Как география объясняет сословную структуру России

Дореволюционная Россия была иерархическим обществом. Наверху — государь, под ним — дворяне, которые получали землю за службу. Внизу — крестьяне, прикрепленные к этой земле и обязанные кормить всю систему.

Почему все сложилось именно так?

Возможно, причина кроется в географии. Такое объяснение предлагает Дэнис Шоу в Кембриджской истории России.

До окончательного формирования сословной системы в XVI веке у российского государства были проблемы с доходами. Огромная территория и низкая плотность населения сильно осложняли сбор налогов. Между селениями — сотни километров, по которым невозможно проехать большую часть года. Дорог почти не было, реки либо замерзали зимой, либо пересыхали летом. Города были небольшими и не могли стать центрами торговли и, как следствие, источником крупных налоговых поступлений.

Климат также был проблемой. Короткое лето, долгая зима. Особенно тяжелые условия были в северных и восточных районах. Земля часто не давала урожая, а значит — и налогооблагаемого излишка. При этом страна регулярно страдала от природных бедствий: наводнений, засух, пожаров. В таких условиях доходы государства были не только низкими, но и крайне нестабильными.

Трудности возникали и с внешней торговлей. До XVIII века Россия не имела постоянного выхода к незамерзающим морям. Белое море использовалось, но не обеспечивало стабильных каналов сбыта. Большинство ценных ресурсов — меха, соль, металлы — находились в труднодоступных районах, на Севере и в Сибири, где не было дорог и освоение требовало огромных затрат.

Шоу пишет, что в этих условиях государство стало полагаться на прямую мобилизацию внутренних ресурсов. Оно начало регулировать землевладение, чтобы увеличить доход от налогов. Дворяне начали получать землю в обмен на службу. К дворянской земле прикрепили рабочую силу — крестьян. Такая сословная система значительно упростила сбор налогов. Иерархия позволяла компенсировать трудности экологической ниши.

В Западной Европе все сложилось несколько по-другому. Из-за географических условий государству было проще получать доход. В результате появился сильный класс буржуазии, который уравновешивал дворянство. Крестьянство также обладало чуть большей свободой.

У коллеги увидел интересное исследование: немцы в США в ответ на запрет преподавания немецкого языка стали чаще подчеркивать свою немецкую идентичность.

В социологии такой феномен называют оппозиционной культурой.

Термин появился в США для объяснения некоторых практик черного сообщества. Например, после неудачных реформ Линдона Джонсона черные родители стали давать своим детям “черные” имена, хотя ранее называли их так же, как и белые родители.

Оппозиционная культура часто возникает в ответ на ассимиляцию. Об этом писал еще Франц Фанон. Он объяснял ношение хиджаба в Алжире как оппозицию французам:

хиджаб носили потому, что традиция требовала четкого разделения полов, но также и потому, что оккупант стремился сорвать хиджаб с Алжира.

Феномен оппозиционной культуры хорошо объясняет, почему попытки запрета хиджаба в Европе вряд ли приведут к интеграции мусульман в секулярное общество. Насильственная интеграция лишь укрепит религиозную идентичность.

От классов к идентичностям — трансформация левого движения

За последние десятилетия левое движение сильно изменилось. Если раньше левые партии были сфокусированы на экономике, то теперь их гораздо больше волнуют культурные вопросы. Также изменился электорат левых партий. Раньше за них голосовал условный рабочий класс. Теперь — образованные городские элиты.

Поведенческий экономист Лайонел Пейдж предлагает интересное объяснение этой трансформации. Он рассматривает политиков не как людей, стремящихся продвинуть свои ценности. Политики представляют собой игроков, которые пытаются сформировать коалицию. Чем больше коалиция, тем выше ее шансы прийти к власти. Идеология является лишь ресурсом для формирования таких коалиций.

