Предложенная Кремлём вторая итерация российско-украинских переговоров в Стамбуле на фоне дипломатической паузы и невнятных сигналов Запада создаёт иллюзию движения — при фактической стабилизации позиционного тупика. Реальные изменения заключаются не в темах переговоров, а в соотношении инициативы: Москва продемонстрировала способность управлять ритмом процесса, а Киев — вынужденность догонять. Характерный маркер — молчаливый отказ от навязываемой Европой модели «перемирие прежде диалога». Её торжественно забыли — без конфронтации, но с явной потерей лица для организаторов.

Форма российской делегации и выбор фигур — не только сигнал об «институциональной преемственности» (в лице Мединского), но и демонстративная разница в рангах. Москва посылает заместителей, Киев — министров. Этот дисбаланс можно рассматривать как умышленное понижение статуса партнёра, своего рода институциональное «похолодание», не переходящее в формальный отказ от диалога. Прессинг же со стороны Трампа на Киев — не демонстрация американского лидерства, а его сужение до уровня управляемой реакции на кризис.

Нельзя не отметить, что Запад, несмотря на декларации о «хрупкости» российской экономики, всё чаще уклоняется от эскалации. Вопросы санкций вызывают у европейских элит уже не боевой энтузиазм, а усталость. Давление на Россию сдвинулось из зоны реальных механизмов в сферу информационного шума. А это значит, что в текущей фазе единственным инструментом Запада остаются дипломатические конструкции. Возвращение к старым форматам (Совет Россия–НАТО, условные «каналы связи») становится целью — не ради решения, а ради самого факта движения.

Именно в этом контексте попытка Ватикана стать посредником, дипломатическая суета в Анкаре и попытки Киева встроиться в формат без условий — проявления не зрелого миротворчества, а дефицита альтернатив. Нынешний раунд переговоров, скорее всего, не завершится ничем конкретным. Но сам факт, что он возможен без ультиматумов и без срыва, уже означает: дискурс войны постепенно переходит в стадию «операционной заморозки». А значит, дальше будут не победы и поражения, а балансировки, где выиграет не тот, кто громче, а тот, кто дольше.

@politnext

Сегодняшняя встреча в Стамбуле не принесла результата, но показала, как стороны структурируют сам процесс. Мединский использовал историческую параллель с Северной войной, напоминая, что отказ от компромиссов ведёт к большему поражению. Это способ обозначить, что Москва готова к затяжному конфликту и предлагает условия сейчас — не факт, что позже они сохранятся.

Упоминание Англии и Франции XVIII века — сигнал к Западу: США и Британия, по мнению Москвы, только удлиняют конфликт. Россия пытается вернуть переговоры в логическую плоскость «регионального урегулирования», отодвигая роль Вашингтона как внешнего дирижёра.

Украинская делегация подтвердила, что получила «новые требования» от Москвы, но отказалась раскрыть детали. Ответ «нужно увидеть документы» и акцент на «богатом опыте переговоров» — это попытка выиграть время и дождаться позиции США. Киев также настаивает на встрече лидеров, но ответственность за её отсутствие перекладывает на Москву.

@politnext

Между степью и бастионом: как география формирует российское сознание врага

Россия — это пространство, у которого нет естественных границ. Ни Альпы, ни Ла-Манш, ни Средиземное море не служат ей щитом. Вместо этого — евразийская равнина, открытая всем ветрам и вторжениям. География России — это не только рельеф, но и судьба. От неё зависит не просто стратегия, но и образ мышления: когда опасность может прийти с любой стороны, сознание обречено на поиск «вечного врага». Парадокс в том, что направления угрозы меняются, а сам архетип остаётся.

Запад — с его крестовыми походами, Ливонскими войнами, Наполеоном и Гитлером — всегда ассоциировался с идеей технологического превосходства, сражения в форме, угрозы системной. Это враг, который идёт с уставом, с канонами, с упрямством и претензией на универсальность. Восток — совсем другой: Орда, Степь, Азия, Османы. Это сила расплывчатая, хищная, жёсткая — но одновременно с ней возможно было вести торг, договариваться на условиях гибкости, дани, вассалитета. Там не пытались изменить душу, только взять контроль.

