«Недостойное правление» в РФ: госуправление, реформы и кадровая политика

На фоне очередных перетасовок в правительстве решил написать о том, а что собственно происходит с государственным управлением в РФ: почему Россия регулярно занимает незавидные места в разного рода рейтингах вроде World Governance Indicators Всемирного банка или Индекса восприятия коррупции Transparency International (нежелательная организация)? Вряд ли дело в том, что наши чиновники какие-то редкостно некомпетентные относительно своих зарубежных коллег или в низком уровне человеческого капитала в общем в стране (он довольно высокий).

В книге «Недостойное правление. Политика в современной России», которую я уже много раз советовал почитать, политолог Владимир Гельман пишет о том, как в РФ сложился правопорядок недостойного правления (bad governance), характеристиками которого «являются извлечение ренты и коррупция как принципы управления государством, низкое качество государственного регулирования, а также фундаментальное нарушение и/или извращение принципов верховенства права». Недостойное правление стоит на трех китах: «"кумовской" капитализм, электоральный авторитаризм и низкое качество государства», которые сложились по итогам неудачной трансформации 1990-х и провальной попытки одновременно перейти к демократии и рыночной экономике. Проблема недостойного правления заключается в том, что такой институциональный порядок сложно изменить, поскольку он является негативным равновесием: несмотря на то, что он препятствует развитию страны в целом, правящие элиты и автократа все устраивает, потому что он позволяет извлекать ренту и продлевать власть, а его смена черевата большими рисками и издержками. Элиты могут либо легко извлекать прибыли (правда, с некоторыми рисками для себя) из доения ресурсов в условиях ограниченной конкуренции (если речь о крупном бизнесе), либо добывать коррупционную ренту (если речь о бюрократии). Автократу норм, потому что правопорядок способствует продлению его власти — долгосрочного экономического роста нет, а значит нет богатого населения и спроса на политические перемены, распределение ренты можно использовать для обеспечения лояльности элит, а власть — сконцентрировать в своих руках (а у нас вообще персоналистская автократия, так что этот поинт важен вдвойне).

Но при этом нельзя сказать, что авторитарная власть не заинтересована в экономическом развитии вообще: правящим группам важно увеличивать собственную ренту, а автократу — обеспечивать хотя бы приемлемый уровень жизни населения для обеспечения политической стабильности. Поэтому какие-то реформы и нововведения устраивать приходится, а также стараться обеспечить должную компетенцию в жизненно необходимых для режима сферах. Реформы могут вызвать как сопротивление отдельных представителей элит, чьи интересы они затрагивают, так и бюрократии — здесь важен мощный политический патронаж сверху, а также мощная коалиция сторонников, чтобы продавить какие-либо перемены. Без них реформы провалятся и не будут доведены до конца. Что касается отдельных важных для режима или персонально автократа сфер или проектов, то для этого образовываются т.н. карманы эффективности, о которых я уже рассказывал тут ранее — под мощным политическим патронажем и вне общих правил создается структура с некоторой автономией и под руководством действительно компетентных людей, которые на своем ограниченном поле развивают отдельные истории успеха.

Кадровая политика в такой системе стоится на следующих предпосылках: 1) автократу нужно обеспечить рост тех людей, которые лояльны ему лично; 2) при этом не продвигать совсем уж идиотов и назначать на важные для выживания режима должности компетентных бюрократов; 3) поддерживать баланс между интересами и силой разных правящих групп, выходцами из которых могут являться те или иные фигуры. Эмпирика подтверждает, что наиболее безопасной и рациональной для недемократического правителя стратегией была бы низкая ротация элит, поскольку она позволяет постепенно и стабильно менять кадры без резких перемен.

Делюсь с вами треш-чтивом — сюжетом о семинаре «Совершенствование преподавания политологических дисциплин: новые подходы» Российского общества политологов:

Как Саква, Дугин и Якунин спасали отечественную политологию в пожарном порядке

«…В рамках теоретической части политологии до сих пор преподаются темы, которые были разработаны англосаксонскими представителями исследовательских школ. России сегодня необходимы иные, национальные, акценты. Необходимо критически проанализировать весь спектр преподаваемых общих дисциплин. Россия — прежде всего. Процесс суверенизации политологии запущен…
… под названием «политология» американскими представителями в России была имплементирована «сектантская» дисциплина, изучавшая политические процессы только в рамках одной точки зрения, без учета отечественной исследовательской традиции… Спасение отечественной политологии в «пожарном» порядке видится в развитии двух научных представлений о том, что существуют как «политическая демократия», так и политическая «не демократия» в качестве суверенных режимов. То есть, такой взгляд на вещи с точки зрения реализма, когда любая не западная политическая система, в случае, если она устойчива, то рассматривается как приемлемая и подлежит научному восприятию. То есть, условно, «политология демократических обществ» и «политология недемократических обществ» (ссылка в комменте).
Как сказал по этому поводу самый авторитетный в России американский политолог, “authoritarian societies may produce and in some cases have produced Nobel Prize-winning physicists, biologists, novelists, and statesmen; they do not produce great political scientists…” (American Political Science Review, 1988, vol.82, no.1, p.7) https://ruspolitology.ru/ekspertnaya-deyatelnost/15494/

Nuff said...

Военно-гражданские отношения в современной России

Недавняя смена министра обороны РФ заставила меня вспомнить об очень интересной теме — civil-military relations. В отличие от множества недемократических режимов Латинской Америки, Африки и Азии, в России армия не являлась и не является настолько мощным и значимым независимым субъектом во внутренней политике. Последняя попытка военного переворота состоялась аж в 1825 году. С тех пор гражданская власть вечно стремилась держать армию под максимальным контролем. Особенно это заметно по советскому периоду: репрессии в РККА 1930-х, отправка на вторые роли популярных военачальников после Второй мировой войны, история с отставкой Жукова с поста министра обороны СССР при Хрущеве и т.д. Несмотря на это, вооруженные силы оставалась довольно автономными и закрытыми — во многом это остается таковым и по сей день.

