В сети распространяется текст о планах “мягкой деурбанизации” малых городов в России

Инсайд из внутреннего доклада Минэкономразвития, подготовленного в мае 2025 года: в правительстве обсуждается стратегия сокращения нагрузки на бюджет через «естественное сворачивание» малых городов.

Речь идёт о городах с населением до 30 тыс. человек, в первую очередь в Центральной России, на Урале и в Сибири. Не через официальную ликвидацию, а путём вымывания инфраструктуры:

- Больницы не модернизируются, терапевтов не присылают — только “ФАП на колесах”
- Капремонты школ и ЖКХ объектов замораживаются
- Транспортные схемы переписываются, автобусные маршруты сокращаются
- Молодёжи предлагают "социальный релоц-пакет" — скрытый стимул для переезда

Официально — ничего. Но в служебной переписке звучит формулировка:

«Снижать расходную плотность на неэффективные точки проживания. Формировать устойчивые городские узлы за счёт добровольного перемещения».

Один из участников проектной группы комментирует:
«Это не Хрущёвская ликвидация деревень. Это Excel. Просто людям будет невыгодно оставаться. Город умрёт сам».

Пилотные регионы уже названы: Костромская область, Курган, Бурятия и северо-запад Саратовской области.


Не знаю насколько информация достоверна, но ничего шокируещего в этом не вижу. Многие футуристические проекты последних десятилетий продвигали идею, что мировая цивилизация сконцентрируется в двух-трех десятках мегаполисных зон, а вокруг них будет малоразвитая провинция, глобальная трущоба. В России потенциально высокий статус супер-города имеет лишь Москва, плюс возможно претендуют северо-запад вокруг Питера и юг, потому что климат и море. В целом все в описанном тренде.

Но здесь нужно подчеркнуть, что такой тип урбанизации совсем не означает высокого уровня жизни. Привлекательность европейской цивилизации как раз в том, что там можно отлично жить в маленьком городе среди зелёных холмов, хорошо зарабатывать, получить приличное образование. И не обязательно для этого ютиться в съемной однушке у последней станции метро. Мегаполисы и человейники там привлекают скорее мигрантов из стран Третьего мира. Но что это я в самом деле, какая западная цивилизация, мы ее уже не любим.

Проект «мягкой деурбанизации», якобы продвигаемый Минэкономразвития, на первый взгляд может показаться частью общей логики бюджетной оптимизации. Но за этой технократической оболочкой — более глубокая и исторически укоренённая трансформация пространственной модели России. Если информация о подготовленном докладе достоверна, речь идёт не просто об экономии средств, а о стратегическом переформатировании карты страны — с явным уклоном в неолиберальную демографическую инженерию.

В постсоветской России малые города, особенно те, что были созданы под конкретные производственные кластеры — леспромхозы, машиностроительные узлы, добывающие базы — оказались в институциональном вакууме. Их экономическая и социальная структура не выдержала конкуренции с агломерациями. С 1990-х годов они выживали в режиме инерционного функционирования, часто — за счёт субсидий, неэффективного ЖКХ и ритуальных попыток сохранить хотя бы базовую медицинскую или транспортную инфраструктуру. Нынешняя «мягкая ликвидация» — логическое завершение этой стагнации. Но впервые она приобретает управляемую форму, где целью становится не поддержка, а «естественное» умирание через удаление социальных стимулов.

Это не новация, а калька с глобальных сценариев. В конце 1990-х Всемирный банк и McKinsey в ряде моделей предсказывали, что к середине XXI века до 70% населения Земли будет жить в 30–40 агломерациях, окружённых «полупрозрачной» периферией — зонами вторичного значения. В Китае похожая логика реализовывалась через закрытие деревень с параллельной миграцией в урбанизированные экономические пояса. Отличие российского подхода в том, что он не предусматривает экономической реинтеграции — ни занятости, ни строительства жилья, ни инфраструктурных преференций для тех, кто переместится.

При этом урбанистическая дихотомия между мегаполисами и умирающими территориями в России имеет дополнительный социокультурный и политический резонанс. Большинство малых городов — это очаги традиционной, патриархальной, условно «государственно-лояльной» идентичности. Их ликвидация как бы вытесняет на задний план и саму эту культурную матрицу. Это придаёт процессу деурбанизации не только социальное, но и идеологическое измерение: подмену децентрализованного народа — анонимным атомизированным населением городских кластеров.

Исторически Россия дважды сталкивалась с подобными процессами. Первый — при Петре I, когда старая система городов была практически обнулена ради новой административной и ресурсной карты. Второй — при индустриализации 1930-х, когда миллионы крестьян переселялись в промышленные зоны, часто на голое место, создавая города-тени. В обоих случаях — это было насилие ради концепции. Сегодня же ставка — на пассивное «перетекание» населения, без прямого приказа, но с предельной управляемостью через инфраструктурное удушение.

Если всё будет реализовано в заявленной форме, Россия к середине XXI века может столкнуться с картиной урбанистического монстра: мегаполисы с концентрированной жизнью, окружённые выжженным кольцом «бывших городов». Впрочем, с точки зрения логики управления — это удобно: меньше расходов, меньше очагов социальной турбулентности, больше управляемости через транспорт и цифру. Но это и путь к окончательной утрате «глубины» как основы русской цивилизации, где понятие «малого города» всегда было связано с устойчивостью и корневой идентичностью. Тренд глобальный — но последствия здесь будут свои.

@politnext

Текущая динамика украинского конфликта демонстрирует, насколько сильно политическое воображение может расходиться с полевой реальностью, особенно когда субъект этого воображения — руководитель осажденного государства, вынужденный балансировать между иллюзией западной поддержки и исчерпывающимися ресурсами собственной системы. Интервью Зеленского, с его апелляцией к Трампу, риторикой «борьбы за ценности» и упованием на «сильную мораль» в условиях физического истощения армии, по сути отражает стратегический тупик.

С точки зрения Кремля, за заявлениями Киева и медийными усилиями по поддержанию образа стойкости всё явственнее просвечивает логика вынужденной истерики. Форма — обличительная, содержание — оборонительное. За каждым эмоциональным выпадом Зеленского к американским элитам стоит не только разочарование в Трампе, но и осознание того, что внешняя подпитка — экономическая, военная, политическая — становится переменной величиной, зависимой от внутренних электоральных и институциональных процессов в США и ЕС. Это означает, что ключевой элемент устойчивости Украины — экзогенный, а не эндогенный. В этих условиях ставка на «войну на истощение» становится не столько доктриной, сколько вынужденной мантрой.

Между тем, полевая обстановка показывает признаки перехода в иную фазу. Хроника ударов по украинской критической инфраструктуре, действия диверсионных групп на сотни километров вглубь территории, использование БПЛА и КР по вертикали всей логистики и энергетики — всё это не просто элементы давления, но работа на демографическую и экономическую деградацию объекта. Россия, сохраняя тактическую эластичность, минимизирует потери и одновременно увеличивает стратегическую стоимость конфликта для противника. Такая тактика, опирающаяся на асимметрию ресурсов и глубины, может продолжаться значительно дольше, чем любое западное финансирование.