Однако утверждение, будто с Востоком всегда можно было «по-человечески договориться», исторически зыбко. Двухсотлетнее ордынское иго оставило в народной памяти не только образ ярма, но и привычку к жёсткому порядку, вертикали, налоговому насилию. Османская угроза, войны за Крым и Черноморье, персидские походы — всё это восточный вектор давления, не менее ожесточённый, чем вторжения с Запада. Восток не был мягче — он был просто иначе устроен. И русское государство унаследовало от него не только раны, но и практики.

Разворот России к Востоку — геополитическая необходимость, но не культурный выбор. Россия всегда была на границе: между Китаем и Европой, между исламо-турецким миром и германо-католическим, между шёлковым путём и северным крестовым походом. В этом смысле ей всегда приходилось говорить на двух языках силы — степного и континентального. И каждое поколение элиты заново выбирало, с кем можно торговать, а кого нужно бояться.

Историческое сознание России потому и неустойчиво, что не имеет фиксированного направления. Сегодня враг — Запад, завтра — Турция, послезавтра — Китай. Но в глубине всё это одна и та же реакция на открытую равнину: страх безграничности. И, возможно, главный противник России — не Восток и не Запад, а отсутствие стены. Или, точнее, необходимость всё время её строить. Сначала в голове, потом в поле.

@politnext

Политический кризис в Румынии, где Конституционный суд аннулировал победу ультраправого кандидата Джорджеску, а его союзник Джордже Симион обвинил Францию и ЕС во вмешательстве, стал резонансным прецедентом внутри Евросоюза. Телефонный звонок Эмманюэля Макрона оппоненту Симиона и публичные заявления о «пророссийской угрозе» лишь укрепили восприятие, что Париж и Брюссель больше не скрывают своей роли в попытке корректировать политические процессы в странах восточной периферии ЕС. Возникает ощущение, что суверенитет этих стран допускается лишь до тех пор, пока не вступает в противоречие с повесткой центра.

Если Симион победит, это будет удар по легитимности внешнего контроля и очередной шаг к децентрализации политического поля ЕС. Если проиграет — и особенно если результат вызовет подозрения — румынское общество получит долгосрочную травму доверия. В любом случае, кризис уже вышел за рамки национального и стал симптомом более широкого конфликта: между правом на собственный политический курс и попыткой стандартизировать выбор в рамках «общих европейских ценностей».

@politnext

Публикация аудиозаписи разговора Джо Байдена со спецпрокурором Робертом Хером стала своеобразным промо книги Original Sin: President Biden’s Decline, Its Cover-up, and His Disastrous Choice to Run Again журналистов CNN и Axios Джейка Таппера и Алекса Томпсона.

Книга, основанное на более чем двух сотнях интервью, выходит в продажу 20 мая, но уже появилось несколько рецензий и отрывков, который раскрывают некоторые интересные детали.

Как пишут Таппер и Томпсон, уже с 2022 года Байден стал все чаще терять ход мысли и забывать имена своим помощников, а его речи стали все более бессвязными и трудными для восприятия. Когда он не смог без запинки произнести двухминутную речь, помощники сняли его на две камеры, чтобы был не так очевиден. Порой съемку вели в замедленном режиме, чтобы скрыть медлительность президента.

Ухудшение физического состояния Байдена, наиболее заметное по его шаткой походке, вынудило максимально сокращать пешие маршруты. Трап для президентского самолета сделали короче, возле лестниц, по которым он поднимался, установили поручни, а рядом с Байденом присутствовали помощники, чтобы направить его.

Команда Байдена опасалась падения после того, как он споткнулся о мешок с песком в июне 2023 года. Врач Байдена Кевин О'Коннор сказал им, что если это повторится, президента придется посадить в инвалидное кресло.

О'Коннор спорил с людьми в окружении Байдена, настаивая, что ему нужно чаще отдыхать. Они ограничили все срочные дела с участием президента с 10 утра до 4 вечера, а к концу 2023 года перенесли большую часть расписания на полдень. Спичрайтерам дали указание делать речи Байдена краткими, чтобы он проводил меньше времени на ногах.

Трое министров администрации Байдена сказали, что в течение нескольких месяцев не могли общаться с Байденом напрямую и были вынуждены держать связь через его помощников. По словам одного из них, люди из окружения Байдена "держали кабинет министров в страхе".