Политолог Кирилл Шамиев выделяет следующие особенности военно-гражданских отношений в современной России, которые во многом имеют еще советские корни: сопротивление военных любым реформам; клановость, основанная на принадлежности к роду войск; слабые механизмы обратной связи от нижних чинов и выше; особый политический статус ВПК и политизированность военных закупок; непопулярность в обществе срочной службы. Про отношения внутри самих вооруженных сил Шамиев пишет: «Министр обороны обладает почти абсолютной властью и подчиняется воле одного человека: президента России. Российская система командования и управления во многом зависит от офицеров и вертикальной структуры управления. Офицеры имеют огромную власть над своими подчиненными».

Когда Борис Ельцин оказался во главе независимого государства, для него было крайне важным установить контроль над вооруженными силами, что подтвердили последующий конституционный кризис 1993 года и война в Чечне. Для этого в качестве первого министра обороны РФ был назначен генерал Павел Грачев — с одной стороны, он был не гражданской фигурой, а значит не посягал на автономию армии, а с другой стороны был лично предан президенту. Последующие Ельцинские министры обороны также были военными: Родионов и Сергеев. Уже тогда начали вырисовываться контуры нынешнего положения дел: армия фактически находилась под личным контролем главы государства, но не других гражданских органов, потому что военные также инфильтрировали парламентские и правительственные институты, которые должны заниматься гражданским надзором. Про СМИ с НКО и говорить нечего. Значимость персоналий во главе Минобороны, Генштаба, их отношений с военными с одной стороны и главой государства с другой оказалась выше, чем институты. Неудивительно, что в таких условиях любые военные реформы проваливались, потому что гражданская власть была неспособна (а глава государства не хотел по политическим мотивам) продавить военных.

Другая интересная черта 1990-х — это политизация армии и большее участие в электоральной политике выходцев из вооруженных сил. Уже в наше время это уже не настолько актуально, поскольку политика стала более контролируемой и менее конкурентной, но представители ВС и их лоббисты все равно попадают в законодательные и консультативные органы власти.

При Путине вышеописанные тенденции лишь обострились. При этом, появилось важное новшество — глава государства стал специально назначать на должность министра обороны гражданских людей не из вооруженных сил и лично преданных себе, чтобы в большей степени контролировать армию и все-таки попробовать что-то в ней изменить. Вышло противоречиво. Первый путинский министр Сергей Иванов (2001-2007) выбрал хорошие отношения с генералитетом и устойчивость своей позиции вместо проведения реальных преобразований, с реформами не справился, отправлен в отставку. Анатолий Сердюков (2007-2012) действовал диаметрально противоположно — действительно инициировал самые масштабные реформы в армии за последние десятилетия, но пошел на конфликт с ВПК и генералитетом, кончилось все уголовным делом и отставкой. Шойгу (2012-2024) постарался сохранить баланс между этими двумя крайностями и усидел дольше всех. Назначение Белоусова следует той же логике.

Комолов правильно оговаривается, что в современном понимании в СССР никакой демократии не было.

В мейнстриме политической науки для определения демократического режима обычно используется термин полиархия политолога Роберта Даля — это политическая система, характеризующаяся множественностью центров власти и широким участием граждан в политической жизни, максимально приближенная к идеалу демократии. Даль выделял следующий набор институтов полиархии:

— Всеобщее активное и пассивное избирательное право граждан.
— Свободные и честные выборы среди всех совершеннолетних граждан.
— Наличие, соблюдение и защита свободы слова.
— Свободный доступ к альтернативной информации.
— Свобода ассоциации: граждане могут создавать гражданские организации, партии, союзы и т.д.
— Правительство и партии несут ответственность перед избирателями через результаты выборов, решения правительства и партий исполняются.

Нетрудно догадаться, что Советский Союз не соответствовал этому набору институтов. Политический режим в СССР можно охарактеризовать как однопартийную закрытую автократию — власть находилась в руках лидеров правящей партии, чья монополия была законодательно закреплена, а многопартийных выборов в легислатуру не было даже де-юре. Поэтому никакое формальное выдвижение трудовыми коллективами кандидатов от коммунистической партии не может являться признаком демократии, само собой.

В целом, коммунисты и не отрицают этого несоответствия, просто вместо общепринятых определений демократии используют альтернативные вроде «трудовой демократии», «революционной демократии» и т.д. Но, само собой, все это уже не имеет отношения ни к политологии, ни, шире, к социальным наукам (как и разного рода термины вроде «суверенной демократии» и «нелиберальной демократии») — это уже чистой воды идеология.

Нет ничего плохого в том, чтобы как-то критиковать мейнстрим, будь это политическая наука или экономика. Проблема скорее в том, что в данном случае любые выводы делаются на основе идеологии, а не эмпирики, а собственная позиция не корректируется с накоплением научного опыта.

О понятии корпоративизма — ответ каналу «Экономика долгого времени»

В политологической и политэкономической литературе часто можно встретить такое понятие как corporatism/corporativism, причем в совершенно разных контекстах. Давайте разберемся, чтобы больше не путаться.

Чаще всего этим термином описывают модель социально-экономической организации, которая сложилась прежде всего в странах Западной Европы после Второй мировой войны, например, Австрии, Италии, Германии или Швеции. Ее подробно описал социолог Джон Голдторп в работе "Order and Conflict in Contemporary Capitalism" (1984). Также политолог Питер Катценштайн в книге "Small States in World Markets" (1985) называет эту модель демократическим корпоративизмом. При ней государственная политика рождается путем компромиссов между крупными организованными группами интересов — такой порядок можно представить как треугольник из нескольких сторон: бюрократии, бизнеса и общественных организаций. Происходит это в условиях политической конкуренции и развитой партийной системы, где политические объединения являются выразителями интересов таких больших групп. Такой порядок неспроста сложился именно после Второй мировой — по ее итогам элиты западных европейских стран сделали выбор в пользу построения институциональной системы, которая позволяла бы вырабатывать более консенсусные решения, не провоцировать острые политические кризисы и таким образом не повторять ошибок прошлого.

