Любимой Смерти
 
Ну что, костлявая подруга?
Как поживаешь в этот день?
Небось опять стоишь у плуга
И косишь пачками людей.
 
Ты одинока, милая моя,
Тебя никто совсем не любит,
Ты от заката до зари
Даруешь боль и муки.
 
Не плачь, скелетик мой, держись,
Уж я-то точно знаю,
Что убивать страшней любой
Заботы сказочного рая.
 
Ты так мучительно, любя,
Срезаешь каждое растение.
Поверь, я знаю, что такое –
Губить любимые явления.
 
Я сам по-своему косильщик,
Приходилось и мне
Рубить то, что сердцу любо,
Рубить того, кто жив во мне.
 
Я знаю, одиноко там, на поле,
Я знаю боль в груди твоей,
Но внемли мне, скелетик боли,
Ты чудо в этой темноте.
 
Ты даришь нам, смертным тварям,
Возможность с жадностью дышать,
Если б не ты, мы все погрязли б,
Забросили б свои дела.
 
Мы с жадностью б так не любили,
Не наслаждались бы закатом,
И не рыдали б над могилой
Родной мамы и брата.
 
Нам без болезни не узнать,
Что быть здоровым – радость,
Как и без смерти не узнать,
Что жизнь наша – сладость.
 
Ты не грусти, скелетик мой,
И улыбнись полю,
Я твой поэт и колосок,
Я тот, кто любит волю.
 
И без тебя нет воли жить,
Нет смысла в радостном запое,
Ты не грусти и помни, смерть,
Я тот поэт, что чтит гнилое.
 
И твой скелетик я б обнял
И улыбнулся черепушке,
Я благодарен, смерть, тебе,
Люблю тебя, старушка.

Сегодня ночью, 
я перечитал 
«Моё самоубийство» 
Анри Роорда, 
и заплакал. 

А неделю назад 
перечитал 
рассказ Бука — 
«Самая красивая девушка в городе» — 
и тоже 
пускал слёзы. 

И сейчас, 
когда я пишу это, 
после трёх дней 
рабства, 
я чувствую, 
что умер, 
но слёз 
во мне 
не осталось, 
по крайней мере, 
к себе. 

Словно жизни, 
и боли, 
и счастья 
в буквах 
бьёт по тебе 
больнее, 
чем кандалы, 
и уколы, 
и болезни, 
и врачи. 

Потому я и пишу 
свои маленькие, 
                    грязные, 
                               стишки, 
написанные 
кровью.

Кристально чистый огонёк,
Сверкает в мёртвом, грязном теле,
Сверкает, выжигая мрак,
И видно цель в конце туннеля. 

Падение, мрак и страшный тлен
Толкают нас к сплетенью слов. 
Поэзия ведь выжигает 
Любовь поэта, боль стихов. 

Тьма облачается вся в текст, 
Выходит, пачкая листы, 
И вот родилась та поэма, 
Родился слог, родился ты. 

Стихи о добром, о волшебном, 
О прекрасной красоте, 
Всегда имеют подоплёку 
Тлена, горести в душе. 

Поэзия есть ад поэта, 
Заточенного в слова. 
Поэзия есть то родное, 
Что покидает навсегда. 

Поэзия есть путь умерших, 
Отдавших всё живое в ритм. 
Поэзия — это гнилое, 
Запечатлевшее прекрасный вид.

МАЛЕНЬКИЙ СВЕТ

Мои руки
видели
много порезов,
ожогов
и крови.

Они написали
много слов
и коробок перетаскали
немало.

Они грубые,
опасные,
точные,
разбивали множество лиц,
но они всё ещё
способны
на ласку,
на любовь,
поглаживания,
объятья,
похлопывания.

Они способны
писать стихи,
даже когда
пульсируют в танце агонии.

Мой нос
множество раз
испускал кровавый прилив
и множество белых дорог
порошка
вынюхал.