На рождественской вечеринке в Белом доме в декабре 2023 года, конгрессмен-демократ Адам Смит "был ошеломлен тем, что он увидел. Общаясь с гостями и стоя в очереди для фотографий, Байден казался совершенно не в себе". Четыре месяца спустя, когда бывший спичрайтер Барака Обамы и ведущий подкаста Pod Save America Джон Фавро посетил Белый дом, Байден "был бессвязен. Его истории были бессвязными и запутанными".

13 июня Байден прилетел в Лос-Анжелес на встречу по сбору денег для его кампании. Встречу организовали актеры Джордж Клуни и Джулия Робертс и бывший глава Walt Disney Studios Джеффри Катценберг, который был главным сторонником Байдена в Голливуде и даже рекрутировал режиссера Стивена Спилберга для помощи в подготовке президента к дебатам и записи его агитационных роликов.

На встрече Байден выглядел сильно изможденным, как будто он постарел на десять лет с тех пор, как Клуни видел его в последний раз в конце 2022 года. Он делал крошечные шаги, и помощник, казалось, вел его под руку. Когда Клуни подошел к Байдену, он понял, что президент, с которым они знакомы больше 20 лет не узнает его, из-за чего помощнику пришлось несколько раз произнести его имя. 10 июля Клуни опубликовал колонку в New York Times, призвав Байдена не идти на второй срок.

После провальных дебатов Байдена с Дональдом Трампом, в середине июля лидер демократов в Сенате Чак Шумер встретился с президентом и призвал его выйти из гонки. Он настаивал, что Байден проиграет Трампа и "50 лет удивительной, прекрасной работы пойдут в трубу. Но хуже того — ты войдешь в американскую историю как одна из самых темных фигур". Под конец встречи, Байден положил руки на плечи Шумера и сказал ему: «У тебя яйца больше, чем у кого-либо, кого я когда-либо встречал».

Когда Байден все же решил не идти на перевыборы, у вице-президентки Камалы Харрис было всего 107 дней на избирательную кампанию. Бывший менеджер кампании Барака Обамы Дэфид Плаф, который стал советником Харрис, назвал этот спринт "еб*чим кошмаром". Авторам книги Плуф дал лаконичное резюме, которого, похоже, придерживаются теперь и многие демократы:

И это все Байден. Он нас полностью поимел.

Миллиардный стрим китайской блогерши Даньдань с Красной площади — это не просто коммерческий успех, а демонстрация того, как быстро трансформируется российско-китайское экономическое взаимодействие: от деклараций на форумах к мгновенной цифровой монетизации. Шесть часов трансляции принесли более миллиарда рублей и показали, что «мягкая сила» в XXI веке измеряется не культурными обменами, а скоростью сбыта медовика и крабов через QR-код.

Феноменальная вовлечённость — 11,27 млн зрителей — это уже не просто внимание, а новая форма цифрового присутствия Китая в России. Москва становится не только политической площадкой, но и экспортной витриной, где китайская аудитория тестирует российские товары в прямом эфире, а заодно и российскую уличную идентичность как фон для потребления.

Для нас, как для страны, ищущей выходы за пределы санкционной изоляции, это прецедент. Он доказывает: если выстроить инфраструктуру и доверие, то экспортный успех возможен не за счёт сырья, а за счёт образа — пусть даже это образ шоколадной конфеты с видом на Спасскую башню.

@politnext

Вчера не досмотрев полные итоги написал пост про вероятную победу Никушора Дана в Румынии. После этого начался разгон новостей, что победил Джордже Симион, а шли ноздря в ноздрю и пост от греха подальше удалил, чтобы не пугать аудиторию. И вот сегодня мы видим победу первого и его победа воспринимается западными столицами как облегчение: сохраняется прогнозируемый курс на проевропейскую интеграцию, поддержку Украины и институциональную управляемость в преддверии волн нестабильности по линии восточного фланга ЕС. Для эстеблишмента в Брюсселе, Париже и Берлине это не просто результат выборов — это удержание политического кордона.

Никушор Дан — фигура технократическая, пришедшая из среды гражданского активизма. Он математик по образованию, человек без жёсткой партийной привязки, но чётко встраивающийся в формулу «удобного центриста» с низким конфликтным потенциалом и умеренной риторикой. Его победа — это выбор в пользу предсказуемости: в условиях нарастающей турбулентности, связанной с европейскими ультраправыми и общей эрозией центристских коалиций, Румыния временно возвращается под внешний контроль политического центра ЕС.