Примерно похожий смысл несет понятие корпоративизма и в социальной политике. В книге "The Three Worlds of Welfare Capitalism" (1990) социолог Эспинг-Андерсон категоризировала виды государств всеобщего благосостояния (welfare regimes) следующим образом: социал-демократический — покрытие всего населения универсальными мерами; либеральный — адресная социальная политика; корпоративистский или консервативный — социальная политика таргетирована на представителей крупных групп, чьи интересы выражают политические партии. То есть корпоративистская модель организации социалки непосредственно связана с демократическим корпоративизмом.

Интересно, что понятие корпоративизма ранее использовалось для описания ряда недемократических режимов Латинской Америки второй половины прошлого века, сделавших ставку в экономике на девелопментализм и некий «третий путь» — например, Бразилии 1970-х. Политолог Филипп Шмиттер в книге "Interest conflict and political change in Brazil" (1971) ввел следующий термин — институциональный корпоративизм. Так он описывал политическую систему, в которой государство являлось модератором между крупными группами интересов (вертикально и авторитарно организованными) — представителей крупного отечественного бизнеса и бюрократии. Несложно догадаться, что в отличие от стран Западной Европы, здесь речь шла не о конкуренции между ними в условиях демократии через конкурентные выборы, а о лоббизме и борьбе этих групп в условиях автократии. Политолог-международник Говард Дж. Виарда, выступая редактором книги "Politics and social change in Latin America: the distinct tradition" (1974) писал о неком культурном корпоративизме в Латинской Америке — дескать такая характерная политическая система является наследием иберийского и колониального прошлого. Неудивительно, что такое объяснение сначала было раскритиковано тем же Шмиттером за детерминизм и обобщение опыта аж целого континента, а затем сама эмпирика показала несостоятельность этого подхода, ибо уже в 1980-х Латинскую Америку захлестнула третья волна демократизации.

Суммируя, корпоративизм — это политическая система, в которой крупные социальные и экономические группы глубоко интегрированы в процесс принятия политических решений. Но его формы могут различаться в зависимости от сложившегося институционального порядка — в случае с демократиями речь идет о трансляциями политическими партиями интересов ключевых групп, а в случае с автократиями группы интересов — это крупные корпорации чиновников/бизнеса, которые занимаются непубличной борьбой друг с другом за ресурсы, ренту и т.д.

Об индексах демократии

На днях увидел новость, что Минюст РФ окончательно внес американскую НКО Freedom House* в перечень нежелательных организаций. Больше всего FH известен благодаря своему индексу Freedom in the World. Это далеко не единственный такой рейтинг, хотя один из самых известных в мире. Сегодня разберемся, какие вообще есть индексы демократии, в чем их плюсы и минусы.

Методологию таких индексов объединяют следующие черты: в каждом случае перед нами предстает некий рейтинг, в котором страны и территории ранжированы исходя из балльных оценок нескольких индикаторов с разным весом, а затем категоризированы по нескольким группам. Оценки каждого индикатора выставляются по результатам опроса большого пула экспертов и академических ученых со всего мира. Их ответы суммируются, индикаторы взвешиваются по определенной формуле — получаем индекс. Однако между этими индексами есть определенные различия — давайте пробежимся по самым широко используемым проектам в академии и сравним их.

Пожалуй, наиболее детальный и уважаемый в политологических кругах, но не самый известный для широкой аудитории — это проект V-Dem. Его авторы опрашивают более 3700 экспертов из разных стран, взвешивают их оценки по более чем 470 индикаторам и создают аж целых пять индексов демократии в зависимости от ее определения по 202 государствам. V-Dem хорош сразу по нескольким причинам: 1) разнообразием определений демократии; 2) очень, очень большим количеством индикаторов; 3) прозрачной и подробно описанной методологией, открытой публикацией данных; 4) большими хронологическими рамками — аж с конца XVIII века. При этом для внешней аудитории может показаться сложным и мудреным.

Другой достойный проект — это The Polity Project (он же Polity IV и Polity 5). Этот индекс работает по схожей с V-Dem методологией, при этом в нем присутствует несколько видов категоризации 165 стран в зависимости от типа режима, он также содержит данные аж с 1800 года, хотя и по меньшему числу индикаторов и государств. Другая проблема проекта — Polity IV и Polity 5 несколько отличаются по методологии и в первом случае данные есть только до 2013 года. Плюс категоризация режимов является несколько устаревшей (достаточно сказать, что авторы индекса выделяют анократии как отдельные режимы — этим термином уже давно никто не пользуется).

Ну и наконец уже упомянутый Freedom in the World Index от Freedom House* — на мой взгляд, у них самый понятный индекс, отчего и вытекают его плюсы и минусы. Из плюсов — простая методология с не очень большим числом индикаторов и категоризацией стран по трем группам: Free, Partly Free, Not Free. При этом они опрашивают небольшое число экспертов — чуть больше сотни, малое число индикаторов делает индекс не таким точным и подробным.

Есть еще несколько других индексов и рейтингов, которые составляются различными think-tanks и СМИ по всему миру — их я, пожалуй, касаться не буду, потому что они намного реже используются в академических работах.

Как вы понимаете, каждый из этих проектов можно как похвалить, так и поругать. Всегда найдутся недовольные оценками того или иного государства. В таком случае лучшим показателем качества индекса будет то, насколько его данные по конкретной стране отличаются от данных других рейтингов — если разница существенна, то это не норм. Короче, прибегайте к кросс-валидации.

* — признан нежелательной организацией.

