начало

Тем более, что уже в 60-е годы борьба со славянскими топонимами являлась одной из точек сборки местного национал-коммунистического движения албанцев. Под нажимом которого в 1968 году федеральный центр убрал из официального названия региона сербский топоним “Метохия”.

Таким, образом, если до 50-х годов в Косово практически тотально господствовала традиция мусульманских имен, то, начиная с середины 60-х, все бóльшее распространение получают албанизированные новые имена (преимущественно женские, типа Лумние/”счастье”, Букурие/”красота” или Лулзим/”цветение”). 70-е же и вовсе становятся эпохой доминирования “революционных” (Энвер, Ганимете, Фадиль и т.д.) и “иллирийских” (Илир, Теута, Арбен, Таулат и т.д.) имен. А одним из наиболее популярных мужских имен среди косоваров стало Бакшим (“единство”), олицетворяющее стремление к единству косовских и албанских братьев.

Однако уже в 80-е, по мере разложения социалистического идеала и торжества чисто этнического воинственного национализма, “революционно-иллирийские” имена уступают место таким именам как Шкипе (“албанец”), Влёра (город, где в 1912 году была провозглашена независимость Албании), Лиридон (“свобода”), Куштрим (“клич войны”), Кендреса (“сопротивление”) или Бесарта/Бесарт (от “беса” - “честь”, один из главных традиционных постулатов албанской идентичности).

Любопытно, что к началу 90-х самым популярным мужским именем среди косовских албанцев стало Пайтим (“примирение”) и производные от него Пайтеша и Пайтиме. И связано это было отнюдь не с растущим доверием к социалистическому режиму Слободана Милошевича, который превратил сербский национализм в один из своих идейных столпов. Наоборот, пропасть между славянами и косоварами расширялась все больше, и последние осознавали, что назревающее масштабное противостояние с сербами требует внутреннего единства. А т.к. косовское общество даже к началу 90-х сохраняло частично дофеодальные черты, первейшей задачей косовских националистов стало примирение т.н. “кровников”. Чему и была посвящена громкая кампания, отражением которой стали новые популярные имена.

И в то время как в Албании после крушения социализма прежняя мода на “иллиризм” и албанизацию практически сошла на нет (частично даже откатившись к прежним религиозным традициям), в Косово все 90-е годы среди личных имен продолжали мелькать Кастриоты (Кастриоти - фамилия Скандербега, национального героя Албании), Фламуры (“флаг”) и Члиримы (“освобождение”). Лишь в 2010-е годы жизнь взяла своё и новое поколение уже независимого Косово начало принимать тренд всего остального мира, где выбор имени основан на звучании, а не на значении.

Продолжая тему неоязычества и всякого такого “нью эйджа”.

Я уже писал, как Рабочая Партия Курдистана еще в эпоху господства марксизма-ленинизма вписала народные доисламские представления о кузнеце Каве и священном огне Новруза в свой культ революционного самопожертвования. Уже в 90-х, по мере развития Абдуллой Оджаланом, - лидером РПК, - концепции радикального феминизма, к культу Кавы добавился не менее таинственный социально-политический “культ” древней шумеро-аккадской богини Иштар.

Но это не было пределом. Потому что Оджалан, переосмысливая марксизм-ленинизм, - который изначально служил идейной основой РПК, - в тех же 90-х годах проникся социально-экологической доктриной за авторством американского федералиста-муниципалиста Мюррея Букчина. Которая (в отличие от исходного американского образца) была преподнесена публике опять же в форме социальной мистики, близкой по своему характеру к неоязыческим учениям “новой эры”. 

Для неоязычества во всех его видах вообще характерно обожествление природы. Однако Оджалан новаторски связал идиллические представления о матушке-земле с национализмом/народничеством и  радикальными взглядами в “эко-социалистическом” стиле. Превратив “экологическую сознательность” в один из ключевых аспектов борьбы против нынешнего упадочного порядка ради подлинной социальной революции.

