"В восьмидесятые появился Арно Царт. Как-то мы собрались своей прежней компанией — Витя, Елена Игнатова, Сергей Стратановский, Виктор Ширали. Всех т огда почти не печатали, все любили читать стихи друг другу, всех по-детски интересовал вопрос — кто же из них лучший поэт? Страсти разгорались... И вдруг пришла Лена Шварц и сказала:
— Полно спорить, кто лучший. Я сейчас прочитала стихи Арно Царта — вот кто абсолютно неожиданный и непредсказуемый поэт. Хоть и эстонец, а пишет по-русски. Послушайте. Она прочла, действительно, странное и необычное стихотворение. Кто-то сказал «ерунда», кто-то с уважением заметил, что в этом что-то есть, а кто-то сказал, что такого быть не может, потому что иначе о нем все бы уже слышали.
— Не верите? — спросила Лена? — Так я приведу его к вам в следующий раз.
Собравшись в следующий раз, все с нетерпением ждали эстонца. И он пришел — высокий, светловолосый, говорящий с акцентом. Начал читать по бумажке свое стихотворение, споткнулся на каком-то слове, попросил дочитать Лену. Перед нами был необъяснимый факт. Стихи — хорошие. Да. Этого у него не отнимешь. Но откуда же он взялся тут на нашу голову? Он быстро откланялся и ушел. Страсти бурлили. Что-то настораживало. Но что?
Через неделю Лена позвонила к нам с Витей, и спросила с торжеством:
— Ну, как?
— Отлично, — ответил Витя. — Я его, конечно, недооценил в прошлый раз. Но он заходил ко мне на этой неделе, почитал свои новые стихи — гораздо лучше прежних. Он даже оставил мне экземпляр. Вот, послушай... — И прочел длинное стихотворение Арно Царта о надписях тушью, иероглифах, письмах другу.
— Пригласи его на следующее собрание, пусть почитает и новые стихи тоже.
— Нет, — сухо ответила Лена, — он вчера уехал.
На следующем собрании поэт Сережа Стратановский сказал, что этот эстонец успел побывать и у него, и тоже оставил свои новые стихи. Ничуть не хуже прежних.
Тут уже все дружно рассмеялись. И стало ясно, что Арно Царт — фигура мифологическая. Идея этой мистификации пришла в голову Лене Шварц, которая и написала первые стихи Арно Царта, а когда его потребовали привести, уговорила своего приятеля-актера надеть светлый парик и изобразить эстонца. Первым, кто разгадал эту историю, был Витя Кривулин, который постарался переиграть Лену своими стихами, а потом Сережа Стратановский и другие поддержали этот миф своими стихами, и вымышленный Арно Царт неожиданно стал продуктом коллективного творчества. Игрой в Арно Царта увлеклись все — какая радость выступить под маской! Поговаривали даже о том, чтобы издать сборник стихов Арно Царта.
Но Лена Шварц стояла на страже. И в каждом сборнике ее стихов, куда включались и стихи Арно Царта, всегда писала: «Необходимо заметить, что этому эстонскому поэту принадлежат только напечатанные здесь стихи. Все остальные, пользующиеся его именем — самозванцы или, возможно, незаконные дети, но в таком случае они обязаны подписываться А. Ц.-фис или А. Ц.-младший».
И очень жаль, что нет сборника стихов Арно Царта-старшего, его сына, его брата, короче всей компании, которая с таким воодушевлением подхватила мистификацию, придуманную Леной Шварц".
— Полно спорить, кто лучший. Я сейчас прочитала стихи Арно Царта — вот кто абсолютно неожиданный и непредсказуемый поэт. Хоть и эстонец, а пишет по-русски. Послушайте. Она прочла, действительно, странное и необычное стихотворение. Кто-то сказал «ерунда», кто-то с уважением заметил, что в этом что-то есть, а кто-то сказал, что такого быть не может, потому что иначе о нем все бы уже слышали.
— Не верите? — спросила Лена? — Так я приведу его к вам в следующий раз.
Собравшись в следующий раз, все с нетерпением ждали эстонца. И он пришел — высокий, светловолосый, говорящий с акцентом. Начал читать по бумажке свое стихотворение, споткнулся на каком-то слове, попросил дочитать Лену. Перед нами был необъяснимый факт. Стихи — хорошие. Да. Этого у него не отнимешь. Но откуда же он взялся тут на нашу голову? Он быстро откланялся и ушел. Страсти бурлили. Что-то настораживало. Но что?