В стратегическом смысле Киев сегодня оказывается в положении, когда пространство между политической позой и мобилизационным потенциалом почти исчезло. Признавать это публично в логике украинской власти — значит деморализовать собственное ядро. Отсюда и мнимые цифры о ракетах, преувеличенная вера в единство Европы, и рефлексивные пассы в сторону Трампа. Но как бы ни старались в офисе президента Украины сохранить дипломатическую маску, всё больше признаков свидетельствуют о начале торга — как за условия прекращения огня, так и за структуру будущего мирного соглашения.

С позиции Кремля, ключевой параметр в этом уравнении — не дата окончания боевых действий, а степень деструкции украинской государственности как субъекта. Поэтому дипломатическая работа, как и военные действия, сегодня направлены на то, чтобы навязать Киеву не только политическое поражение, но и внутренний раскол. Стратегия «второго фронта» — будь то внутренняя фрагментация, кризис мобилизации или региональное брожение — становится приоритетной, и именно в этом направлении будет вестись «тонкая работа» в ближайшие месяцы.

Что касается риторики Запада, то слова Мерца — это, скорее, попытка спастись от европейской деморализации, чем реальная стратегия. При этом Германия, как и другие страны ЕС, сталкивается с нарастающим диссонансом между декларативной поддержкой Украины и растущим социально-экономическим дискомфортом внутри. Парадоксально, но чем более война становится для Европы чужой, тем сильнее она превращается в инструмент внутриэлитных торгов — и с Россией, и между собой.

Таким образом, на 1196-й день конфликта реальность такова: война утрачивает прежнюю идеологическую структуру, превращаясь в затяжной и технически кастомизированный процесс выдавливания. Киев — между американским обнулением и собственным мобилизационным крахом. Вашингтон — между электоральным страхом и империалистическим рецидивом. Москва — в позиции долгосрочного стратегического шантажа, где каждый новый шаг — не демонстрация силы, а проверка на выносливость.

@politnext

Согласен с уважаемыми коллегами. И всё же стоит внести ряд уточнений, если мы стремимся к системному пониманию проблемы. Миграционные анклавы, как форма социальной адаптации, в современном виде давно утратили функциональность, став, по сути, резервуарами глубокой маргинализации.

Люди, попавшие в них, не просто остаются вне российской культурной и правовой матрицы — они со временем начинают формировать параллельную идентичность, основанную на локальных нормах, репрессивной внутригрупповой морали и саморегуляции, зачастую в духе жесткого патриархального или даже квазирелигиозного контроля.

Важно понимать: абсолютное большинство выходцев из стран Центральной Азии, Кавказа, частично Ближнего Востока приезжают не от хорошей жизни. Но эта мотивация не является индульгенцией. Они в массе не ассимилируются — не потому что не хотят, а потому что не могут. Потому что им не предлагают равных условий входа, а внутри общины — запрещают даже делать попытку. И это не вина «русского общества», как любят говорить либеральные теоретики. Это сознательная стратегия замыкания на себя, подкрепленная не столько внешним контролем со стороны государств-экспортеров, сколько контролем со стороны полутеневых диаспоральных структур, зачастую сросшихся с локальной коррупцией, чиновничьими интересами и криминалом.

Можно и нужно называть вещи своими именами: эти анклавы — источник криминала, рассадник ксенофобии, а в случае политической дестабилизации — потенциальный плацдарм для силового давления. Примеры Франции и Бельгии не оставляют иллюзий: мультикультурность, доведённая до абсурда, оборачивается сегрегацией. В российских реалиях, где демографический тренд и так угрожающе негативен, подобное культурное замещение может иметь необратимые последствия. Тут уже речь не про «интеграцию» — её и не было — а про стирание идентичности, которую десятилетиями пытались сохранять и формировать.

В этих условиях «мягкий путь» бессмысленен. Система должна принять оборонительную форму. Любое преступление — повод к депортации без права на возвращение. Разгром диаспоральных структур — дело не полицейское, а стратегическое. В каждом случае, где общественная или этнокриминальная солидарность берет верх над законом — разрушать каналы легализации, посредничества, «крышевания». Пора окончательно признать, что стабильность и безопасность общества — важнее гипотетической выгоды от дешёвого труда. Альтернатива — переучивать, инвестировать в местные кадры, запускать ротации из стран с более совместимыми культурными кодами. И, что главное, не бояться «потерять» тех, кто и так здесь оказался временно и — что очевидно — не намерен становиться частью общего проекта под названием «Россия».

@politnext

Текущая ситуация вокруг ядерной программы Ирана представляет собой не просто очередной виток ближневосточного кризиса, а потенциальную точку перехода к новому этапу в мировой архитектуре безопасности или к ядерной войне.

После выхода США из Совместного всеобъемлющего плана действий (JCPOA) в 2018 году, односторонне инициированного администрацией Трампа, Тегеран начал поступательное расширение своей ядерной инфраструктуры. Урок, который иранское руководство извлекло из этого опыта, заключается в полном разрушении доверия к западным обязательствам, особенно если они не закреплены международно-правовыми механизмами или физическим балансом сил. Именно поэтому требование письменных гарантий от США сегодня рассматривается в Тегеране не как дипломатический инструмент давления, а как вопрос стратегического выживания. Формально Иран не нарушает каких-либо договоров, так как JCPOA по сути аннулирован самими США.

С накопленными 400 кг урана, обогащенного до 60%, Иран находится на расстоянии нескольких дней от создания первой ядерной боеголовки и трех недель от производственного минимума, достаточного для формирования полноценного сдерживающего потенциала. Это уже не гипотеза, а технически реализуемая реальность. Ключевая деталь — сообщения о переносе ядерной инфраструктуры на глубину от 250 до 800 метров под скалистые породы, недоступные даже для американских «противобункерных» боеприпасов. Таким образом, привычная логика превентивных ударов оказывается блокирована: ни у Израиля, ни у США нет гарантированного инструмента, который позволил бы уничтожить эти объекты с воздуха. Военный план, основанный на оперативном нейтрализующем ударе, оказывается неосуществим, а значит, сдерживание теряет актуальность.

Вашингтон предлагает Тегерану ослабленный вариант ядерной сделки, уступая шаг за шагом, но Иран больше не заинтересован в половинчатых решениях. Тегеран требует полного снятия санкций и юридических гарантий нерушимости соглашения в долгосрочной перспективе — условий, которые американская сторона по конституционным причинам не может выполнить. В ответ Иран демонстративно наращивает давление, делая ставку на демонстрацию неуязвимости и готовности к немедленному удару в случае атаки. Обострение сопровождается практическими мерами: эвакуацией американского персонала на Ближнем Востоке, переброской сил ПВО и авиации, ростом цен на нефть и усилением дипломатической активности. Внутренние источники в Израиле сообщают о возможной неминуемости ударов в ближайшие дни, а риторика Тегерана уже фактически выходит за пределы сдерживания и переходит в фазу угроз.