Для западного эстеблишмента это особенно важно на фоне растущей активности правых в Европе: от Марин Ле Пен во Франции до Словакии и Венгрии, где альтернативные элиты усиливаются на фоне слабости брюссельской машины. Соперник Дана, Джордже Симион, представлял именно такую новую правую волну — евроскептическую, популистскую, с открытыми пророссийскими акцентами. Его гипотетическая победа стала бы вызовом всей архитектуре евроатлантической стабильности в регионе и, вероятно, усилила бы координацию между «альтернативными» силами Восточной Европы.

Однако результат выборов — это не конец истории, а её замедление. Победа Никушора Дана сдержит рост антисистемной мобилизации лишь на время: электоральный вес правых очевиден, их тематика — от антииммиграционной до антибрюссельской — будет набирать силу. И если центристская победа не будет наполнена реальной модернизацией и эффективным управлением, следующий цикл вполне может стать реваншем тех, кто сегодня уступил в голосах, но не в повестке.

@politnext

О чём на самом деле говорит «устранение первопричин»: от Лебедя к Мюнхену и обратно

В нынешней дипломатической риторике Москвы всё чаще звучит формула, на первый взгляд банальная: мир возможен, но только при «устранении первопричин конфликта». Это не просто оборот речи. Это ядро всей внешнеполитической доктрины России после 2007 года, которое берёт начало не в Стамбуле и не в меморандуме, а в символическом выступлении Владимира Путина на Мюнхенской конференции по безопасности. Там впервые прозвучал тезис о том, что однополярный мир Запада нарушает стратегический баланс и «взрывает» архитектуру безопасности, сложившуюся после Второй мировой войны.

Когда сегодня Президент говорит о «коренных причинах» и «неприемлемости подставного мира», он апеллирует не только к современным реалиям, но и к исторической логике, где каждая уступка без учёта суверенных интересов Москвы приводила к следующему витку ослабления. Память о 1990-х, расширении НАТО, войне в Югославии и «цветных революциях» в бывшем советском пространстве встроена в логику российских требований. Это не про Украину. Это про место России в международной системе, которую, по мнению Кремля, сознательно деформировали. Отсюда и жёсткое нежелание говорить о «просто перемирии» — без устранения механики, которая к войне привела.

Отсюда же и полутораминутные аллюзии — пусть даже неофициальные — на генерала Лебедя, исполнявшего «Вставай, страна огромная» в те годы, когда система сдержек уже разрушалась, а новая ещё не возникла. Это отсылка к травматическому опыту разложения — когда Россия внешне вроде бы не воевала, но системно отступала. «Мы готовы сражаться год, два, три» — это не бравада. Это ровно то, что когда-то и Лебедь, и Примаков, и те, кто осознавал угрозу территориального и институционального распада, пытались донести: если не остановить процесс внешнего давления на стадии идеологической — он закончится расчленением.

Поэтому переговоры идут не о границах, а о статусе. Меморандум вместо соглашения — логика сдержанного контроля над процессом: мы обозначим позиции, вы — либо примите, либо откажетесь. Если откажетесь — продолжим силовую линию. Если примете частично — пойдём к формату договорённостей. Это стратегия на длинную игру. И пока Трамп сдержанно комментирует, а Европа колеблется между усталостью и обязательствами, Москва продолжает играть не в тактику — а в ревизию всей системы, где Киев — лишь триггер, но не цель.

@politnext

«Золотой купол» Трампа: новая попытка перехватить неперехватываемое

Объявление о планах по созданию американской системы ПРО «Золотой купол» возвращает нас к самой сердцевине геополитического мышления времён Холодной войны. Идея перехватить вражеские ракеты на подлёте, в стратосфере или в космосе — не нова. Она имела громкий прецедент в виде программы SDI (Strategic Defense Initiative) или, в более политической риторике, «Звёздных войн» Рональда Рейгана в 1980-х. Тогда США также пытались создать щит, который сделал бы применение МБР бесполезным. Программа закончилась ничем: физика, логистика, финансы и элементарная уязвимость спутников не позволили построить глобальную «технологию неприкосновенности».