Пейдж пишет, что за последнее время произошли сильные изменения, которые подтолкнули левых к тому, чтобы сформировать новую коалицию:

1. Исчезновение рабочего класса. В середине XX века левые опирались на рабочих. Они были не только многочисленны, но и социально организованы — благодаря профсоюзам, у которых была тесная связь с социалистическими партиями. Конец этому положила деиндустриализация, в результате которой выросла сфера услуг и снизилась профсоюзная активность. Миграция и фрагментация труда также ослабили коллективную идентичность рабочего класса. В результате этих процессов электоральное ядро левых распалось — рабочие стали разобщены и менее активны.

2. Появление новых групп. Когда индустриальный рабочий класс начал исчезать, на его место пришли новые социальные группы, на которые левым партиям пришлось опереться. В первую очередь это женщины, массово вышедшие на рынок труда во второй половине XX века, и студенты, ставшие в то же время заметной силой в обществе. Эти группы часто выступали за прогрессивные ценности — права меньшинств, гендерное равенство, защиту окружающей среды — и стали основой для новой левоцентристской коалиции. Однако их политические предпочтения отличались от требований рабочего класса. В результате идеология левых сместилась в сторону культурных и символических тем, отодвинув вопросы перераспределения на второй план.

3. Смерть коммунизма на рынке идей. Идеологическая основа, на которой строились левые партии в XX веке — марксизм и его производные — утратила свою убедительность после краха СССР. Коммунистическая модель оказалась неработоспособной ни экономически, ни политически. Без этой системы взглядов левые партии остались без стройной теоретической основы, способной объединить разрозненные группы в устойчивую коалицию. Также в условиях глобализации и мобильности капитала стало сложно защищать традиционные идеи государственного вмешательства. Культурный прогрессивизм позволил левым примириться с рынком и дал новый ресурс для построения коалиции.

Я нахожу объяснение Пейджа весьма убедительным. Во второй половине XX века левые столкнулись с дилеммой — либо они опираются на рабочий класс, либо выигрывают выборы. Они выбрали второе и решили сформировать коалицию на основе новых социальных групп — женщин и людей с университетским образованием. Новая идеология стала отражением предпочтений этих групп.

Патриархальный прогрессизм

Современные женщины поддерживают левых. В своем предыдущем посте я объяснял это попыткой левых сформировать новую электоральную коалицию.

Интересно, что в начале XX века левые политики выступали против того, чтобы женщинам дали право голосовать.

Почему так?

Историк Чарльз Соуэрвайн пишет, что французские социалисты в начале XX века считали женщин слишком религиозными и консервативными:

Социалисты не только избегали темы женского избирательного права — некоторые из них прямо выступали против него, опасаясь, что женщины принесут влияние церкви из исповедальни в избирательную урну. После международного социалистического конгресса в Штутгарте в 1907 году депутат-социалист Бракке писал, что, несмотря на единодушие при голосовании за резолюцию о женском избирательном праве, в кулуарах звучали «старые аргументы, которые останавливают не одного товарища в момент действия. Женское избирательное право, разумеется! Но позже, когда они получат образование». Даже многие феминистки <…> считали разумным отложить вопрос о женском избирательном праве до тех пор, пока не будет решена проблема пропорционального представительства.

Сейчас мы понимаем, что консерватизм женщин в ту эпоху был попросту навязан их мужьями и родителями. Но социалистам начала века это было неочевидно. Да и сами они не были лишены предрассудков.

Как работает статус?

У эволюционного психолога Дэвида Пинсофа встретил интересный анализ статуса. Он основан на парадоксе: мы все хотим статус, но не хотим, чтобы все узнали, что мы хотим. Хотеть его — это признак низкого статуса.

Люди постоянно участвуют в статусных играх. Но как только все узнают, что статусная игра — это статусная игра, то сразу перестают в нее играть. Раньше было круто показывать всем дорогие машины и квартиры, но люди быстро разоблачили это как статусную игру. Теперь надо показывать, как ты заботишься о бедных и окружающей среде.