Вместе с коллегами из «Фронды» подготовили для вас подборку близких по контенту каналов — скорее добавляйте себе!

Авторитаризм и федерация

В своих прошлых постах по теме я рассказывал о разных определениях федерации, а также о том, насколько современную РФ можно считать таковой. В них была высказана следующая идея — федерация невозможна при авторитаризме. Но насколько это суждение является несомненным? Сегодня попробуем проверить его на прочность.

Классическое определение федерации по Райкеру — это государство, в котором два уровня власти (федеральный и региональный) управляют на одной территории с одним населением, у каждого из этих уровней власти есть минимум одна сфера компетенции, в которой она (власть) автономна, и есть определенные гарантии защиты этой автономии. Более поздние авторы (Филиппов, Ордешук и Шевцова) добавляли следующее условие: ключевые институты этих уровней власти независимо друг от друга избираются гражданами напрямую, либо формируются теми, кого таким образом избрали напрямую. То есть базово можно сказать, что при автократии не может быть ни реально обеспеченной автономии региональной власти от федеральной, ни тем более настоящих свободных и честных выборов этих двух уровней. Или все-таки это возможно?

Если обратиться к менее консервативному определению федерации Райкера, исключая выборы как обязательное условие, то мы все же сможем найти несколько недемократических режимов, которые ему соответствуют.

Во-первых, это Объединенные Арабские Эмираты — с одной стороны, это монархия и закрытый авторитарный режим, но с другой стороны присутствует два уровня власти, а каждый эмират это отдельный регион со своим монархом во главе и серьезной автономией по целому ряду вопросов. Это видно и по экономическим результатам, и по разнице политик эмиратов по отношению к открытости к миру, иностранным инвестициям, налогам и культурной сфере.

Во-вторых, это Эфиопия с 1991 до примерно 2018-2020-х годов. В этой стране сложилась довольно странная конструкция. Страна перешла к федеративной модели, в которой основой для формирования регионов служила этничность — Эфиопия очень этнически разнообразна и ранее сильно страдала от конфликтов на этой почве. При этом, установился электоральный авторитарный режим, основанный на доминировании партии Революционно-демократический фронт эфиопских народов. РДФЭН служил той политической структурой, которая объединяла разношерстные региональные группы вместе — но при этом региональные власти все равно пользовались очень серьезной автономией от центра. Эта конструкция просуществовала более 20 лет, пока в 2018 году не начались политические реформы и робкие попытки некоторой демократизации и отхода от прежних принципов, когда во главе угла стояла этничность. Статус-кво оказался нарушен, РДФЭН переформатировался в новую правящую партию, но в нее не вошел Народный фронт освобождения Тыграя — это правящая партия региона Тыграй, которая ранее также была в блоке РДФЭН. Отношения между федеральным правительством и региональным правительством Тыграя в лице НФОТ постепенно ухудшались и в результате привели к гражданской войне 2020-2022 годов с сотнями тысяч погибших, на которую остальной мир почти не обратил внимания, потому что параллельно вспыхнул кое-какой другой конфликт.

В-третьих, можно посмотреть на траекторию развития нынешней Индии, которая начиная с прихода к власти Моди и партии БДП в 2014 году постепенно эволюционирует из электоральной демократии в электоральную автократию. Индия действительно является федерацией, регионы пользуются большой автономией в своей политике от федеральной власти, и даже сейчас правящая Бхаратия джаната парти не контролирует их все. Однако если автократизация в этой стране продолжится, то даже в этом случае не факт, что федерализм в Индии на этом резко закончится.

Некоторые любят также вспоминать о децентрализации Китая начиная с реформ Дэн Сяопина, когда региональные власти провинций были довольно автономны в принятии экономических решений, однако это именно что децентрализация (т.н. региональный децентрализованный авторитаризм), а не федерализм, поскольку вертикаль власти в лице всевластной КПК никуда не девалась.

Мои друзья из петербургского отделения ЛПР уже в эту субботу проводят мероприятие про предстоящие муниципальные выборы в Санкт-Петербурге, которые пройдут уже 8 сентября. На лекции вы узнаете:

— Чем занимаются муниципалитеты? Какие полномочия есть у местных советов и муниципальных депутатов?
— Как и по каким правилам проходят муниципальные выборы в Петербурге?
— Чем закончилась предыдущая кампания 2019 года, когда многие независимые кандидаты выиграли выборы и стали депутатами?
— Зачем становиться кандидатом на муниципальных выборах?

Поэтому если вы из Питера — приходите!

Рациональное экономическое голосование при электоральном авторитаризме: возможно ли?

Почему избиратели голосуют так, а не иначе — это огромная тема, которая не влезет в один пост. Сегодня коснемся ее лишь поверхностно и в контексте электорального авторитарного режима на просторах нашей необъятной.

Один из самых популярных теоретических подходов к объяснению электорального поведения — это теория о рациональном избирателе. Её основоположником считается экономист и политолог Энтони Даунс, который изложил ее в теперь уже ставшей классикой книге "An Economic Theory of Democracy" (1957). Даунс утверждал, что избиратели действуют рационально и максимизируют личные выгоды, поддерживая на выборах тех кандидатов и партии, чьи политики отвечают их интересам. Естественно, избиратели ограничены в информации, подвержены целому ряду искажений и поэтому далеко не всегда действуют по-настоящему рационально, но с этими оговорками теория находит определенные эмпирические подтверждения.

Однако меня интересуют не эти ваши демократии, а авторитарные режимы, в которых выборы есть, но они нечестные, несвободные и неконкурентные. Каким образом избиратели действуют на них?