Критикуя индустриализм, - причем, как капиталистический, так и “реально-социалистический”, - примерно теми же аргументами, что и другой ультралевый эко-социалист Джоэл Ковел, новоиспеченный неонародник Оджалан делает обязательные ссылки на древнее общинное прошлое, при котором еще сохранялась “естественная религия доклассового общества”. Т.е. отношение к природе как к матери, с “золотым правилом” не делать ничего против природы чтобы не быть наказанным ею же. 

Хотя Оджалан не призывает ни к религиозному поклонению земле, ни к технологическому примитивизму, по его мнению именно лежащая в основе той “естественной доклассовой религии” философия (т.е. квазилюбовные отношения между человеком и землей с осознанием необходимости заботы о ней) должна стать основой революционной освободительной социально-экологической ментальности. А чтобы все выглядело изящней, подкрепляет он это указанием на древне-шумерский термин “амарги”, который одновременно означает и “освобождение” и “возвращение (к природному естеству)”. 

Кроме того, Оджалан уверяет, будто Земля сама по себе так же вовлечена в борьбу с глобальным капитализмом, воспринимающим природу потребительски и в сугубо утилитарно-коммерческом духе, поэтому любое “нападение” на природу нужно воспринимать как нападение капитализма на все свободное человечество. Короче говоря, по мнению Оджалана, борьба против уничтожения природы столь же важна, как и борьба за социальную справедливость, как и борьба против национального угнетения, как и борьба за освобождение женщин.

В практической плоскости социально-экологические ориентиры Оджалана были достаточно быстро адаптированы и внедрены в освободительное курдское движение. Это было не просто, а очень просто, т.к. для курдов символический момент окончательной “утраты свободы” совпал с моментом становления новых национальных государств, - Турции, Сирии, Ирана и Ирака, - которые разрушали идеализированные солидарные и общинные связи между людьми не столько с помощью репрессий, сколько через достаточно хищническую (с точки зрения экологии) индустриализацию. 

Более того, на живых примерах Турции, Сирии и Ирана последователи освободительного движения лично могли видеть, как государства продолжают целенаправленное разрушение окружающей среды (вырубку плодовых деревьев, сжигание лесов и пастбищ, забор вод из рек, питающих сельскую глубинку и т.д.), вытесняя курдов из мест их традиционного обитания, лишая их того, что именуется “хвебун” (идентичность, “самость” на курманджи).

продолжение

начало

Соответственно, уже в период 1999-2004 гг. (т.е. задолго до того, как “зеленая повестка” стала планетарным мейнстримом) ориентировавшаяся на РПК легальная Партия Народной Демократии в управляемых ею муниципалитетах (а таких насчитывалось более трех десятков) начала проводить активную социально-экологическую политику (в том числе и распространяя экземпляры книг Букчина), подивив всю Турцию, для которой тема экологии была новым и еще не очень понятным чудачеством. 

В канун Навруза 2005 года Оджалан, подводя итог тяжелому периоду трансформации РПК, начавшемуся в 1999 году, провозгласил новым ориентиром курдского движения “демократический конфедерализм”. Окончательно откинув прочь идею независимого государства, теперь следовало бороться не за политическую власть, а за “свободную жизнь”, базирующуюся на трех столпах: радикальная демократия, выходящая за рамки парламентаризма, радикальный феминизм, выходящий за рамки формального юридического равноправия и радикальный экологический подход, выходящий за рамки борьбы за “зеленый капитализм”, но скорее борющийся с монополистическим капитализмом как таковым.

Ставка на экологию, овеянная неким революционно-социальным мистицизмом, позволила курдскому движению выйти за пределы чисто политической сферы, продвигая свои “подрывные нарративы” с помощью борьбы за чистоту окружающей среды. Особенно тут примечателен пример Ирана, где все политические курдские организации запрещены и не могут действовать публично. 