Теперь Трамп предлагает нечто подобное, но с современными дополнениями — гиперзвуковыми угрозами, спутниковыми перехватчиками, распределёнными сенсорами и, очевидно, колоссальными оборонными бюджетами. Однако принципиальная проблема остаётся: перехват гиперзвуковых целей и межконтинентальных баллистических ракет (МБР) остаётся задачей на грани теоретической реализуемости. Гиперзвук (скорости от 5 до 25 Махов, сложная траектория, высотная маневренность) делает невозможным создание универсального перехватчика — даже теоретически. МБР же имеют фазу свободного полёта, которую сложно отслеживать в реальном времени, а маневрирующие боеголовки ещё больше усложняют наведение.

Если Трамп действительно попытается сделать «Золотой купол» национальной идеей, это приведёт к гонке вооружений нового типа — с участием не только России и Китая, но и других потенциальных игроков, чувствительных к нарушению стратегического паритета. Космические перехватчики, если они будут развёрнуты, подорвут фундамент Договора о предотвращении размещения оружия в космосе (и без того хрупкий) и могут вынудить Москву и Пекин сделать ставку на асимметричные ответы: подводные системы, лазерное оружие, радиоэлектронные помехи и спутники-камикадзе.

Исторический прецедент SDI показал, что даже гигантский военный бюджет США не способен преодолеть физику. А технологический оптимизм, прикрывающий политическую потребность в иллюзии «защищённости», оборачивается нестабильностью. «Золотой купол» — это не оборона, а попытка вернуть себе стратегическую инициативу за счёт демонстративного пренебрежения принципом взаимного сдерживания. И именно поэтому он так опасен. Не потому, что будет построен. А потому, что другие поверят, будто построен. И начнут действовать так, как будто он уже работает.

@politnext

Министр юстиции Чуйченко, похоже, решил пойти по пути «моральной амнистии» — когда от уголовной ответственности можно освобождать не по закону, а по чувству. Защитил «нравственные ценности» — гуляй, казак. Впрочем, проблема здесь не в юридических тонкостях, а в том, как выборочно эти ценности интерпретируются: один — защитник, другой — провокатор. Один — герой, другой — иноагент. И если сегодня кого-то сажают за репост, а кого-то выгораживают за самосуд, это значит, что у закона больше нет структуры — осталась только эмоция, направленная сверху вниз.

Закон об «иностранных агентах» как инструмент — из той же серии. Это не правовой фильтр, а произвольная маркировка: удобных не трогают, неудобных стигматизируют. Защищает ли человек интересы страны или просто не вписывается в текущий нарратив — значение не имеет. Формула проста: сначала выносится политическое решение, потом под него подгоняется правовая формулировка. Но всё это живёт ровно до первой политической оттепели — и тогда все, кто сегодня строил свою карьеру на юридической лояльности, окажутся на скамье уже не почёта, а разбирательств.

История показывает: любое правовое насилие, обоснованное «высшей нравственностью», заканчивается плохо — прежде всего для его проводников.

@politnext

Сложности в отношениях между администрацией Трампа и правительством Нетаньяху — это не столько идеологический разрыв, сколько симптом перехода США от патерналистской модели ближневосточной политики к прагматичной конфигурации интересов. Израиль больше не воспринимается как безальтернативный опорный пункт, а начинает рассматриваться как один из элементов многосоставной региональной мозаики. Это не «развод», но понижение политического рейтинга: от особого статуса к статусу «одного из». Такой сдвиг отражает трансформацию глобальной политики — от идеологической лояльности к инструментальной эффективности.

Да, у Трампа остаётся база в виде произраильски настроенного электората, но в противовес этому выступают конкретные бюджетные и репутационные издержки. Израильские действия в Газе уже обострили отношения США с ключевыми партнёрами в регионе и подорвали их позиции в глобальном Юге. Переориентация на Турцию как на военный узел, а на Саудовскую Аравию и Эмираты как на финансовых доноров американской политики в регионе — логичный ход в логике стратегической экономики. Израиль в эту схему не вписывается автоматически, он должен доказывать свою полезность — не историей, а текущими результатами.