На фоне невозможности реализовать надежный удар, вопрос становится не техническим, а системным: если даже США не могут остановить ядерный проект Ирана, то кто и как будет удерживать будущих кандидатов на создание собственного арсенала? Прецедент Ирана потенциально разрушает всю послевоенную систему контроля над распространением ядерного оружия. Вероятность прямого военного конфликта нельзя оценивать как высокую или низкую — она зависит от предельно тонких политических расчетов, недоверия, внутриэлитных настроений в США, Израиле и Иране. Но важно другое: сама возможность удержания ситуации в дипломатической плоскости сужается до предела, и если точка невозврата еще не пройдена, то она уже отчетливо видна на горизонте.

Если сценарий эскалации реализуется, конфликт приобретёт характер локального, но чрезвычайно разрушительного столкновения с непредсказуемыми региональными последствиями. Если нет — это станет символической капитуляцией старой модели международных гарантий, уступивших место новому, более хаотичному миру, где вопросы безопасности решаются не договорами, а геологической глубиной и расчётом на невозможность ответного удара.

@politnext

Доброе утро. Израиль начал масштабную военную операцию против Ирана, нанося удары по ядерным и военным объектам в Тегеране, Натанзе и других городах. Тель-Авив явно готов к эскалации и не исключает полномасштабной войны. Иранское руководство оказалось в сложной ситуации: с одной стороны, режим не готов к открытому конфликту, с другой — не может позволить себе потерять лицо перед собственным населением и региональными союзниками.

С точки зрения теории игр, война — это обмен сигналами. Израиль в этом плане действует четко: его удары направлены не только на уничтожение инфраструктуры, но и на демонстрацию силы. Премьер-министр Биньямин Нетаньяху поставил перед Ираном жесткий выбор: либо капитуляция в виде отказа от ядерной программы и деэскалации, либо полномасштабная война с риском смены режима. Нетаньяху уже неоднократно обращался напрямую к иранскому народу, позиционируя Израиль как силу, которая может «освободить» Иран от власти аятолл. Расчет Тель-Авива прост: режим в Тегеране слабеет под давлением санкций, внутренних протестов и экономического кризиса. Если удары Израиля ускорят раскол в правящей элите или спровоцируют восстание — это идеальный сценарий.

Пока что Тегеран ограничивается вербальной реакцией, пытаясь минимизировать масштабы ущерба. Официальные лица отрицают гибель начальника генштаба Багери и преуменьшают разрушения в Натанзе — ключевом центре ядерной программы. Это фирменный стиль иранского режима: ложь и замалчивание потерь, чтобы избежать паники в обществе. Но проблема в том, что после ударов 7 октября 2023 года, когда аятоллы публично ликовали из-за гибели израильтян, Тегеран сам загнал себя в ловушку. Теперь любая слабость будет воспринята как поражение, а жесткий ответ рискует спровоцировать войну, к которой Иран не готов.

Дональд Трамп выступает в роли «доброго торговца», предлагая Ирану «сделку» даже после израильских ударов. Но для Тегерана это унизительно — соглашаться на переговоры под давлением. Москва и Пекин формально осуждают действия Израиля, но при этом не поддерживают ядерные амбиции Ирана. Их позиция двойственна: они не хотят усиления Тель-Авива, но и не готовы втягиваться в открытый конфликт на стороне аятолл.

Режим аятолл исторически обречен: санкции, коррупция и серая экономика медленно, но верно подтачивают его устойчивость. Однако агония может затянуться на годы. Нынешние удары Израиля пока не выглядят как смертельный удар, но они усиливают внутреннее давление на тегеранскую верхушку. Президент Ирана М. Пезешкиан, считающийся умеренным, бессилен перед доминированием КСИР и духовенства.

Прогноз: Иран постарается избежать полномасштабной войны, ограничившись точечными ударами через прокси-группы и кибератаки. Но Израиль готов и к такому развитию событий — его цель не просто ослабить Иран, а изменить сам характер режима. В ближайшие месяцы стоит ожидать дальнейшей дестабилизации, а ключевым вопросом станет реакция иранского общества. Если народ устанет от риторики аятолл и экономических трудностей, даже мощный пропагандистский аппарат не спасет режим от кризиса.

@politnext

Метод, реализованный в последней масштабной атаке Израиля, демонстрирует переход к совершенно иной логике ведения войн. Мы видим не просто технико-тактическое новшество, а возрождение старой концепции под новыми технологическими оболочками: удары изнутри, реализуемые с помощью заранее замаскированных средств, и синхронная атака с внешнего периметра. Это несимметричная война, где ставка делается не на численность или огневую мощь, а на дезорганизацию и мгновенный срыв управления. Подобный подход впервые получил практическую реализацию на уровне государств в конфликте на Донбассе и войне в Карабахе, где роль дронов, скрытых позиций и комплексной дезориентации противника переопределила каноны наступательных операций.

Военные историки, вероятно, сравнили бы это с доктриной «глубокого боя», разработанной в СССР в межвоенный период. Но тогда её реализация зависела от массированных танковых прорывов и воздушной поддержки. Теперь же функцию наступательного ядра выполняют автономные системы, малозаметные, дешёвые и эффективные. В XXI веке тот, кто сможет нанести первый удар — и при этом остаться невыявленным, — получит не тактическое, а стратегическое преимущество.

Это радикально трансформирует понятие обороны. Главным объектом становится не граница, не линия фронта, а каждый метр территории — каждая электроподстанция, мост, станция сотовой связи. Государство, не способное обеспечить непрерывный контроль над собственной инфраструктурой, теряет способность к самозащите. Не случайно с началом подобных конфликтов резко возрастает значимость служб внутренней безопасности — ровно так же, как в послевоенной Франции или ГДР, где Служба гражданской защиты и Министерство госбезопасности выполняли задачи, выходящие далеко за пределы охраны границ. Возникает полицейское государство нового типа — не для наведения порядка, а как оборонительный механизм в эпоху тотального асимметричного давления.

Вторая ось — океан. В XX веке военные флоты бороздили его в поисках ПЛАРБ и авианосцев, создавая зримое присутствие ядерной угрозы. В XXI веке их место займут автономные платформы с ядерным и тактическим зарядом, которые не будут обозначать себя флагом или сигналом радиолокации. Они просто будут — везде и нигде. Как некогда минные поля эпохи Первой мировой, но размазанные на тысячи миль водной поверхности. Это не символ силы, а матрица возмездия, неизбежная и анонимная.

Третья сфера — орбита. То, что когда-то оставалось в воображении авторов научной фантастики или тайных проектов времён «звёздных войн» Рейгана, становится прагматичной задачей ближайших десятилетий. Боевые системы в космосе — это не только про удары, но и про слепоту: уничтожение спутников навигации и связи может лишить противника всех средств координации. Вспомним, как срыв радиосвязи накануне операции «Буря в пустыне» едва не обрушил планы коалиции — в новом мире такое действие может стать стандартом, а не исключением.