Даже когда человек отрицает, что ему нужен статус, он все равно его ищет — просто через антистатусную игру. Иметь ценности и не заботиться о статусе — это часто такой же способ заработать признание и выглядеть лучше других. Такие игры тоже не вечны — их быстро разоблачают. Так запускается бесконечный цикл: игра → разоблачение → анти-игра → разоблачение анти-игры.

Новые культурные практики часто появляются в рамках именно этого цикла. Новая система символов, норм и привычек — это ответ на предыдущую разоблаченную игру. Культуру в целом можно объяснить как мозаику из статусных стратегий, которые маскируются под ценности (привет, Бурдье!). И чем успешнее вы в этой игре, тем сильнее ваше желание скрыть, что вы играете.

Игры других — это всегда статусные игры. Ваша игра — не игра, а честное стремление к благу и красоте.

Должен ли популяризатор науки быть красивым?

Исследование показывает, что все зависит от научной дисциплины.

Поведенческие экономисты Вейлонг Би, Хо Фай Чан и Бенно Торглер попытались выяснить, как внешность ученого влияет на его успех в публичной сфере.

Исследователи собрали данные с сайтов восьми агентств по подбору спикеров. Далее они оценили внешний облик участников по фотографиям с помощью алгоритма Anaface, который рассчитывает симметрию и пропорции лица, и вывели среднюю оценку привлекательности по шкале от 1 до 10.

Параллельно измерялась популярность: число выступлений на TED, количество книг, попадание в список бестселлеров New York Times, упоминания в Google и минимальный гонорар за выступление.

Ученые выяснили, что эффект привлекательности на медийный успех зависит от дисциплины. В социальных науках привлекательность усиливает успех: растут упоминания, гонорары и количество выступлений.

В естественных науках наблюдается обратное — менее привлекательные ученые имеют больший успех. Исследователи предполагают, что это связано со стереотипом о гениальных ботаниках. Непривлекательная внешность естественного ученого служит маркером того, что он умный и делает научную работу высокого качества.

Рассадка в парламенте, похожая на школьный класс, чаще встречается в авторитарных режимах. Парламент здесь — не место для дискуссий.

Новый опрос показывает, что сторонники Трампа поддержали бы бомбардировку Ирана со стороны США. Это может показаться странным — ведь MAGA-движение изначально выступало за изоляционизм.

Я думаю, что консерваторам, на самом деле, очень сложно выступать против агрессивной внешней политики. Изоляционизм может быть в интересах государства. Но он контрастирует с образом жесткого, мужественного чела, который борется с врагами.

MAGA-изоляционизм изначально был обречен на провал по психологическим причинам.

Трамп может спровоцировать очередной кризис беженцев в Европе

Если США вмешаются в конфликт с Ираном, может начаться гражданская война. Она, в свою очередь, может стать причиной самого масштабного кризиса беженцев со времен Второй мировой.

В своей статье Алекс Ноурасте сравнивает последствия с сирийским конфликтом, который вызвал волну беженцев численностью в 7 миллионов человек. В Иране проживает больше людей — около 92 миллионов. Если четверть покинет страну, это будет означать 23 миллиона беженцев.

Иранцы в большей степени, чем сирийцы, будут склонны поехать в Европу. Во-первых, они богаче — это значит, что у них больше ресурсов для переезда. Во-вторых, их язык, культура и установки гораздо ближе к европейским. В-третьих, у них большая по размеру европейская диаспора.

Учитывая политическую нестабильность в Европе и подъем антимигрантских партий — такой кризис ничем хорошим не кончится.

Почему в мире падает рождаемость?

Скорее всего, мир уже находится ниже уровня рождаемости, необходимого для воспроизводства. Если ничего не изменится, то в районе 2060 года население Земли начнет сокращаться. Падение рождаемости чревато негативными последствиями: в стареющих и пустеющих обществах падает продуктивность, замедляется рост и растет нагрузка на налоговую систему.

Почему рождаемость падает?