Здесь связанные Партией Свободной Жизни Курдистана (иранский филиал апочистского курдского движения) активисты используют тему защиты лесов Загроса в точном соответствии с инструкциями Оджалана.

Транслируя мысль о том, что леса Загроса являются символом и колыбелью курдской идентичности (“мы - народ Загроса”), подчеркивая тесную связь между народом и “отцом-лесом”, повторяя речение Оджалана о том, что “великий патриотизм заключается в лесовосстановлении и посадке деревьев”, ориентированные на РПК иранские курды не только развивают пропаганду по поводу защиты Загроса от разрушения индустриально-капиталистической системой Исламской Республики, но и активно, - через многочисленные фонды и группы “гражданского общества”, - мобилизуют население на восстановление леса и борьбу с частыми пожарами, в ходе которых практически каждый год гибнут курдские волонтеры, “мученики Загроса”, “истинные друзья гор, равнин и лесов Курдистана”.

Важно отметить, что рисуя Загрос как мистического “отца”, вырастившего под своей тенью народ, который его же и убивает, социал-экологические курдские активисты не склонны винить в его уничтожении человечество как таковое, но именно систему индустриального эгоистического потребления, которую защищают законы авторитарного исламского государства. Таким образом, призывы к защите “природной автономии Загроса” вкупе с организацией низовых сетей экологических активистов, являются важным инструментом, с помощью которого иранские апочисты продвигают концепцию “демократического конфедерализма” в массы, минуя чисто политические вопросы. 

Тем не менее, репрессивные органы Исламской Республики с большим подозрением относятся к экологическому курдскому движению, небезосновательно видя в нем “квазиполитическую” оппозицию. Однако, - либо благодаря отсутствию прямых призывов к свержению власти мулл, либо благодаря достигнутому в начале 2010-х хрупкому нейтралитету между ИРИ и ПСЖК, - экологическое апочистское движение не подвергается столь лютым репрессиям, как открыто оппозиционные группы. Хотя, помимо подозрительной практики “защиты Загроса” от индустриально-потребительской эксплуатации, практически все подобные группы подчеркивают еще и свой секуляризм, выстраивая идеологию вокруг заданной Оджаланом экологической мистики в духе самобытного “нью эйджа” с доисламской спецификой.

В годовщину 1917 левые начали поздравлять друг друга и всех остальных. Но, увы, в поздравлениях только гордость нафталином октября – и ни капли осмысления.

Олег Ясинский пишет:

"Главный урок Октябрьской революции в том, что ей было доказано, что создание общества, отличного от капиталистического, возможно. Сегодня необходимость в этом больше, чем когда бы то ни было раньше, причём это уже вопрос не только социальной справедливости, но и самого выживания человечества. Необходимо извлечь уроки из прошлого, учиться на ошибках - своих и чужих, освободиться от догм и страхов перед призраками истории".

А когда вы хотя бы назовете эти ошибки по имени, вместо того чтобы раз в год играть в обнимашки-поздравляшки?

"Создание общества, отличного от капиталистического, возможно". Ну и что? Тут нет никакого чуда, и если для этой банальной мысли была разрушена страна и миллионы сограждан убили друг друга, то мои вам соболезнования. Капиталистическое – общество, которым правит капитал, вернее его носители, капиталисты. Возможно еще теистичестическое общество – которым правят жрецы, феодальное – которым правят феодалы, филателистическое общество – которым правят собиратели марок. В каждом случае речь лишь о названии узурпатора, захватившего власть над большинством. Но имя узурпатора не важно, важен захват и порабощение большинства.

По сути, существуют лишь два вида общества: общество распределенной воли – народоправство, и общество узурпированной воли – государство, с его разновидностями в зависимости от того, кто стал узурпатором-государём, какой класс его выдвигает, чьим интересам "государь" служит.

Что произошло 25 октября (7 ноября) 1917?

