Сегодня исполнилось 90 лет с момента нападения фашистской Италии на Абиссинию (Эфиопию), осуществленного во имя прогресса и спасения несчастных эфиопов от феодальной и страшной тирании. Саму военную тему трогать смысла не имеет из-за её обширности, но надо бы указать, что колониальная война в Эфиопии вызвала невиданный патриотический подъём в итальянском обществе.

Ладно там фашисты, националисты и господствующие элиты - их восторги по поводу возвращения Риму былого величия были абсолютно понятны. Но остальные-то слои, они-то куда?

А дело ведь обстояло так, что даже многие из тех, кто именовал себя антифашистами, в столь трудные времена склонили колени перед родиной, изъявив желание помочь ей чем только можно. Католики, либералы и даже некоторые социалисты - все были едины в борьбе против “международных плутократов” из Лиги Наций, дерзко наложивших санкции на Италию просто потому, что она обеспечивала своё законное “posto al sole” (“место под солнцем”, итальянская вариация немецкого lebensraum, “жизненного пространства”).

Пик патриотической истерики пришелся на “День веры” 18 декабря 1935 года, дав старт кампании пожертвований и донатов, которую поддержали абсолютно все (за очень редким исключением) слои итальянского общества. Философ-депутат и старый антифашист Бенедетто Кроче, заявив что он не одобряет политику правительства, тем не менее пожертвовал свою сенаторскую золотую медаль в фонд родины, которой пришлось теперь противостоять не одной только Абиссинии, а, - как это говорила пропаганда, - всему миру, желающему разрушения Италии. И действительно, во многих странах (кроме нацистской Германии, конечно) поднялась мощная волна протеста против фашистского колониализма, сопоставимая, разве что с протестами 60-х против войны во Вьетнаме. Разве можно было оставаться в стороне, когда родину со всех сторон поливали грязью и проклинали все кому ни лень, желая её погибели? Конечно нет!

(кстати говоря, в США в феврале 1935 был образован Комитет защиты Эфиопии, на призыв которого откликнулись тысячи добровольцев, готовых отправиться в Африку для войны с итальянцами. Правда, не желая провоцировать Италию, американское правительство этот комитет разогнало, но факт остается фактом: история т.н. “интернациональных бригад” могла начаться на год раньше, и не в Испании, а в Эфиопии)

Вслед за этим примером “критической поддержки”, верность сражающемуся отечеству продемонстрировали (через донаты в основном) и некоторые другие политические деятели антифашистских взглядов. Коммунистическая газета “Lo Stato Operaio” в эти дни с горечью констатировала, что “фашизму удалось фанатизировать не только почти все мелкобуржуазные слои, но и значительную часть пролетарской молодежи”.

А чем же ответили на всё это антифашисты, оставшиеся на “антипатриотических позициях”? В самой Италии ни коммунисты, ни социалисты, ни левоцентристы из партии “Справедливость и свобода” к тому моменту уже почти никакого влияния не имели: как и в России в эпоху ПМВ, антивоенная и антифашистская оппозиция была маргинальным меньшинством. А с началом войны, когда абсолютно вся пресса подчинилась строжайшей цензуре, это влияние и вовсе свелось к околонулевым показателям.

Ключевые и более-менее активные оппозиционные кадры давно сидели за границей. Прознав о нападении, левые мобилизовали свои силы, сделав основной акцент на попытках спровоцировать недовольство среди военнослужащих с помощью подпольной прессы, которая пыталась создать впечатление непопулярности войны среди простых солдат, раздувала малейшие случаи неповиновения и поджигала ненависть к особо фанатичным фашистским офицерам.

Коммунисты на деньги Коминтерна даже организовали небольшую кампанию в Египте, где при поддержке местной “антиимпериалистической буржуазии” они распространяли пропагандистские материалы, направленные на итальянских воинов, перебрасываемых в Абиссинию через Суэцкий канал. В целом же, и коммунисты, и примкнувшие к ним социалисты ожидали, что поражение колониальной кампании приведет к неминуемому падению режима, и вот тогда…

продолжение

начало

Ожидания не оправдались: в мае 1936 года итальянские войска вошли в Аддис-Абебу, вызвав новую волну патриотического угара в фашистской Италии с одной стороны, и тяжелое разочарование и дезориентацию среди левых, - делавших ставку на поражение, - с другой.

Стало понятно, что прежние пораженческие и антиколониальные лозунги не работают и работать не будут. Нужно было срочно корректировать линию и вот тут коммунисты, что называется, дали жару. 

В программном манифесте “Ради спасения Италии; примирение итальянского народа”, опубликованном в газете “Lo Stato Operaio” по горячим следам захвата Аддис-Абебы, черным по белому было писано, что “задача стать великим оппозиционным течением внутри фашизма должна быть сегодня не только на переднем крае нашей тактики, но и, возможно, даже в самом центре нашей политики”. В основе манифеста лежал призыв к фашистам бороться вместе с коммунистами за реализацию фашистской “социалистической” программы 1919 года, - “которая есть программа свободы”, - против тех, кто предал былые идеалы во имя власти плутократов и капиталистических тузов.

Само собою, столь вопиющий зигзаг, напоминавший “тактику троянского коня” немецких коммунистов, вызвал отчаянную критику как со стороны социалистов и левоцентристов, так и, - что более важно, - со стороны Москвы, с которой итальянцы даже не проконсультировались, фабрикуя свой манифест. Учитывая так же то, что как раз в этот момент разгоралась гражданская война в Испании, где итальянские эмигранты-антифашисты будут сражаться в том числе и с итальянским экспедиционным корпусом, перспектив у данной тактики не было никаких. 

(кстати говоря, ураганившие в Испании кипучие итальянские добровольцы (члены “Справедливости и Свободы”) в конце 1938 года даже пытались наладить контакты с эфиопским сопротивлением для того, чтобы сформировать ему в помощь контингент для партизанской борьбы с фашистским колониализмом, однако по разным причинам (логистическим и внешнеполитическим) сделать этого не удалось)

В любом случае, действия левых итальянских антифашистов в ходе эфиопской войны не увенчались успехом: итальянское общество пребывало в состоянии патриотической истерики и любая критика колониальной экспансии (а ничего, кроме выпуска критических воззваний и газет сделать было нельзя) воспринималась как “национальное предательство” и “прислуживание интересам англо-американских плутократов”. Надежды на поражение не оправдались, а формальная победа над Эфиопией усилила экстаз итальянцев многократно.

Однако очень быстро наступило разочарование, потому что выяснилось, что все трудности и расходы по завоеванию Африки, которые несли на своих плечах конечно же низшие классы, не принесли ни возможностей для иммиграции (на которую многие уповали), ни улучшения жизни. С другой стороны, с захватом Аддис-Абебы война не закончилась, перейдя в фазу изматывающего и бесконечного противостояния с партизанами, вызывая явное недовольство солдат. Вдобавок, полностью рухнул пропагандистский фасад “цивилизационной миссии”, поскольку эфиопы в основном не желали иметь ничего общего с европейской культурой, не желали становиться цивилизованными и проявляли откровенную враждебность к своим “спасителям”. Мираж итальянского величия потихоньку рассеивался, а от былой восторженной народной поддержки к 1938 году не осталось и следа. 