Расхожие объяснения перестают работать, когда ты узнаешь, что снижение рождаемости происходит повсеместно. Если дело в урбанизации, то почему снижение происходит в сельской Гватемале? Если дело в либерализме, то как объяснить падение рождаемости в религиозных странах Ближнего Востока? Хорошая теория должна объяснять, почему рождаемость падает везде и почему этот процесс так сильно ускорился, начиная с 2014 года.

Интересную теорию такого рода предлагает социолог Элис Эванс. Она считает, что ключевым фактором снижения рождаемости является рост одиночества. Эта гипотеза соответствует данным: количество людей в отношениях и рождаемость начали падать одновременно.

Люди чаще становятся одинокими по нескольким причинам. Во-первых, это увеличившаяся женская автономия. Выйдя на рынок труда, женщины стали финансово независимыми. Если раньше замужество было финансовой необходимостью, то теперь на первый план вышла любовь. А найти любовь — дело нелегкое. У людей различаются интересы, запросы и черты характера.

Во-вторых, одиночество растет из-за наличия онлайн-развлечений. Раньше наедине с собой можно было умереть от скуки. Теперь у тебя куча опций: общаться в социальных сетях, играть в видеоигры, смотреть тиктоки, фильмы, сериалы, стримы и видеоэссе на ютубе. Сексуальное желание вполне можно удовлетворить, просто посмотрев порно. Общение мужчин и женщин появление интернета также не облегчило: они попадают в разные сегменты интернета, что только усиливает проблемы взаимопонимания.

Теория Эванс справляется с вызовом глобального объяснения. Доходы мужчин и женщин сближаются в большинстве стран (хоть и в разной степени), онлайн-развлечения также распространяются повсеместно. Но ее еще предстоит подтвердить дальнейшими исследованиями.

Что делать государствам?

Если Эванс права, то простых бонусов за детей недостаточно. Правительствам стоит инвестировать в возможности для людей найти пару. Возможно, стоит расширить внеклассную активность в учебных заведениях и открывать всевозможные молодежные центры. Более радикальное предложение озвучил социальный психолог Роб Хендерсон — он предлагает платить людям за вступление в брак.

Если вы вдруг захотите узнать о проблеме рождаемости больше (и посмотреть на заговаривающегося меня), то смело включайте наш вчерашний стрим с Арсентием Тропаревским из Political Animals.

Израиль, новая культура безопасности и конфликт на Ближнем Востоке

После 7 октября у Израиля появилась новая культура безопасности. Любое усиление страны мусульманского мира рассматривается как экзистенциальная угроза, на которую нужно отвечать максимально жестко. Новый Израиль считает, что превентивное доминирование — единственный способ бороться за свою безопасность.

В этой борьбе все средства хороши. Можно нападать, обстреливать, взрывать, убивать мирных жителей. Можно утюжить Газу ракетами. Можно сорвать переговоры своего патрона и начать бомбить Иран. При бомбардировках Ирана можно не ограничиваться ядерной программой, а специально ударить по городским районам — ведь они должны понимать, кто тут альфа-государство. Израиль и раньше был жестким, но сейчас это вышло на новый уровень.

Ключевой вопрос здесь — насколько такая культура безопасности действительно является жизнеспособной стратегией для Израиля. Мусульманский мир велик, а Израиль мал и сильно зависит от США. Долго ли мусульманские страны будут терпеть? Скорее всего, уже сейчас они начинают готовиться к войне и в какой-то момент предпримут коллективную попытку осадить зарвавшийся Израиль.

Долго ли США будут готовы защищать Израиль после его военных авантюр? Возможно, в какой-то момент им это надоест, и тогда Израиль ждут нелегкие времена. А возможно, США ввяжутся из-за Израиля в новый конфликт на Ближнем Востоке — о последствиях которого думать не хочется.

Я думаю, что для Израиля жизненно важно предложить образ будущего страны, который не ограничивался бы радикальным милитаристским национализмом. Это был бы гораздо более значимый вклад в безопасность. Возможно, для нас всех.