На этот вопрос попытались ответить Щербак и соавторы в работе «Холодильник VS. телевизор? Экономическое голосование на выборах в Государственную думу РФ 2016 г» (2017). Избирательный цикл 2016 года важен тем, что это первые выборы в легислатуру после 2014 года, санкций и спада экономического роста, когда рейтинг первого лица и ЕР уже начал снижаться после крымской эйфории, из-за чего и был взят этот кейс. В качестве данных авторы взяли результаты голосования на региональном уровне по партийным спискам. Зависимые переменные — доля голосов за ЕР, КПРФ и Яблоко, независимые переменные — социально-экономические индикаторы регионов. Что же получилось?

Результаты показали: «за партию власти голосуют бедные регионы: с более высокой безработицей, трансфертами, инвестициями, но с более низкими доходами и расходами (...) Примечательно, что во всех моделях доля сельского населения положительно связана с голосованием за партию власти, а доля домохозяйств с доступом к Интернету — отрицательно». Авторы вырисовывают следующую картину поддержки ЕР: «сельское население, с низкими доходами, с невысоким доступом в Интернет, но зато получающее трансферты из Центра». То есть выводы работы опровергают рациональное голосование в условиях электорального авторитаризма. Или нет?

На мой взгляд, здесь вылезает сразу несколько проблем. Первая на уровне дизайна исследования: результаты отражают лишь то, что на более бедных территориях уровень поддержки ЕР выше, но здесь нет никакой казуальности в плане того, как ухудшение экономической ситуации отразилось на итогах выборов — все-таки неравенство между регионами штука довольно стабильная. Намного лучше с этим справляются авторы работы "To Russia with Love? The Impact of Sanctions on Regime Support" (2024) (спасибо этому автору за то, что рассказал о ней), которые проверяли связь между эффектами от западных санкций на экономики российских регионов и голосованием за ЕР/Пу — их результаты говорят о повышении доли голосов за партию власти и инкумбента при большем уроне от санкций.

Вторая проблема даже важнее — она связана с теорией. В авторитарных режимах результаты выборов сильно искажают картину волеизъявления избирателей. Мы не можем в данном случае с достоверностью объяснить, почему результаты таковы, поскольку они прошли через целый ряд манипуляций. Поэтому здесь можно выдвинуть целый ряд альтернативных объяснений. На мой взгляд, самое очевидное связано с политическими машинами — наиболее мощные из них складываются именно что в основном в сельской местности с бедным, экономически зависимым от крупных работодателей и государства населением.

То есть в случае с электоральными автократиями, особенно гегемоническими как в РФ, едва ли можно говорить о реальной агентности значительной доли избирателей — а значит и сложно сказать, насколько рациональным является их электоральное поведение.

Поговорили с политтехнологом и автором замечательного телеграм-канала Campaign Insider Павлом Дубравским о предстоящих президентских выборах в США — материал уже вышел на сайте «Фронды».

Признаюсь, американская политика для меня — непрофильная и далекая тема. В отличие от моих коллег из западной академии, которые плотно занимаются изучением роста поляризации и популизма в США, я не так глубоко погружен в контекст и посматриваю за тамошними политическими баталиями как за футбольным матчем.

Тем интереснее вышел разговор — мой собеседник очень понятно, увлекательно и подробно рассказал, как за прошедшие с последних выборов четыре года изменился имидж Байдена и Трампа, какие сильные и слабые стороны есть у этих кандидатов, как феномен поляризации может отразиться на итогах голосования, а также почему американская политическая система снова предлагает избирателю те же старые лица.

Приятного прочтения!

Данное сообщение (материал) создано и (или) распространено при поддержке г. Барнаул Алтайского края

Как связаны между собой «скрепность» российских регионов и результаты выборов?

На днях проект «Если быть точным» выпустил интересное исследование — его авторы попробовали создать рейтинг культурной консервативности регионов России. Индекс составлен из следующих переменных:

— средняя очередность рождений;
— коэффициент суммарной рождаемости для третьих и последующих детей;
— суммарный коэффициент брачности;
— средний возраст при заключении первого брака для женщины;
— число абортов на 100 родов;
— число женщин фертильного возраста использующих ВМС;
— число женщин фертильного возраста использующих гормональную контрацепцию.

Наиболее традиционалистскими оказались регионы Северного Кавказа, большая часть национальных республик, ЯНАО, НАО с Чукоткой, а затем уже русские регионы Юга России, средней полосы и Поволжья.

Я же решил пойти несколько дальше и посмотреть, есть ли связь между уровнем «скрепности» региона и результатами двух последних президентских выборов. Ожидаемо, связь есть и она статистически значима (см. картинки в следующей публикации): чем более традиционалистский регион — тем выше результаты инкумбента. Да простят меня коллеги, у кого, возможно, увел идею для статьи (хотя ничего не мешает ее развить и расширить — пишите в личку канала, если хотите, хехе).

Как я уже писал в этом канале, власти получают самые высокие результаты в тех регионах, где есть условия для появления мощных политических машин: а это те, где большая доля бедного сельского населения с соответствующими ценностями. Так что эти результаты нельзя трактовать в лоб, дескать, культурные ценности являются важным предиктором итогов выборов (ибо у нас не демократия). Весьма вероятно, что оно было бы так, будь у нас честные и свободные выборы — разница в голосовании между городом и деревней это вообще классика электоральной географии и есть в любой стране. Но в данном случае связь, на мой взгляд, не настолько прямая.

Чем так интересны прошедшие выборы в Мексике и Индии?

Сегодня расскажу про две страны, за политикой в которых я в последнее время стараюсь периодически послеживать.