И уже дальнейшие военные авантюры фашизма в Испании, Албании, Греции и, особенно, на далеком и непонятном Восточном фронте порождали среди итальянцев не гордость за державу и её блистательного вождя-сверхчеловека, а одно сплошное негодование и недовольство. Вылившееся, в конечном итоге, во внезапный распад фашизма 25 июля 1943, когда на защиту сброшенного дуче не встал ни один из итальянцев, которых 20 лет кряду госпропаганда убеждала в том, что именно вождь и есть Италия и без него Италии просто не будет. Ну а попытка немецких оккупантов вернуть народу его драгоценного руководителя через формирование марионеточной Социальной Республики и вовсе привела к началу стихийного и довольно массового партизанского сопротивления.

Приведенный выше пример провала тактики итальянских левых, оказавшихся неспособными преодолеть насаждаемый властями военный патриотизм - лишь одна из многих демонстраций фатального бессилия т.н. “пролетарского интернационализма” перед идейным господством “национального государства”. 

Выстроенное государством в результате индустриально-городской модернизации “массовое общество” (составной частью которого и являлся пролетариат) раз за разом, - начиная с Первой Мировой Войны, - оставалось чуждым к “антипатриотической” позиции “интернациональных левых”, проявляя куда бóльшую лояльность спускаемым сверху пропагандистским нарративам о “спасении родины”, - кто бы во главе этой “родины” не стоял, - и выражая готовность к защите “интересов” своего “воображаемого сообщества” (т.е. нации в понимании социолога Бенедикта Андерсона, чью легендарную одноименную книжку я рекомендую читать). 

Поэтому на протяжении XX века левые, столкнувшись с проблемой войны и избравшие теоретически верную интернационалистскую позицию осуждения собственного правительства, ВЕЗДЕ и ВСЕГДА уходили в маргинальное поле, откуда продолжали безуспешно взывать ко “всемирному братству трудящихся” и твердить про “два класса”. Исключения конечно же были, - война США во Вьетнаме и, отчасти, колониальные войны Франции в Индокитае и Алжире, - но это именно что исключения, связанные, скорее, с общемировым послевоенным трендом на осуждение колониализма.

При этом, на самом деле, очень немногие левые (в т.ч. марксисты-ленинцы) шли по этому гибельному пути утраты общественного влияния через сохранение политических принципов. В разы больше было тех, кто, в условиях межгосударственных конфликтов перескакивал на стезю т.н. “социал-патриотизма”, провозглашая необходимость защиты отечества и находя для этого веские диалектические основания с обязательным цитированием Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Даже тогда (как в случае войны в Огадене между Эфиопией и Сомали, китайско-вьетнамских или кампучийско-вьетнамских столкновений, албанско-югославского конфликта), когда противник формально принадлежал к тому же социалистическому лагерю.

В этом самом телеграмме я приводил множество примеров как бессильного, но принципиального “интернационализма”, так и хитроумно-диалектического “социал-патриотизма”:

О польских коммунистах, польской независимости и советско-польской войне

Об отношении французских коммунистов к Рифской войне

О “косовской проблеме” в рамках албанско-югославского раскола

О борьбе сомалийских левых с эфиопским колониализмом в Огадене

и

О защите эфиопскими левыми родины от атак сомалийских шовинистов и реакционеров

Об иранских левых в эпоху ирано-иракской войны

Об иракских коммунистах в эпоху ирано-иракской войны

О традиционной патриотической позиции индийских коммунистов

О борьбе шри-ланкийских коммунистов с индийским империализмом

О злоключениях еврейских и арабских коммунистов подмандатной Палестины, оказавшихся во время войны за независимость Израиля 1947-49 по разные стороны баррикад

О стихийном использовании реваншизма/национализма Венгерской Советской Республикой

О взглядах аргентинских левых на Фолклендскую войну

О сальвадорских коммунистах и “футбольной войне” с Гондурасом

О “критической поддержке” пакистанскими коммунистами своей родины в ходе Второй индо-пакистанской войны

О патриотическом курсе турецкой левой

Короче говоря, получается так, что коммунисты в XX веке гораздо чаще становились на защиту своего конкретного отечества в случае каких-либо военных проблем, нежели оставались верными абстрактному “пролетарскому интернационализму”. Который почти гарантированно вел к падению общественного влияния, тогда как тактический оборонительный патриотизм/национализм хотя бы давал призрачную надежду на увеличение политического веса (хотя это происходило нечасто).

продолжение

начало

Почему эта ситуация повторялась раз за разом в разных странах мира и на разных исторических этапах? Владимир Ильич Ленин давал простой и ясный ответ - это потому что много среди коммунистов и рабочих предателей, оппортунистов, ревизионистов и прочей бесхребетной сволочи, являющейся агентурой буржуазии в пролетарских рядах. 

Но есть и более витиеватый вариант лидера российских эсеров Виктора Чернова, который, примерно в тот же самый тяжелый момент крушения Второго Интернационала, связал “патриотическое грехопадение” марксистов разных стран с манией защиты индустриализма как такового и “своей” части этой системы. От сохранности которой не только зависел уровень жизни каждого из пролетариев, - склонных поддерживать отечество до тех пор, пока оно обеспечивает приемлемый уровень благосостояния, - но и сам по себе марксистский проект, базирующийся на “прогрессивном развитии производительных сил” (т.е. промышленности), доставшихся от капитализма. 

Отсюда и вытекали все эти построения о поддержке “более прогрессивной” буржуазии и защите родины (фактически - промышленной системы) от иностранного погрома и порабощения, которые марксисты пускали в ход всякий раз для обоснования своего военного патриотизма.

Прослушал по наводке Димитриева видео-лекцию про войну 1812 года, хорошая штука. И дело не в том, что господин историк балует слушателей некоторыми забавными деталями, о которых даже и не приходилось задумываться (типа нехватки дров для обогрева замерзающих французов в поросшей лесами России). 

Самое главное, что лектор доносит мысль о том, что современная публичная история во многом состоит из мифов. Т.е. из определенных интерпретаций фактов, определенных отношений к тем или иным историческим явлениям, которые часто формируются гораздо позже, исходя из конкретных политических задач тех, кто к этим фактам и явлениям, может быть, вообще не имеет никакого отношения. Задачи, в основном, очень тривиальные: формирование национального государства/национальной идентичности и укрепление власти определенного политического “национального” центра.

А т.к. формирование национальных государств это дело относительно недавнего времени, то и большинство исторических мифов, которые мы воспринимаем как “вечную” данность - тоже довольно молодая конструкция. В том числе и миф об Отечественной войне 1812 года, который окончательно оформился только в 40-е годы XX века благодаря советской власти и задачам военной пропаганды.

В качестве иллюстрации того, как и зачем формируются исторические национальные мифы большевистская политика вообще подходит лучше всего. Потому что большевики настоящие чемпионы по количеству “выдуманных народов”, а учитывая их тягу к планомерности, строгой организации и колебаниям генеральной линии, хорошо прослеживается и сам процесс формирования наций/национальных мифов, и причины по которым проводились эти централизованные и продуманные мероприятия. 

Писал я уже и про строительство азербайджанской нации, и про формирование среднеазиатских наций, и про молдаван, и про белорусов, и про украинизацию, и даже про почти вымерших сегодня карело-финнов успел написать. А теперь, товарищи, надо рассчитаться и с татарами, да не с какими-то, а самыми настоящими поволжскими татарами.