О конфликте Ирана, Израиля и США

1. Бомбежки Ирана не приведут к его отказу от ядерной программы. Они лишь усилят желание режима получить ядерное оружие для самозащиты.

2. Реальной попыткой остановить ядерную программу Ирана было соглашение 2015 года, которое продвигал Обама. Трамп вышел из него, потому что оно предполагало снятие санкций и экономическое усиление Ирана.

3. Соглашение также не было выгодно Израилю. Нетаньяху выступал против него в американском парламенте. За экономическим усилением Ирана последовало бы военное — и основной точкой приложения силы стал бы Израиль. Да, у Ирана не было бы ядерного оружия, но появилась бы возможность давить на Израиль другими средствами. Так и случилось.

4. Давление Трампа на Иран ни к чему не привело, и он собирался заключить сделку, схожую с той, что была в 2015 году. Однако это, очевидно, не устраивало Израиль. Они напали на Иран не из-за ядерной программы — она была бы остановлена трамповской сделкой. Они не хотели допустить военного усиления Ирана по результатам соглашения.

5. Израиль хотел не просто сорвать сделку, но также вовлечь США в войну. Ее цель — снос режима в Иране. Без военной помощи американцев эта цель вряд ли будет достигнута.

6. Трамп — это слабый и непоследовательный лидер. Сначала он вышел из сделки, но так и не смог продавить Иран. Когда ничего не вышло, он начал заключать новую сделку, неотличимую от старой. После атаки Израиля он поддался на манипуляцию и вступил в войну.

7. Такой ход событий — это большой успех Нетаньяху. Но я не уверен, что все это в интересах США и даже Израиля. Альтернативой сделки является либо иранская ядерная бомба, либо война с Ираном до полного сноса режима.

Невидимая рука с розгами — как сложился союз рыночников и консерваторов

Сторонники свободного рынка часто по совместительству являются консерваторами. Мне это всегда казалось странным. Как отстаивание рыночных свобод может сочетаться с отрицанием свобод гражданских?

Скорее всего, основная причина заключается в том, что рыночники таким образом привлекают избирателей. Из политической науки мы знаем, что рыночные принципы контринтуитивны для большинства избирателей. Чтобы выиграть на выборах, нужно совместить прорыночную политику с чем-то, что близко людям — например, с национализмом или религиозным консерватизмом.

В книге Political Competition Джон Ремер писал:

Мы можем, наконец, обратиться к точке зрения, которая нередко встречается в левых кругах: что правые сознательно «создают» определенную внеэкономическую проблему — или стараются повысить ее значимость для избирателей — с целью отвлечь рабочий класс от голосования за левые партии, тем самым сдвигая экономическую политику вправо. Согласно этой точке зрения, правая партия лишь делает вид, что заботится, скажем, о «религиозной» проблеме, тогда как на самом деле ее интересует только снижение налогов (или отмена национализации и тому подобное). Эту маскировку правые могут осуществлять, привлекая в политику кандидатов, которые действительно испытывают сильные чувства по поводу этой «религиозной» темы.

Я думаю, что интерпретация Ремера в целом правильная. Поначалу сторонники рынка пытались вступить в альянс с консерваторами, чтобы привлечь избирателей. Либертарианский философ Мюррей Ротбард писал об этом в открытую. Постепенно сформировался альянс между рыночниками и консерваторами, который мы наблюдаем сегодня.

Гипотеза Ремера также может объяснить паттерн, который я часто наблюдаю среди либертарианцев: рыночные взгляды очень быстро отбрасываются в пользу консервативной гойды. Вчера ты топил за снижение налогов, а сегодня — за тарифы и бомбежки Ближнего Востока. Это происходит потому, что большинство людей приходит в либертарианство из-за консервативной риторики, а не потому что им близки рыночные идеалы. Массовая политика делает свое дело.

Почему люди голосуют за "сильных" лидеров?

Избиратели часто предпочитают лидеров, авторитет которых основан на силе и доминировании. Это происходит даже в демократических странах со свободной прессой и честными выборами.

