Сейчас я вам объясняю почему марксизм-ленинизм это про противостояние с Западом, а не про классовую борьбу или развитие производительных сил.

У Маркса изначально коммунизм мыслился как закономерный результат развития производительных сил. Крупная промышленность, концентрация капитала, обобществление труда обостряли противоречие между буржуазией и рабочим классом. Пролетариат, доведённый зрелым капитализмом до крайности, становился «могильщиком буржуазии». То есть коммунизм — это плод наивысшего расцвета капитализма, когда производительные силы перестают умещаться в старых общественных отношениях.

Ленин радикально изменил эту схему. В его понимании, в эпоху империализма капитализм превратился в мировую систему, где развитие идёт неравномерно. Центр — великие державы — укрепился за счёт колоний, а рабочие классы метрополий были «подкуплены» и не готовы к революции. Зато «слабые звенья» — отсталые и измученные эксплуатацией страны — становились ареной острейших противоречий. Здесь и мог произойти революционный прорыв. То есть не там, где капитализм наиболее развит, а там, где он наиболее уязвим.

В итоге социализм перестал трактоваться как «плод зрелости производительных сил» и стал объясняться как результат политической слабости и угнетённости. Россия, крестьянская и отсталая, объявлялась готовой к социализму именно потому, что была доведена войной и нищетой до предела. Аналогично и колонии: угнетённые народы считались «объективно прогрессивными», так как их борьба подрывала мировую систему империализма, даже если их элиты стремились лишь к простой независимости, а не к социализму.

СССР попытался превратить это в стратегию. Сначала — идея «двухэтапного марша»: в колониях надо было добиться нормального развития капитализма, а затем уже бороться с национальной буржуазией за социализм. Но на практике это не сработало: там, где коммунисты пытались противостоять антиколониальным элитам (Судан, Сирия, Ирак), они быстро теряли позиции.

Вместо этого родилась концепция «некапиталистического пути развития». Она предполагала, что после независимости власть берёт национальная буржуазия, и с ней надо сотрудничать, подталкивая к реформам в пользу трудящихся. Социализм не провозглашался, но и прямая ориентация на Запад отсутствовала. В то же время СССР поддерживал режимы «социалистической ориентации» — вроде Насера в Египте или Неру в Индии. Это не был научный марксистский социализм, но риторика национального «особого пути», который Москва объявляла прогрессивным.

Так отсталость стала восприниматься как благоприятная среда для прихода левых к власти. При поддержке соцлагеря можно было «перепрыгнуть» этапы — как в Монголии, где страна шагнула из феодализма прямо в «социализм». Советская помощь действительно могла быстро нарастить материальную базу — заводы, армию, школы. Но культуру производства, политическую стабильность и новые социальные отношения приказами внедрить было невозможно. Именно поэтому модернизация часто ломалась о племенные и традиционные структуры, а лозунгов «социализм» оказывался лишь популистской риторикой.

Постепенно само понимание прогресса изменилось. Если у Маркса он измерялся развитием капитализма, то у Ленина и в СССР — степенью недоразвитости и враждебности к Западу. Сильный Запад стремился сохранять систему, значит он реакционный. Слабый (все остальные) боролся за передел мира, значит прогрессивный. Фундаментальная связь между производительными силами и производственными отношениями отходила на второй план. Её место заняла политическая линия: степень противостояния Западу. Так любое отсталое государство, бросившее вызов развитым державам, объявлялось антиимпериалистическим и потому «социалистически ориентированным».

В итоге марксизм прошёл путь от идеи пролетариата как могильщика буржуазии к прославлению отсталости как таковой — с верой, что внешняя помощь и «социалистическая ориентация» способны превратить слабое звено в локомотив всемирного прогресса.

В комментариях скинули новое видео Константина Сёмина, где он в очередной раз говорит о неминуемости грядущей мировой войны. Я решил, что это хороший повод напомнить, чем ситуация начала XX века отличается от нынешней и каковы реальные шансы на конфликт, подобный Первой мировой.

Нужно понимать, что Первая мировая война шла между старыми капиталистическими державами, находившимися примерно на одном уровне развития и обладавшими схожей социальной структурой. Все они были параллельно развивающимися империалистическими центрами. Каждый боролся за то, чтобы разрушить чужую систему и установить контроль над колониями и собственностью. Германия хотела выбить Британию и Францию из Африки и Ближнего Востока, Япония стремилась расшириться в Китае и на Тихом океане, США укрепляли позиции в Латинской Америке и на Тихом океане. Иными словами, речь шла о полном разрушении существующей архитектуры мирового хозяйства.

