180 дней до выборов президента — комментирую исследование Russian Field и рассказываю об особенностях опросов общественного мнения в России

2-10 сентября замечательные ребята из Russian Field провели телефонный опрос, чтобы узнать мнение респондентов о президентских выборах 2024 года. Что интересного можно из него узнать?

Возраст — главный детерминирующий фактор по всем политическим вопросам. Это видно как в этом случае, так и во всех ранних вопросах. Ранние количественные исследования также показывали, что с возрастом связано, какие источники информации предпочитают наши сограждане: у старших тотально доминирует телевизор, со снижением возраста повышаются показатели интернет-источников: телеграм-каналы, новые медиа, YouTube, соцсети. Уровень благосостояния и образования также являются существенными факторами, но в меньшей степени.

Разница между закрытыми (респондентам предлагают варианты ответа) и открытыми (респондент отвечает самостоятельно) формулировками вопроса о том, за кого на президентских выборах готовы проголосовать граждане. Так, закрытый опрос предсказуемо показывает в топе рейтинга без упоминания Путина примерный набор чиновников, которые часто мелькают в телевизоре — из интересного здесь только стремительное падение рейтингов Шойгу, который со второго после ВВП по популярности политика скатился ниже своих медийных коллег-бюрократов и Лукашенко (что?). Также, я бы обратил внимание на наличие в рейтинге Навального* (13% + 2% отказ от ответа) и Явлинского (9% + 1% отказ от ответа) — политиков, которые воспринимаются как оппозиционные. В нынешней ситуации, когда часть респондентов отказывается из страха отвечать на потенциально чувствительные вопросы (специально для таких RF добавили вариант «‎отказ от ответа»), это очень недурно. Вероятно, из-за смещения выборки их реальный рейтинг в такой формулировке вопроса был бы выше еще на несколько процентов. Открытый же вариант вопроса показывает следующее: около 30% ядра сторонников Путина, 32% затрудняются ответить, а дальше — фигуры с рейтингом ниже статистической погрешности опроса (2.45%).

О чем нам говорит это исследование? Российская политика сейчас напоминает выжженное поле: у Путина нет реальной поддержки большинства, однако, общество не видит альтернативных кандидатов — настоящей конкурентной политики нет — нет кандидатов, ведущих яркую избирательную кампанию, поэтому протестный или не очень довольный положением дел (чтобы не использовать столь жесткие формулировки) электорат называет подряд фамилии других медийных чиновников, системных и оппозиционных политиков, либо вообще затрудняется назвать хоть кого-то. При наличии любой хоть сколько-нибудь сильной и конструктивной альтернативы Путину ситуация сложилась бы иначе. Думаю, что это отвечает стратегии властей — подавить любые реальные альтернативы, деморализовать недовольную часть электората и выиграть выборы мобилизацией ядра сторонников (30%), приводом бюджетников и манипуляциями итогов голосования.

Ограничения опросов общественного мнения. В условиях возросшей репрессивной активности государства и цензуры, многие респонденты отказываются от участия в исследованиях, а часть согласившихся фальсифицируют свои ответы по чувствительным и потенциально опасным темам — разница между вопросами с «‎опасными» и «‎безопасными» формулировками может доходить до 15%. Так, в этом исследовании RF прописали долю успешных звонков от общего числа дозвонов — 18%. Таким образом, мы имеем дело не просто со смещенной выборкой относительно того, какой она должна быть в идеале, но и с частично некорректными результатами.

О том, как выглядит портрет идеального кандидата в президенты РФ, а также об условиях, при которых респонденты готовы голосовать за Путина, можете почитать в полной версии исследования.

* — внесен в список террористов и экстремистов.

Друзья, сейчас я стою на небольшом распутье: за какую большую тему лучше взяться, о чем рассказать вам подробнее в серии постов? У меня сейчас в голове витает несколько, интересно знать ваше мнение.

Проголосуйте, пожалуйста ниже — опрос рейтинговый, поэтому выбрать можно несколько вариантов, которые вам ближе.

​​Государства всеобщего благосостояния: что это такое и какие виды бывают

Довольно неожиданно для себя увидел ваш запрос рассказать больше о социальной политике: как ее изучают и анализируют, что с ней происходит в России. Присаживайтесь поудобнее — рассказ будет долгим и не на один пост.

Начну эту серию публикаций с того, что такое государство всеобщего благосостояния (welfare state) и какие его виды бывают. Безусловно, социальная сфера (social sphere) как таковая — понятие более широкое чем welfare state — это и образование, и здравоохранение, и финансовая поддержка — ей занимается отнюдь не только государство. Но, поскольку нам предстоит говорить именно о социальной политике (social policy), то есть о наборе действий, предпринимаемых государствами в социальной сфере, для начала разберемся с welfare state.

База по теме — работы политолога Теды Скочпол и соавторов. Скочпол писала о нескольких подходах к тому, как объяснить возникновение welfare state. Первый — структурно-функционалистский: во второй половине XIX века случилась промышленная революция и бурный экономический рост — огромные массы людей устремились в города в поисках работы в индустриальном секторе, они нуждались в медицине, образовании и материальной поддержке. Государство же саккумулировало ресурсы и принялось удовлетворять этот спрос, который с последующими десятилетиями развития экономики лишь возрастал. Второй — марксистский: в процессе обострения конфликта между пролетариатом и буржуазией последние решили пойти на уступки и начать делиться. Третий же связан с появлением демократической политики: все больше людей получали гражданские права и включались в борьбу за перераспределение ресурсов между разными группами. Так и появилось на свете государство всеобщего благосостояния.

Есть множество подходов к тому, как можно классифицировать welfare states — сами виды государств всеобщего благосостояния принято называть welfare regimes. Сначала в общих чертах Скочпол, а затем и Эспинг-Андерсен выделили три таких режима: социал-демократический — когда социальные меры покрывают большую часть населения и работают по универсальным принципам; либеральный — адресная социальная поддержка беднейших слоев населения; корпоративистский или консервативный — социальная политика работает в пользу тех групп населения (например, госслужащих), чьи представители (партии) находятся во власти. Последующие авторы лишь усложнили эту классификацию, добавив множество своих видов и подвидов в зависимости от того, какие вопросы оказывались в их фокусе (примеры: раз, два, три). Подобные подходы хорошо помогают сформировать общие представления о том, какие бывают государства всеобщего благосостояния, но не дают эффективно их анализировать на практике — в реальности государства могут одновременно задействовать меры, характерные сразу для нескольких таких welfare regimes — поэтому каждый раз приходится либо делать 1000 оговорок, либо раздувать число видов режимов, а значит лишь запутывать читателя и лишать сам подход его главной фишки — универсальности.