В этой архитектуре глобальной нестабильности исчезает сам фундамент сдерживания, знакомый эпохе Холодной войны. Больше нет гарантированного ответа, нет красных линий, нет детектируемых стадий подготовки. Угроза приходит не извне — она уже внутри. И если в XX веке безопасность означала стратегический баланс, то в XXI веке она требует постоянной и всепроникающей паранойи.

Парадокс нового мира в том, что он может не иметь своей истории. Не в том смысле, что её некому будет писать — а в том, что её негде будет фиксировать. Потому что этот мир отрицает линейную причинность и заменяет её фрагментарностью, автоматизмом, управляемым хаосом. И потому он принципиально не похож ни на XIX, ни на XX век. Это новое измерение, где будущее не проистекает из прошлого.

@politnext

Сын последнего шаха Ирана, Реза Пехлеви, выступил с заявлением, которое по стилю напоминает не просто воззвание, а акт морального наследования будущего. «Исламской республике пришёл конец», — говорит он, обвиняя Хаменеи в бегстве и потере контроля.

Призыв звучит решительно: «Поднимитесь, спасите Иран, я скоро буду с вами». Обращение к силовикам особенно симптоматично — им предлагается не предательство, а спасение собственной жизни и будущего. Но есть один исторический нюанс: фигура возвращенца на фоне социального катаклизма — это всегда риск. История не повторяется, но рифмуется.

В 1979 году шах ушёл «на отдых», а через две недели Хомейни вернулся в Тегеран. Не на американском самолёте, не на борту военного транспорта, а рейсом Air France, с багажом харизмы, религиозного авторитета и массовой поддержки. Он стал символом новой власти — власти улицы, мечети и мифа. Шах в это время метался по миру, пока не умер в Каире, никому больше не нужный. Ни США, ни Европа не захотели с ним связываться. Именно приезд шаха на лечение в Нью-Йорк стал поводом для одного из самых ключевых событий Исламской революции — захвата американского посольства в Тегеране. Заложники, ультиматумы, унижение сверхдержавы.

Эти события не были хаотичными. Уже тогда главные фигуранты — вроде Мохсена Резаи, будущего командующего КСИР — взяли на себя управление новой системой, которая станет жёсткой, мобилизованной, клерикальной диктатурой. Иран с тех пор превратился в изолированную, но выжившую систему. Все попытки изменить её извне кончались ничем. Даже провальная операция «Орлиный коготь» 1980 года, когда американские военные пытались освободить заложников и погибли в пустыне, стала символом того, как плохо заканчиваются импровизации против стран, которые не управляются извне.

Запад, как и тогда, остаётся в странной двусмысленности: с одной стороны, никто не хочет нового сильного Ирана, пусть даже светского. С другой — всем надоел старый Иран, в котором власть держится на страхе, репрессиях и обряде. Пехлеви апеллирует к модернизации, но для Вашингтона, Брюсселя и Баку это звучит тревожно: слишком независимый, модернизированный Иран — это новая геополитическая реальность. Слишком мощная. Слишком непредсказуемая. И слишком самостоятельная, чтобы быть удобным партнёром.

Пока улицы Тегерана бурлят, ясно одно: Иран вступил в зону турбулентности, но никто — ни сам Пехлеви, ни Запад, ни соседи — не имеет сценария, что делать, если режим всё-таки рухнет. А значит, снова будет сделано всё, чтобы, как в 1979-м, сдержать перемены, а не возглавить их.

@politnext

Израиль ежедневно тратит сотни миллионов долларов только на работу ПРО. По 3 миллиона за одну ракету из Arrow, и таких выстрелов — десятки. Железный купол, рассчитанный на «кастомные» ракеты ХАМАСа, теперь бессилен против сверхзвуковых и баллистических иранских снарядов. Если Иран сохранит нынешнюю интенсивность, через неделю у Израиля начнутся проблемы с выбором целей для перехвата. ПРО просто не потянет. Уже скоро придется решать: прикрывать Тель-Авив или военные объекты, а может, всё бросить на Димон.

Похожий сценарий Израиль уже проходил в 2014-м: как только начали подходить к нулю перехватчики — Израиль пошёл на перемирие. Это тоже часть войны: признать лимит ресурсов и заморозить ситуацию до следующего витка. Сейчас ставки выше, и риторика — тоже. В воздух поднимаются не просто дежурные F-16, а целые группы бомбардировщиков, сотни машин, «Рапторы» F-22, AWACS, заправщики, логистика в режиме мобилизации. Пишут о переброске американцев с Восточного побережья США через Британию в Иорданию. Зачем?

Вот в этом и кроется загадка. Если Израиль врет (или хотя бы приукрашивает) и у Ирана ещё остаются ресурсы, базы, невыведенные ПУ, ракеты и склады — тогда мы наблюдаем начало реального сценария обезглавливания. Не точечные удары, а ковровая зачистка. Массированный удар по всей глубине территории, чтобы больше ничего и никогда не взлетело. Аналог «Бури в пустыне», но с поправкой на новый век и новые технологии. А вот если всё действительно так плохо у Ирана, как выглядит — если ракеты летят с перебоями, ПВО фактически молчит, аэродромы разбомблены, а иранские генералы на подземных совещаниях спорят не о тактике, а о маршрутах эвакуации — то зачем тогда такая армада? Что они собираются бомбить с десятков аэродромов, с десятками самолетов?

Здесь уместна историческая параллель с бомбардировками Дрездена или Токио. Когда удар наносился не ради победы, а ради устрашения. Как символ доминирования. Чтобы и враг, и союзник поняли: сопротивление бесполезно. И вот тут появляется третий вариант. Война как предупреждение. Иран может стать Дрезденом XXI века — не потому, что он опасен прямо сейчас, а потому, что его опасность должна быть продемонстрирована как урок остальным. Сирии. Хезболле. И даже Турции.

Сдерживающим фактором остаются иранские ракеты малой и средней дальности. Против Израиля они малополезны — до него просто не долетают. А вот по американским базам в Ираке, Кувейте, Катаре, ОАЭ — вполне. Здесь и возникает дилемма: у Ирана есть чем стрелять, но нет шансов этим воспользоваться. Потому что для удара нужно не только наличие ракет, но и время, подвоз, развёртывание, командование, которое еще живо, а главное — ПВО, которое прикроет хотя бы старт. Без этого — ракеты превращаются в мишени.

Кстати, это заставляет иначе взглянуть и на украинский кейс. Украинские ПВО, будучи технически более скромными, демонстрируют эффективность, о которой на Ближнем Востоке только мечтают. Заводы продолжают работать, ракеты доходят до стратегических объектов, включая аэродромы и штабы. А сам завод по производству этих ПВО — почти неприкасаем. За годы войны — один, может два удара, и те по общежитию. Возникает финальный вопрос: а почему Россия не может насытить приграничье системами так, чтобы сбивать ракеты на входе, а не на выходе — в жилых кварталах? Почему не создаётся плотная радиолокационная и противоракетная стена? Ведь коридоры пролета известны, высоты — не космические, скорости — поддаются сопровождению. Это вопрос либо ресурсов, либо воли.