Почему так?

Ответ на этот вопрос предлагает новая статья в журнале Evolution and Human Behavior. Гипотеза исследователей заключалась в том, что склонность поддерживать “сильную руку” усиливается в условиях межгруппового конфликта. Они предположили, что в процессе эволюции у человека сформировались психологические механизмы, которые активируются при восприятии угрозы. Когда люди ощущают опасность, исходящую от других групп, они интуитивно тянутся к лидерам с выраженной доминантностью. Такие лидеры кажутся способным защитить и мобилизовать группу.

Чтобы проверить эту гипотезу, они провели исследование, охватившее 5008 участников из 25 стран. В первом тесте все участники были случайным образом разделены на три группы. Одной предлагалось представить мирную ситуацию в стране, другой — войну, а третьей, контрольной, — не давалось никакой дополнительной информации. После этого испытуемым показывали пары лиц, где одно было обработано так, чтобы выглядеть более доминантным, и просили выбрать лидера страны. В сценарии войны участники значительно чаще выбирали доминантные лица, тогда как в мирном контексте предпочитали лидеров с менее властными чертами. В контрольной группе участники выбирали доминантные лица реже, чем в “военной” группе, но чаще, чем в “мирной”.

Во втором тесте участники оценивали, насколько важны в лидере качества, которые исследователи поделили на три группы. Первая группа имела отношение к доминантности, вторая — к теплоте, а третья — к компетентности. Компетентность была важной вне зависимости от контекста. В условиях конфликта возрастала значимость доминантных качеств (например, силы), тогда как значимость "теплых" снижалась.

Третий тест исследовал, как картина мира влияет на выбор лидера. Оказалось, что участники, склонные воспринимать окружающую среду как опасную и конфликтную, демонстрировали более высокую склонность выбирать лидеров с доминантными чертами. Таких лидеров чаще предпочитали люди, которые набрали высокие баллы по шкале правого авторитаризма, отражающей восприятие мира как полного угроз, и по шкале социальной доминации, связанной с восприятием мира как иерархичной и конкурентной среды.

В четвертом тесте исследователи сопоставили предпочтения участников контрольной группы с макроуровневыми показателями их стран происхождения. Они использовали данные о числе вооруженных конфликтов, уровне военных расходов и общественной тревожности по поводу войны и терроризма. Участники из стран с милитаризованной историей и экономикой, а также с высоким уровнем тревожности чаще предпочитали "сильных" лидеров.

Авторы исследования попытались доказать, что выбор “сильного” лидера является реакцией на предполагаемую угрозу со стороны другой группы. Хотя к дизайну исследования могут возникнуть вопросы, теория авторов заслуживает внимания и нуждается в дальнейшей проверке. Исследование становится особенно актуальным в наше время, когда страх перед другими все чаще становится инструментом политической мобилизации.

В США мигранты совершают меньше преступлений, чем местные

Американские консерваторы ассоциируют мигрантов с преступностью. Кампания нынешнего президента США Дональда Трампа была основана на восстановлении закона и порядка, которые якобы нарушают мигранты. Действительно ли все так плохо?

Статья экономиста Рея Абрамицки и коллег опровергает это укоренившееся представление. Опираясь на данные переписей населения с 1870 по 2020 год, исследователи показывают, что иммигранты в течение последних 150 лет демонстрировали более низкий уровень тюремного заключения*, чем местные. Особенно заметным это различие становится после 1960 года. Сегодня иммигранты на 60 % реже оказываются в тюрьмах.

Разрыв не связан с ростом заключений среди черных американцев: даже по сравнению с белыми американцами мигранты сидят в тюрьме на 30 % реже. Изменения в составе мигрантов — их возраста, образования, расы или страны происхождения — тоже не объясняют разницу. Разрыв наблюдается среди мигрантов из всех регионов, включая Европу, Китай, Мексику и Центральную Америку. Он сохраняется также среди натурализованных граждан, которых нельзя депортировать. Это исключает фактор страха перед высылкой.