Альтернативный подход выработали политологи Маре и Карне — они поделили социальные политики на четыре группы исходя из того, насколько активно государство перераспределяет ресурсы между разными слоями населения, и насколько социальные меры покрывают возможные риски — грубо говоря, насколько высока вероятность того, что в случае появления проблем у индивида ему помогут материально за счет других граждан (см. таблицу ниже). Группа 1 — contributory insurance — риски социализированы, но перераспределение ресурсов минимально, то есть плата за социалку размазана между всеми гражданами, но каждый получает по чуть-чуть. Группа 2 — privatization — плата за риски лежит на плечах самих граждан, зато и ресурсы перераспределяются минимально. Группа 3 — targeting — социалка таргетирована на бедные слои населения, социальные услуги для которых становятся более доступными, что также требует большого перераспределения благ. Группа 4 — universalism — все платят много, но социалка также доступна для всех.

Нужно ли объединяться оппозиции в коалицию, имеет ли смысл призывать оппозиционного избирателя участвовать в мартовских президентских выборах?

Под конец рабочей недели делюсь с вами интересным чтением за авторством политолога Григория Голосова о давно наболевших вопросах, которые в очередной раз всплыли по ходу дискуссии Алексея Навального* и Максима Каца. Делюсь основными тезисами:

- Бойкот в условиях авторитарного режима — самая популярная стратегия антидиктаторской оппозиции. Однако речь идет не о том бойкоте, который обычно имеют ввиду в России, а об осознанном отказе от участия в выборах со стороны той оппозиции, у которой такая возможность есть (то есть не наш случай).

- Но даже такая форма бойкота обычно не приносит желаемого эффекта: «По итогам бойкотируемых оппозицией кампаний правящие силы, получив президентский пост и/или колоссальное парламентское большинство, рассматривают такие результаты не просто как победу, но и как мандат на то, чтобы подавить оппозицию, ссылаясь на отсутствие у нее электоральной поддержки». Успеха — то есть массового непризнания итогов бойкотируемых выборов — может добиться лишь сильная и популярная оппозиция. Но зачем тогда нужен бойкот, если у нее есть неплохие шансы на победу?

- Авторитарные выборы нужны для легитимизации правящего режима, его укрепления и защиты от переворотов со стороны элит — не следует путать их функцию с таковой в демократическом режиме. «Оппозиция (...) выигрывает авторитарные выборы лишь тогда, когда режим готов их проиграть. Обычно такое случается при условии, что сам режим уже вступил в фазу развала. К такому развалу может привести утрата контроля над электоральным процессом, внешний шок или успешная борьба оппозиции. А чаще всего сочетание этих факторов».

- Видны ли сейчас предпосылки для этого? Нет, поэтому наиболее вероятный сценарий состоит в том, что выборы в марте 2024 года пройдут так, как нужно власти. Случится ли это со 100% вероятностью? Тоже нет, ведь всегда могут произойти неожиданные события, которые ударят по режиму. В таком случае оппозиция могла бы скоординироваться и поддержать наименее неприятного кандидата из допущенных — но лучше действительно создать общую коалицию, которая бы добивалась отмены выборов и переговоров с режимом об условиях проведения новых.

- Если первый сценарий, по которому выборы пройдут по плану режима, наиболее вероятен, то по нему у оппозиции остается ограниченное пространство для работы, в основном на локальном уровне — работа там является долгосрочным вложением в пользу оппозиционных политиков и структур. «Никакой коалиционной стратегии это не требует».

* — внесен в список террористов и экстремистов.

Когда Россия свернула к авторитаризму?

На этой неделе исполняется 30 лет конституционному кризису 1993 года — тогда в молодой демократической России случился конфликт между Верховным советом с одной стороны и президентом РФ Ельциным с другой, который закончился вооруженным противостоянием на улицах столицы и победой последнего. Для краткого исторического экскурса советую ознакомиться с карточками от моих коллег из петербургской ЛПР.

Я же сосредоточусь на другом. Вокруг этого события за прошедшие годы уже успело сложиться много исторических мифов. Многие справедливо считают, что победа Ельцина привела к тому, что наша страна повернула в сторону недемократического режима — после разгона ВС Ельцин принял супер-президентскую конституцию, что стало основой для построения авторитаризма в будущем.

На практике в политике нельзя сводить все к одной причине или событию — путь РФ к авторитарному режиму был очень постепенным. Предлагаю взглянуть на это через призму исторического институционализма — теоретического подхода, согласно которому принятые в прошлом решения и правила игры (институты) отражаются на поведении акторов в будущем. Какие же критические решения, которые привели нас туда, где мы теперь оказались, выделяют политологи?

1991-1992 — отказ от глубоких институциональных реформ. Вместо того, чтобы демонтировать старые советские институты — собственно, сами советы, репрессивные спецслужбы, судебную систему — команда Ельцина решила внедрять новые на старую почву: не устраивать люстрации, не проводить необходимых реформ госструктур. В результате мы получили и глубокие конфликты между разными органами власти, и засилье советских элит, и провал дальнейших попыток институциональных реформ. Даже сам конституционный кризис 1993 года стал возможным по этим причинам.

1993-1994 — конституционный кризис и принятие супер-президентской конституции. С этого я и начал пост.

1996 — президентские выборы по нечестным правилам. Существует популярный миф, якобы в 1996 году Ельцин победил благодаря фальсификациям, а реальным победителем был Зюганов. Это неправда — статистический анализ доживших до наших дней итогов голосования не показал серьезных аномалий. Что правда — Ельцин победил с помощью впервые широко задействованному админресурсу и манипуляциям общественным мнением с помощью СМИ, которые находились под контролем олигархов — в обмен на гарантии сохранения своего положения те сделали ставку на Ельцина.

1999 — операция «Преемник». Вместо транзита власти через конкурентные президентские выборы, Ельцин и его окружение сделали ставку на классический прием авторитарных режимов — передачи поста лояльной фигуре в обмен на гарантии безопасности.

2001-2004 — новые правила игры. Дела ЮКОСа и НТВ — олигархов отодвинули от политики, а государство отжало себе ТВ — главный источник информации. Реформа избирательного и партийного законодательства — удар по возможности оппозиции и региональных элит оказать конкуренцию режиму. Создание «Единой России» чтобы взять под контроль региональные парламенты и элиты. Отмена прямых губернаторских выборов — этим решением завершился процесс централизации власти.

2008-2012 — рокировочка. Вместо авторитарной, но какой-никакой передачи власти а-ля как в 1999 году, Путин решил остаться еще «ненадолго». Параллельно с этим увеличиваются сроки правления президента и Госдумы — с 4 до 6 и с 4 до 5 лет соответственно.