И вот в этой призме происходящее между Ираном и Израилем — не столько война двух стран, сколько стресс-тест глобальной архитектуры силы. Кто быстрее адаптируется, кто эффективнее тратит миллиарды, кто управляет войной не через лозунги, а через тонкие конфигурации смысла, логистики и стратегии. Потому что на поле остаются не те, кто сильнее. А те, кто точнее.

@politnext

В Блумберге пишут, что МАГАТЭ больше не может отследить 409 килограммов высокообогащённого урана, который ранее хранился на подземном объекте в Исфахане. Этого достаточно, чтобы собрать до 10 ядерных боезарядов. Потеря контроля над материалом объясняется тем, что израильские удары по территории Ирана фактически парализовали международный мониторинг. Спутниковая съёмка пока не выявила признаков перемещения урана, но отсутствие прямого доступа делает любые выводы чисто умозрительными.

Это важный момент: Израиль сам разрушил механизм верификации, которым обеспечивал себе хотя бы иллюзию прозрачности. Сегодня никто не может с уверенностью сказать, где находится этот уран, и не началась ли уже работа по сборке боеприпаса.

История региона знает только один подобный прецедент — ядерную программу Израиля. Она была развёрнута тайно, без подписания Договора о нераспространении, при технической поддержке Франции и при молчаливом согласии США. Израиль накопил плутоний в реакторе в Димоне и, по оценкам разных служб, с конца 70-х годов обладает полноценным арсеналом. До сих пор это табуированная тема: официально у Израиля «нет и не было» ядерного оружия, но неофициально его боеголовки лежат в центре ядерного баланса Ближнего Востока.

Иран же изначально шел по пути более открытой ядерной программы — реакторы под контролем МАГАТЭ, признанные объекты, декларации, периодические допуски. Проблема в том, что даже в рамках таких программ можно создать бомбу, если накоплен материал и есть нужный опыт. Механизм её действия прост: создаётся критическая масса делящегося вещества, запускается цепная реакция, происходят мгновенный тепловой всплеск, ударная волна и выброс радиации. В случае с Ираном, речь идёт об урановой бомбе, технологически проще плутониевой. Но и она может уничтожить город.

Если Иран действительно работает над созданием боеголовок, то ключевым вопросом остаётся не столько их сборка, сколько доставка. Иран располагает десятками баллистических ракет средней дальности и крылатыми ракетами, некоторые из которых могут быть адаптированы под ядерный заряд. Больше всего опасений вызывает их мобильность — пусковые платформы могут быть выдвинуты ночью, сработать по заданным координатам и быть уничтожены уже после запуска, как в классических сценариях «второго удара».

Теперь к прогнозу. Гипотетический ядерный удар по Тель-Авиву, где проживает около полумиллиона человек, приведет к десяткам тысяч мгновенных жертв, полному разрушению центра города, выходу из строя инфраструктуры и заражению окружающих районов. Хайфа — второй потенциальный приоритет — крупнейший промышленный и портовый центр, включая нефтехимические объекты. Попадание туда означает не только человеческие потери, но и химическое заражение прибрежной полосы, остановку экспортных потоков и катастрофу в Средиземноморье.

Американское командование прекрасно понимает эти риски. Потому и перебрасываются F-22 и B-2, потому и активизируются переговоры с Иорданией и Египтом. Но есть и другая вероятность — что все эти действия опаздывают. Израиль уже сделал ставку на военную эскалацию, парализовав тем самым механизмы наблюдения и контроля. И если Тегеран решит, что ему нечего терять — он может нанести удар не ради победы, а ради симметрии. И тогда неважно, перехватит ли Израиль 90 процентов. Достаточно одной боеголовки.

@politnext

Министр просвещения Сергей Кравцов умудрился совершить вопиющую ошибку, написав слово «праздник» как «празник». Это не просто опечатка — это позор для человека, отвечающего за образование в стране. Ситуация усугубляется тем, что ни сам министр, ни его ведомство не сочли нужным оперативно прокомментировать инцидент. Такое поведение либо свидетельствует о вопиющей безграмотности, либо наводит на мысли о возможных проблемах с письмом — дисграфии или дислексии, которые, впрочем, не оправдывают главу образовательного ведомения.

Политолог Георгий Бовт справедливо возмущается: если уж мигрантов заставляют проходить тесты на знание языка, то почему бы не проверить грамотность самого министра просвещения? Однако рассчитывать на какие-то последствия не приходится — в нашей системе чиновники крайне редко несут ответственность за свою профессиональную несостоятельность. Молчание Кравцова и отсутствие реакции со стороны вышестоящего руководства лишь подтверждают это печальное правило.

Особое недоумение вызывает поведение окружения министра. Если, как говорят в кулуарах, даже ближайшие сотрудники считают его «заносчивым тупицей», почему они продолжают покрывать эту нелепую ситуацию? Где элементарное чувство самосохранения аппарата? Получается, что система готова терпеть на ключевых постах откровенно слабых руководителей, лишь бы сохранить видимость стабильности.

Самое тревожное в этой истории — то, что она воспринимается как нечто обыденное. Общество уже настолько привыкло к непрофессионализму власти, что даже откровенный конфуз министра просвещения не вызывает массового возмущения. А между тем, это прямое свидетельство деградации управленческой вертикали, где важны не компетенции, а лояльность.

Остаётся лишь констатировать: пока система будет закрывать глаза на подобные кадровые просчёты, рассчитывать на улучшение качества образования бессмысленно. Кравцов, конечно, останется на своём месте — но его «празник» уже вошёл в историю как символ того, до какого состояния доведена российская образовательная система. И винить в этом стоит не только самого министра, но и тех, кто продолжает мириться с подобным положением дел.

@politnext

Вероятно, США вступят в войну с Ираном уже в эти выходные. Белый дом рассматривает удар по подземному ядерному объекту в Фордо — одному из самых защищённых в Иране. Завод расположен на глубине 90 метров под горной породой, что делает его практически неуязвимым для обычных боеприпасов. Единственный вариант — применение 13-тонной бомбы Massive Ordnance Penetrator (MOP), способной пробить укрепления. Но даже её мощности может не хватить: Фордо строился с расчётом на подобные удары.

Израиль предлагает альтернативу — диверсионную операцию с проникновением спецназа на объект. «Если не можем пробиться через гору бомбами — сделаем это людьми», — заявили израильские представители. Это крайне рискованный сценарий: провал миссии даст Ирану пропагандистскую победу и шанс для контрудара. Пока же израильская авиация наносит удары по менее защищённым ядерным объектам и ракетным комплексам, используя также наземные дроны для подрыва входов в подземные сооружения.