“Национальное пробуждение” поволжских мусульман, - как и почти всех народов Российской Империи, - началось еще в середине XIX века и к моменту революции татарское движение уже не просто являлось фактом, от которого невозможно отмахнуться, но и даже обладало своим левым мятежным крылом.  Оппозиционным царизму Божьим полком староверов-мусульман (он же - Партия Избавления, Фирка-и Наджия) Багаутдина Ваисова, отличившимся участием в трех крестьянских восстаниях, а в 1884 году еще и семидневным вооруженным сопротивлением в своем казанском штабе против жандармов и патриотов.

Ваисовское движение представляло собой довольно влиятельную религиозно-коммунистическую организацию, чьи адепты, - несмотря на разночтения между программой “исламского социализма” Сардара Ваисова (сына Багаутдина) и ориентирами Ильича, - без колебаний поддержали призывы к “миру без аннексий и контрибуций”, а затем и Октябрьскую революцию. Разумеется, “Зеленая гвардия” и “божьи полки” активно воевали в Гражданскую войну на стороне Красной Армии и вообще сыграли немалую роль в укреплении советской власти в Среднем Поволжье, противостоя правым националистам (чьими руками Ваисов и был убит в 1919) и реакционному духовенству. 

Правда все это не спасло ваисовцев, потому что по мере консолидации большевистской власти, в 1923 году “Партия революционеров-коммунистов Востока (Ислама)” (как она стала называться в 1919 году) была запрещена и идейно разгромлена как антисоветская буржуазно-националистическая религиозная секта. 

Между тем, в 1920 году была образована Татарская Автономная Советская Социалистическая Республика, формально закрепившая статус татар как отдельной нации. Соответственно, в этот же момент началось и конструирование татарского национального мифа, причем в 20-е и отчасти 30-е процесс этот носил довольно стихийный характер и отличался конкуренцией между различными историческими школами.

Двумя полюсами этой дискуссии, оформившимися еще в дореволюционное время, были  “булгарское” направление, - возводившее генезис татар к Великой Булгарии, - и собственно “татарское” направление, расширявшее историю татарского народа за пределы Среднего Поволжья и включавшее в неё историю Золотой Орды.

И если “булгаризм” представлял собою своеобразное аграрное народничество (к которому принадлежали и разгромленные ваисовцы, популяризировавшие этноним “булгар”), то “татаризм” имел корни в светском городском национализме с явными признаками великодержавия (а то и пантюркизма) и стремлением вывести историю татар за пределы сугубо российского горизонта. Парадоксально, при этом, что “татаристы” не стеснялись использовать в качестве самоназвания термин “татары”, который не только был навязан поволжским мусульманам царизмом, но и приобрел за годы русского владычества явно негативную коннотацию.

В 20-е годы именно “татаристы” пользовались благосклонностью советской власти, т.к. их центральный миф о трагическом повороте всей истории волго-уральского тюркского сообщества после завоевания Казанского ханства Иваном Грозным (“булгаристы” об этом вообще почти не упоминали) хорошо ложился на ранние негативные взгляды большевиков в отношении царского колониализма, ярко выраженные господствующей в Москве исторической школой Покровского.

продолжение

начало

Соответственно, новая татарская советская идентичность в основном и  базировалась на тех мифологемах, которые ввели в оборот еще дореволюционные “татаристы”. Естественно, купируя наиболее сомнительные (“реакционные”) проявления татарского национализма и пытаясь изыскать в нем демократическое начало. С чем связано, например, возвышение в качестве “народного героя татарского народа” Идегея, персонажа народного эпоса (дастана) и мятежного хана Улуса Джучи, игравшего активную роль в ходе распада Золотой Орды.

Однако поворот к “советскому патриотизму” в 1933-34 гг. с выдвижением на передний план русского народа как культурно-политического ядра, ведущего своих “младших братьев” по пути социального прогресса, несколько скорректировал подход к конструированию татарского национального мифа.

Потому что теперь история нерусского населения Советского Союза должна была соответствовать догмату о “дружбе народов”, основанному не только на марксизме-ленинизме, но и, в куда бóльшей степени, на идее древнего исторического партнерства в борьбе против реакционных сил, вершиной которого и стало образование СССР.

С этой точки зрения “советский татаризм” 20-х с его мифом о колониальном и жестоком подчинении Казанского ханства вошел в противоречие с генеральной исторической линией, которая после разгрома школы Покровского рассматривала завоевательную войну Ивана Грозного уже не как “чудовищное избиение жителей Казани” коварным московским князем, стремившимся взять под контроль волжские торговые пути, а как “меньшее из зол”. Ибо, казанцы могли попасть в куда более тяжелое рабство от других держав (султанской Турции и её “крымских и астраханских холопов”), в то время как русское завоевание несомненно имело, - в конкретно-исторический момент (чувак, это диалектика, ах-ха-ха), - прогрессивный характер.

Отныне захватническая политика царизма расценивалась в менее одиозных тонах, а в обиход советских историков вошли такие термины как “расширение”, “присоединение”, “добровольное вхождение” и “мирное освоение”, несколько смещавшие акцент в сторону “цивилизационной миссии” русского колониализма (“прогрессивного влияния” по-марксистски), к которому якобы тяготели наиболее мудрые слои самих туземцев. Этот новый подход с конца 30-х утвердился не только в отношении Казанского ханства, но и в отношении Украины, Грузии, Азербайджана и даже Средней Азии (завоеванной в откровенно “английском стиле” - с резней населения, разрушениями и грабежами). Все эти территории с проживающими на них народами были спасены русскими царями от “бóльшего зла”.

Однако же смертельный удар по старому “татаризму” был нанесен после начала Великой Отечественной Войны. В контексте необходимости единения советского народа в борьбе против жестоких захватчиков, в военную пропаганду вводились “исторические примеры” подобного же рода и, наряду с Отечественной войной 1812, таким убедительным кейсом “общенародного патриотического сопротивления” стала борьба с Золотой Ордой.

Разумеется, “советский татаризм”, подчеркивающий историческую связь поволжских мусульман с Золотой Ордой, рисовавший Золотую Орду как великое государство под управлением предков волжских татар, вещавший о “цивилизационной миссии” куда лучше организованного ордынского государства в отношении диковатых русских, входил в непримиримое противоречие с новыми историко-пропагандистскими патриотическими теориями.

Поэтому чисткам и репрессиям подверглись остатки старой школы “советских татаристов”, а вершиной искоренения “буржуазно-националистического” влияния стало постановление ЦК ВКПб “О состоянии и мерах улучшения массово-политической и идеологической работы в Татарской партийной организации” от 9 августа 1944 года, которое, в числе прочего, разоблачило “попытки националистических элементов идеализировать Золотую Орду” и выставить одного из её военачальников, возглавлявших набеги на русские земли, - хана Идегея, - как героя татарского народа.

продолжение

начало

В дальнейшем критика “приукрашивания роли Золотой Орды” и идеализации “ханско-феодального прошлого” татарскими интеллигентами была продолжена вплоть до публикации разгромных статей в теоретическом журнале ЦК ВКПб “Большевик”.

Естественно, указания из Москвы положили конец не только “идеализации Золотой Орды”, но и крайне затормозили изучение этого периода вне спущенных сверху идеологических интерпретаций, говоривших об однозначной “реакционности” монголо-татарского ига для русского и других народов.

Теперь перед советскими товарищами встала задача доказать, что советские татары никак не связаны с враждебной и вредной Золотой Ордой и ее государствами-преемниками и что волжские татары вместе с русскими воевали и с нею, и с Казанским ханством.