2014 — Крым. Выбор агрессивного вектора во внешней политике вызвал волну усиления репрессивности внутри страны — дальнейшего ограничения политической конкуренции. Авторитарный режим завершал период консолидации.

2020 — изменение Конституции. Феномен continuismo хорошо изучен политической наукой, в частности обнуление — обычно это завершающий этап консолидации персоналистского авторитарного режима, после которого автократ обычно (но не всегда) удерживает власть до конца своих дней.

Как вы видите, на каждой из этого множества развилок, политические элиты сворачивали в сторону авторитаризма. Было ли это предопределено? Об этом как-нибудь в следующий раз.

Почему в 1993 году случился конфликт между президентом и Верховным советом (1/2)

На прошлой неделе к годовщине событий 3-5 октября 1993 года я обратил внимание на то, какие поворотные моменты в политической истории современной России привели нас к авторитаризму, но совершенно обошел вопрос о том, а почему вообще подобный конфликт оказался возможным. Постараюсь объяснить как так случилось, отбросив как нарратив о Ельцине, который боролся с «красно-коричневыми» анти-реформаторами, так и о хорошем Верховном совете, который сопротивлялся широким полномочиям президента — только факты.

Институциональный дизайн

Россия унаследовала от РСФСР основные государственные институты. Советская система никогда не отвечала принципу разделения властей, в 1990-91-х годах из нее пытались состряпать нечто похожее на модель, отвечающую им, но получилось очень плохо.

Съезд народных депутатов — избран в 1990 году напрямую гражданами РСФСР в составе 1059 делегатов, главный законодательный орган страны. Среди его полномочий были и вопросы, касающиеся конституционных поправок.

Съезд не являлся постоянно действующим органом власти — для этого он избирал состав Верховного совета из 252 членов — уже постоянно действующий орган Съезда, которому и делегировались полномочия. Причем Верховный совет не был просто парламентом, это был супер-орган власти — в его полномочия входили и законодательные функции, и контролирующие, ВС назначал председателя правительства (премьер-министра) и утверждал состав правительства, влиял на состав судебных органов и делал много чего еще — особенно чувствительным было то, что ВС мог отменять указы президента, постановления и распоряжения правительства.

В июне 1991 года к ним добавился президент России — избираемый на прямых выборах глава государства, которому в ноябре того же года для проведения реформ Верховный совет передал особые полномочия по формированию правительства и управлению страной через указы — Ельцин первое время исполнял обязанности и президента, и премьер-министра. Вице-премьером он назначает Егора Гайдара, который в 1992 году уже сам становится премьером. В дополнение к президенту по загадочной для меня причине решили ввести должность вице-президента с неясными полномочиями — зачем это нужно было делать кроме как «чтобы было как у американцев» мне до сих пор не ясно.

Итог — готовая почва для конфликта между президентом и Верховным советом. Первый пытается провести быстрые и болезненные реформы, вторые — имеют огромные полномочия, могут торпедировать шаги президента и разогнать правительство.

Вопрос легитимности

Легитимность ≠ законность ≠ политическая поддержка. Это простое согласие граждан с тем, что те или иные люди находятся во власти и проводят свою политику — по Максу Веберу она может быть традиционной, харизматической, процедурно-легитимной — на практике легитимность в той или иной степени сочетает в себе все эти виды. В 1991 году Ельцин выиграл на прямых конкурентных президентских выборах, в 1993 — по факту победил на референдуме по формуле «Да! Да! Нет! Да!» — его легитимность была выше, чем у Верховного совета, чей состав не был избран напрямую, а назначен Съездом, избранным еще в 1990 году. Поэтому, когда в октябре 1993 года Ельцин издал указ №1400, его действия были незаконными, но легитимными — серьезного сопротивления общества, за исключением узкого круга сторонников ВС, это не вызвало.

Продолжение в следующем посте...

Почему в 1993 году случился конфликт между президентом и Верховным советом (2/2)

Верховный совет не смог разработать и принять новую Конституцию

ВС собирался принимать Конституцию, в которой у парламента были бы широкие полномочия, однако он пал жертвой проблемы коллективного иррационального поведения, известной как cycling majority — когда депутаты несколькими голосованиями сначала одобряли вариант А (проект Конституции с главой 1) вместо С (старой советской), затем В (проект с главой 2) вместо А, затем С вместо В и так по новому кругу. Депутаты снова и снова не могли договориться друг с другом и одобряли тот проект, против которого голосовали буквально недавно. На недоговороспособность депутатов повлияло и то, что в России не была развита партийная система, и сам хаос и институциональная нестабильность переходного периода. В такой ситуации у Ельцина появилась возможность начать продвигать собственный, про-президентский вариант Конституции.

Провал реформ

Команда Ельцина не справилась с «дилеммой одновременности»: когда нужно было в комплексе проводить и про-рыночные экономические, и про-демократические политические реформы. От реализации масштабных политических преобразований отказались — никуда не делся описанная ранее институциональная бомба замедленного действия. Люстрации, реформы силовых и судебных структур проведены также не были. С экономическими реформами тоже не задалось — на первых порах правительство Гайдара справилось с либерализацией цен и торговли, но ему не удалось сдержать инфляцию — сначала она выросла до 250% в январе 1992 года (вместо прогноза в 100%), в середине года она упала уже до 9%, но затем стремительно пошла вверх. Младореформаторы в попытках резко сократить государственные расходы проиграли в борьбе лоббистам убыточных и закредитованных госпредприятий — вместо того, чтобы обанкротить их, Ельцин пошел на уступки и запустил печатный станок, что и разогнало инфляцию. Кроме того, до июля 1993 года Россия по факту находилась в одной валютной рублевой зоне с 12 другими государствами со своими ЦБ. Правительство и ЦБ РФ плохо координировали свои политики. Проблемы в экономике вызвали падение поддержки правительства Гайдара, что также ударяло и по Ельцину — чтобы спихнуть непопулярные экономические преобразования на правительство, он снял с должности Гайдара, которого заменил Черномырдиным.

Рациональные интересы политиков

Политики, сюрприз, обычно действуют ради максимизации собственной власти. Когда экономическая ситуация в стране начала ухудшаться, только ленивый не оттоптался на «правительстве камикадзе» во главе с Гайдаром. Депутатам Верховного совета и особенно его председателю Хасбулатову было выгодно ради поднятия собственной популярности совершать все более радикальные нападки сначала на премьера, а затем и на президента, предлагать популистские решения и вставлять палки в колеса исполнительной власти с помощью широких полномочий ВС, радикализировать собственную риторику и вступать в коалиции с крайними силами. С другой стороны, Ельцин сам стремился к увеличению собственных полномочий — он все чаще прибегал к управлению страной через президентские указы и продвигал свой проект Конституции.