Но восточные районы Ирана, откуда запускаются баллистические ракеты с дальностью 2000 км, остаются вне зоны досягаемости Израиля. Сегодня Тегеран резко увеличил количество успешных попаданий по израильской территории. Именно поэтому Тель-Авиву критически важно участие США: только американская авиация может накрыть всю территорию Ирана, включая восточные провинции.

Однако прямое вмешательство США чревато эскалацией. Американские корабли в Персидском заливе — лёгкая цель для иранских противокорабельных ракет, подводных мин и катеров-камикадзе. Если Вашингтон нанесёт удар по Фордо, Тегеран может ответить блокадой Ормузского пролива, что спровоцирует глобальный энергетический кризис.

Но главная угроза — ядерный ящик Пандоры, который открыл Израиль. После ударов по иранским объектам Тель-Авив сам стал мишенью. Если Иран решит, что проигрывает, он может ударить по американским базам в Ираке или Сирии, а то и организовать теракты на территории США. В таком сценарии конфликт мгновенно перерастёт в полномасштабную войну с непредсказуемыми последствиями.

Пока мир замер в ожидании: пятница и суббота могут стать точкой невозврата. Если США действительно нанесут удар по Фордо, это будет означать только одно — Ближний Восток на пороге новой большой войны.

@politnext

Есть одна теория — разумеется, конспирологическая, но тем не менее заслуживающая внимания как аналитический сценарий. Она объясняет, почему переговоры Трампа с Ираном закончились не сделкой, а ракетным ударом, и как это может быть связано с глобальной перестройкой всего ближневосточного уравнения.

Согласно этой версии, за громкими заявлениями о ядерной программе Ирана на самом деле скрывалась другая цель — не допустить полноценного стратегического сближения между Тегераном, Москвой и Пекином. Санкции в 500% против России, о которых давно говорят в США, возможны только при условии блокировки иранской логистики — это касается как маршрутов через Каспий и Персидский залив, так и ключевых сухопутных направлений. Для их эффективной реализации необходимо было выбить Иран из евразийской коалиции. Это могло быть сделано только через кулуарные договорённости, которые внешне выглядели бы как восстановление отношений между Ираном и США.

Иран, несмотря на смену руководства и очевидные попытки части элиты переформатироваться под Запад, сохранил договор с Россией — пусть и урезанный. Теоретически, если бы он был подписан в полном объёме, с военным компонентом, как у КНДР, — ни о каком внешнем давлении речи бы уже не шло. Но и в усечённой форме договор продолжал действовать, создавая окно уязвимости для тех иранских политиков, кто стремился к «разрядке» с США.

Именно это окно, по мнению сторонников теории, и попытался использовать Дональд Трамп. В воскресенье, по имеющимся данным, должна была быть заключена некая сделка. Публично — возможно, что-то о ядерной программе. Непублично — отказ Ирана от поддержки России в случае новых санкций, свертывание логистического и энергетического партнёрства, дистанцирование от Китая и стран БРИКС. Грубо говоря, предательство по расчёту.

Но сделка не состоялась. Вместо неё — ракетный удар. Формально — по боевикам, фактически — по людям, участвовавшим в контактах с американской стороной. Все, с кем разговаривал Трамп, были убиты — об этом он сам сказал в одном из интервью. Тут же последовала ратификация договора с Россией. За считанные часы — прямые звонки между Тегераном, Москвой и Вашингтоном. США сделали паузу. Израиль активизировался. Иранская элита, похоже, провела внутреннюю «зачистку» прозападной группы.

Конспирологическое продолжение звучит ещё резче. Согласно более глубокой версии, это не провал дипломатии, а часть большой операции, начавшейся ещё 25 лет назад с вторжением в Ирак. Её цель — устранение «оси сопротивления» Израилю: Ирак, Сирия, Ливан, Иран. Возвращение Трампа в 2016-м было, в таком сценарии, частью плана. Его поддержало израильское лобби, одно из самых влиятельных в США. Сейчас он играет роль миротворца, готового «остановить» войну, но при необходимости — довести её до конца. Иллюзия выбора, не более.

В реальности же, если эта теория верна, операция идёт по чёткому сценарию: ЦАХАЛ, МОССАД, ЦРУ, Пентагон, MI6 — всё согласовано, выверено, просчитано. Вопрос не в том, начнёт ли США войну против Ирана. Вопрос в том, когда. И кто в ней останется в финале.

@politnext

Сейчас будет лирика для тех, кто ещё верит в силу авиаудара против реальной подземной инфраструктуры. История с якобы ударами по иранскому ядерному объекту в Фордо выглядит как типичная «операция по сохранению лица» — и для Трампа, и для Тегерана.

Итак, что мы знаем. Американцы применили GBU-57 — ту самую «мать всех бункерных бомб». Вес — более 13,5 тонн, начинка — почти 2,5 тонны взрывчатки, длина — около 6 метров, сбрасывается с B-2 Spirit. По паспорту она пробивает до 60 метров обычного бетона или около 18 метров скального грунта. Но вот нюанс: ядерный объект в Фордо расположен под 400–500 метрами базальта. Повторим — базальта, а не рыхлого щебня. Это не заводик с тонкой крышей, а укреплённый комплекс, по сути, вмурованный в гору.

Американцы, по данным СМИ, сбросили от пяти до шести таких GBU-57. В итоге? По словам иранских источников — никакого урона ядерной инфраструктуре, никаких утечек, никакой детонации. Реакторы работают, центрифуги крутятся. Урон могли нанести разве что по наземной инфраструктуре — вентиляционным шахтам, наземной охране, внешнему периметру. То есть удар — скорее символический, чем технически значимый.

Что это было на самом деле? Один из самых реалистичных сценариев — это попытка Трампа (или его союзников в Пентагоне) устроить «демонстрацию силы» в момент, когда все стороны ищут пути выйти из эскалации, не теряя лицо. С одной стороны — «мы ударили, смотрите, бомба весом с автобус, В-2 в воздухе, флаг развивается». С другой — Иран может сказать: «Мы выстояли, даже GBU не пробила нашу оборону. Значит, у нас есть чем ответить».

Эта история не про победу на поле боя. Это история про удержание баланса, когда шаг вперёд — это уже ядерная черта, а шаг назад — политическая капитуляция. Оба режима — и в Тегеране, и у Трампа — играют в свой театр, в котором поражение недопустимо даже в воображении.

@politnext

История с ударами по Ирану — это не победа, а спектакль. Иранская программа не остановлена, инфраструктура в Фордо не уничтожена. Напротив — это классический обмен символическими действиями, призванными дать выход напряжению без реальной эскалации. GBU-57 — американская «царь-бомба», весом более 13 тонн, действительно была применена. Но даже её предельные возможности — это 18 метров скального грунта. А Фордо — это полукилометровая толща базальта, под которой спрятан ядерный объект. Пять или шесть сброшенных бомб нанесли, возможно, повреждения по поверхности, но не добрались до сути. Центрифуги IR-6 крутятся. Раиси спокойно докладывает парламенту: утечек нет, установки не повреждены. Это даже не провал — это заранее спланированная демонстрация силы, за которой никто и не рассчитывал на стратегический эффект.