Большевики с Лениным последовательно и упорно оттолкнули от участия во власти все остальные движения, классы и силы, окончательно став тем самым коллективным узурпатором после разгона Учредительного собрания в 1918. Ленин был умнейшим человеком, движимым исключительно справедливыми мотивами, но у него не было политического опыта и знания истории, который тогда, в октябре, остановил бы его от узурпации власти – опыта, который однозначно говорит: всякая узурпация власти неизбежно ведёт к возникновению в ней отрицательного отбора, её вырождению и падению.

И именно благодаря Ленину и большевикам мы этот опыт получили. Полный, всеобъемлющий, чудовищно дорогой ценой. Но получили.

Мы узнали, что всякий узурпатор прежде всего начинает войну со своими конкурентами, которых он оттолкнул от власти. Уничтожив их, он подавляет свободу политической воли и слова, стремясь обезопасить своё положение. Получив несправедливым путём власть, он не может удержаться, чтобы не начать злоупотреблять ею, какими бы высокими мотивами он её не захватывал: почитайте Че Гевару о "революционных бандитах". Потому что таков человек – животное, пару исторических часов назад вставшее с четверенек.

Но главное, что установленная путём узурпации властная организация начинает неминуемо вырождаться – в ней запускается подковерная борьба всех против всех, главная цель которой – власть как право доступа и насилия, а не польза народу, эффективность решений и прочее. И в этой борьбе последовательно побеждают наихудшие, которые могут только бороться за власть либо подчиняться победителям в этой борьбе, а не те, кто может по уму и совести управлять страной к её общему благу.

Вот такой опыт мы получили благодаря Октябрю.

Для чего? Чтобы вы спустя 108 лет мучений и лишений свели всё к детскому сюсюканью "я знаю точно – невозможное возможно"?

https://xn--r1a.website/olegyasynsky/2117

Касаясь сущности марксистско-ленинского социализма как социально-ориентированного индустриализма, я уже мельком упоминал о “проамериканской” ориентации большевиков 20-30-х, видевших в Соединенных Штатах своего рода эталон того передового метода хозяйствования и производства, к которому должен стремиться СССР (“русский революционный размах” + ”американская деловитость” по словам Сталина). Понятно, что коммунисты не только пытались внедрить в наших крестьянских широтах потогонные системы Форда и Тейлора (безуспешно, народ не тот), но и пользовались любыми возможностями для приобретения за океаном технологий, кадров (инженеров и рабочих), чертежей и непосредственно станков/машин/механизмов, без которых советский государственный социализм построить (и защитить) было невозможно. 

Потому как переход всей власти в руки пролетарской партии и директивная ликвидация частной собственности на средства производства неожиданно не привели к феноменальным прорывам и уже к 1927 году, как известно, находившиеся в смятении большевики встали перед тяжелым выбором: либо неизбежно упасть навзничь под грузом экономических трудностей и военной слабости, либо попытаться осуществить индустриальный рывок (сократить отставание от более развитых стран) за счет тяжелого и кровавого “первоначального социалистического накопления” (как это называл товарищ Преображенский, сдуру договорившийся до политически опасного сравнения русского крестьянства с “внутренней колонией”, обреченной на экспроприацию) с опорой на западные технологии.

И вот тут по наводке Дмитриева узрел давнишний пост некоего Евгения Кузнецова, который дополняет картину советской догоняющей модернизации указанием на масштабы сотрудничества СССР с проклятыми американцами, почерпнутыми из американской же книжки. Тут правда можно и критически посмотреть на исходный источник, ибо книжка 1971 года выпуска и, возможно, не лишена некоторой тенденциозности, навеянной эпохой Холодной войны (в советских книжках ученые тогда тоже с цифрами в руках доказывали что Америке со дня на день наступит конец). И тем не менее, даже сегодня перед нашими глазами все еще высятся доказательства былого советско-американского сотрудничества, в виде ГАЗа, Магнитки, Челябинского тракторного завода, ДнепроГЭС, десятков типовых хладокомбинатов и т.п. промышленных объектов, составлявших немалую часть советского индустриального сектора. 

