Борис Кагарлицкий: репрессируют в современной России иначе, чем при Брежневе

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА18+ Колебания уровня политических репрессий отражают общий фон всей политической жизни в стране. Когда происходит ужесточение контроля и общей политической линии по отношению к инакомыслящим и вообще к населению собственной страны, тогда и растёт количество репрессий. Это очевидно, и, конечно, советская история это очень хорошо показывает.

Во времена Сталина тоже были существенные колебания. Все помнят 1937 год, но был всплеск репрессий в 1948-1953 годах, а в промежутках количество пострадавших было существенно меньше, хотя репрессии не прекращались. Мы прекрасно знаем про хрущевские реабилитации, но надо вспомнить и аресты в конце 1950-х годов молодых активистов, по большей части историков, пытавших создать неофициальные марксистские социалистические или коммунистические группы, где бы критически рассматривалась история СССР, и предлагались альтернативы. В целом, конечно, уровень репрессивности в СССР после смерти Сталина упал, но при Брежневе вырос до довольно серьёзного уровня примерно к началу 1970-х годов и оставался высоким всё десятилетие. В этот период были арестованы и мы с Павлом Кудюкиным.

Однако при Брежневе и количество, и социальное качество репрессий было совершенно другим. В колонии я не имею под рукой данных о масштабах политических репрессий при Хрущеве и Брежневе, да и количестве политзэков в современной России мы знаем по косвенным оценкам. Тем не менее, конечно, речь идёт о тысячах людей, по некоторым расчётам — до десяти тысяч, хотя это нужно уточнять.

При Брежневе даже на пике арестов в 1979-80 годах ничего подобного не было, да такое невозможно было даже представить. Речь шла о сотнях, может быть, о тысячи с чем-то в том случае, если учитывать всех сидевших в тюрьме, а не только тех, кто был арестован за последние 2-3 года.

Что о качества репрессий, то ясно, что состав репрессированных очень сильно изменился. Об этом я и читал, и сам уже не раз говорил. Средний политический заключенный в СССР при Брежневе — это либо политический диссидент с некоторой историей, либо молодой активист, какими были, например, мы с Павлом Кудюкиным, то есть люди, которые создавали неофициальные, нелегальные кружки — марксистские или иного направления. То есть по большей части политзаключённые в СССР — это интеллигенты, в первую очередь, — молодые.

Сегодня же, находясь в тюрьме, я наблюдаю за людьми, имеющими политические статьи, и могу сказать, что собирательный образ политзэка существенно изменился, стал более народным, гораздо более демократическим в социологическом понимании. Действительно, тракторист у нас есть, механик, токарь, охранник, дальнобойщик и т. д. Сегодня, как я могу судить по своим наблюдениям, часто сажают просто за выраженную политическую позицию, не связанную ни какими-то действиями, ни с агитацией и пропагандой, ни, тем более, с созданием кружка.

Репрессии стали более массовыми, более народными и при этом более страшными. Дело в том, что люди не понимают границы. В советское время было довольно чётко понятно: вот это можно, это нельзя, и, если ты перешёл границу, ты рискуешь, а если ты рискуешь долго и настойчиво, то рано или поздно до тебя доберутся. Человек мог контролировать ситуацию, было понимание того, какие самиздатовские журналы можно издавать долго, но со стопроцентной гарантией ареста, а какие пройдут несколько выпусков и закроются сами без последствий.

В наше время никаких гарантий нет, современные репрессии — это стохастическая и крайне нервирующая история. С одной стороны, всех людей с критической позицией посадить невозможно, с другой стороны, схватить могут любого и абсолютно непонятно, за что.

Итак, сегодня мы имеем всплеск политических репрессий, который отражает тяжёлое состояние политической реальности в нашей стране.

Был в отъезде, поэтому ничего не писал. Сейчас расскажу про современных западных левых и правых.

После распада СССР и до мирового кризиса 2008 года в западном мире господствовала вера в неолиберальную модель экономики. Пока сохранялся устойчивый экономический рост, казалось, что эта модель обеспечивает баланс интересов всех социальных слоёв. Однако как только рост прекратился, вопрос о социальной справедливости вновь вышел на первый план.

Кризис 2008 года показал, что государство спасает не простых работников, а банкиров, финансистов и спекулянтов. Миллионы людей потеряли работу, дома и уверенность в будущем. Общество увидело, что неолиберализм и глобализация служат не всем, а прежде всего узким группам, близким к финансово-государственной элите. Люди реально были шокированы происходящим. Оказалось, что конец истории по Фукуяме действовал лишь до тех пор, пока не затрагивал интересы сильных.

В обычной ситуации левые должны были бы поднять вопрос о классовой политике, перераспределении, профсоюзах и национализации. Но этого не произошло, за исключением немногочисленных староверов-коммунистов. Причина в том, что социальная опора левых сильно изменилась. Как писал экономист Джон Гэлбрейт, естественным следствием развития крупных промышленных монополий становится расширение сферы услуг. В последней господствуют малые предприятия, фриланс и индивидуальная занятость, а не массовый рабочий коллектив. Этот сдвиг подорвал экономическую основу профсоюзов и, следовательно, всего классического левого движения.