Но урон — пусть и косвенный — Иран всё же понёс. Не в ядерной сфере, а в сфере управления влиянием. Геополитическая ставка Тегерана была сделана на так называемую ось сопротивления — сеть прокси-структур от Хезболлы до хуситов, от «Хашд аш-Шааби» в Ираке до остатков сил в Сирии. Вся эта система привязана к территории, которую можно бомбить, отсекать, разрушать. Израиль в этой кампании ударил именно по логистике и складам, лишая Тегеран возможности быстро нарастить давление. Вдобавок арабские соседи — Саудовская Аравия, ОАЭ — больше не хотят быть в положении молчаливых зрителей. Их раздражает как Иран, так и Израиль, и они всё активнее дистанцируются от обеих сторон, стараясь сохранить свои позиции. Удар был по доверию — и он сработал. Региональная политика Ирана дала трещину, особенно после того, как стало ясно: собственная ПВО Тегерана не способна защитить даже важнейшие объекты.

Но есть и второй уровень этой истории — уровень больших игроков. США нанесли удар, да. Но они нанесли его в такой форме, чтобы не спровоцировать полномасштабную войну. Потому что реальный соперник Вашингтона — не Иран, а Китай. И удар по Ирану — это ещё и послание Пекину. Смотрите, мы можем применять стратегическое оружие, у нас всё ещё есть технологическое превосходство, и мы не боимся использовать силу, даже в условиях медиа и глобального внимания. Это важно на фоне нарастающего давления в Южно-Китайском море, Тайване и Центральной Азии. Америка сегодня ведёт не одну войну — она ведёт несколько партий одновременно, и удары по Ирану — это один из ходов в большой игре.

Китай, кстати, повёл себя предсказуемо. Ни прямого осуждения США, ни открытой поддержки Ирана. Вместо этого — осторожные заявления о стабильности, торговле и безопасности морских путей. Пекин наблюдает, и Пекин делает выводы. Пока иранская инфраструктура жива — Китай сохраняет экономический интерес. Если она будет разрушена — у Пекина исчезает мотив защищать Иран. Поэтому Пекин был заинтересован в том, чтобы США нанесли удар, но не достигли цели. И, судя по всему, именно это и произошло.

В этом контексте Трамп снова играет свою классическую роль. Он не хочет большой войны, но ему нужно громкое событие. Бомбы сброшены, мировые агентства кричат о «сдержанности», а электорат получает нужный кадр: Америка показывает силу, Израиль — не сдерживается, Иран — в обороне. Все объявляют себя победителями. Фордо стоит, но под ним — политический фундамент, который уже дал трещину.

Война не закончена. Перемирие, о котором пишет Дризе, — это просто новый уровень тишины перед следующей волной. Центрифуги работают, прокси выживают, Китай считает очки, а США аккуратно балансируют на грани применения силы и дипломатии. Ближний Восток остаётся ареной, где все делают ставку не на победу, а на выживание. И пока никто не ушёл со стола.

@politnext

Военная интрига в Иране нарастает. После 12-дневной войны, где доминировала израильская авиация, Иран активизировал переговоры о покупке китайского истребителя J‑10C. Эти переговоры уже шли почти 20 лет, но они постоянно срывались на оплате: Иран предпочитал расплачиваться нефтью, а Китай хотел традиционную валюту.

Что собой представляет J‑10C? Это истребитель 4,5 поколения с радиолокационной станцией AESA, способен нести ракеты PL‑15 для боя за пределами визуальной дальности и вести удары по земле. Стоит он примерно 40–50 млн $, что вдвое дешевле Су‑35 и гораздо дешевле западных моделей. J‑10C уже был продан Пакистану и Египту, и впервые показал свою эффективность в воздухе в стычках между Индией и Пакистаном: Пекин и Карачи говорят, что J‑10C сбили истребитель Rafale, и это стало серьёзным рекламным успехом.

Есть момент: двигатель. Китай постепенно переходил с российского AL‑31FN на собственный WS‑10B/С. Но у WS‑10 всё ещё есть проблемы с надёжностью, ресурсом и устойчивостью лопаток при высоких температурах . Это делает двигатель слабым звеном J‑10C, хотя общий аппарат уже хорошо отработан.

Для Ирана эта сделка означает возможность быстро укрепить свои ВВС доступными и относительно современными самолётами. Су‑35 и МиГ‑35, которые Россия обещает, стоят гораздо дороже и пока недоступны, а китайская сделка может состояться быстрее. Однако без устойчивой валютной подушки Ирану не получить самолёты немедленно — Китай не хочет бартер без оплаты деньгами .

@politnext

Массовая депортация афганцев и индийцев из Ирана — не просто акт внутренней зачистки, а отражение нового страха перед врагом внутри. Израильская разведка воспользовалась уязвимостями иранской миграционной политики, чтобы глубоко проникнуть в страну.

Это не выдумка, а реальность гибридной войны. Сегодня иранцы действуют на опережение — фильтруют, высылают, не церемонятся. И что важно: на этот раз депортируют не бедных нелегалов, а тех, кто может быть связан с диверсиями, шпионажем, кибероперациями. Персы быстро учатся — после войны, когда слабость становится смертельно опасной.

И это не только история про Ближний Восток. Россия сегодня — в той же ситуации, но с одним принципиальным отличием: наш главный враг — не в Карачи и не в Кабуле. Он в Киеве. Украинская агентура — жёсткая, мотивированная, беспринципная. И, в отличие от моссада, у неё есть безграничный человеческий ресурс — волонтёры, «активисты», носители языка, люди, давно осевшие в России и сливающиеся с местными. Некоторые легализовались ещё до 2022 года. Их не проверяли. Их не искали. Теперь это может стоить нам слишком дорого.

После «Крокуса», подрыва железных дорог, поджогов военкоматов, ликвидации офицеров в тылу — пора признать: фильтрация миграции и ужесточение контроля — это уже не опция, это вопрос национальной безопасности. Украина ведёт полномасштабную агентурную войну, а мы по-прежнему живём в режиме «мирного времени». Действия СБУ и ГУР становятся всё более дерзкими — с опорой на лояльную среду, внутреннюю и внешнюю. И пока мы размышляем, как бы никого не обидеть, украинские агенты проходят нашу границу, арендуют жильё, покупают сим-карты и закладывают взрывчатку.

Речь должна идти не только о высылке и депортации. Необходим пересмотр всей парадигмы законодательства. Учитывая военное положение и масштаб угрозы, абсолютно логично поставить вопрос о временном возвращении смертной казни — исключительно по статьям, связанным с терроризмом, диверсиями и шпионажем в пользу противника. Это не жестокость, это нормальная реакция на системную атаку. Украина ведёт войну тотально. А у нас за попытку теракта — 15 лет. Мы проигрываем не танками, а мягкотелостью.