Малообразованные мигранты и местные отличаются не только уровнем тюремного заключения, но и такими показателями, как занятость и вероятность вступить в брак. Авторы выдвигают две гипотезы. Первая связана с экономикой. Работа мигрантов чаще связана с ручным трудом и сферой услуг — эти области меньше всего пострадали от глобализации и автоматизации труда. В то время как рутинные профессии, в которых работали малообразованные американцы, исчезали, работа мигрантов оставалась востребованной.

Второе объяснение связано с личностными характеристиками самих мигрантов. Это не случайные представители своих стран — сам факт переезда в другую страну говорит о том, что они прошли процедуру отбора. Мигранты, как правило, более мобильны, инициативны и готовы к переменам. Они чаще рискуют, более склонны к предпринимательству и лучше адаптируются к сложным условиям. Эти качества помогают им эффективнее справляться с трудностями и снижают вероятность вовлеченности в преступную деятельность.

* Incarceration rate, этот показатель авторы рассчитывают как число заключенных на 100 тысяч человек.

Как марксизм стал моральной философией и умер

У коллеги вышел интересный пост о том, как марксисты начали задумываться об этике. Здесь я чуть подробнее расскажу об этом процессе и о том, как он закончился.

У марксизма сложные отношения с этикой. С одной стороны, Маркс и Энгельс критиковали капитализм за неравенство и эксплуатацию рабочих. С другой стороны, они подчеркивали научность своего учения и вытекающую отсюда свободу от ценностей. Им было важно отличить себя от социалистов-мечтателей. Также из исторического учения Маркса многие его последователи выводили моральный релятивизм — у каждого класса свои ценности.

В политических спорах марксисты не использовали этические аргументы — они обращались к научной стороне марксизма. Маркс доказал, что коммунизм неизбежен. Справедливо ли коммунистическое общество — не имеет большого значения: ведь оно все равно настанет. Со временем, однако, представления Маркса об истории и его прогнозы стали выглядеть сомнительными.

Рассмотрим равенство. По Марксу, есть два социальных процесса, которые приведут человечество к равенству на стадии коммунизма:

1. Подъем рабочего класса. Рабочие постоянно эксплуатируются буржуазией и находятся в неравном положении. Общество от них зависит, а буржуа забирает результаты их труда. Постепенно они начнут осознавать несправедливость ситуации и устроят революцию.

2. Развитие производительных сил. Маркс верил в бесконечный творческий потенциал человека. В какой-то момент производительность вырастет настолько, что настанет эпоха изобилия. Неравенство при коммунизме будет невозможным, потому что всем будет всего хватать.

Как отмечает философ Джеральд Коэн, оба предсказания так и не сбылись. В развитых капиталистических странах материальное благополучие наименее преуспевающих улучшилось, несмотря на сохранение или рост неравенства. А рабочий класс перестал существовать как единая, организованная структура. Подробнее я писал об этом в своем тексте про трансформацию левого движения. Рога изобилия люди так и не не открыли, а в коммунистических режимах с этим все было еще хуже. Революция откладывается.

Как быть марксисту в такой ситуации? Коэн предложил вновь вернуться к этике! Раз марксист не может утверждать, что равенство обязательно настанет, то он должен доказать всем, что общество, построенное на равенстве, — это идеал, к которому стоит стремиться. Коэн и его соратники начали создавать новую марксистскую этику. Так, Джон Ремер попытался реабилитировать марксову теорию эксплуатации. По Ремеру, ее суть — не в передаче прибавочной стоимости, а в неравном доступе к средствам производства. Именно это делает капитализм несправедливым.

Направление, к которому принадлежали Коэн и Ремер, стали называть аналитическим марксизмом. Помимо пересмотра социальной теории Маркса, они сделали ставку на этическую аргументацию. Но здесь возникает проблема — старый добрый парадокс Тесея. Является ли такой обновленный марксизм все еще марксизмом? Теории Коэна и Ремера очень далеко ушли от изначального учения Маркса. А их последователи стали называть себя просто эгалитаристами. Наследие Ролза для современных эгалитаристов гораздо важнее, чем наследие Маркса.