Если вам кажется, что РФ — это страна уникальной тяжелой судьбы, то вы просто не в курсе за Мексику. На протяжении аж 70 (!) лет, с 1930-х по 2000-е, в этой стране действовал самый успешный электоральный авторитарный режим в истории. Секрет его выживаемости заключался в следующем: 1) это была партийная диктатура — доминирующая положение занимала левая Институционально-революционная партия ( PRI), в рамках которой власть стабильно передавалась от одних лидеров другим по устоявшимся правилам игры; 2) устойчивое положение PRI обеспечивалось работой мощнейших политических машин — партия пронизывала собой госаппарат и экономику страны, внутри нее даже возникли отдельные «сектора» поддержки из разных организаций, объединяющие группы населения по профессиональному признаку (рабочие, крестьяне, госслужащие, военные — настоящий корпоративизм), которые занимались политической мобилизацией электората через систему перераспределения благ с одной стороны и принуждения с другой. Подробнее о том, как функционировал этот режим, можно почитать в книге Беатрис Магалони "Voting for Autocracy. Hegemonic Party Survival and its Demise in Mexico" (2006). В результате ряда не совсем удачных реформ в 1980-1990-е PRI постепенно утратила свое гегемоническое положение и страна перешла к электоральной демократии.

Однако, чуда не случилось — на протяжении последних десятилетий мы наблюдаем за тем, как неустойчивая и молодая демократия пытается ужиться в условиях ограниченно дееспособного государства, которое не может даже полноценно поддерживать монополию на насилие. В Мексике идет настоящая гражданская война с наркокартелями, которые на многих территориях подменяют собой государство и де-факто выполняют его функции, включая даже социальные, в своем особом смысле. Справиться с картелями пытаются в основном насильственными методами — ни к чему хорошему это не приводит, только к милитаризации коррумпированных силовых структур и десяткам тысяч погибших. Параллельно с этим на протяжении 00-х и 10-х сменилось несколько правительств. В 2018 году президентом Мексики избрался Лопес Обрадор — левый популист и лидер партии MORENA. Справиться с проблемами у него не получилось, зато на протяжении его правления MORENA удалось серьезно укрепиться в региональных легислатурах и занять большинство губернаторских мест, но не получилось завоевать конституционного большинства в федеральном парламенте. 3 июля в Мексике завершилась президентская гонка — на выборах победила Клаудия Шейнбаум, так же кандидатка от MORENA. На проходящих параллельно местных выборах было убито 37 кандидатов, а всего за год — более 400 политиков.

Другой интересный кейс — Индия, крупнейшая по численности населения электоральная демократия в мире, которая на наших глазах скатывается в электоральную автократию (например, так ее уже характеризуют исследователи из V-Dem). В 2014 году на фоне разочарования в Индийском национальном конгрессе (ИНК) к власти пришел лидер БДП (Бхаратия джаната парти) Нарендра Моди. После повторной победы в 2019 году Моди принялся активно внедрять репрессивное законодательство, а также чаще прибегать к использованию государства для борьбы с оппозицией и медиа. При этом, электоральная политика остается высоко конкурентной — БДП не контролирует власть во многих регионах, где сильны местные партии или ИНК (Индия — федерация) и не может масштабно манипулировать итогами голосования. Несмотря на некоторое падение поддержки БДП, это не конвертировалось в серьезные изменения результатов выборов, поскольку оппозиция оставалась фрагментированной.

1 июня в Индии состоялись очередные парламентские выборы — они шли несколько месяцев. К ним оппозиция уже подготовилась основательно и сформировала коалицию INDIA аж из 40 партий. Экзит-поллы предсказывали уверенную победу БДП, однако партия Моди не смогла завоевать и 50% мандатов — придется формировать коалицию. Возможно, дальнейшая автократизация Индии откладывается.

Продолжение ко вчерашнему посту — комментарий Григория Голосова о результатах прошедших парламентских выборах в Индии:

Появились окончательные результаты выборов в Индии. Правящая Бхаратия джаната парти (БДП) во главе с премьером Моди получила относительное большинство мест (240 из 543) и вместе с союзниками обеспечила себе большинство, так что Моди почти наверняка сохранит власть. Но БДП собиралась взять 400 мест. Теперь Моди придется вести себя тщательно из опасения рассердить коалиционных партнеров и-или вызвать раскол в собственной партии: теперь даже небольшой раскол оставит его не у дел. Известно, что в последние годы Индия уверенно двигалась по пути автократизации. К моменту начала кампании там уже были и серьезные ограничения на деятельность оппозиционных партий, и точечные политические репрессии. Но честность выборов Моди подорвать не смог: с одной стороны, в стране с отложенным за многие десятилетия механизмом честных выборов это не так-то просто, а с другой стороны, Моди, очевидно, верил, что победа и так за ним. Вся кампания БДП была вокруг фигуры Моди: его стратегического гения и выдающихся личных качеств, позволивших Индии вернуть былое величие и уважение в мире. Оппозицию представляли как разрозненную, корыстную и антинациональную - знакомый репертуар. Но не сработало. Индийцы, как выяснилось, не оценили этого разгула персонализма и были обеспокоены авторитарными тенденциями. Мудрый народ. Хочется сказать: будьте как индийцы. Но поезд уже ушел. Да и не будем ведь.

В целом, важный вывод заключается в том, что все-таки Индия имела до этого десятилетия опыта свободных и конкурентных выборов в условиях электоральной демократии — такое непросто перекрыть за два срока во власти. Существует очевидная связь между продолжительностью жизни демократии и ее устойчивостью — чем дольше у вас подобный тип режима, тем труднее его сменить. Примерно то же самое можно сказать и про электоральные автократии — эмпирика показывает, что если в среднем подобный тип режима переживает три электоральных цикла, то с каждыми последующими выборами шансы на демократизацию снижаются. В случае с Индией Моди выиграл два раунда выборов в соло (2014, 2019), а на третий раз столкнулся с необходимостью формировать коалицию — это не означает, что демократия в Индии спасена, однако, такая ситуация сильно ограничивает возможности Моди по расширению собственной власти и продолжению курса на автократизацию.