На смену пришла новая интеллигенция — университетская, креативная, цифровая. Для неё борьба за справедливость выражалась не в экономике (т.к. она была слабо связана с профсоюзами), а в символах, языке и морали. Так возникла новая форма левой политики — этическая политика, где место классовой борьбы заняла борьба за моральное превосходство.

До кризиса 2008 года и особенно до появления и развития социальных сетей это было почти незаметно. Ну в самом деле, кто в 2008 году слушал этих нытиков, требовавших сочувствия и публичного осуждения тех, кто извлёк выгоду из кризиса? Потом было движение Occupy Wall Street. Все становится уже серьезным, но еще сохраняет признаки экономического недовольства. Движение проиграло, но не во всем — оно победило в моральной плоскости.

Со временем язык моральной критики был усвоен корпорациями и расширен до масштабов новой идеологии (Black Lives Matter). Корпорации переняли риторику инклюзивности и разнообразия, чтобы продемонстрировать “прогрессивность” и отвлечь внимание от реальных проблем неравенства. Так родилась пресловутая воук-культура в современном виде.

Но доведённая до крайности, эта идеология вышла за пределы критики элит и сосредоточилась на повседневных формах власти и языка. Появилась новая система моральных координат, где традиционные группы — белые, мужчины, гетеросексуалы, жители провинции — часто воспринимались как носители угнетения. Для многих из них это стало унизительным. Они также, как и остальные страдали от экономических проблем, но их называли эксплуататорами, угнетателями, расистами и фашистами.

На этом фоне усилился правый популизм. Он не был простым возрождением старого фашизма, но стал реакцией на культурный и моральный радикализм новой левой. Правые лидеры — от Трампа до Орбана — предложили простую альтернативу: вернуть стабильность, порядок, национальную гордость. Пока левые спорили о языке и идентичностях, правые заговорили о безработице, бедности, разрушении семей и социальной сплочённости. Они использовали тот же кризис, но перевели его из моральной в патриотическую плоскость.

Сегодня и левые, и правые — это уже не наследники старых идеологий XX века. Коммунизма, социал-демократии и фашизма больше нет. Остался социально-экономический кризис, который все пытаются использовать в борьбе за власть, не предлагая системного решения. Мир переживает идейное истощение. Мы не можем идти назад, так как настоящее это реализованное прошлое, но не можем идти и вперед, так как никто не знает где это. В общем, тупик.

Современные левые на Западе весьма своеобразно понимают социальные проблемы. Возьмём, к примеру, критику религии. Критика христианства по-прежнему считается допустимой, но не дай бог начать критиковать исламизм. В представлении многих западных левых исламские страны до сих пор остаются жертвами колониализма начала XX века, угнетаемыми белыми империалистами (включая евреев). В результате любые нападки на ислам приравниваются к проявлениям колониального высокомерия — чем искусно пользуются не только отдельные мусульманские меньшинства, но и целые государства вроде Ирана.

Западные левые одержимы чувством вины за колониальное прошлое своих стран. Они призывают платить и каяться, хотя колониальная система давно исчезла, а вчерашние антиимпериалисты уже не раз показали империалистический оскал.

Тем не менее, если кто-то живёт беднее, чем на Западе, значит, он автоматически жертва. Бедность в их сознании стала синонимом угнетенности (если ты, конечно, не белый гетеросексуальный мужчина). Даже если речь идёт о противостоянии бедных и богатых государств. Даже несмотря на опыт первой половины XX века, когда некий итальянец по имени Бенито Муссолини обозначил Италию пролетарской нацией, якобы эксплуатируемой и ограбляемой западными плутократами (Францией и Великобританией).

Если отечественные коммунисты абсолютизировали идею прогрессивного антиимпериализма, то современные западные левые пошли ещё дальше и возвели в абсолют саму идею бедности, как источника прогресса.

Отсюда и столь ярая антиизраильская позиция левых на Западе. Дело вовсе не в палестинцах. Важно не кто гибнет, а от кого. Если бедные гибнут от рук богатых — это трагедия и преступление, это колониализм, империализм и агрессия (Израиль сам виноват в теракте 7 октября, США сами виноваты в теракте 11 сентября). Если бедные убивают бедных — это норма. Если исламисты вырезают христиан десятками тысяч это тоже норма и говорить тут не о чем.

В целом стремления западных левых нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Сами по себе они нейтральны. Их просто превратили в политическое оружие и возвели в крайность. И теперь выходит так, что борьба за левое дело это борьба за превращение угнетенных в угнетателей. Ну, раньше мы их угнетали, а теперь пусть они нас. Вот это и есть прогресс. Хотя на мой взгляд это просто какой-то абсурд.