второго Венского арбитража, к Венгрии отошла Северная Трансильвания.

7 сентября, согласно условиям Крайовского договора, к Болгарии отошла Южная Добруджа.

За два месяца Румыния без боя отдала 1/3 территории и 1/3 населения. По итогам Второй мировой войны из утраченных в 1940 г. территорий обратно в состав Румынии была возвращена лишь Северная Трансильвания.

«Отвечая на вопрос относительно причин политических бед, ссылаются на якобы неизменяющийся характер немцев. Говорят, что они, дескать, аполитичны, в политическом отношении глупы, не видят реального положения вещей, находятся во власти иллюзий и грёз, помешаны на теориях. Немцы якобы склонны к бездумному послушанию, великодушны и жестоки одновременно. Свободный мир считает (порой заявляя об этом публично), что немцы, поскольку они сами не способны к политической свободе, не подходят на роль надёжных союзников в сообществе свободных государств. Мир боится нас, так как он думает о возможности новой вспышки безумия, он испытывает страх перед Германией.

Немцы также ссылаются на свой неизменяющийся характер. Там, где это делается, теряется всякая надежда. Тут уж не помогут никакие объяснения, воспитание, теории и опыт. Отдельному человеку, который может сказать: «таков уж я есть» и тем самым оправдать себя и даже вызвать сочувствие со стороны себе подобных, уподобляются те немцы, которые говорят своему народу и, возможно, самим себе: «таковы уж мы, немцы». Удивительное в изображении характера народов проистекает из подтверждаемого фактами обобщения настроений. Но другие факты опровергают эти отдельные аспекты, которые никогда не бывают действительными для общего. Характер народа – это нечто непостижимое, не определяющее политическую судьбу.

Всё же следующее могло бы дать повод задуматься: Спиноза, чей великий политический ум стремился к свободе, видел различие народов. Он жил с голландцами, к которым причислял себя, и познал там успешную борьбу за свободу. Спиноза считал, что некоторые народы, например турки, неспособны к политической свободе. Мы не согласны с таким взглядом. То, что кажется раз и навсегда данным характером бытия народов, является, в зависимости от обстоятельств, временным результатом их исторического становления. Поэтому они не могут вдруг стать демократическими, политически свободными и либерально настроенными. Большинство людей на земле ещё не знает, что такое свобода. Глупо обращаться с ними так, словно они уже свободны.

У нас, немцев, общие с Западом традиции. Нельзя сказать, чтобы немцы не имели представления о свободе, поскольку они её так грубо предали. Мы не осуждены жить без свободы. Нам не нужно столько времени, как азиатским и африканским народам. Мы можем обрести свободу немедленно.

Сегодня нельзя отрицать, что в Федеративной республике ещё очень незначительна тенденция к активному участию в политической жизни, что нет желания приносить жертвы ради политики в виде участия, денег и риска, что зачастую отсутствует сознание того, что судьба всех зависит от политики.

На вопрос относительно нашего характера нельзя дать ответ с помощью знания истории и психологии. Ответ даёт сам народ Федеративной республики. Наша надежда заключается в том, что народ выдвинет политических деятелей, которым он сможет по праву доверять и которые разъяснят ему его волю. Если настоящие политические деятели не найдут последователей, если народ не прислушается к их доводам и не вберёт в себя их разум, он пойдёт по пути гибели.

Если кто-либо станет утверждать, что весь немецкий народ политически незрелый и не подготовлен к свободной парламентской демократии, то это ничем не подтверждаемый тезис. Если бы дело обстояло действительно так, чего нельзя доказать, то оставалось бы лишь безропотное смирение, а для тех немногих, кто достаточно самонадеян, чтобы считать, что они знали это, – это явилось бы поводом презирать дураков и обиженных Богом, определяющих политические пути, им осталось бы удалиться в свою узкую сферу, пока рок не уничтожит и их. Однако кто познаёт ответственность за свободу, тот не отступит, пока ему встречаются люди, не теряющие мужества на том же пути».

Карл Ясперс, «Куда движется ФРГ?», 1966 г.