Выводы из всей этой истории можно делать самые разные. И один из них (наиболее мягкий) заключается в том, что поборники автаркии, “стояния на собственных ногах” и “сталинских прорывов”, подкрепляя свои фантазии ссылками на советскую индустриализацию, как минимум слегка мифологизируют этот процесс. Умалчивая и о той ключевой роли, которую в нашей индустриализации играл американский, немецкий, французский, британский и даже “фашистско”-итальянский (хотя здесь сотрудничество шло только по линии ВПК) капитал. И о тех огромных материальных и людских потерях, которыми этот рывок сопровождался (на что разумно указал наш уважаемый экономический историк Гирш Ханин, весьма критически отозвавшийся в 2021 году на популярность книжки “Кристалл роста”, вызвавшей у патриотической публики бурю восторгов в духе “можем повторить”).

👆Хотя на первый взгляд все это кажется утопией, в целом, кратко изложенные идеи Оджалана о параллельной государству системе “демократического конфедерализма” несколько напоминают старый принцип “параллельного контргосударства”. Это когда общество само создает и контролирует всевозможные институты (суды, больницы, правоохранительные органы, школы, банки, налоговые органы и т.д.), игнорируя официальные государственные структуры по политическим мотивам. Такое в относительно широких масштабах практиковал много кто: и Хезболла, и запрещенные Братья-мусульмане, и колумбийские FARC-EP, и непальские маоисты, а уж о левых эпохи Холодной войны, которые выстраивали “освобожденные районы” не только в сельской местности, но и в городах (например, в Стамбуле в 77-79 гг. были такие кварталы или в североирландских Белфасте и Дерри в эпоху “беспорядков”, или в испанской части Страны Басков в 80-е) и говорить не приходится. 

Единственный нюанс в том, что в основном все эти “контргосударства” строились под эгидой вооруженной партийной оппозиции, которая, собственно, и выступала неким сувереном, ака источником власти, монополизировавшим право на насилие. 

Есть, правда, и относительно свежий пример принципиально ненасильственного подхода. Это пример Косова 1989-97 гг., где Демократическая Лига Косова Ибрагима Руговы (левым крылом которой стало присоединившееся к ДЛК в 1990 году марксистско-ленинско-ходжаистское Народное движение Косова) взяла курс на построение “параллельного государства” с опорой на тысячи албанских специалистов и чиновников, изгнанных с госслужбы режимом Слободана Милошевича.

К 1995 году в Косово функционировала уже настоящая “подпольная” албанская республика, с сетью школ (около 360 тысяч учеников), университетов (14 тысяч студентов) и учреждений здравоохранения (98 клиник и 120 аптек), с парламентом и местными органами самоуправления, избираемыми подпольно, с разветвленной сетью авторитетных светских судов, разрешавших не только гражданские и имущественные споры, согласно подпольно же принятым кодексам, но и успешно примирявших тысячи “кровников” во имя общественной консолидации. 

Важно отметить, что аппарата насильственного подавления косовское “параллельное государство” не имело и вся его работа зиждилась исключительно на общественной поддержке самого албанского населения, добровольно принявшего эту альтернативу ненавистному уже белградскому режиму. Который объявил “параллельное государство” незаконным и всячески с ним боролся.

Не имея репрессивных органов, главным инструментом “параллельного государства” в борьбе с “изменниками” и “сербскими коллаборационистами” (а в эту категорию можно было попасть не только за прямое сотрудничество с сербами, но и за отказ от участия в забастовках и бойкотах, за участие в официальных выборах, за отказ покинуть государственную должность и т.д.) являлась, попросту говоря, травля со стороны уже довольно сплоченного албанского сообщества, часто подстрекаемого прессой “подпольного государства”, публиковавшей списки “предателей”. Другим, чуть менее эффективным средством, являлись внушения и увещевания со стороны судебных советов, в которые включались пользовавшиеся авторитетом в данной местности лица.