И выход был найден в обращении к истокам, т.е. к народнической “булгаристской” теории, которую изначально и продвигали разгромленные в 1923 году как “буржуазные сектанты и реакционеры” ваисовцы. 

Продолжая начатое, в апреле 1946 года в Москве по поручению ЦК ВКПб была собрана сессия Академии наук СССР, специально посвященная теме происхождения поволжских татар. Академики коллективно отвергли теорию “монголо-татарского” (сибирского) происхождения поволжских мусульман, сойдясь на том, что предками казанских туземцев являются пришлые булгары и местное автохтонное (финно-угорское) население. В 1948 был опубликован первый в таком роде сборник научных статей, где не только разбиваются “ордынские” домыслы поверженных в прах “татаристов”, но и утверждается, что единственным историческим государственным образованием предков поволжских мусульман была Великая Булгария, а Золотая Орда и Казанское ханство суть агрессивные и захватнические государства с господством монгольского этноса, которые установили тяжелое иго над всеми народами Среднего Поволжья.

Версия о взаимодействии наследников булгар с русскими в борьбе с ордынскими и казанскими ханами вплоть до “освобождения” Казани войсками Ивана Грозного станет официальной в 1951 году, когда наконец, после долгих мытарств и многочисленных переделок (с 1939 года), связанных с быстро меняющейся политической конъюнктурой, увидит свет первый том “Истории Татарской АССР с древнейших времен до Октябрьской революции”.

Правда донести эту официальную версию до самих татар, которые продолжали испытывать некоторую неловкость из-за ассоциации с ужасными и дикими монголо-татарами, удалось не сразу, потому что “История ТАССР” была включена в школьную программу самой ТАССР лишь в 1965 году (до этого это был внеклассный урок). Ну а первый школьный учебник по этому профильному предмету и вовсе был выпущен лишь в 1980. Так что особенно глубоких корней “булгаризм” в татарском обществе пустить не сумел.

А уже в 70-х годах даже наоборот, в качестве сопротивления надоевшему советскому официозу среди татарской интеллигенции возрос интерес к абсолютно изгнанной из публичной истории эпохе Золотой Орды и Казанского ханства. И старый “татаризм” вновь стихийно пошел в рост, но уже в качестве идейной основы критически настроенной по отношению к СССР республиканской фронды, давшей жизнь “национальному возрождению”. Постепенная переоценка роли Золотой Орды и исторической связи булгар с современными поволжскими татарами уже в конце 80-х открыла шлюзы ожесточенных дебатов вокруг вопроса о самоназвании и корнях татарского народа (к тому же статус наследницы булгар у Татарстана начала оспаривать соседняя Чувашия).

Что характерно, но дискуссии между “татаристами” и “булгаристами”, хоть и потерявшие былую остроту, не утихают до сих пор. Как бы намекая на то, что точка в истории татарской нации еще не поставлена.

Павел Дуров встревожился повсеместным движением к закрепощению населения и возведению электронного концлагеря настолько, что даже не стал праздновать свой 41-й день рождения. Мысль о насаждении государством цифрового тоталитаризма во имя безопасности самих граждан, которая еще во времена пандемии казалась конспирологическим бредом диссидентов-антиваксеров, увидевших во введении “зеленых паспортов” и qr-кодов некий “заговор элит”, теперь уже не кажется настолько безумной. 

Видимо, технически и организационно мероприятия пятилетней давности продемонстрировали тем самым условным “элитам” принципиальную эффективность, и курс на укрепление социального и политического цифрового контроля над населением сегодня взят на вооружение не только передовыми державами (причем, независимо от того, авторитарные они или демократические), но и такими “титанами бигтеха” как Шри-Ланка,  Буркина-Фасо и Сомали. Которые, не успев удовлетворить даже элементарные нужды нищего населения, навязывают ему (под угрозой лишения различных гражданских прав) электронные id, связанные, естественно (через привязку к сим-карте), с любой цифровой активностью граждан.

Вообще, конечно, возвышение “цифрового суверенитета” началось не вчера. Изначально проклятые американцы из администрации Клинтона, исходя из опыта Холодной войны и своего наивного представления о том, что диктатуры держатся во многом благодаря цензуре и ограничению доступа к информации, рассматривали юную тогда еще всемирную паутину как универсальный инструмент демократизации планеты. И на государственном уровне прикладывали немалые усилия для преодоления “диджитального разрыва” в т.н. “третьем мире”. Потому что повсеместный доступ в интернет, который, как думали эти оголтелые империалисты, невозможно централизованно контролировать, сделает столь же невозможными цензуру, сокрытие информации, идеологическую монополию и тому подобные штучки, на которых якобы зиждилось господство рассевшихся по разным странам еще со времен Холодной войны “отцов народа”. Которые, быстренько сменив после крушения СССР идеологические ориентиры, оставили в неприкосновенности свой авторитарный стиль управления.

Вот такой был примерно идейно-политический бэкграунд развития всемирной паутины. Однако уже на ранних этапах американцам показали, что они очень ошибаются, рассчитывая на безграничные возможности доступа к “свободной информации”. И показали не кто-нибудь, а искушенные в деле борьбы с “буржуазной пропагандой” китайские коммунисты, начав в 1998 году разработку программы фильтрации контента и мониторинга активности граждан под названием “Золотой щит” (ака “великий китайский файрвол”), которая успешно была введена в строй в 2003 году. Продемонстрировав другим заинтересованным, что иллюзии насчет “свободного интернета” - это именно что иллюзии и государство при желании и техническом оснащении способно контролировать виртуальное пространство.

А по мере компьютеризации планеты количество таких заинтересованных начало возрастать, особенно после “Арабской весны”, когда стало очевидным, что неподконтрольные социальные сети по своему протестно-мобилизационному потенциалу превосходят во много раз все то, с чем государственные мужи и правоохранительные органы доселе сталкивались. 

Началась эпоха стихийного и все более нарастающего наступления на “свободу интернета”, характеризуемая не только ростом различных ограничений для “защиты суверенитета” и усиления “кибербезопасности”, но и укреплением систем государственной интернет-пропаганды со всеми этими “патриотическими хакерами”, “кибердружинами” и “армиями троллей”, широко использующимися по всему свету, как в демократических Великобритании или Франции, так и в авторитарных Венесуэле или Таиланде (масштаб только разный).

продолжение

начало

Интерпретировать всю эту укрепляющуюся “цифровую суверенизацию” можно по разному, лично я предпочитаю версию духовного вождя Рабочей Партии Курдистана Абдуллы Оджалана о том, что основной тенденцией развития современного государства (nation state), - независимо от того, каким идейным флагом оно прикрывается, - является движение к бюрократической монополизации управления абсолютно всеми социальными процессами. Т.е. к “тотальности” (ака тоталитаризму). И замедление этого движения в некоторых странах объяснимо лишь тем, что кое-где на пути госаппарата возведены преграды в виде политических и культурных традиций общественного сопротивления подобной монополизации. Там же, где таких традиций нет, государство легко подминает общество под себя, заставляет воспринимать интересы государства как интересы общества. “Хотя Гитлер, Муссолини и им подобные потерпели поражение, их системы победили и развиваются” - так вот пишет Оджалан о современном мире. 

Невесело, конечно.