​​Про преемственность режимов или зачем Моисею понадобилось 40 лет

Некоторое время назад я уже сравнивал путинскую эпоху с кайзеровским периодом Германской империи. Однако, на мой взгляд, есть ещё один отрезок немецкой истории, с которым допустимо сравнивать нынешнюю постсоветскую Россию. Речь идёт о ранней ФРГ 1950-х – 1960-х гг.

На протяжении длительного времени краеугольным камнем послевоенной западногерманской идентичности являлся тезис о «Нулевом часе» (Stunde Null). Иными словами, представление, будто в мае 1945 г. немецкая история обнулилась, нацизм, а с ним и всё плохое, что привело к нему, ушли в прошлое, а радикально обновившаяся Германия – по крайней мере западная её часть – отныне строит свободное демократическое и плюралистическое общество.

Конечно, ничего подобного в действительности не было. Немцы, которые принялись восстанавливать Германию после мая 1945 г., не прилетели с Луны, а являлись в большинстве своём бывшими верноподданными кайзера, бывшими избирателями Веймарской республики и, наконец, многие из них ещё совсем недавно кидали зиги, всецело поддерживая гитлеровский режим. Все эти люди и закладывали политические, экономические и культурные основы Федеративной республики. Элиту «нового» государства составили люди, которые входили в неё ещё с веймарских, если даже не с кайзеровских, времён. Федеральным канцлером стал 73-летний дед Конрад Аденауэр, который мэрствовал в Кёльне ещё при кайзере, и которого уже в 1920-х гг. всевозможные тогдашние газетные «аналитики» (сейчас бы это были анонимные телеграм-каналы) прочили в рейхсканцлеры. Федеральным президентом стал дед чуть помоложе – 65-летний Теодор Хойс, который сидел в рейхстаге с 1924 г. и как либеральный депутат в марте 1933 г. под угрозой насилия проголосовал за предоставление Гитлеру чрезвычайных полномочий. Стоит ли напоминать, что и денацификация в ФРГ была свернута уже к началу 1950-х гг., в результате чего административные должности низшего и среднего звена заняли те же люди, что служили на них при Гитлере.

Мало того, что на протяжении 20 лет подряд правительственные коалиции неизменно возглавлялись одной и той же партией – консервативным блоком ХДС/ХСС, так на протяжении 14 лет канцлером оставался один и тот же человек – уже упоминавшийся выше Аденауэр. Это позволило говорить об особой немецкой «канцлерской демократии». Неприкрытая автократия времён кайзеров, рейхспрезидентов и фюреров, конечно, ушла в прошлое, но общество по-прежнему продолжало испытывать потребность в «сильной руке», которую ему и обеспечивал «гросфатер» Аденауэр. Девиз его правления был выражен во время избирательной кампании 1957 г. – «Никаких экспериментов!». Оппозиционной прессе по-прежнему пытались заткнуть рот, а когда журнал «Шпигель» в 1962 г. опубликовал статью о степени готовности бундесвера к Третьей мировой войне, его редакторов арестовали и обвинили в государственной измене. Впрочем, гражданское общество тогда отстояло журналистов. В конце концов, Аденауэр нехотя покинул свой пост в 1963 г. на 88-м году жизни, однако вплоть до самой смерти в 1967 г. оставался влиятельным закулисным игроком западногерманского deep state.

Внешняя политика ранней ФРГ, как я уже писал ранее, была пронизана ресентиментом по утраченным «восточным территориям». Всё это дополнялось никуда не девшимся с веймарских и нацистских времён государственным антикоммунизмом, крепко замешанным на такой же старой русофобии. Предвыборные плакаты и в 1950-х гг. продолжали пугать бюргеров красными варварами с монголоидными чертами лица, прущими с Востока, которых могут остановить только «гросфатер» Аденауэр и христианские демократы, стоявшие на страже западной цивилизации. Проявления публичного антисемитизма находились под запретом, но подспудно широко сохранялись на бытовом уровне, прорываясь в виде эксцессов, вроде событий зимой 1959/60 гг.

Таким образом, никакого радикального разрыва с предыдущей политической традицией и культурой в 1945 г. в Германии особо то и не произошло.