ЕГЭ, образовательные реформы и авторитарная модернизация: часть 1

На прошлой неделе на фоне начала экзаменационного периода у школьников ряд депутатов Госдумы от оппозиционных парламентских фракций решили в очередной раз хайпануть на жаркой теме и объявили о намерении внести на рассмотрение законопроект об отмене ЕГЭ в пользу вступительных традиционных экзаменов. Понятно, что дальше заголовков в СМИ эта инициатива не пойдет, потому что нужна лишь для пиара самих депутатов вокруг непопулярного в народе экзамена, но она запустила новую волну обсуждения ЕГЭ в соцсетях.

Я же решил рассказать вам о том, почему история внедрения ЕГЭ является столь интересным примером того, как выглядели реформы в России первой половины 2000-х в условиях авторитаризма: почему несмотря на, казалось бы, почти неограниченную власть, многие преобразования того периода оказались не доведенными до конца.

В главе "How does the government implement unpopular reforms? evidence from education policy in Russia" книги "Authoritarian Modernization in Russia" (2016) политолог Андрей Стародубцев подробно описывает, как в России попытались провести масштабные реформы образования и почему они удались лишь отчасти. Из сегодняшнего дня тогдашние изначальные планы по преобразованиям выглядят очень интересно и амбициозно:

— ввести единый государственный экзамен для школьников: 1) дать абитуриентам возможность поступать в университеты по всей стране, а не только в своем регионе — раньше школьникам приходилось ездить сдавать вступительные экзамены в крупные города за счет семьи, чего многие не могли себе позволить; 2) обеспечить равенство возможностей — все сдают плюс-минус то же самое; 3) побороть коррупцию вокруг вступительных экзаменов в вузах; 4) улучшить контроль над успеваемостью в школах.
— внедрить ваучерную систему финансирования высшего образования — государственные именные финансовые обязательства. Это бы принципиально изменило отношения между университетами, студентами и государством.
— оптимизировать число школ в сельской местности — закрыть те, в которых мало толку (ибо урбанизация + стареющее население), и перенаправить средства на оставшиеся, чтобы повысить качество образования в них.

Все это в сумме должно было привести к повышению качества образования путем повышения конкуренции между учреждениями за студентов и более эффективному распределению бюджета.

Продолжение ниже...

ЕГЭ, образовательные реформы и авторитарная модернизация: часть 2

(Начало)

Однако даже в условиях авторитаризма для реализации проекта преобразований нужна мощная коалиция сторонников перемен, поскольку реформам может сопротивляться бюрократия и другие интересанты. Также, несмотря на то, что при автократии общественное мнение не играет столь большой роли, как при демократии, оно все же имеет определенный вес.

В данном случае коалиция сторонников реформ оказалась довольно мощной: значительная часть правительства, Центр стратегических разработок (ЦСР)— think-tank реформаторов-либералов из первых Путинских правительств, куда входили влиятельные бюрократы и эксперты из ведущих российских вузов, например, ВШЭ. Но были у них и серьезные противники: тогдашний министр образования Филиппов, группа ректоров вузов, оппозиция в Госдуме и преподавательский состав учебных заведений — их предложения были не радикальными и являлись компромиссом разных групп интересов, которые суммировались в Доктрине национального образования. Однако, коалиция сторонников преобразований не обладала в полной степенью важнейшим ресурсом — высокой степенью заинтересованности первого лица в реализации реформ, поскольку у того она не стояла в приоритете.

Поэтому реформаторы пошли по хитрому пути. Во-первых, сначала Путин и правительство на словах в 2000 году поддержали принятие Доктрины национального образования, чтобы публично ее легитимизировать и успокоить противников реформ. Но затем содержание Доктрины было радикально переписано в соответствии с планами ЦСР внутри правительства — тогда, когда противники преобразований уже не могли повлиять на содержание документа. Похожий трюк провернули в 2001 году со стратегией Госсовета о модернизации образования. При прохождении реформ в Госдуме их сторонники утверждали, что все нововведения будут тестироваться экспериментальным путем — то есть их будут вводить на отдельных территориях и учреждениях, измерять эффективность, а затем уже принимать решение о том, следует ли распространять практику на остальную Россию. Подобный фрейминг позволил протащить реформы через Госдуму. На практике же никаких экспериментов не проводилось — под их видом происходила ползучая имплементация реформ.

В результате тот же ЕГЭ был официально утвержден Госдумой по всей России только в 2009 году, когда партия власти уже имела аж конституционное большинство в парламенте. Реформа сельских школ также была постепенно расширена с нескольких регионов на всю страну. А вот ваучерной системе финансирования образования, которая изначально имела смысл именно в связке с ЕГЭ, не повезло — из-за серьезного сопротивления Госдумы, ректоров и и преподавательского сообщества к концу 2000-х она заглохла и не ушла дальше нескольких экспериментальных кейсов. Университеты же стали управляться и финансироваться по более централизованной и государственнической модели.

В одной из глав книги «Недостойное правление. Политика в современной России» Владимир Гельман детально суммирует, к чему пришли образовательные реформы 2000-х. Из трех главных инициатив удалось частично реализовать две — даже несмотря на успешное внедрение ЕГЭ, в 2010-х случился некоторый откат назад, поскольку многим вузам все-таки разрешили вводить свои дополнительные вступительные испытания, чиновники продолжают пытаться ограничить мобильность абитуриентов, а также вернуть некоторые тестирования в школы. Проявились проблемы с самой процедурой сдачи экзаменов, а также восприятием их результатов бюрократией — но в этом посте я говорю лишь об имплементации реформ, а не об оценке их эффективности.

История образовательных реформ в РФ и ЕГЭ в частности дает нам следующие уроки по проведению преобразований в условиях авторитаризма:

— они нуждаются в мощной поддержке политического руководства;
— все равно требуют мощной коалиции интересантов;
— сталкиваются с серьезным сопротивлением со стороны бюрократии разного уровня;
— требуют умной стратегии продвижения: кооптации недовольных, создания стимулов для поддержки;
— могут приниматься постепенно и по частям, но терять в эффективности.