Но есть и хорошие, так сказать, новости. Пока Дуров, вращающийся в центре процессов тоталитарной цифровизации, судачит о потерянных свободах, российские коммунисты (по крайней мере, они себя так именуют), находящиеся на самом краю маргинального политического поля, горячо приветствуют усилия государства по борьбе с преступностью в интернете, сигнализируя о необходимости покрепче взяться за враждебный Discord, превратившийся в площадку для распространения запрещенного контента и вербовки диверсантов. 

Отечественные разработчики могут создать аналоги ничем не хуже западных. Которые ловят даже на автостоянках и соблюдают законодательство. А этот Discord нам и нахой не нужон. 

Так что отдельные российские коммунисты все-таки продолжают идти на самом острие наиболее передовых направлений развития человечества. Слезы накатываются на глаза, ей-богу. Одно слово - авангард эпохи!

Кстати говоря, произошедшие сегодня тяжелые, как пишут, столкновения между вооруженными силами Исламского Эмирата Афганистан и Исламской Республики Пакистан, еще раз доказывают силу этатизма, который “перемалывает” и подчиняет своей логике любую идеологию. Абсолютно безразлично, флаг какого цвета поднимается в Кабуле или Исламабаде; при любых политических раскладах константа противостояния Афганистана и Пакистана остается неизменной.

В этой связи, я могу лишь беззастенчиво повторить кусок из специального сообщения об исторических взаимоотношениях Афганистана и Пакистана, парадоксальным образом вновь вернувшихся к резко конфронтационной линии при втором правлении полуразрешенных талибов:

Собственно, запрещенные талибы как раз являлись эталонным образцом творчества пакистанских спецслужб, которые буквально на руках вырастили это движение транснациональной исламской революции; идеологии, которая отвечала тогдашним (90-е годы) намерениям Пакистана по проникновению в постсоветскую Центральную Азию. Хотя уже тогда талибы, раздражая пакистанцев, отказывались признавать "линию Дюранда", утверждая что "между мусульманами не может быть границ".

И что же случилось с талибами далее? А с ними случилось примерно то же самое, что и с большевиками. Еще в 2000-х, в ходе борьбы с американской оккупацией, запрещенный Талибан все больше стал клонится в сторону “исламского афганско-пуштунского национализма”,  спровоцировав, - к ужасу своих бывших пакистанских кураторов, - подъём вооруженной борьбы уже и в самом Пакистане, где в середине 2000-х возник союзный афганцам запрещенный альянс Техрик-е Талибан Пакистан, откровенно стоящий на позициях религиозного пуштунского национализма и ныне представляющий реальную опасность для целостности страны.

Ну а когда бывшие непримиримые исламские революционеры превратились в государственных бюрократов, весь былой радикально-транснациональный дискурс 90-х испарился окончательно. Уступив место заботам о единстве, процветании и величии Исламского Эмирата Афганистан, новом воплощении Великого Афганистана, о котором в разные годы мечтали и Захир-шах, и националист-модернизатор Дауд, и радикальные левые Тараки с Амином, и даже умеренно-левый Кармаль. 

Таким образом, “вечное афганское государство” со своими “вечными” геополитическими интересами и “вечными” врагами (Пакистаном и, отчасти, Ираном, с которым у талибов в 2021 и 2023 так же произошли пограничные столкновения) вновь прорывается наружу, приняв лишь новую форму Исламского Эмирата.

Когда лишаешь людей возможности принимать решения в значимых вопросах, то они начинают проявлять удивительную активность в абсолютно незначимых вопросах, выбор в которых ни на что особо не влияет. Но в итоге даже выборы картинки на купюре вдруг превращаются в потенциальную угрозу для стабильности, которую нам построили.

UPD: Я за Эльбрус, только исходя из эстетических предпочтений. Высотки в Грозном — это не то, что требует такого фундаментального увековечивания. Чечня могла бы предложить Шаройский башенный комплекс (до реставрации), башенный комплекс Никарой и т.д.

В тему неумолимого смещения “интернационального” политического исламизма в сторону “национал-исламизма”. Это ведь не только с коммунистами такое происходило (в смысле движения к национальной суверенности при изначальном идеологическом интернационализме). 

Попались на глаза 2 свежие статьи о запрещенных пакистанских талибах (Техрик-е Талибан Пакистан) и еще более запрещенной сомалийской Харакат аш-Шабаб. 

Если вкратце, автор первого материала констатирует, что запрещенные пакистанские талибы вынуждены все больше сдвигаться в сторону “исламского национализма”, позиционируя себя прежде всего как защитников пуштунской нации. Со ссылками на племенную честь, доисламские традиции и этническое единство пуштунов по обе стороны линии Дюранда, разделившего Афганистан и Пакистан.

Причины этого кроются, во-первых, в конкуренции с запрещенным ИГ Хорасан, которое удачно перехватило у запрещенных талибов “интернационалистский” нарратив, а во-вторых, в расширении партизанской борьбы в Белуджистане (восточная провинция Пакистана), где местные светские сепаратисты-белуджи как бы демонстрируют, что национальные и социальные лозунги в мобилизации масс работают лучше, чем узко-религиозные. Тем более, что Пакистан, против которого сражаются талибы, сам является достаточно архаичной Исламской Республикой, поэтому религиозный дискурс ТТП довольно слабо подкрепляет оппозиционные настроения. В отличие от дискурса национального и социального угнетения.

Посему, ТТП все чаще позиционирует себя как защитника единого пуштунского общества, все чаще в пропаганде обращается к историческим фигурам прошлого, стоящим у истоков пуштунского национализма (который изначально вовсе носил светский и даже левый характер), все чаще юзает антиколониальные лозунги (протягивая руку дружбы даже “безбожникам”-белуджам, товарищам по оружию в борьбе с “панджабским колониализмом”), при этом, конечно, не отказываясь и от идей “оборонительного джихада”, которые по-прежнему являются традиционной осью движения. Тем не менее, по мнению автора, “националистический ребрендинг” ТТП налицо.

Вторая статья повествует о фактическом превращении запрещенной исламистской аш-Шабаб в параллельное “теневое правительство” Сомали. Почему так происходит? Потому что басмачи режут головы, надевают всем платки и запрещают музыку? Нет конечно. Так происходит потому, что, в отличие от федерального правительства аш-Шабаб качественнее руководит жизнью населения.

Понятная, предсказуемая и довольно прозрачная система налогообложения, эффективная и быстрая работа судебной системы, поддержание порядка на подконтрольных территориях, борьба с голодом и обезвоживанием (даже через организацию принудительных общественных работ), короче говоря, по всем базовым методам управления запрещенный аш-Шабаб превосходит коррумпированное, некомпетентное и разделенное на тысячи грызущихся меж собою клик федеральное правительство.

Вместо хаоса исламисты предлагают детально разработанную и неплохо функционирующую централизованную систему с четкой иерархией и прозрачными механизмами подотчетности. Вместо межклановой войны, раздирающей страну с самого её основания, - абсолютную монополию “теневого государства” на насилие с изъятием у граждан незарегистрированного оружия. Вместо открытия дверей для зарубежных товаров и жизни на донаты - регулирование рынка и поддержку местных производителей, поощрение потребления отечественных продуктов и пропаганду против “вредного для здоровья” пищевого импорта. Даже экологической безопасностью исламисты озаботились, запретив вырубку деревьев и использование пластиковых пакетов на своих территориях.

И, самое главное: со времен борьбы с эфиопским вторжением в 2000-х, аш-Шабаб последовательно усиливает свой де-факто националистический дискурс.