Сама бюрократия этого “контргосударства” функционировала чисто по ленинским рецептам: годами получая минимальную зарплату (скромный бюджет формировался за счет налоговых сборов в самом Косово и диаспоре, а так же нерегулярных поступлений со стороны западных НКО), чиновники катастрофически зависели от дополнительной материальной поддержки населения. Которое, логично, очень плохо поддерживало тех, кто неэффективно исполнял свои функции, что было равносильно (для чиновников) погружению в сплошную нищету.

Официальное же югославское государство в Косово фактически повисло в воздухе, имея опору почти исключительно в сербском меньшинстве. Т.е. оно было частично парализовано и бездействовало в бóльшей части края, что в принципе самого Милошевича вполне устраивало.

продолжение

начало

Это правда не устраивало албанцев, которые стремились к “официальной” государственной независимости. И после подписания Дейтонских соглашений, - положивших конец войне в Боснии, - в которых о косовских албанцах не было сказано ни слова, начался рост влияния радикалов (сформировавших “Армию освобождения Косова”), которые раскритиковали ненасильственную тактику строительства “параллельного государства”, утверждая что единственным способом привлечь внимание к проблеме косоваров и добиться независимости является война с Белградом.

В какой-то мере эта ставка оказалась верной, ибо именно после начала Косовской войны в 1998 году т.н. “международное сообщество” во главе с США насело на Югославию, требуя обеспечения независимости Косова. Однако, без почти 10-летнего существования “параллельного государства”, выстроившего то самое сплоченное “воображаемое сообщество” косоваров (во многом - благодаря своей системе школьного и университетского обучения), наладившего тысячи горизонтальных и вертикальных связей между тысячами людей (как в самом Косово, так и в диаспоре), обеспечившего возможность относительно автономного существования населения от белградского правительства (в т.ч. и за счет теневого экономического сектора), борьба “Армии Освобождения Косова” (которая сама по себе не являлась очень  многочисленной и не обеспечивала косовских албанцев ничем) вряд ли могла продлиться долго и вряд ли могла достичь политического успеха.

Само собою, косовский кейс скорее можно отнести к движению в “антиколониальном” (в духе борьбы Махатмы Ганди), - а не в социальном, - стиле, где принципом объединения является этническое происхождение, а противником - не государство как таковое, а “колониальное” оккупационное государство. Именно поэтому косовское “параллельное государство” как только возникла такая возможность мгновенно трансформировалось в самое обычное национальное государство со всеми его изъянами и закономерностями.

Нечто похожее, но уже чисто социальное, пытались строить в многострадальном Судане местные Комитеты Сопротивления (про это часто писал, тэг #Судан), выступавшие за утверждение “народной демократии” и государственности нового типа, против сохранения власти в руках военных и старых элит. Но этот похвальный эксперимент, к сожалению, был похоронен начавшейся в апреле 2023 года абсурдной войной между двумя силовыми аппаратами, разрушившей не только революционное движение, но и саму страну.

Так как близится годовщина начала Советско-финской войны 1939-40 гг. (30 ноября) вот вам совсем уж грустная история про то, как финские коммунисты отреагировали на неё. Особенно грустной она будет для приверженцев идиллического пролетарского интернационализма, потому что (спойлер) финские коммунисты и левые рабочие в ответ на неспровоцированное нападение СССР…искренне и добровольно встали на защиту своей “буржуазной родины”. Почти полностью проигнорировав топорные пропагандистские уловки Советского Союза, сколотившего в Терийоки (ныне Зеленогорск) потешное правительство Финляндской Демократической Республики, громко вещавшее о необходимости освобождения финского пролетариата от эксплуатации и фашизма.