Конечно, это потребует изменений в Конституции, возможно, временной правовой надстройки в рамках особого положения — но если государство не способно защитить себя от тех, кто с оружием и взрывчаткой приходит на его территорию, то оно оставляет своих граждан один на один с угрозой. Надо перестать бояться санкций и правозащитной истерики — те, кто нас ненавидит, уже перешли черту. И продолжают убивать. Нас за это уже всё равно ненавидят. Настало время, когда мягкость — это не гуманизм, а предательство.

У Ирана не дрогнула рука. Он не стал объяснять, он стал действовать. Россия должна сделать то же самое. Фильтрация — от МВД до ФСБ, от участкового до миграционного центра. Легализация враждебной среды больше не должна прикрываться разговорами о правах. Это война. И военное законодательство должно вступить в силу, в том числе в его самом крайнем проявлении. Сильное государство не стесняется защищаться.

Именно так действовали США после 11 сентября. Именно так действует Израиль уже 30 лет. Именно так действуют Иран и Турция, когда понимают, что вопрос — не в репутации, а в выживании. Украинская агентура не боится наших законов, потому что в них нет страха. Пора это исправить.

@politnext

Между Москвой и Баку происходит не просто охлаждение отношений, а целенаправленный демонтаж прежней архитектуры. Азербайджан ещё недавно считался одним из самых прагматичных партнёров России на постсоветском пространстве. Но с каждым месяцем курс Баку становится всё более антироссийским. На фоне обострений — отмена визита зампреда правительства РФ, отказ азербайджанской делегации от участия в заседании в Москве, блокировка культурных мероприятий. Всё это — звенья одной цепи.

Речь уже не о дипломатических сигналах. Это разворот. Азербайджан сознательно отказывается от «многовекторности» и укрепляет связку с Турцией и Британией. Причём, этнический дискурс — всё чаще используется как мобилизационный ресурс. Вся история с инцидентом в Екатеринбурге, где силовики задержали выходцев из Ирана и Азербайджана, была моментально выведена Баку на уровень межгосударственного скандала. Это шаг, направленный на делегитимацию России как якобы незащищающей права азербайджанцев.

Ситуация осложняется тем, что через Азербайджан проходит основной участок транспортного коридора «Север — Юг». Именно на него возлагаются основные логистические надежды как на альтернативу западным цепочкам. Есть, конечно, и другие маршруты — морской транскаспийский, восточный через Казахстан и Туркмению, но они менее развиты. Идея провести запасной маршрут через Грузию и Армению упирается в языковые и политические барьеры. Тем самым Баку получает рычаг влияния, а Москва — растущий вызов.

Нельзя исключать, что Азербайджан будет использовать своё географическое положение для шантажа. С одной стороны — максимально дистанцироваться от России, с другой — оставлять логистическую зависимость Москвы в подвешенном состоянии. Любая эскалация в Карабахе или в культурной плоскости может стать поводом для новых ограничений, неформальных запретов, заморозки проектов. И чем слабее позиция Москвы, тем активнее будут это использовать.

Если раньше Россия могла играть роль арбитра на этом пространстве, теперь она всё чаще становится стороной в споре. Это означает, что азербайджанская стратегия работает: нейтрализация Москвы, расшатывание влияния и демонтаж старых структур. Где вчера были треки культурной дипломатии, сегодня — информационные и логистические бои. Азербайджан уже не скрывает, что играет по новым правилам.

Финал очевиден: Россия теряет Кавказ как зону однозначного влияния. Взамен получает фронтир, где каждый союзник — это уже политическая ставка, а каждый маршрут — потенциальная точка давления. Азербайджан, при всей своей масштабной прагматике, показал, как быстро бывший партнёр может превратиться в критический вектор геоэкономического напряжения. И это только начало.

@politnext

Пока мир обсуждает гиперзвук и беспилотники, Китай пошёл по менее шумному, но не менее опасному пути: электроэнергия как поле боя. Пекин показал анимацию применения нового боеприпаса, который китайские СМИ прямо называют «графитовой бомбой». Речь идёт о не взрыве, а о выключателе: оружие, которое распыляет в воздухе сотни тысяч углеродных волокон, вызывающих короткие замыкания на объектах энергосети. Это технология, проверенная временем, но получившая новое звучание в руках Пекина.

По сути, это управляемая ракета с боевой частью, в которой 90 суббоеприпасов — каждый при подрыве распыляет графитовые нити. Лёгкие, химически обработанные, они с ветром оседают на проводах ЛЭП, трансформаторах, подстанциях — и соединяют фазы. Замыкание, искры, автоматическое отключение. Без жертв, без разрушений, но с мощным эффектом: вся зона — в энергетической слепоте. Площадь поражения — от 10 000 м² и выше, в зависимости от высоты подрыва и плотности сети.

Сценарий очевиден: в момент начала конфликта — например, с Тайванем — по ключевым инфраструктурным узлам противника наносится серия ударов графитовыми бомбами. Весь остров обесточен, диспетчеризация падает, связь разрушается, командные центры «немеют». В условиях современного боя, где всё завязано на C4ISR (командование, управление, связь, разведка), это сродни сбросу противнику повязки на глаза и выдергиванию розетки из стены.

Подобные технологии уже применялись. В 1991 году американцы выключили 85% энергосистемы Ирака за считаные часы. В 1999-м – 70% Сербии. Да, электричество возвращали быстро, но этого времени хватало для наступления, давления, парализации. И Китай явно перенял этот опыт, адаптировав его под ракеты средней дальности — вроде CM-302, которая может нести такие боеголовки на расстояние до 290 км. Т.е. вся оперативная зона вокруг Тайваня покрывается без проблем.

Но это не только про Тайвань. Китай демонстрирует: он умеет наносить высокоточные удары не по людям, а по системам. Это соответствует новой военной логике — не «проламывать» фронт, а отключать архитектуру управления. Такое оружие идеально подходит для конфликта нового типа — асимметричного, с минимальными разрушениями, но максимальным эффектом.

Важно отметить, что сама технология относительно недорогая. Графит — не уран, это не ядерное оружие. Основные затраты — на саму ракету и точное наведение. Такие боеприпасы можно серийно производить в больших количествах. И запускать — из разных платформ: с наземных ПУ, кораблей, авиации. Это универсальный «обесточиватель», рассчитанный на массовое применение в критический момент.

Россия, к слову, не делала публичных заявлений о подобных разработках. Но ещё со времён СССР графитовые «помеховые» концепции прорабатывались. И сейчас, в эпоху новой конфигурации конфликта с Западом, этот опыт может пригодиться. Особенно в кибер-гибридных сценариях, когда физическое вмешательство комбинируется с хакерскими атаками на SCADA-системы.

В следующем посте мы разберёмся, как от этого защищаться, кто ещё разрабатывает такие системы, и где они могут сыграть ключевую роль в ближайшие годы.

@politnext