Выступая против незаконных “колониальных” сепаратистских правительств Пунтленда и Сомалиленда, создавая через репрессии и подавление из разрозненного кланового конгломерата единое сообщество-нацию, предпринимая усилия по закреплению в населенном сомалийцами эфиопском Огадене (в 2022 даже совершили вторжение) и называя границы с Эфиопией и Кенией “искусственными”, стремясь к ликвидации любого иностранного влияния (западного, турецкого, арабского, эфиопского или кенийского) и продвигая идею “самодостаточности” (вплоть до критики западной помощи, которая, якобы, разрушает производительные сектора страны и приучает сомалийцев к лени и патернализму), запрещенная аш-Шабаб стихийно воскрешает идею великодержавного сомалийского национализма, которая была положена в основу формирования Сомали как современного национального государства в 1960-е годы. 

Конечно, нынешний великодержавный национализм аш-Шабаб все-таки имеет модный фасад в виде исламизма, в отличие от светского великодержавного национализма Сиада Барре, который игрался некоторое время даже в марксизм-ленинизм с исламской спецификой. Однако с точки зрения практических целей, - т.е. достижения экономической самодостаточности, борьбы с т.н. неоколониализмом, унификации общества через уничтожение кланового разделения, создания современного централизованного аппарата управления, наконец, посильной промышленной модернизации, - оба этих национализма идентичны.

И я осмелюсь предположить, что, не будь запрещенная аш-Шабаб настолько экстремальной в плане проведения в жизнь религиозных норм гражданского быта, коммунисты вполне могли бы рассуждать о “критической поддержке” сомалийских исламистов как “более прогрессивной” силе, нежели федеральное правительство; коррумпированное, трайбалистское и полностью зависимое от разных фракций “международного сообщества”.

Случайно встретил англоязычную статью под названием “Городская идентичность vs национальная идентичность”, в которой осторожно высказывается мысль о том, что глобализированные и растущие как на дрожжах городские агломерации могут создавать собственную культурную и политическую идентичность, которая в дальней перспективе (в условиях расширения автономии) гипотетически способна оказаться приоритетней чем все более размываемая глобальным капитализмом национальная идентичность, источником которой является государство. 

Меня эта оригинальная гипотеза заинтересовала. 

Во-первых, как старый адепт историко-материалистического подхода, я сразу отметил историческую иронию. Ведь как известно, централизованное государство начиналось именно с городов-государств, последовательно подчинявших своему господству окружающие территории или другие, менее устойчивые города-государства (либо создавая альянсы городов). И будет очень забавно, если в будущем мультикультурные и мультиязычные города (какие-нибудь экономически мощные федерации городов) положат конец современной системе национальных централизованных государств. В том числе и за счет замещения национальной идентичности куда менее конфликтной и куда более пластичной городской идентичностью.

Во-вторых, как старый социалист, я отметил, что сам принцип городской идентичности очень сочетается с идеалами федеративного социализма XIX века. Т.е. социализма той эпохи, когда марксизм с его апологетикой централизованного и работающего по единому плану индустриального “государства-фабрики” еще не узурпировал сам термин “социализм”. И который на практике вылился в знаменитую Парижскую коммуну, с её идеями федерации независимых городских коммун, делегаты которых образуют центральную администрацию, ведающую вопросами обороны и внешней политики. Или в Кантональное восстание в Испании 1873-74 гг., в котором вместе с непримиримыми федералистами (интрасижентами) активно участвовали деятели Первого Интернационала, отстаивая автономию кантонов и некую вариацию коммунализма/муниципализма (прямой демократии), превратив многие города Испании в центры “сепаратистского” мятежа (хотя целей отделения от Испании не ставилось). 

Все это были уже не средневековые крестьянские восстания под лозунгами уравнительного “аграрного социализма” и мечтами о возврате в светлое прошлое, но городские революции новой индустриальной эпохи, предлагавшие некую альтернативу, которая в 20 веке была основательно подзабыта и даже целенаправленно дискредитирована идейно победившими марксистами как мелкобуржуазный, тупиковый и “ненаучный” демократизм.

В-третьих, как старый антрополог и любитель культурного разнообразия, я вообще очень неплохо отношусь к локальным идентичностям мультикультурных городских центров, которые жителям постсоветского пространства известны на примерах Одессы, Баку, Казани, Петербурга, Донбасса или т.н. Уральского промышленного центра. Где даже интернациональный дореволюционный пролетариат имел свои специфические черты, отличающие его от пролетариата других регионов РИ. Впрочем, под ударами государственной унификации,  капиталистической глобализации, цифровизации и трудовой миграции нынче от этой локальной самобытности тоже мало что осталось и она все больше переходит в разряд китча для привлечения туристов. 

Так что тут еще большой вопрос, на самом деле, насколько корректной является гипотеза о формировании городской культурно-политической идентичности в новейшую эпоху. Но в целом, сама идея выглядит красивой и, при желании, в наших широтах к ней можно даже было бы притянуть исторический бэкграунд в виде каких-нибудь средневековых “городов” Беломорья или поволжских посадов, которые так же имели свою оригинальную, мультикультурную и свободолюбивую самобытность.

А вот еще один, как говорят, кейс “национал-исламизма” - пример злополучного Хамас от господина Кирилла Семенова, востоковеда и антисиониста.

Хочешь не хочешь, а резюме напрашивается само собой. Риторика о “мусульманской умме”, о том, что среди мусульман не может быть границ, о мусульманском братстве, об отрицании национализма и тому подобных вещах, составляющих костяк т.н. политического ислама, имеют примерно такое же значение, какое для Андропова или Чаушеску имела демагогия про “пролетарский интернационализм” и “мировую социалистическую революцию”. Т.е. дежурный характер, форму ритуального почитания идейных истоков, с помощью которых демагоги (в “афинском” смысле этого слова - т.е. популисты ака “вожди народа”) легитимизируют собственную власть, направленную на построение отнюдь не фантастического всемирного халифата по образцам 7-8 вв., а современного тоталитарного (в смысле контроля над массой черни) национального государства с некоторой ориенталистской спецификой. Необходимого для корректной интеграции исторически отсталых, разобщенных и конфликтных территорий в безальтернативный глобальный капиталистический проект (это, кстати, старая мысль Бжезинского, который исламизма вообще не боялся). Естественно, не в качестве инновационных сверхдержав и примеров для подражания.

Перефразируя лозунг запрещенных в РФ “Братьев-мусульман”, можно сказать однозначно: политический Ислам - это не решение. Ислам не преодолевает неумолимой “централистской” логики государства, которая заставляет вчерашнего сирийского джихадиста воспроизводить худшие черты светской диктатуры Асада. Ислам не преодолевает неумолимой логики модернового национализма, которая заставляет вчерашних “международных исламских революционеров” вещать про великий Афганистан и сражаться с другими мусульманами за возврат “утерянных исторических земель”. Ислам сам по себе даже не гарантирует социальной справедливости, как мы видим на примере того же Хамас, чьи руководители купались в роскоши и жили в особняках с мраморными полами посреди нищей Газы. Даже демографических проблем Ислам не может решить, как можно видеть на примерах Турции и Ирана, где средний коэффициент рождаемости достиг исторического минимума.