А дабы углубить когнитивный диссонанс и пресечь на корню измышления об оппортунизме/ревизионизме/предательстве финских коммунистов, расскажу еще одну хохму: те же самые “красные финны” и ветераны “красной гвардии” эпохи Гражданской войны, которые в 39-40 гг. героически отбивали “империалистический натиск” РККА на Карельском перешейке и в Заполярье, после заключения мира…сразу же начали требовать укрепления дружбы с Советским Союзом, отказа от прогерманской ориентации правительства и усиления борьбы с “фашистскими элементами” внутри самой Финляндии

Соответственно, в 1941-44 гг. эти красные ветераны советско-финской войны уходили от мобилизации в леса уже для того, чтобы либо не участвовать в новой агрессивной и несправедливой “войне-продолжении”, либо вовсе для того, чтоб заниматься саботажем и диверсиями против ставшей союзницей нацистской Германии финской армии. Ну а после 1944 года красные ветераны Зимней войны вольются в восстановленную при советской же поддержке Коммунистическую Партию Финляндии и даже займут в ней некоторые руководящие посты. 

К 70-м КПФ и вовсе станет наиболее “просоветской” из всех компартий Западной Европы, а правый президент Кекконен, голосовавший в качестве депутата-”ястреба” в 1940 против мирного договора с СССР (и в 1941 одобривший оккупацию Карелии), превратится в лучшего друга Советского Союза в капиталистическом мире.

Как тебе такое, Илон Маск Карл Маркс?

Хотя в конце концов, благодаря международной обстановке и обоюдным действиям обеих стран, советско-финляндские отношения нормализовались и масштабные вооруженные конфликты 39-44 гг. были оттеснены на край “политики исторической памяти” (т.е. никакого воздействия на актуальную политику до недавних пор они не оказывали, несмотря на упорные старания поехавших реваншистов с обеих сторон), сама по себе история Компартии Финляндии в контексте Зимней войны довольно безрадостная.

И она, эта история, в очередной раз подтверждает навеянный историческим опытом 20 века тезис о фатальной слабости т.н. “пролетарского интернационализма” перед фактором военного “оборонительного” национализма (т.е. лояльности рабочего класса своему национальному государству в первую очередь).

Небольшая, но ценная и достаточно нейтральная заметка от журналиста New York Times, побывавшего в Вилкове — русском старообрядческом городке в одесской Бессарабии, на румынской границе.

Известная беда, вошедшая в русский дискурс под словом бусификация, в статье рассматривается через призму гендера (правильно: всё нужно рассматривать через призму гендера). Мужчины ушли — либо воевать, либо сбежали от мобилизации, либо прячутся от мобилизации. Город остался в руках женщин.

Идентичность города и региона репортёр описывает как апатичную по отношению к государственности, привыкшую к смене империй и русскоязычную. В действительности Вилково — город не просто русскоязычный, а именно этнически русский: 70% населения русские по последней переписи. Но, учитывая староверские корни, вряд ли русскость вилковчан похожа на великодержавную русскость жителей Донбасса.

Статью стоило бы написать хотя бы ради этого очень смешного и грустного предложения:

Vylkove has canals for streets — it is sometimes called, with considerable generosity, the Venice of Ukraine — and border guard boats patrol the waterways.

Буджакскую Венецию очень жалко.

https://www.nytimes.com/2025/11/10/world/europe/ukraine-draft-dodging-russia-war.html

👆Неизвестный мне автор канала метко отметил, что “русскость” (русская идентичность) старообрядцев за пределами России весьма отличается от великодержавной “русскости” с источником в виде никонианской церкви, с самого начала служившей не богу, а высокому государственному интересу (об этом еще наш “православный анархист” Бердяев рассуждал).

При советской власти, когда любое общественное явление было принято сводить к экономическим интересам тех или иных классов, “никонианство”, развернувшее страшные гонения против последователей “старой веры” при полной поддержке власти, как раз и связывалось с подготовкой к построению современной централизованной государственности (необходимой, в свою очередь, для развития капитализма). Для чего верховные товарищи-цари и затеяли религиозную унификацию, на которую часть нашего доброго народа ответила в традиционном стиле: бегством и укрывательством от властей, самосожжениями, двоемыслием и фальшивой лояльностью, короче, всеми возможными формами сопротивления, в том числе и вооруженного (начиная с восстания в Соловецком монастыре 1668 года).