Так отношения двух ветвей власти серьезно ухудшились всего за несколько лет и завершились вооруженным противостоянием, победителем из которого вышел Ельцин. Принятая в 1993 году Конституция содержала в себе изъяны, которые увеличивали риски авторитарного отката и концентрации власти в руках президента. После силового решения конфликта соответствующие структуры усилили свое влияние в российской политике. Все это стало одним из нескольких поворотов России в сторону недемократического режима.

Советское социальное государство — наш ответ welfare state

Продолжаю мини-цикл о социальной политике в России. Сегодня расскажу о том, как она выглядела в советский период нашей истории — откуда растут ноги у отечественного «социального государства».

Начнем с вводных данных. Советский Союз был огромной и очень разной страной: в его составе были и высоко урбанизированные европейские территории с относительно высокой продолжительностью жизни и низкой рождаемостью, и сельские южные, где все наоборот. Разные климатические условия, плотность населения, неравномерное расположение природных богатств — это вынуждало государство активно перемещать огромные массы людей туда-сюда и перераспределять средства. Сверху накладывались демографические ямы — последствия трагических событий первой половины XX века. Управлялось все это неэффективным и сверхцентрализованным социалистическим государством.

Кратко пробежимся по истории развития социальной политики в СССР — только азы. В дореволюционной России социалка была минимальной и касалась в основном рабочих промышленных предприятий. Коммунисты на протяжении 1920-30-х вводили базовые социальные выплаты для безработных и инвалидов, а также постепенно расширяли категории граждан, которым были положены пенсии. Говорить о каком-то советском государстве всеобщего благосостояния можно лишь после конца Второй мировой войны — в стране появились миллионы сирот, инвалидов и жертв боевых действий, которые нуждались в материальной помощи. С 1950-х годов базовой социалкой были покрыты уже большинство граждан. Далее с развитием советской экономики, а вместе с ней ростом продолжительности жизни, стремительной урбанизацией и бейби-бумом 1960-х социальная политика охватывала все большие и большие группы населения — теперь в фокусе государства оказывались не только старики, но и молодые нуклеарные семьи с работающими матерями.

Советскую модель welfare state сложно классифицировать с точки зрения тех подходов, о которых я рассказывал ранее. Прежде всего, потому что они основаны на опыте стран с демократическим режимом и рыночной экономикой. В СССР при авторитаризме и социалистической экономике государство полностью замыкало социальную сферу на себя, а в отсутствие конкурентной политики широкие слои населения не влияли на выработку конкретных мер.

Авторы характеризуют такую модель как патерналистскую — никакого рынка и третьего сектора, только этатистский хардкор. Она стояла на двух базовых принципах:

- Ставка на неденежные социальные льготы для множества разных групп населения вроде бесплатного проезда в транспорте, путевок в лагеря, санатории и т.д.
- Привязка к месту работы и распределение на уровне госпредприятий — твое трудоустройство определяло, какой спектр услуг и льгот ты будешь получать и какого они будут качества. Несложно догадаться, что социалка у колхозника из средней полосы России, инженера на оборонном предприятии или партийного работника в Москве была у каждого своя.

Также советскую систему можно назвать универсалистской — «бесплатная» или существенно субсидируемая социалка с равным доступом для всех граждан. Как вы уже знаете, финансирование универсалистской модели требует много денег — при рыночной экономике это решается с помощью высокого уровня перераспределения ресурсов через налоги. При социализме, где государство полностью управляет рынком труда и принуждает всех граждан работать, люди расплачивались за социалку сомнительного качества впахивая за копеечные зарплаты там, куда отправит начальство. Советская социальная сфера почти вся финансировалась из бюджета — примерно на 70%, остальное перекидывалось на плечи госпредприятий.

С крахом советской экономики рухнула и ее социальная политика — новые государства объективно оказались не способны тянуть столь дорогую систему. РФ пришлось внедрять новые подходы в новых условиях, о чем пойдет речь в следующем посте этого цикла. А пока можете снова пробежаться по тексту, загибая пальцы каждый раз, когда будете встречать знакомые вам по современной жизни элементы советской социалки.

​​Давайте забудем о термине «гибридный режим»

В одном из своих первых постов я рассказывал о том, как политологи классифицируют недемократические режимы — в нем я упомянул, что не считаю термин «гибридный режим» хорошим. Более того, мне он кажется бесполезным и даже вредным.

Начнем с базы. Зачем вообще в политологии нужны подобные теоретические концепты? Если подходить к этому вопросу с близкой мне, хоть и яростно критикуемой, позитивистской позиции — что мы можем познавать социальный мир также, как и мир материальный, с помощью строгой методологии, давая объективные ответы на наши вопросы — теории являются этакими смысловыми конструкциями, выработанными на основе эмпирического опыта, описывающие правила, по которым функционирует наша социальная реальность. Теоретический концепт будет уже конкретным термином, который несет в себе объяснительную функцию. Упрощая совсем — было бы хорошо, чтобы такой термин был четким, понятным, не допускал множества трактовок. Действительно ли он эффективно и непротиворечиво описывает нашу социальную реальность?

Проблема гибридного режима именно в том, что это плохой термин. Во-первых, его восприятие и смысловое наполнение различаются. Под «гибридным» мы обычно понимаем смесь разных характеристик в одном объекте — поэтому многие трактуют гибридный режим как политический режим, который сочетает в себе черты автократии и демократии, не являясь ни тем, ни другим. Но ведь такого не бывает! У либеральной демократии (или полиархии по Далю) есть четкий набор критериев, у менее «продвинутой» электоральной демократии — тоже. Наш политический режим им не соответствует? — тогда это авторитаризм. Таким образом, этот термин лишь путает людей, а не помогает им объяснить социальную реальность. Во-вторых, это зонтичное понятие — оно объединяет в себе большой спектр заметно отличающихся друг от друга политических режимов от электоральной демократии до электорального авторитаризма (подробнее — здесь). Вот Венгрия и Польша — вроде бы две похожие страны, режимы в них называют гибридными. В Венгрии премьер-министр Орбан и компания регулярно абьюзят политические институты в свою пользу, власть на выборах не менялась уже лет 15. В Польше, несмотря на некоторые проблемы с политическими институтами, на недавних выборах правящая лишь с 2015 года партия «Право и справедливость» проиграла и потеряла большинство в парламенте. Мы всерьез будем пытаться одинаково классифицировать два этих режима? Или, может, лучше прямо скажем, что в Венгрии — конкурентный авторитаризм, а в Польше — электоральная демократия?