Когда марксизм умер как социальная наука — он умер как политическая философия.

Эдвард Люттвак написал свою классическую работу о переворотах в жанре практического пособия. Книгу действительно находили у людей, которые собирались совершить переворот.

В предисловии автор оправдывается:

Возможно, мне возразят: если этот справочник окажется неточным или приведет к непредвиденным последствиям, не подвергнутся ли его читатели серьезной опасности? А если наоборот — он окажется точным, не приведет ли это к беспорядкам и волнениям? В свою защиту могу сказать лишь одно: перевороты уже стали обыденным явлением. И если после прочтения этой книги больше людей научатся их осуществлять, это станет всего лишь шагом к «демократизации» переворотов — процессу, которому, по логике, должны аплодировать все сторонники либеральных ценностей.

Интуитивная социология. Как выглядят молодые московские интеллектуалы:

1. Правак. Националист, либертарианец или нечто посередине. Учился / учится на экономиста или историка. Просвирнин-type юмор, цитаты Галковского. Книги читает, но редко. Ватоадмин, Белькович, моральный не-банкрот. Трампист. Не любит мигрантов, современную архитектуру и музыку. Топит за Израиль. Любит обсуждать историю, повестку и «тупых» леваков.

2. Левак. Социалист и/или woke. Социология, антропология, political science ВШЭ. Читает больше, чем правак. Угарает по континентальной философии, деколониализму, мирсистемному анализу. Чаще ссылается на книги, чем на говорящие головы из интернета. Разбирается в кино и литературе, но не разбирается в экономике. Часто ходит на тусовки. Был в полиаморных отношениях.

Представители обоих типажей довольно токсичные. Редко выходят за пределы своего пузыря и не готовы слушать аргументы другой стороны.

Национализм во многом схож с левыми идеями. Если брать за основу классическое определение Геллнера, то национализм — это идеология, согласно которой политические границы должны совпадать с культурными. Достичь такой культурной гомогенности невозможно без государственного вмешательства.

Создание национального государства — это всегда ассимиляция тех, кто не похож на правящую верхушку. Этнические меньшинства должны либо стать частью нации, либо отправиться в изгнание/быть убитыми. Нацбилдинг часто сопровождался подогреваемыми государством этническими чистками.

Когда государство уже создано, оно по сути монополизирует рынок культуры. Как отмечал Бенедикт Андерсон, все члены нации не могут быть знакомы друг с другом. Для поддержания культуры на таком большом масштабе требуется государственное вмешательство. Культура насаждается в государственных школах, распространяется через подконтрольные государству средства массовой информации.

Национальные флаги, символы, гимны — все это нужно государству, чтобы напомнить разным людям, что они все-таки единое целое. Национальные культуры вряд ли бы существовали в условиях спонтанного порядка.

Национализм также тесно связан с идеей равенства. Он пришел на смену традиционным обществам, где наблюдалось четкое деление на сословия. Идея нации уравнивала их между собой — ведь члены разных сословий являются частью единой нации. Националисты не только призывают к равенству статусов, но часто выступают за государственную поддержку наименее преуспевающих членов нации.

Многие национальные проекты изначально вообще были социалистическими. Хорошим примером здесь может послужить Израиль. Современные националисты в большинстве своем поддерживают государство всеобщего благосостояния. Также они призывают к протекционизму на рынке труда: государство должно "защитить" своих работников от мигрантов, которые якобы крадут их работу.

Сегодня мы вряд ли бы назвали националистов левыми. Я здесь не хочу играть в наперстки и менять значение слов. Однако национализм содержит в себе идеи, которые мы исторически ассоциировали с левым движением: государственное вмешательство и стремление к равенству. Хорошо это или плохо — решать читателю.