Но он всё ещё,
как старый пёс,
чует запах
вкусной еды,
и дождя,
и ветра,
и духов.

Мои лёгкие
видели
плеяды дыма,
смолистых масс,
но всё ещё дышат,
хватают своё,
несмотря на жизнь,
что терзает их,
как дикий койот,
и едкий,
жгучий
спайс.

Моё тело —
что-то между
огнём и воском,
сталью и желе.

Моя жизнь —
словно миг
и вечный сон
пьяных бомжей
и святых мучеников.

А я —
это всего лишь слова,
что-то между величием
и куском говна,
а зачастую
и всё это вместе.

Но
есть одна вещь:
я полыхаю правдой о том,
кто я есть,
а люди
в округе
лишь срут вам в глаза.

Именно поэтому
здесь
и обитаю
я
в текучем,
неровном
верлибре,
но в таком живом,
что напыщинность,
лицемерие
людей стихов
вводит меня
в
кататоническое
отчаяние.

Видимо,
это и значит
писать о себе,
растворяясь в ужасном,
чтобы дать
искренний,
маленький,
но такой родной,
ангельский
свет.

1 июля 2025 года

Новый рассказ уже ждёт!

https://author.today/u/nikitakokokoko/works/edit

Что-то там про детские травмы…

У меня больные ноги,
а мне
всего лишь 23.

У меня больное горло,
что теперь
кровоточит.

У меня болит жопа,
и из неё,
так же,
хлещет.

У меня мигреней сотни,
происходящих лишь за вечер.

И у меня колит сердечко,
а ещё
панкреатит,
но я по-прежнему с бокалом,
осушаю свою жизнь.

Разрушая кирпичи
бытовых построек,
я выкладываю слово,
строю замок
новый.

Красный свет светофора 
разливается вдоль оконной пластины, 
я еду на работу, 
развозка пролетает по трассе, 
подобно астероиду, 
а в голове у меня лишь крики: 

— Езжай домой!

— Езжай домой!

— Езжай домой!

Я выхожу на своей остановке 
и закуриваю сигарету. 

Раньше я курил по полпачки в день, 
сейчас выкуриваю всю пачку. 

Полжизни уже пролетело, 
осталась ещё половина, 
так может,
пора уже 
добить её? 

Выдыхаю дым, 
бросаю бычок, 
поднимаюсь по лестнице, 
свет фонаря проникает сквозь окно в крыше, 
я двигаюсь в раздевалку 
и засыпаю. 

Никакой надежды, 
никаких стремлений, 
полная дисфункция адских мук, 
рабское гетто, 
сонные тела, 
невыносимые толпы 
зомби — 
с утра пораньше, 
кофе, 
три сигареты на голодный желудок, 
разруха, 
внутренняя война, 
внешняя война, 
кругом война, 
внутри меня война, 
и ад, 
и рай, быть может... 

Я двигаюсь в цех, 
я монолитен, 
монохромен, 
я часть цикад, 
не ведающих, 
сколько им осталось, 
я часть механизма, 
я винтик, 
но ещё 
я писатель, 
и только поэтому 
я слегка улыбаюсь, 
а на пороге 
у цеха 
спотыкаюсь, 
и не остаётся никаких причин жить, 
разве что рассвет 
и алый, кровавый цвет, 
ожидание зрелища, 
ядерных бомб 
и их мук. 

Ад не так страшен, 
когда страдают все, 
и, сидя за рабочим местом, 
я знаю — 
ангелы взирают, 
но и не думают помочь. 

Жалкие крылатые твари, 
разлагающие души, 
хохочущие над трупами, 
которых заставляют жить, 
и так снова 
и снова 
и снова 
и снова, 
пока всё не сгорит. 

Я забиваю свою фамилию в 1С
и произношу: 

«ТАКОВ
             НАШ
                    БЫТ!»

А после 
            приступаю 
                               к работе.