Почему же термин «гибридный режим» получил такое распространение именно у нас? У меня есть несколько объяснений этому. Первое — оптимистичный взгляд политологов 1990-х и 2000-х годов на страны, которые не справились с построением стабильной либеральной демократии после третьей волны демократизации, включая Россию. Отсюда же растут ноги и у таких понятий, как less-then-democratic regime, режим с гегемонической партией, псевдо- / делегативная / дефективная / несовершенная / нелиберальная демократия — которые в итоге и стали всем скопом характеризовать как гибридные режимы. В то время авторитарные откаты воспринимались учеными не как четкий тренд, а отклонение от нормы — мол, это всего лишь временные трудности на пути построения демократии. Второе — термин «гибридный режим» банально безопаснее использовать в наших условиях. Стремно писать в научной работе, что в России установился авторитарный режим? — напиши «гибридный», никто все равно не поймет о чем ты.

Поэтому понятие гибридного режима уже практически не используется всерьез в академическом сообществе. Если наша автократия «ходит как утка, плавает как утка и крякает как утка» — зачем называть ее гибридным режимом, если есть куда более подходящие классификации?

Как НЕ нужно дискутировать о политике

Еще в далеком 2014 году Екатерина Шульман* опубликовала в «Ведомостях»‎ колонку, которую я настоятельно рекомендую прочитать всем. В ней разбираются 12 базовых ошибок, с которыми вы явно много раз сталкивались в дискуссиях о политике или публицистике по теме. С момента выхода этой статьи прошло уже 9 лет, уровень дискуссии в Восточной Европе заметно вырос, поэтому позволю себе дополнить этот лист несколькими своими пунктами.

13. Ссылки на нерелевантные кейсы. У нас есть страны X и Y, в которых случились успешные цветные революции — мы хотим узнать причины. Представим, что в стране X ими оказались падение цен на нефть + массовые протесты + раздробленная элита. Означает ли это, что в стране Y революция победила по тем же причинам? Нет — может оказаться так, что в ней толчком стали массовые протесты + раздробленная элита + этнический конфликт. Можем ли мы на основе этих выводов делать предположения об эффективной стратегии оппозиции в стране Z? Тем более нет.

14. Стремление к обобщению. Выводы, сделанные на основе изучения одного кейса, нельзя автоматически применять к остальным. Если в стране Z ненасильственные протесты не привели к смене авторитарного режима на демократический, это не означает, что ненасильственные протесты неэффективны в борьбе с автократиями в целом.

15. Анализ конкретного кейса на основе обобщенных выводов. Обратная ситуация — если ненасильственные протесты в среднем чаще насильственных приводят к смене авторитарного режима на демократический, это не означает, что в стране Z режим станет демократическим только по итогам мирных митингов.

16. Игнорирование теории вероятности и неточности количественных прогнозов. Если какая-нибудь аналитическая служба по итогам своего опроса предсказывает победу кандидата А над В с вероятностью в 60%, то это не означает обязательную победу кандидата А — а если победит кандидат В, то не следует сразу кидаться гнилыми помидорами в авторов исследования. Вас же предупреждали, вероятность 60%, не 100.

17. Буквальная интерпретация опросов общественного мнения. Приравнивание друг к другу утверждений «60% респондентов в стране Х поддерживают президента» и «60% жителей страны Х поддерживают президента»‎, некритичное восприятие формулировок вопросов, отсутствие информации о проценте отказов от участия в опросе со стороны респондентов, игнорирование вероятностей статистических ошибок — все это признаки того, что вами пытаются сманипулировать, продав вам картинку «настоящего»‎ общественного мнения.

18. Манипуляции с инфографикой. Относитесь критически к разного рода графикам, диаграммам и тепловым картам — существует 1000 и 1 способ обмануть вас с помощью красивой картинки. Наиболее частые: манипуляции с числом делений по осям Y или X, обрезание графиков, отсутствие подписанных значений, замена столбцов/долей «красивыми»‎, но не информативными картинками, использование ярких тревожных цветов. Наиболее возмутительный — когда инфографика вообще не основана на каких-либо данных, а просто сопровождает абстрактные мысли автора.

19. Эмоциональное использование научной терминологии. Если в стране Z репрессивный режим, который не нравится автору — значит это обязательно кровавая тоталитарная диктатура. И плевать, что политический режим в стране Z не отвечает признакам тоталитаризма.

20. Отсылки на особую культуру. Когда заканчиваются аргументы и нет пруфов, то часто ссылаются на абстрактные культурные особенности, которые никак конкретно не концептуализируются и которые сложно проверить эмпирически.

21. Восприятие теоретических подходов как религиозных течений или идеологий. Теории — это систематизированные на основе полученного научного опыта подходы к тому, как объяснить правила, по которым работает наш социальный мир. Их можно подтверждать или опровергать.

22. Сциентизм. Если вы слышите «наука давно доказала»‎, «наука считает»‎ и прочее — бегите, пока ваш не сожгла на костре «научная»‎ инквизиция XXI века.

* — внесена в список террористов и экстремистов.

Олигархи: от большой политической власти до «птиц в золотой клетке»

25 октября 2003 года в новосибирском аэропорту арестовали олигарха Михаила Ходорковского — тогда одного из богатейших людей России и владельца нефтяного гиганта ЮКОС. С тех событий прошло уже 20 лет и это отличный повод поговорить о том, кто вообще такие олигархи и какую роль они играют в российской политике.

Олигархи = крупный капитал + политическая власть. Они появляются в период «раннего» или «дикого капитализма», когда отдельные акторы оказываются сильнее институтов — правил игры. Власть олигархов может быть как инструментальной — возможность лоббировать выгодные им решения, —- так и структурной — зависимость государства от капитала олигархов.

В 1990-е олигархи обладали высокой инструментальной, но низкой структурной властью. Происходило это из-за разложения государственного аппарата: крупный олигархический бизнес с одной стороны эффективно лоббировал свои интересы во власти и коррумпировал чиновников, а с другой активно извлекал ренту, уклонялся от уплаты налогов и не инвестировал свои средства в экономику. Что неудивительно — в отсутствие нестабильных правил игры у таких структур не было стимулов ни вкладываться во что-то внутри России, ни добросовестно платить налоги. В условиях такой неопределенности взаимоотношения олигархов и государства состояли из множества краткосрочных ad hoc сделок.