Дорогие подписчики — я вам покушать принес обнаружил на просторах интернетов идеальный материал про РФ после 2022 года, словно слепленный нейросетью из самых мусорных публикаций по теме: статья "Why Russia Is Happy at War" на The Atlantic за авторством историка Анастасии Эдель. Чтобы ни у кого ко мне не возникло вопросов, заранее осуждаю все дальнейшие выдержки и не подписываюсь под ними:

On June 12, Russia celebrates its Independence Day. The commemoration was instituted by President Boris Yeltsin in 1992 to a collective shrug—“Who did Russia declare independence from?” people asked. But in the early 2000s, President Vladimir Putin elevated the day to a major national celebration, accompanied by a cornucopia of flag-waving. For the past two years, “Russia Day,” as it is popularly known, has gone beyond reenactments of historic military victories to celebrate the country’s ongoing [осуждаем] of Ukraine—complete with charity auctions and motor rallies in support of the troops, and flash mobs to show national unity branded with a hashtag that translates as #WeAreRussiaWeAreTogether.

Начало статьи уже погружает читателя в увлекательный контекст — выясняется, что 12 июня в РФ играет чуть ли не столь же важную роль, что 9 мая. Последние актуальные опросы, что я бегло нашел (Левада-Центр за 2018, ФОМ за 2020), говорят, что узнаваемость праздника за последние десятилетия действительно выросла, вот только его восприятие как реально важной даты, а не лишнего выходного, равно как и понимания исторического смысла праздника, не является повальной, по крайней мере до 2020 года. Откуда берутся выводы про текущее время — загадка.

A rigid autocracy since the nation emerged from Mongol rule in the 15th century, including seven decades of totalitarianism in the 20th century, Russia’s government has never had any effective separation of powers. For most of that history, the state has allowed few, if any, avenues for genuine political debate or dissent, and the judicial system has acted as a rubber stamp for its rulers’ orders.

Здесь читателя пытаются убедить, что за 600 лет в структуре российского государства мало что изменилось. Сразу виден размах мысли автора.

This subjugation to the collective embodied by the Russian state is the reason Putin could mobilize society for [осуждаем] so easily. Before the [осуждаем], a quarter of Russians already believed that the state was entitled to pursue its interests at the expense of individual rights. More than two years into the carnage, public support for the [осуждаем] in Ukraine is polling at an average of 75 percent. So who’s to stop the Russian autocrat?

Здесь автор ссылается на количественные опросы общественного мнения в РФ после 2022 года, которые проводятся в условиях усиления репрессивной активности государства в недемократическом контексте. Игнорируется сразу две проблемы: 1) смещенная выборка из-за высоких процентов отказа от участия в опросах; 2) фальсификация предпочтений. Причем подобные аномалии характерны не только для РФ, но и для других автократий, вроде Китая и ряда африканских стран. Да какая разница? Главное написать, что:

Putin’s approval ratings remain high. With Kremlin propaganda casting him as a wartime president defending Russia from NATO and the West, Russia’s president has increased the number of his supporters (...) More than half of Russians express confidence that their country is moving in the right direction.

Подобный вывод делается со ссылкой на опросы Левады о поддержке Путина в закрытой формулировке: «Вы в целом одобряете или не одобряете деятельность Владимира Путина на посту президента (премьер-министра) России»?. Во-первых, автор снова не пишет о проблематике опросов в текущих условиях. Во-вторых, не дает пояснения о разнице в ответах на вопросы в открытой и закрытой формулировках.

Несколькими абзацами ранее автор не стесняется использовать anecdotal evidence — ссылку на пропагандистский сюжет по телевизору (нет, я не шучу), чтобы подтвердить свою точку зрения о поддержке россиянами текущей политики.

Продолжение ниже...

Начало выше...

Однако, пожалуй, самой главной глупостью текста является предположение, что общественное мнение в условиях авторитаризма так же конвертируется в принятие политических решений, как в демократиях. С одной стороны, автор пишет про автократию в России на протяжении всей истории. С другой стороны, постоянно ссылается на количественные опросы общественного мнения. Как говорится: просчитался, но где?

Russia is hardly unique, of course, in enjoying a powerful movement for national unity in a fight against a perceived external threat. What is specifically Russian is that its autocratic leaders always position their aggression as defense, and the Russian people invariably go along with it. The princes of medieval Muscovy seized neighboring territories under the guise of “gathering of the Russian lands.” The 18th- and 19th-century czars expanded this purported defense of Mother Russia to include Crimea, the Baltics, Finland, Poland, and the Caucasus. In the 20th century, the Bolsheviks “defended the achievements of the Revolution” in provinces of the Russian empire that had declared their independence, forcing them back into the fold under a Communist yoke.

В этом абзаце автор статьи делает еще одно смелое заявление — оказывается, аж со во времен Русского царства, на протяжении существования Российской империи и вплоть до Гражданской войны русский народ (буквально "the Russian people") соглашался и одобрял территориальную экспансию обозначенных государств. Откуда у нее появилась информация о политических предпочтениях людей с XV по начало XX века (давайте на секунду проигнорируем саму степень бредовости попытки это узнать) — хороший вопрос. Видимо, некие секретные документы, не иначе...

Знаете, если бы я опубликовал колонку в СМИ о причинах недавней войны в эфиопском регионе Тыграй и написал в ней, что эфиопам просто нравится воевать и прислуживать диктаторам из-за столетий истории войн и диктатур, за которые ничего не поменялось, то меня бы назвали расистом и невеждой — и были бы правы. Но если написать то же самое про Россию...

К сожалению, боюсь, что читатели The Atlantic, увидев обозреваемый текст, чуть менее чем полностью состоящий из знакомых стереотипов и пропагандистских тропов о России, сие чудо схавают на раз. Поэтому давайте немного повозмущаемся этому безобразию в нашем узком кругу.