Продолжение следует, хотя аналогии и выводы, по-моему, напрашиваются уже и без продолжения.

Продолжение вчерашнего поста

Та, «старая», Германия начала уходить в прошлое лишь начиная с 1960-х гг., да и то, нехотя, тяжело, с грохотом и скандалами. Шестидесятые и семидесятые были отмечены студенческими бунтами «поколения 68-го», обоюдной радикализацией слева («РАФ» – «Фракция Красной Армии») и справа (электоральные успехи неонацистской НДПГ и правый терроризм), началом критической «проработки нацистского прошлого». Общество спорило, должен ли бундестаг принимать так называемые «чрезвычайные законы», расширявшие полномочия правительства в случае чрезвычайных ситуаций, вроде войны или стихийных бедствий. Всеобщее ощущение кризиса привело к тому, что стало модным проводить параллели между ситуацией в ФРГ шестидесятых годов и ситуацией в Веймарской республике в начале тридцатых.

Однако любой кризис рано или поздно заканчивается. В 1969 г. на выборах победила коалиция социал-демократов и либералов, в результате чего впервые за 40 лет канцлером Германии стал социал-демократ. Вилли Брандт нормализовал отношения с восточными соседями, подписав договоры о признании границ. Была проведена комплексная образовательная реформа, в результате чего высшее образование, бывшее до того прерогативой узкой снобистской интеллектуальной элиты, стало гораздо более доступным для широких слоёв населения. Был снижен порог совершеннолетия с 21 до 18 лет. Значительно либерализованы уголовное и семейное право. При этом именно левоцентристские правительства в течение семидесятых годов подавили леворадикальных террористов из РАФ. Часть активистов «поколения 68-го» в следующие десятилетия была интегрирована в политическую элиту страны (именно из них, например, вышла партия «Зелёных»).

Так вот, я к чему всё это. На мой взгляд, совершенно очевидно, что никакого «нового начала» в истории России, применительно к политической культуре, в 1991 г. не произошло, да и не могло произойти. Точно также, как в 1945 г. в Германии не могло произойти радикального отхода от всей предыдущей политической культуры, свойственной Германской империи, начиная с 1871 г. (просуществовавшей в различных формах, кстати, тоже почти 70 лет). Бывшие рейхсбюргеры в ранней ФРГ, точно также как и бывшие советские граждане в постсоветской России строили политические институты так, как умели, и с теми элитами, которые остались из прошлого. Да, это имело свои плюсы, равно как и свои минусы.

Трансформация политической культуры в более открытую началась только через несколько десятилетий, когда в активную жизнь вошли те поколения, которые либо застали прежние режимы «по касательной», либо не застали их вовсе.

Здесь, кстати, не стоит сбрасывать со счетов влияние глобализации и, если конкретнее, «американизации», потому что западногерманские подростки 1950-х гг., как и русские подростки 1990-х – 2000-х гг., были, пожалуй, первыми «американизированными» поколениями в своих странах. При этом немецкой «демократизации» политической культуры в значительной степени помогла американская военная оккупация и более тесная связь с США и с Западом в целом. Постсоветская Россия была от этого избавлена. От оккупации – однозначно к счастью, от более тесной интеграции – к сожалению, хотя основная вина в последнем случае, судя по всему, лежит именно на Западе. Если интеграция ФРГ в Западный блок была обусловлена противостоянием с СССР, то в случае с Россией аналогичного конкурента для Штатов ещё не было (Китай тогда только поднимался), а потому на более тесную интеграцию России в девяностые и нулевые «забили», как бы российская элита от Ельцина до раннего Путина к этой самой интеграции не стремилась. Так что набивать шишки на своём пути к свободе русское общество будет самостоятельно и дольше немцев, тут уж ничего не поделаешь.

Судя по витающему в воздухе ощущению кризиса, тот процесс перехода, который произошёл в ФРГ в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века, ждёт Россию в двадцатые-тридцатые годы века двадцать первого. Когда большая часть жителей республики, наконец, станет младше, а не старше этой самой республики.

Ну а хорошо это или плохо, пусть каждый решает сам.