Водоразделом стал кризис 1998 года и последовавшие за ним реформы начала 2000-х — у олигархов и государства возникли общие интересы. Для восстановительного роста бизнесу нужно было инвестировать, а государству — создать под это четкие и выгодные ему правила игры. Провести новую волну про-рыночных реформ: снизить налоги на бизнес, ввести плоскую шкалу НДФЛ, принять прогрессивный и удобный по тем временам Налоговый кодекс, а также Трудовой и Земельный кодексы. В результате структурная власть олигархов выросла — государство стало заметно зависеть от их инвестиций в экономику. Инструментальная власть также оставалась высокой. А у государства впервые за долгое время появились деньги…

Но уже на протяжении 2000-х государство стремительно нарастило свое присутствие в экономике — у него образовались ресурсы на создание целой сети государственных монополий в нефтегазовом секторе, энергетике, ВПК и не только. Поэтому структурная власть олигархов снизилась, хотя государство все еще зависело от их корпораций, поскольку перекладывало на них инвестиции в социальные и инфраструктурные проекты. С инструментальной властью тоже стало не очень: да, для лоббизма интересов крупного бизнеса появились отдельные институты вроде РСПП или отраслевых министерств, но дело ЮКОСа и несколько последующих раундов откровенного отжатия бизнес-активов в пользу близких к власти фигур показали новое место олигархов в путинской системе.

Перейдем от власти к капиталам. Олигархи 90-х сформировали свои капиталы благодаря приватизации. В начале 2000-х путинская власть заключила с ними простую сделку — сохранение бизнеса в обмен на невмешательство в политику. Ее принцип хорошо отражен в легенде о «шашлычном пакте» — якобы в мае 2000 года ВВП озвучил крупным бизнесменам новые правила игры во время посиделок у себя на даче при шашлыках. Не вдаваясь в правдоподобность этого мифа, отмечу, что уже в 2003 году нарушивший эти принципы Ходорковский уехал в СИЗО, а затем в колонию. Желающих повторить не нашлось. Олигархи новой волны в основном сколотили свои капиталы уже при и благодаря Путину — это либо личные друзья Путина, либо друзья его друзей. Их бизнес полностью завязан на связях с главой государства, говорить об их субъектности в политике можно очень условно.

Сейчас олигархи могут заниматься лоббизмом тех или иных решений в области экономической политики, конкурировать друг с другом за ресурсы, но не влиять на принятие ключевых политических решений. Об этих тонкостях любят забывать как наши левые оппозиционные спикеры, для которых олигархи — это демиурги российской политики, так и сторонники перемен во внешней политике РФ через персональные санкции.

Почему социалка — это политическое. Welfare state от Ельцина до Путина

В предыдущем тексте моего цикла об отечественной социальной политике я рассказывал о том, как выглядел советский welfare state — сегодня перейдем к российскому.

Вопреки популярной сейчас ностальгии по совку и, в частности, «лучшему в мире» образованию, здравоохранению и поддержке населения, советская социальная политика была далека от идеала: очень дорогая и неэффективная патерналистская система держалась постольку поскольку у бюджета и государственных предприятий были ресурсы на ее финансирование. Несложно догадаться, что с коллапсом экономики СССР рухнула и социалка. Новые страны, включая РФ, не могли себе позволить финансирование такой махины. Российское государство вступило в новую эпоху с неприятным наследством от советов — дырой вместо бюджета. Для успешной либерализации экономики правительство обязано было резать непомерные госрасходы, чтобы не допустить гиперинфляции — сделать это до конца ему, кстати, не дали. Под нож пошли и социальные расходы.

Для успешного проведения реформ необходимо сочетание нескольких факторов: мощная коалиция сторонников перемен, подходящие политические условия, четко артикулированная проблема требующая решения и наличие реалистичных альтернатив текущей политике. Экономическая и политическая ситуация 90-х была максимально неблагоприятной для проведения столь необходимых социальных реформ. С одной стороны, без экономического роста, при деградации госаппарата (вплоть до неспособности адекватно выполнять фискальную функцию) у государства не было денег для финансирования еще глубоко советской социальной системы — это приводило к нищенским выплатам (а зачастую и их отсутствию) и низкому качеству услуг. С другой стороны, власти стремились к либерализации/приватизации социальной политики, децентрализации и коммодификации — перевода социальных благ в разряд рыночных товаров и услуг — однако политические факторы ограничивали их в проведении подобных реформ. Их очевидная непопулярность и наличие сильной левой оппозиции Ельцину как в Госдуме, так и в регионах, в условиях конкурентной политики сильно ограничивали его команду в способности менять социальную систему. Сопротивлялась и старая бюрократия. Например, когда в 1997 году уже после президентских выборов в правительство попали младореформаторы, а ВЭБ поставил перед РФ условие о проведении социальных и экономических реформ (в частности, пенсионной реформы) для предоставления очередного транша, открылось окно возможностей — однако, младореформаторы проиграли в аппаратной борьбе старым советским кадрам. Подытоживя, на протяжении 90-х изменения в социальной политике были хаотичными и непоследовательными.

С приходом к власти Путина ситуация несколько изменилась: открылось окно возможностей для реализации либеральных реформ. В начале 00-х новый популярный президент обеспечил политический патронаж реформистскому правительству, госаппарат становился все более дееспособным, а у государства начали появляться по-настоящему большие деньги. Среди множества запланированных преобразований в планах команды реформаторов числились реформы пенсионной системы, высшего и среднего образования, социальных льгот. Каждая из этих реформ не была полноценно реализована из-за сопротивления бюрократии, заинтересованных групп-сторонников статуса-кво и недостаточной поддержки первого лица. Монетизация льгот (вспоминаем, что советская система делала ставку на неденежные блага) и вовсе привела к первой по-настоящему масштабной волне массовых протестов и резкому падению рейтингов Путина, особенно среди ядерного электората — пожилых людей. Для автократа это окажется важным уроком о том, как следует проводить социальную политику так, чтобы и поддержку важных для себя групп населения обеспечивать, и бюджет не надорвать.

Сильное и большое государство — это одно и то же?

Недавно на стриме Светова и Штефанова случилась дискуссия о том, можно ли считать КНДР сильным государством. Ожидаемо, Светов отвечает на этот вопрос утвердительно — ведь госаппарат в этой стране контролирует чуть ли не все сферы общественной жизни. Штефанов же ссылается на то, что в Северной Корее нет сильных институтов, сдерживающих власть диктатора, а значит и государство там слабое. Кто же прав?

Начнем с того, что ставить знак равно между сильным и большим государством действительно некорректно — бюрократический аппарат может формально обладать широчайшими полномочиями, но при этом быть не способным эффективно распоряжаться ими на практике. В реальной жизни политическая воля никогда полноценно не трансформируется в желаемый результат.

Понять эту разницу помогает концепт state capacity — способности государства реализовывать свои задачи, особенно в условиях сопротивления со стороны влиятельных групп или внешних обстоятельств. Собирать ресурсы, организовывать коллективное действие, поддерживать выполнение своих требований элитами, чиновниками и населением. Этот концепт отражает принципал-агентскую проблему — противоречие интересов владельца актива (принципала) и акторов (агентов), действующих по его поручению. В нашем случае речь идет о противоречии интересов политиков, которые хотят реализовывать свои цели с помощью административных инструментов, бюрократии, которая непосредственно должна выполнять поручения сверху, и всех остальных, которые должны действовать в соответствии с решениями власти.