Признание Палестины или её квазигосударственная легализация в формате «гуманитарного управления» — это не финал сценария, а рычаг. США не планируют в республиканской логике навязывать Израилю двухгосударственное решение, но готовы использовать его как элемент давления. Поэтому форсайт таков: Израиль остаётся игроком, но больше не диктует правила. Его попытаются встроить в архитектуру, где приоритет получают не исторические симпатии, а политическая управляемость. И если правительство Нетаньяху не перестроится, его могут начать системно дисциплинировать — не враждебностью, а перераспределением внимания.

@politnext

Анализируя развитие последних событий — выход российских войск к границам Днепропетровской области, попытку массированного удара БПЛА по Москве и последовавшие за этим сдвиги в международной риторике — становится ясно: не столько прямые договорённости, сколько отсутствие давления со стороны США открыло окно для эскалации.

Трамп, судя по всему, обозначил стратегический предел вовлечённости: Вашингтон не станет вмешиваться, чтобы «спасать» Киев от растущего давления, если за это не будет серьёзной компенсации. И тем самым он впервые с 2022 года изменил главный алгоритм войны — теперь уже не только Россия, но и США демонстрируют готовность оставить Украине инициативу лишь постольку, поскольку она не мешает их собственным расчётам.

Суть модели Трампа — сделка, где Европа платит за мир, а Украина платит за конфликт. Именно поэтому теперь ключевой вопрос: что Трамп потребует от ЕС в обмен на ограниченное влияние на Россию? Его давление на европейские элиты (через Рубио, через блокировку формата НАТО+) направлено не столько на сдерживание Москвы, сколько на демонтаж институциональной симбиотики ЕС и США. Трамп возвращается к схеме конкурентного трансатлантизма, где ЕвроАтлантика — не связка, а рынок интересов, и где США хотят изымать из Европы активы: политические, юридические, даже экстрадиционные.

В этом контексте военные успехи России не столько результат телефонного разговора, сколько прямое следствие ослабления внешней антипутинской коалиции. Европа сегодня оказалась в ситуации институционального рассеяния: ей одновременно угрожают американский суверенизм и украинская несостоятельность. Трамп, ослабляя Киев, не укрепляет Москву — он формирует условие, при котором Европа будет платить за американскую «нелояльность» своим стратегическим подчинением. И это открывает России пространство: уже не только на поле боя, но и в архитектуре поствоенного континентального устройства.

@politnext

История с исчезновением Гедуна Чокинимы — ребёнка, признанного Далай-ламой XI Панченламой — и последовавшая за этим попытка Пекина навязать «альтернативное перерождение» с помощью административной жеребьёвки, остаётся не только трагедией личной судьбы, но и прецедентом, вскрывшим механизмы идеологического захвата духовного пространства.

В отличие от обычных форм политического давления, здесь мы имеем дело с гораздо более тонким, но разрушительным процессом: перепрограммированием сакрального. Попытка государства контролировать институт реинкарнации — это не просто вмешательство, а стремление встроить вечное в систему партийной дисциплины. И в этом — глубинная природа конфликта между китайской моделью управляемой религиозности и живой традицией тибетского буддизма.

В основе тибетской религиозной системы лежит не структура, а преемственность. Панченлама — не титул, а связующее звено между воплощениями Будды, духовный стержень, на который опирается институт перерождений. Его насильственная подмена создала опасный прецедент: теперь у буддизма два центра, два Панченламы — и ни один не может выполнять свою функцию. Один исчез, и его имя нельзя называть. Второй существует, но не признан народом. Этот раскол — не просто внутренняя травма, но потенциальный кризис будущего: в случае ухода нынешнего Далай-ламы именно Панченлама должен участвовать в определении следующего воплощения. Но кто это сделает — монах, выросший в окружении партийных кураторов, или духовные учителя, живущие вне Китая?

То, что происходит сегодня — борьба не за контроль над территорией, а за право определять сакральное. В этом смысле история Панченламы — один из самых точных примеров того, как геополитика сталкивается с метафизикой. Китай не ограничивается администрированием монастырей — он создаёт «управляемую святость», где духовные лица должны не вести верующих, а повторять тезисы партийных съездов. В этой модели невозможно ни чудо, ни подлинная вера. Только симуляция ритуала — под охраной. И если Китай добьётся полного контроля над механизмом реинкарнаций, это станет концом не только автономии Тибета, но и прерыванием линии духовной преемственности, которая держала в целостности одну из древнейших традиций Азии.