Через неделю Лена позвонила к нам с Витей, и спросила с торжеством:
— Ну, как?
— Отлично, — ответил Витя. — Я его, конечно, недооценил в прошлый раз. Но он заходил ко мне на этой неделе, почитал свои новые стихи — гораздо лучше прежних. Он даже оставил мне экземпляр. Вот, послушай... — И прочел длинное стихотворение Арно Царта о надписях тушью, иероглифах, письмах другу.
— Пригласи его на следующее собрание, пусть почитает и новые стихи тоже.
— Нет, — сухо ответила Лена, — он вчера уехал.
На следующем собрании поэт Сережа Стратановский сказал, что этот эстонец успел побывать и у него, и тоже оставил свои новые стихи. Ничуть не хуже прежних.
Тут уже все дружно рассмеялись. И стало ясно, что Арно Царт — фигура мифологическая. Идея этой мистификации пришла в голову Лене Шварц, которая и написала первые стихи Арно Царта, а когда его потребовали привести, уговорила своего приятеля-актера надеть светлый парик и изобразить эстонца. Первым, кто разгадал эту историю, был Витя Кривулин, который постарался переиграть Лену своими стихами, а потом Сережа Стратановский и другие поддержали этот миф своими стихами, и вымышленный Арно Царт неожиданно стал продуктом коллективного творчества. Игрой в Арно Царта увлеклись все — какая радость выступить под маской! Поговаривали даже о том, чтобы издать сборник стихов Арно Царта.
Но Лена Шварц стояла на страже. И в каждом сборнике ее стихов, куда включались и стихи Арно Царта, всегда писала: «Необходимо заметить, что этому эстонскому поэту принадлежат только напечатанные здесь стихи. Все остальные, пользующиеся его именем — самозванцы или, возможно, незаконные дети, но в таком случае они обязаны подписываться А. Ц.-фис или А. Ц.-младший».
И очень жаль, что нет сборника стихов Арно Царта-старшего, его сына, его брата, короче всей компании, которая с таким воодушевлением подхватила мистификацию, придуманную Леной Шварц".
Виктор КРИВУЛИН
Вопрос к Тютчеву
Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время — божья тварь,
то почему слезы́ хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты — взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком —
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен мину́т
тебя минует — веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
И полчища тене́й из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И — Чем дышать? — у Тютчева спрошу я,
и сожалеть о ком?
1970
Вопрос к Тютчеву
Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время — божья тварь,
то почему слезы́ хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты — взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком —
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен мину́т
тебя минует — веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
И полчища тене́й из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И — Чем дышать? — у Тютчева спрошу я,
и сожалеть о ком?
1970
"Русская словесность всегда так или иначе тяготела к истории, вырастала из истории (роль Карамзина) и врастала в нее (судьба Мандельштама). В новейшей поэзии слово может означать что-либо только тогда, когда оно рассчитывает на историческое приращение смыслов, больше того — когда провоцирует ход и направление такого приращения. Спровоцировать же такое приращение возможно через свертку исторического опыта в личное слово."
Виктор Кривулин.
Виктор Кривулин.
Виктор КРИВУЛИН
Инок
Как далеко́ спокойная аскеза
святого на скале.
Берёзовая кровь сочится из надреза
на призрачном стволе.
Как зелен сок исторгнутой из тела,
родившейся во мгле
молитвы Господу — единственного дела,
что держит на земле.
Он подымает чёрные ладони,
лицо его — в золе.
Вокруг него — огня бушующие кони.
В насилии и зле
история течёт — но время на иконе
есть инок на скале.
Я, Господи, стою́, и губы мои вла́жны
от сока или слёз!
Возьми же голос мой, возьми же мой протяжный
прозрачный лес берёз…
1972
Инок
Как далеко́ спокойная аскеза
святого на скале.
Берёзовая кровь сочится из надреза
на призрачном стволе.
Как зелен сок исторгнутой из тела,
родившейся во мгле
молитвы Господу — единственного дела,
что держит на земле.
Он подымает чёрные ладони,
лицо его — в золе.
Вокруг него — огня бушующие кони.
В насилии и зле
история течёт — но время на иконе
есть инок на скале.