Существуют разные подходы к оценке дееспособности государства. Можно как смотреть на результат, — насколько государство справляется со своими задачами, собирает налоги и проводит в жизнь свои политики, — так и на то, как именно оно функционирует — смотреть на процедуры и правила игры: контроль над силовым аппаратом, автономность бюрократии от интересов частных лиц, качество политических институтов. В первом случае наиболее общими показателями state capacity оказываются результаты кросс-национальных опросов, где респонденты из определенных социальных групп (бизнес, академия, представители гражданского общества) отзываются о качестве бюрократии в своей стране, а также оценка собираемости налогов. Во втором — анализ институтов, здесь можно вспомнить о проектах вроде Polity IV, V-Dem или Worldwide Governance Indicators Всемирного банка.

Определиться с тем, что такое «большое государство», сложнее. Предположим, что под этим подразумевается оценка доли государственного сектора в экономике (например доля госрасходов от ВВП), уровня налогообложения, зарегулированности бизнеса — анализом этого занимаются международные организации вроде МВФ или консалтинговые фирмы. Возможно, насколько элиты ограничивают политическую конкуренцию — см. проекты, которые я приводил в пример в предыдущем абзаце. Совместить множество этих индикаторов пробует и либертарианский think-tank институт Катона в своем Freedom Index — на мой взгляд, весьма успешно.

Стоит оговориться, что ни один из способов оценки «большого» или «сильного» государства не является идеальным и имеет как свои преимущества, так и недостатки, связанные с методологией исследования или качеством данных.

Подводя итоги, мне кажется, что в нашем либертарианском пузыре (и не только в нем) давно смешались эти две оценки, хотя по факту они не являются синонимичными. Могут ли государства быть большими и слабыми? Да, конечно — см. ту же КНДР, Венесуэлу или Туркменистан. Могут ли быть компактными и сильными? Тоже да — см. Ирландию, Швейцарию или некоторые страны Восточной Европы.

ДЭГ – 2024: что нас ждет?

Чем ближе дата президентских выборов, тем больше разговоров о дистанционном электронном голосовании — к сожалению, многие не понимают, в каких масштабах может использоваться эта технология, в чем резон власти ее внедрять, как это может отразиться на итогах волеизъявления. Особенно тема обострилась в связи с последними новостями о случаях принуждения бюджетников и членов комиссии участвовать в тестовом испытании ДЭГ.

- Краткая справка по теме (подробная — в более ранней серии моих постов по теме). Сейчас в России действуют две системы ДЭГ. Московская — создана ДИТ, используется только в столице начиная с выборов в Мосгордуму 2019 года, с 2023 года к онлайн-платформе для дистанционного голосования добавились терминалы ДЭГ на избирательных участках, на протяжении последних лет фиксировались не только случаи массовой административной мобилизации бюджетников для участия в ДЭГ и проблемы с безопасностью, но и признаки махинации с итогами голосования. Федеральная — сделана «Ростелекомом» по заказу ЦИК, используется в регионах с 2020 года, последние годы наблюдатели фиксируют все больше кейсов принуждения админресурса участвовать в ДЭГ, но аномальных результатов в ней пока замечено не было.

- Мотивы режима. По моему мнению, внедрение ДЭГ необходимо для повышения эффективности мобилизации админресурса — с помощью него власти преодолевают тайну голосования, которая разделяет бюджетников и начальство — такие избиратели боятся, что руководство узнает, за кого те отдали голос (даже если это не так на практике), поэтому делают это более лояльно. Кроме того, упрощается учет голосования зависимого электората — политическим менеджерам от власти становится проще прогнозировать итоги выборов и «корректировать» результат в условиях многодневного голосования с помощью традиционных инструментов. В случае с Москвой все намного хуже — путем массовой административной мобилизации и вероятных манипуляций итогами голосования на платформе власти резко изменили в свою пользу электоральные процессы в столице — теперь один из самых протестных регионов страны не может сильно помешать властям получить те итоги выборов, которые они запланировали. Самый яркий пример — случай с итогами голосования на выборах в Госдуме 2021 года в московских одномандатных округах, когда сомнительные результаты ДЭГ перевернули итоги.

- Где появится. Вопреки множеству сообщений о мобилизации членов комиссий для участия в тестировании федеральной системы ДЭГ из регионов, где никогда ранее не использовалась эта технология, это не означает, что на мартовских выборах электронное голосование в них появится. Скорее всего, дело в том, что ЦИК любыми правдами и неправдами пытается достичь целевых показателей по числу участников тестирования ДЭГ, для чего старается привлечь максимум людей откуда угодно. В ЦИК многократно заявляли, что на президентских выборах федеральный ДЭГ будет использоваться в тех регионах, которые ранее уже имели опыт по организации электронного голосования, что логично. Внедрение с нуля этой системы в других регионах потребовало бы больших затрат ресурсов на оборудование, создание особых избирательных комиссий, обучение членов комиссий и разработки схем по мобилизации бюджетников именно на ДЭГ.

- К чему готовиться. Скорее всего, на президентских выборах ДЭГ будет представлен в примерно тех же 30-и регионах, что и ранее — мы увидим большую кампанию по административной мобилизации бюджетников и сотрудников крупных компаний на электронное голосование. Каких-то шокирующих результатов электронного голосования относительно очного мы скорее не увидим (кроме Москвы). Особенно если к марту протестный электорат так и останется демобилизованным и не придет на участки. Источников обеспечения 80+% голосов за самого лучшего президента у нас и так предостаточно — т.н. «новые регионы» и традиционные аномальные, преимущественно национальные республики.

«Стали известны имена архитекторов санкций против России». Или все же нет?

Вчера в интернете случился хлопок — некая пользовательница Твиттера открыла для себя working papers на сайте Freeman Spogli Institute for International Studies Стэнфордского университета за авторством группы экспертов, среди которых есть и известные российские экономисты вроде Гуриева* и Алексашенко, и представители западной академии вроде Фукуямы — в них эксперты анализируют санкционную политику против РФ и предлагают свои решения по ее измнению. Не разбираясь в вопросе, твиттерская выкатила «разоблачительный» тред, в котором обвинила авторов в создании системы санкций, которые бьют в том числе по простым гражданам. К улюлюканью подключились многие другие юзеры и даже медиа.

О чем же тогда речь? Working papers — это классический формат аналитической статьи в академической среде, которая не пишется ради публикации в научном журнале, а сразу выкладывается на ресурсах какого-нибудь исследовательского центра. Частный случай working paper — policy paper — это аналитический текст, в котором автор рассматривает текущие государственные политики, оценивает их (не)эффективность, обозревает альтернативные решения и предлагает свои. Такие policy papers пишутся тоннами в think tanks и университетах по всему миру.