Проблема, однако, в том, что сакральное не поддаётся обыску. История знает множество примеров, когда навязанные лидеры теряли влияние, а исчезнувшие фигуры становились символами. Гедун Чокинима уже превратился в знамя. Он больше не просто мальчик — он коллективная память, метафора исчезнувшей свободы, и протест против управляемой веры. Пекин может попытаться стереть его имя, но именно это молчание и превращает его в миф. А миф, как известно, живёт дольше любой партийной директивы. Время пересмотреть фильм «Семь лет в Тибете» с еще молодым тогда Брэдом Питтом.

@politnext

Назначение Сергея Крикалёва специальным представителем президента России по вопросам международного сотрудничества в космосе — это не жест, а сигнал. В условиях, когда международные миссии на орбите всё чаще балансируют между технической необходимостью и политической замкнутостью, к диалогу возвращают фигуру, обладающую реальной компетенцией и историческим авторитетом.

Крикалёв — не просто рекордсмен по суммарному времени в космосе, но и один из тех, кто был на стыке эпох. Он участвовал в первой советско-американской стыковке на шаттле «Атлантис» (STS-60, 1994), а позже — в создании МКС как полноценного международного проекта. В книге Чарльза Пеллегрино и Джошуа Стоффа «Dragonfly: NASA and the Crisis Aboard Mir» подробно описано, как Крикалёв, находясь в экипаже станции «Мир», стал одним из немногих, кто мог стабилизировать работу в условиях не только технических, но и межкультурных сбоев. Его называли «гарантом совместимости» — не формально, а по делу.

Мало кто знает, но помимо орбитального прошлого, Крикалёв активно поддерживает и земные направления. Он — куратор и наставник сборной России по аэронавтике, которая в последние годы стабильно входит в число мировых лидеров по количеству наград на чемпионатах по воздухоплаванию. Это направление не столь заметно в новостях, но для отрасли — один из практических источников подготовки инженерных кадров и развития прикладной аэродинамики.

На фоне технологического расслоения в космосе и усиливающегося соперничества даже среди прежних партнёров, фигура Крикалёва — это ставка на остаточный капитал доверия. Тот случай, когда в переговорах важна не должность, а биография. Не лозунг, а компетенция. Не геополитика, а инженерная логика, выстраивающая связи, когда всё остальное начинает давать сбой.

@politnext

Показательные обыски в окружении бывшего руководства Росмолодёжи и арест отца экс-главы ведомства Ксении Разуваевой — это не просто уголовное дело. Это симптом системной болезни, в которой провалена не только молодёжная политика, но и сама идея нацпроектов как инвестиции в будущее.

Вместо стратегии развития — эти одаренные творческие креаклы делали мёртвые фестивали, липовые арт-кластеры и фиктивные волонтёрские программы. Вместо институционального доверия — схемы, в которых ведомство превращено в кормушку с удобным статусом. Формально — патриотизм и инновации, по факту — уголовные эпизоды и пустые отчёты.

То, как была устроена вертикаль, основанная не на компетенции, а на связях и личной лояльности, полностью разложило инструмент, который должен был стать связующим звеном между государством и молодёжью. Росмолодёжь стала территорией декоративного отчётничества, где гранты шли на псевдотусовки, сметы — на фальшивые платформы, а всё реальное участие заканчивалось при встрече с настоящими задачами. Если следствие действительно заглянет в контракты, фестивальные бюджеты и особенно — в волонтёрские программы, которым доверяли доступ к ресурсам и символическим площадкам, — то обнаружит масштабную систему «распила под идею», где моральный контроль был заменён кулуарными договорённостями.

Сейчас становится очевидно: проектные офисы, рождавшиеся при Росмолодёжи, были не механизмом мобилизации, а инструментом самообогащения. За громкими словами о гражданском обществе стояли схемы, где свои люди оформляли заявки от «молодёжных активистов», прикрываясь терминами из методичек. Сам факт того, что арест Разуваева сопровождался обысками у его дочери, которая в своё время покровительствовала всей этой системе, подтверждает простую вещь: институт, созданный для воспитания новой генерации, был вручен не профессионалам, а персонально заинтересованным.