О многовековой традиции сопротивления, - активного и пассивного, - “антихристовому” российскому государству и его “ручной” церкви пишет в своем довольно любопытном и обширном эссе “Старообрядчество и большевизм” некто Олег Шахназаров. Выводя (не знаю, корректно ли) русское раскольничество с его мечтами о Беловодье как сказочной безгосударственной стране всеобщей справедливости, в виде некоей “оси” глубинного русского отрицания роли государства и стремления к максимальному отстранению от него, как от источника бедствий.

Ангажированность (в плане, как мне кажется, преувеличения роли раскольников) автора достигает таких высот, что даже идею Советов, - возникших в 1905 году в Иваново-Вознесенске и послуживших прообразом идеализированной низовой власти рабочих и крестьян, - он приписывает влиянию “беспоповцев” (одно из радикальных ветвей раскола), которые, как известно, не строили храмов и не имели священников, а жили религиозными общинами, управлявшимися выборными советами и наставниками. А фабрично-заводской принцип партийной организации РСДРПб, противостоящий “классическому” социал-демократическому территориальному принципу, - который в эпоху “большевизации” 20-30-х Коминтерн насаждал во всех зарубежных партиях как наиболее революционный, - автор склонен видеть как кальку с внутрифабричных старообрядческих общин.

Не знаю уж, насколько это верно, но в Иваново действительно издавна проживало множество “беспоповцев-федосеевцев”, которые в начале 20 века и владели местными текстильными фабриками, и составляли значительную часть работников этих же фабрик. Впрочем, автор пишет, будто русский промышленный пролетариат много где состоял из выходцев из старообрядческой среды, впитавших культуру своих сект, не отличавшихся почитанием светской и духовной власти.

Вообще при желании (и автор к этому близок) можно было бы раздуть роль старообрядческой бунташной традиции до неимоверных величин (как это делается, например, в Турции с алевитами), ибо и Стенька Разин, и дед Кондрат Булавин, и Емеля Пугачев, - все эти любимые нами батьки, потрясшие до основания московско-петербургский порядок, - и сами держались “старой веры” и других старообрядцев привлекали в свои походы за “мужицкой правдой”. Ну а российское монархическое государство видело в “древлеправославии” определенную политическую опасность, неустанно подавляя раскольников почти что до самого конца своего существования. 

Понятно, что изначальные идеалы раскола в виде провозглашения русских царей “антихристами”, отказом от  рекрутчины, переписей, налогов,  неприятием крепостного права и государственно-религиозной бюрократии, с годами размывались, сам раскол раскололся на множество “согласий” и “толков”, часть которых отказалось от былого радикализма, выказав формальную лояльность властям (что не помешало умеренным “поморцам” Морозову и Шмиту финансировать боровшихся с самодержавием большевиков и эсеров), но тем не менее, старообрядческая “русскость” (особенно, в заграничных общинах, давно ушедших от объятий нашего заботливого государства) видимо отличается от той казенной “русскости”, которую теперь насаждают в умах населения державные патриоты. 

Во главе, как это ни иронично, со “старовером” Александром Дугиным, изловчившимся выдавать за “исконно-русскую духовность” эклектичный микс из немецкой консервативной революции, тоталитарно-империалистических “евразийских” фантазий белой эмиграции и подзабытой было жандармской “теории официальной народности” Уварова/Победоносцева.

Вот такая, короче, есть у нас “традиционная ценность”, старообрядчество. Которая в своей действительно традиционной форме (т.е. в той, в какой она пребывала первые 150 лет после реформы Никона) вряд ли может вызвать какие-то восторги в среде аппаратных чиновников и мечтающих о величии государства обывателей. Это совсем не про то.