Сюрприз, но не все эти предложения автоматически рассматриваются бюрократами и политиками, принимаются в том виде, в каком они задумывались экспертами, и претворяются в жизнь так, как были написаны изначально. Изменение государственных политик — сложный многоступенчатый процесс. Разобраться в нем можно с помощью простейшей модели policy cycle — она описывает те самые этапы: 1) выявление проблемы и формирование повестки — когда складывается подохдящая конъюнктура; 2) формулирование политики (policy) — здесь важна позиция экспертов и важных акторов; 3) принятие решения — тут ключевую роль играют политики; 4) разработка дизайна — выработка конкретных мер чиновниками; 5) имплементация; 6) оценка эффективности. Как вы понимаете, на практике на каждом из этих этапов предложения на бумаге сталкиваются с интересами политиков, бюрократии, других заинтересованных сторон и мнением других экспертов. На выходе может получиться вообще не то, что изначально предлагали авторы.

Вернёмся к нашему кейсу. Вчера я уже писал о том, почему этот тред не выдерживает никакой критики. Вкратце: в нем автор выдаёт policy papers за готовый принятый план по санкциям в РФ, вытаскивает удобные для себя отрывки текстов, приписывает предложения и инициативы, которые авторы на деле не предлагали и под ними не подписывались. Сваливает на людей, анализирующих санкции и предлагающих свои решения, принятие вообще всех санкций против РФ с 2022 года. То есть перекладывает ответственность с политиков и бюрократии на экспертов с помощью манипуляций. Пафоса столько, как будто автор треда открыл секретные архивы ЦРУ и выложил их на Wikileaks, а не прочитал аналитические доклады в открытом доступе на сайте университета. При том, что даже экспертная группа при Freeman Spogli Institute for International Studies появилась уже после введения первых ограничений. И вообще таких исследовательских центров, предлагающих свои решения по вопросам санкций — десятки по всей Европе и Северной Америке — глупо полагать, что государственные чиновники слушают только одну группу экспертов.

Значит ли это, что эксперты не несут никакой ответственности за свои рекомендации? Нет!

Но об этом в следующем посте...

* — включен в список террористов и экстремистов.

Почему эксперты тоже виноваты

Мы уже разобрались, что проект при Freeman Spogli Institute for International Studies не является непосредственно центром по разработке санкций против России. Это не рабочая группа при профильном государственном органе, не часть бюрократического аппарата, не непосредственно разработчики конкретных санкционных механизмов. Но при этом нельзя сказать, что их позиция не играет роли в анализе санкций и поиске альтернативных решений — Стэнфордский университет это не последняя институция, которая имеет плотные связи с американской бюрократией — вполне можно допустить, что к их мнению прислушиваются западные чиновники и политики при разработке санкционных политик. Более того, сама группа не скрывает своего взаимодействия с чиновниками по вопросам санкций.

Поэтому спрашивать к экспертов за их позицию и предложения по санкционному режиму — совершенно справедливо. Мы можем задавать им вопросы с точки зрения их профессиональных компетенций — насколько их анализ и предложения по санкциям действительно evidence-based, то есть подкрепляются реальным опытом. Насколько в разработке своих предложений они адекватно оценивают эффективность санкций, их эффекта на экономику России и жизни обычных граждан, самое главное — действительно ли они могут привести к изменению текущей ситуации. Понимают ли они, как на практике будут работать такие меры с учетом поведения бюрократии и частных лиц. Мы можем задавать вопросы морально-этического характера — почему российские экономисты и политологи вместе со своими зарубежными коллегами вообще предлагают столь критикуемые меры, которые так ударяют про рядовым гражданам России?

И здесь мое мнение сходится с автором канала kremlin in the boys room — к сожалению, мы имеем дело с откровенно плохой работой экспертного сообщества. Докладами ради докладов, мерами ради мер, которые можно предлагать и предлагать, изображая бурную деятельность — это недобросовестное поведение, характерное для бюрократии. К сожалению, подобное часто встречается и в академическом, и в экспертном сообществе. Такие проекты подрывают доверие к конкретным лицам, институтам и вызывают справедливый гнев в их отношении.

Но даже в такой ситуации важно не вестись на любую ерунду, что мы встречаем в интернете. Не форсить любой пост только потому что он укладывается в нашу картину мира и большой нарратив, который хочется продвигать. Мир, зараза, сложная штука.

Будущее политического режима в России

Предлагаю отвлечься от столь увлекательных для широкой публики срачей в оппозиции и вернуться к основной тематике канала — политической науке. В преддверии очередных президентских выборов вновь поднимаются вопросы о том, куда же идет наш политический режим — действительно ли его ждет крах в ближайшее время или же он способен стоять еще десятилетиями.

Несмотря на то, что «ванговать» продолжительность жизни конкретных политических режимов в целом довольно бесполезно — чего только стоит история с предсказываем причин и дат краха СССР во второй половине прошлого века — мы можем попробовать описать общие траектории будущего.

Политолог Барбара Геддес, проанализировав с соавторами 280 авторитарных режимов с 1946 по 2010 годы, пришла к выводу, что в среднем продолжительность жизни автократий составляет 23 года, а персоналистских и военных диктатур — около 8 лет, то есть они не такие долгоживущие, как однопартийные автократии. Персоналистские режимы в среднем реже трансформируются в демократии, чем другие виды — однопартийные и военные диктатуры — и это неудивительно, потому что именно при этом типе режима деградируют те институты, которые бы способствовали адекватной передачи власти. При этом автократии в целом чаще сменяются другими автократиями, а не демократизируются, хотя если смотреть на данные после 1990 года, то все оказывается наоборот, в том числе и в случае с персоналистскими режимами. По сравнению с однопартийными и военными диктатурами, при смене режима у персоналистских автократов выше риски столкнуться с ссылкой, арестом или смертью, если, конечно, им не удается удержаться на своем месте вплоть до конца биологического цикла.

Жизнь авторитарного режима держится на трех столпах — легитимации, репрессиях и кооптации. Легитимация — обеспечение согласия населения и внешних наблюдателей с фактом того, что правящая группа таковой является (что не равно ее поддержке и одобрению политики). Репрессии — насилие против оппонентов. Кооптация — инкорпорирование в систему власти потенциально опасных для нее элементов, плюшки в обмен на лояльность. Важно понимать, что для автократии важны все три этих столпа одновременно — например, не получится продолжительно удержать власть только путем репрессий, поскольку это как может встретить сопротивление, так и сделает автократа чрезмерно зависимым от репрессивного аппарата.

Продолжение поста ниже...