@politnext

The Economist указывает, что США, традиционный лидер по притоку научных кадров, своими руками начинает демонтировать эту систему. С 1901 года американцы получили 55 % всех Нобелевских премий в академических дисциплинах — из них треть досталась учёным иностранного происхождения. Это не случайность, а следствие институциональной логики: инвестиции в университеты, визовая открытость, инфраструктура исследований. Америка строила свою науку как глобальный хаб, где происхождение не имеет значения, а ценность — это результат.

Но теперь под удар попадает до 80 000 иностранных исследователей, работающих в США. Политика администрации Трампа — в первую очередь ужесточение визового режима и ревизия контрактов — рушит привычную архитектуру академического превосходства. Подобное уже было в истории: Германия после 1933 года потеряла целое поколение физиков, математиков и философов, уехавших в США и Великобританию. Тогда уход интеллекта означал и потерю технологического лидерства. Америка, закрываясь, рискует повторить ту же ошибку.

На этом фоне интересно сравнить с российской базой. По данным Минобрнауки, только за последние 10 лет Россию покинули более 100 000 учёных и специалистов с высшим техническим и естественнонаучным образованием. Только в 2022–2024 годах страну покинуло около 30 000 исследователей, включая физиков, программистов, специалистов по биотехнологиям и ИИ. Это цифры сопоставимы с американскими потерями — только разница в том, что для США эти кадры были «приходящими», а для России — коренными. Если в ближайшие годы Штаты действительно свернут программы поддержки для иностранных учёных, часть из них попытается вернуться в Европу, Индию, Китай. Россия, увы, в этот список практически не попадёт: не только из-за политики, но из-за отсутствия научной среды как таковой.

Для России это может стать окном возможностей, если — и только если — будет создан реальный научный рынок, с грантовой системой, карьерными траекториями и независимостью институтов от политической температуры. Советская наука уже проходила этап «возвращения»: в 1920-х годах в СССР вернулось немало эмигрантов из Германии и Австро-Венгрии. Но тогда за этим стояла идеология будущего. Сегодня такой альтернативы у нас нет. А значит, мировой отток учёных — это шанс для Китая и ЕС, но не для нас, если не изменится сам подход.

@politnext

Ситуация вокруг Telegram и давления на Павла Дурова в преддверии румынских выборов — не частный эпизод, а звено в цепи институционального переформатирования Евросоюза.

Сценарий, реализованный французскими спецслужбами, показал: Брюссель больше не стремится к «равной игре», он предпочитает цифровую зачистку, заранее устраняя дискомфортные площадки, неподконтрольные правовым директивам ЕС. Telegram — как раз такой случай. Ни инфраструктурно, ни юридически платформа не встроена в логику «европейского интернет-суверенитета», что делает её естественным врагом всей модели управляемой публичности.

Румынские выборы стали полем испытания: от включения «экспортных избирателей» до фильтрации Telegram-каналов в дни голосования. Финальный перевес оказался обеспечен голосами из Великобритании и Молдавии — в тех самых юрисдикциях, где контроль ЕС слаб, но мобилизация возможна. Telegram же стал инструментом альтернативной мобилизации, позволив оппозиции говорить на равных. Именно это и вызвало наибольшее раздражение — не платформа, а сам факт, что результат стал менее прогнозируем. Давление на Дурова — это не про безопасность, а про архитектуру контроля: ЕС стремится окончательно выдавить любую коммуникационную инфраструктуру, неподвластную политическому центру.

Форсайт здесь тревожный. Telegram удержался, но давление будет расти. Следующий шаг — перенос технологических атак в правовое поле: от запрета отдельных каналов к судебным механизмам давления на саму компанию. Подобные сценарии уже реализуются во Вьетнаме (май 2025), где власти напрямую объявили Telegram площадкой «экстремистских сетей» — без предъявления доказательств. Аналогичные шаги обсуждаются в Индии и Бразилии. Речь уже не о платформе, а о войне за инфраструктурную независимость: если Telegram падёт, следующим будет любой ресурс, способный действовать автономно. Европа движется к цифровой замкнутости — и уже не скрывает этого.

Telegram оказался последним форпостом публичной свободы в новой европейской схеме. И каждый следующий кейс только подтверждает: теперь право говорить нужно не защищать — его нужно отстаивать. Вплоть до платформенного уровня.

@politnext