Я, Господи, стою́, и губы мои вла́жны
от сока или слёз!
Возьми же голос мой, возьми же мой протяжный
прозрачный лес берёз…
1972
Виктор КРИВУЛИН
КЛИО
Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.
Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,-
шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.
Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны
в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.
1972
КЛИО
Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.
Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,
Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,-
шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос
горьких ветров одинокий цветок среди поля.
Клио с цветком. Голубая старуха долин.
Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,
Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,
всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны
в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.
1972
Виктор КРИВУЛИН
Тринадцать строк
Как забитый ребёнок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твоё по законам сиротства,
от страданья к насилию — миг,
не длиннее, чем срок человеческой жизни...
Накопленье обид родовых.
Столько яду в тяжёлом твоём организме,
что без горечи, точно, отвык
даже слышать, не то чтобы думать о чём-то,
кроме нескольких горечью схваченных книг,
где ломается обруч, земля твоего горизонта,
как паскалев тростник!
1976
Тринадцать строк
Как забитый ребёнок и хищный подросток,
как теряющий разум старик,
ты построена, родина сна и господства,
и развитье твоё по законам сиротства,
от страданья к насилию — миг,
не длиннее, чем срок человеческой жизни...
Накопленье обид родовых.
Столько яду в тяжёлом твоём организме,
что без горечи, точно, отвык
даже слышать, не то чтобы думать о чём-то,
кроме нескольких горечью схваченных книг,
где ломается обруч, земля твоего горизонта,
как паскалев тростник!
1976
Елена ШВАРЦ
Нет, не истрачу весь талан –
Чуть-чуть оставлю на дорогу,
Та-а-кую длинную дорогу, –
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.
Нет, вся я не испелась, нет,
Как будто чёрные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в тёмной ночи
Из моря морфия, Морфея,
И вечность через нас бормочут,
Грудь ожигая, ветром вея…
И нужен ли им разум дня,
И будут течь ли без меня…
Нет, не истрачу весь талан –
Чуть-чуть оставлю на дорогу,
Та-а-кую длинную дорогу, –
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.
Нет, вся я не испелась, нет,
Как будто чёрные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в тёмной ночи
Из моря морфия, Морфея,
И вечность через нас бормочут,
Грудь ожигая, ветром вея…
И нужен ли им разум дня,
И будут течь ли без меня…
"...бедная, бедная поэзия! Она боится театра. Я сама могу любить Театр не меньше Белинского и тянуться к Нему: я выросла в Театре, я читала стихи в подвальном театрике “Приют комедианта”, где шел спектакль, поставленный Юрием Томашевским по моей “Повести о Лисе”… И все же я понимаю, насколько театр чужероден Поэзии, скрытной и таинственной".
Елена Шварц.
Елена Шварц.
“Форма ангела — ветер, он войдёт незаметен,
Смерть твой контур объест, обведёт его чётко —
Это — едкое зелье, это — царская водка.
И лети же в лазури на всех парусах,
Форма ангела — ветер, он дует в висках”.
Елена Шварц, Элегии на стороны света, 1978.
Смерть твой контур объест, обведёт его чётко —
Это — едкое зелье, это — царская водка.
И лети же в лазури на всех парусах,
Форма ангела — ветер, он дует в висках”.
Елена Шварц, Элегии на стороны света, 1978.
***
Мы — перелётные птицы с этого света на тот.
(Тот — по-немецки так грубо — tot).
И когда наступает наш час
И кончается наше лето,
Внутри пробуждается верный компас
И указует пятую сторону света.
Невидимые крылья нервно трепещут
И обращается внутренний взгляд
В тоске своей горькой и вещей
На знакомый и дивный сад,
Двойною тоскою тоскуя
Туда караваны летят.
Елена Шварц, 2008.
Мы — перелётные птицы с этого света на тот.
(Тот — по-немецки так грубо — tot).
И когда наступает наш час
И кончается наше лето,
Внутри пробуждается верный компас
И указует пятую сторону света.
Невидимые крылья нервно трепещут
И обращается внутренний взгляд
В тоске своей горькой и вещей
На знакомый и дивный сад,
Двойною тоскою тоскуя
Туда караваны летят.
Елена Шварц, 2008.
* * *
Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,
где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное...
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.
Ольга СЕДАКОВА
1973
Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,
где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное...
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.
Ольга СЕДАКОВА
1973