Естественно, наиболее радикально настроенные адепты тоталитарного политического ислама с этим могут не согласиться и заявить, что все беды от “куфра” и “нововведений”, а вот если точно держаться заветов пророка и его сподвижников, беспощадно бороться с отступниками и жить по книге и преданию, то будет все очень здорово и в кайф, и наверное вообще не надо будет умирать. 

В этом своём радикальном упорстве, отрицании реальности и непримиримости к многочисленным (воистину бесконечным) отступникам от веры, препятствующим наступлению рая на земле, такие радикальные исламисты немного напоминают…столь же решительных и непримиримых к бесчисленным врагам мирового пролетариата ортодоксальных коммунистов. И это забавно, что во многих европейских странах первой половины XX века таких радикальных ультралевых сторонников учения Маркса-Энгельса-Ленина оппоненты как раз и называли “ваххабитами”. В том числе, кстати, и за неизбывную любовь к распрям вокруг цитат классиков, со стороны напоминающим споры факихов (исламских богословов-правоведов), способных проклясть друг друга за “неверную” интерпретацию какого-нибудь стиха из Корана.

А вот еще небольшой штрих становления национал-коммунизма в Восточной Европе: празднование “тысячелетних дат” на государственном уровне.

Практически во всех странах европейского соцблока (за исключением Чехословакии и, отчасти, ГДР, где местный национал-коммунизм носил специфический характер) по примеру СССР происходило формирование местных примордиалистских исторических школ, рисовавших (подобно мудрому Гегелю, видевшему в прусской монархии XIX века высший этап воплощения “абсолютной идеи”) социалистические режимы как триумфальный апогей древней государственной истории своего “национального сообщества”. Исходя из этого выпускались многотомники а-ля “История СССР с древнейших времен до XVIII века” и никого такое абсурдное название не удивляло, поскольку новейшая коммунистическая школа Geschichtspolitik (исторической политики) постулировала непрерывность и преемственность национальной государственности.

Первыми на путь публичного увековечивания древнего величия встали мужественные поляки, что неудивительно, т.к. национал-коммунистическая фракция в местной Объединенной Рабочей Партии в 60-е годы была крайне сильна. Кроме того, борясь с конкурирующим католицизмом, коммунисты не желали без боя отдавать в руки церкви столь выдающуюся с точки зрения пропаганды дату, каковой являлось тысячелетие крещения Польши.

По прямому распоряжению ЦК ПОРП от 1958 года, с 1960 в стране проходили различные мероприятия, посвященные миллениуму польской государственности, увенчавшиеся большим патриотическим митингом молодежи и крупнейшим в истории страны “юбилейным парадом тысячелетия” 22 июля 1966 года, на котором вместе с войсками дефилировали разодетые в различные исторические военные костюмы артисты.

Не сказать, что это мемориальное торжество оказало значительное влияние на другие страны соцлагеря, где так же бурно развивалась примордиалистская “политика памяти”. И хотя в 1967 в ГДР широко отмечалось 450-летие Реформации (здесь так же как и в польском случае коммунистические власти соревновались в любви к немецкой истории с церковью), а в Албании в 1968 500-летие со дня смерти Скандербега (культ которого занял центральное место в социалистической историографии), умы пролетарских вождей куда больше поразило празднование 2500-летия Персидской империи в 1971 году.

Неслыханное по своему масштабу торжество, на которое были приглашены представители многих государств (в том числе и государств соцлагеря), проводилось в рамках шахской Белой Революции и имело идейную подоплеку, сходную с целями и задачами национал-коммунистических режимов: обособление Ирана от архаично-консервативной мусульманской культуры Ближнего Востока, подчеркивание роли персидского “ядра” в строительстве многонациональной державы, увековечивание “древности” и самобытности современного иранского национализма, демонстрация модернизационного и прогрессивного характера власти шаха Мохаммеда Резы Пехлеви.

Очевидно, на делегатов из Болгарии (Тодор Живков) и Румынии (Николае Чаушеску) гигантский праздник в Персиполисе повлиял особенно сильно, поскольку в обеих странах именно с 1971 года был дан старт еще бóльшему “удревлению” национальной истории. И если в болгарском случае партийное руководство ограничилось возведением корней государственности к хану тюркоязычной булгарской орды Аспаруху (в том же 1971 году на герб Социалистической республики Болгария была помещена цифра 681 - год признания Византией Болгарского царства великого хана), то румыны пошли еще дальше. 

продолжение

начало

Прежняя “буржуазная” интерпретация исторической связи современной Румынии и римской провинции Дакия не удовлетворяла Чаушеску по политическим причинам (нежелание видеть имперскую провинцию источником государственности), поэтому в качестве отца-основателя румынской державы был избран некий Буребиста, создавший в 1 в. до н.э. царство гето-даков. Пролетарские историки очень быстро обосновали непрерывность существования Румынии, - иногда как “неорганизованного государства”, - с тех самых времен и в 1974 году эта точка зрения была официально утверждена партийным руководством. Став осью знаменитого румынского “протохронизма” - националистической теории, подчеркивающей величие культуры и традиции дакийских племен, превосходящих даже упадочную и торгашескую культуру Римской империи.

Активно насаждаемый в рамках румынской культурной революции “протохронизм”, в свою очередь, повлиял на коммунистическую Албанию, где в 72-75 гг. пошла мощная волна “иллиризации” истории. Т.е. возведения истории албанцев к древней Иллирии, простиравшейся на всю западную часть Балканского полуострова. “Иллиризм” впоследствии стал не только одной из основ антирелигиозной практики режима (когда в 1975 году началась кампания смены имен, фамилий и топонимов, имевших славянское, христианское или мусульманское происхождение на “исторические” иллирийские имена, фамилии и топонимы), но и сыграл роль в росте великоалбанского национализма 80-х, с претензиями на защиту “албанских братьев”, живущих на своих исторических землях, захваченных славянами (в Косово, Черногории и Македонии).

Возвращаясь к румынам и болгарам, можно отметить, что практически синхронно, - в 1976 и 1977 соответственно, - центральные комитеты местных компартий дали отмашку на начало подготовки к торжествам по случаю 1300-летия болгарской и 2050-летия румынской государственности. Которые и были успешно проведены в 1980 (Румыния) и 1981 (Болгария). Сопровождаясь не только военными парадами и гала-концертами, но и тысячами других мероприятий из области масс-культуры (постановкой театральных пьес, установкой памятников, выпуском марок, монет, книг, журналов, кинофильмов и т.д.), призванных укрепить патриотическую гордость народа за свое великое и древнее прошлое.

По существу, румыны, болгары, албанцы, поляки или венгры (в меньшей степени, т.к. местное великодержавие порождало опасный территориальный реваншизм по отношению ко всем окружавшим соцстранам, занимавшим земли “исторической” Венгрии) просто воспроизводили ту же практику мифотворчества эпохи “национального романтизма”, посредством которой в 19 веке страны Западной Европы, типа Италии или Германии, возводили корни своей государственности к Римской империи или союзу племен Арминия. Поэтому, сколь бы ни были сомнительны исторические изыскания социалистических режимов Восточной Европы, даже после крушения социализма сформулированные ими примордиалистские теории древней государственности особой ревизии не подвергались. Продолжая служить целям укрепления лояльности населения национальным бюрократиям.

Более того, в Албании, Болгарии или Румынии великодержавный примордиалистский дискурс эпохи социализма сегодня парадоксальным образом вовсе взят на вооружение ультраправыми антикоммунистическими силами, мечтающими о возвращении “утраченных исторических территорий”, о “монолитном единстве большой нации” (вспоминаем принудительную болгаризацию мусульман-помаков и турок при Живкове или албанизацию мультикультурного и мультирелигиозного общества при Ходже) и о крепкой руке вождя, который все это дело обустроит на радость благодарному народу. 

Уважаемый Александр Коммари с недавних пор хорошую придумал штуку: прогоняет через нейронку книжки на иностранных языках и выкладывает некую выжимку-резюме. Не знаю, насколько корректно ИИ излагает содержание, но в любом случае почитать такое бывает любопытно. Сам бы я утруждаться не стал чтением всей книги, а вот тезисный конспект освоить легко и, порою, небезынтересно.

Тут вот нейросеть “прочитала” книжечку про взаимоотношения революционной Кубы и франкистской Испании. Взаимоотношения, далёкие от конфронтационных, несмотря на вроде бы полярно-противоположные идеологические позиции двух вождей (Франко и Фиделя). Были и здесь, получается, точки взаимопонимания, оттеснявшие в сторону вопросы противостояния по линии “коммунизм vs фашизм”. 

По этому поводу вспомнился аналогичный эпизод. Относительно недавно (в 2014 году) аргентинское правительство Кристины Киршнер рассекретило документы Министерства Иностранных Дел, которые продемонстрировали достаточно тесное сотрудничество на дипломатическом уровне (в стиле "услуга за услугу") между Кубой и антикоммунистической военной диктатурой Виделы-Виолы. Казус тут не только в том, что хунта за 7 лет уничтожила больше левых, чем демонизированный Пиночет за 14, но еще и в том, что Куба поддерживала левую аргентинскую герилью (марксистов из Народно-революционной Армии и левых перонистов из Монтонерос), безуспешно боровшуюся в 76-80 гг. с этим военным правительством. 

При этом, - опять же, из соображений геополитического противостояния с проклятыми американцами и необходимости закупать зерно после введенных в 1979 санкций, - СССР тоже к хунте Виделы-Виолы относился с некоторой симпатией, ориентируя подконтрольную Компартию Аргентины на “критическую поддержку” террористического режима (это не эмоциональный оборот; использование “государственного терроризма” и массовых убийств против левой оппозиции было позднее доказано в судебных инстанциях). И, оказывая услугу добрым советским друзьям, Куба во время Фолклендской войны 1982 года, начатой хунтой против Великобритании с целью стабилизации своего положения, предоставила самолеты для тайных поставок советского оружия и техники в Аргентину (которая столкнулась с военным эмбарго со стороны Западной Европы).

И это при том, что в тот же самый момент 401-й батальон аргентинской армии при поддержке ЦРУ активно участвовал в гражданской войне против левых в Сальвадоре, а сама Аргентина напрямую вооружала (правда не своим, а, в основном, купленным у Израиля оружием) тех самых антикоммунистических “контрас”, партизанивших в Никарагуа против сандинистского правительства. Которое, в свою очередь, поддерживали и Куба, и СССР. Вот такие сумасшедшие зигзаги международной политики. Прямо как в том фильме: есть только два класса, и кто не за один, тот, значит, за другой, да-с.

ЗЫ. Было дело, я как-то касался еще нескольких аналогичных случаев, демонстрирующих приоритет государственного прагматизма перед чистотою идеологической линии. 

О ленинской “реальной политике” в отношении иранских и турецких коммунистов

О “реальной политике” СССР в отношении литовских фашистов

О поддержке СССР неонацистской и антиамериканской Социалистической Имперской Партии в ФРГ

О взаимовыгодных отношениях СССР с исламистским Пакистаном во время Афганской войны, где Пакистан выступал тыловой и логистической базой для антисоветских муджахидов

Об успешном советском бизнесе в Сингапуре, страдавшим под пятой антикоммунистической диктатуры Ли Куан Ю

Вдобавок к теме франкистской Испании. Многие наверное замечали (по телевизору об этом говорят иногда), что граждане Испании страсть как любят палестинцев. В отличие от других государств Западной Европы, в Испании любовь к палестинскому сопротивлению не является маркером принадлежности к левому движению. Ибо и левые, и правые, и центристы примерно одинаково ненавидят Израиль и сочувствуют Палестине.

Спасибо за такой устойчивый консенсус нужно сказать как раз Франсиско Франко. Режим которого, оказавшись в международной изоляции после Второй Мировой, бросился искать помощи как раз в освободившемся от колониальных пут арабском мире. Отказ от признания Израиля и довольно громкая поддержка палестинского дела стали для франкизма методом завоевания симпатий как со стороны консервативных монархий Залива, так и со стороны “национал-социалистических” арабских режимов Египта, Ирака, Сирии, с которыми у франкизма были весьма теплые отношения.

В общем-то, и первый офис Организации Освобождения Палестины в Западной Европе был открыт в 1972 году как раз в Мадриде, а с начала 60-х большое количество палестинских студентов обучалось в испанских ВУЗах на льготных условиях.

Дружба с арабским миром на почве ненависти к Израилю и любви к Палестине позволила франкизму выпутаться из тяжелого топливного кризиса и укрепить свои позиции в ООН. Где представители Испании всегда голосовали против произраильских резолюций и за пропалестинские соответственно.

Идеологически эта ненависть франкизма к Израилю обосновывалась ненавистью к…”международному коммунизму”. Частью которого, по мнению франкистских идеологов, являлся сионизм. Доказательств этому было полно: социалистические корни сионизма были хорошо известны, а в первые десятилетия существования еврейского государства именно социалисты, - умеренные МАПАИ и более радикальные МАПАМ, - являлись господствующими политическими силами как в политике, так и в армии. 

Очевидная поддержка Израиля со стороны США франкистских идеологов совершенно не смущала, т.к. во второй половине 40-х США для Испании являлись “центром торгашеской плутократии”, намеренным завоевать весь мир. Т.е. американцы воспринимались с той же враждебностью, что и СССР. И консенсус обеих сверхдержав по поводу создания Израиля интерпретировался как некий глобальный сговор враждебных "антинациональных" сил против арабского мира, который они стремятся взорвать через искусственное создание в его центре еврейского государства.

И даже потепление отношений с США в середине 50-х не привело к исчезновению правого антиамериканизма в официальной пропаганде, источником которого были церковь и фаланга (вообще, в Испании с 19 века антиамериканизм был традиционной чертой как левых, так и правых, и даже сегодня Испания является страной с очень высоким уровнем неприязненного отношения к США).

Начало демонтажа франкизма после смерти Франко в 1975 году не просто не привело к переосмыслению ставшего уже традиционным “антисионизма”. Новая демократическая Испания даже усилила поддержку Палестины и неприятие Израиля, официально признав ООП в 1977 представителем палестинского народа. Лишь в 1986 году, - и то, в рамках исполнения предписаний, необходимых для вступления в ЕЭС, - Испания наконец признала Израиль, установив с ним дипломатические отношения.

Но естественно, что нормализация отношений с еврейским государством не могла перечеркнуть традиций, укоренившихся в мозгах за счет почти 40-летней правой официальной и левой оппозиционной “антисионистской” и “про-арабской” пропаганды. Которые (традиции то есть) воспроизводятся уже по инерции из поколения в поколение, обеспечивая (по опросам социологов) самый высокий в Западной Европе процент общественной поддержки палестинского сопротивления и осуждения действий Израиля.