В XXI веке мы видим совершенно иную картину. Современный конфликт разворачивается не между схожими параллельно развивающимися империалистическими центрами, а между старым западным ядром и странами, вышедшими из вчерашних национально-освободительных движений. Китай, Россия, Иран, КНДР — все они родом из периферии мировой системы и представляют её антиимпериалистическое крыло. Все они не просто в значительной степени зависят от нынешней мировой архитектуры — они являются её прямыми производными.

Потому что изначально антиимпериализм шёл по пути простой борьбы за независимость и контроль над собственными ресурсами. Он никогда не предполагал слома мировой системы — напротив, речь шла о встраивании в неё, но на более выгодных условиях. Китай построил свою модель на экспорте в западные рынки, СССР/Россия остаётся аграрно-сырьевым экспортёром, нуждающимся в доступе к глобальной торговле и технологиям, Иран живёт за счёт продажи нефти, и даже КНДР зависит от гуманитарных поставок и торговли с Китаем.

Антиимпериалисты прекрасно понимают, что текущая мировая архитектура — это главная гарантия их существования. Они не могут позволить себе ее сломать. Их борьба идёт не за смену собственника, как в 1914 году, когда колонии переходили из рук в руки, и не за передел территорий, которые переделить более практически невозможно из-за национально-культурной раздробленности.

Современное противостояние идёт за то, кто стоит во главе этой системы: кто задаёт финансовые правила, кто открывает и закрывает логистические артерии, кто контролирует передовые технологии, кто накладывает санкции, кто определяет легитимность международных институтов (ООН, МВФ или новые блоки) и так далее.

Иными словами, между нынешней эпохой и первой половиной XX века почти нет ничего общего. Повторение мировой войны по образцу 1914 года крайне маловероятно, так как у игроков нет интереса разрушать систему, которая обеспечивает их существование. Это не значит, что противоречия не будут прорываться через насилие — будут, и уже прорываются. Но характер и цели насилия иные: невозможно встать у руля мировой системы, предварительно разнеся её к чертям. Борьба идёт не за уничтожение архитектуры, а за перераспределение полномочий внутри неё. Общество перешло от этапа племенной борьбы за истребление к этапу сожительства солдат в одной казарме.

Как-то уже касался темы денацификации в ГДР, вследствие которой, - как в этом убеждены современные немецкие специалисты, -  территории бывшей Восточной Германии нынче являются оплотом правых и ультраправых партий и организаций. Дескать, в эпоху ГДР местная интерпретация марксизма-ленинизма как гос.идеологии имела сильный националистический окрас и оттого “осси” (восточные немцы) куда охотнее поддаются влиянию правых, нежели “весси” (западные немцы), которым сызмальства (с 60-х годов то есть) государство вбивало в головы комплекс вины за излишний “патриотизм” Гитлера. Вот так вот объясняют феномен популярности правых на землях бывшей ГДР: тяжелым наследием национал-коммунизма (+более низким уровнем жизни).

Каково было реальное положение с этим немецким национал-коммунизмом?

В первые годы существования ГДР правящая Социалистическая Единая Партия Германии пребывала в иллюзии возможности объединения страны под социалистическим руководством и уже в рамках этой идейной схемы борьбы “немецкого народа” против разделившего единую Германию “англо-американского империализма”, СЕПГ активно использовала пангерманский патриотизм, поощряемая к этому Советским Союзом. Который был заинтересован в том, чтобы по максимуму расширить социальную базу подконтрольного восточного режима; в том числе и за счет привлечения подобной риторикой бывших нацистов, не запятнавших себя преступлениями.

Однако внутри самой СЕПГ было немало тех, кто опасался усиления выгодного СССР патриотического курса: это было связано как с возможным подрывом “антифашистско-демократической” легитимности восточной зоны, так и с опасностью укрепления влияния бывших нацистов в формирующемся силовом аппарате. В последнем случае угроза действительно существовала, т.к. СЕПГ банально не имела необходимого кадрового резерва и вынуждена была привлекать в руководство армии и полиции бывших сотрудников нацистского режима. К примеру, в 1952-53 гг. все командование Kasernierte Volkspolizei, - предшественницы Народной армии, - состояло из бывших нацистов, что вызвало панику у министра госбезопасности ГДР Эрнста Вольвебера.

В середине 1952 года стало окончательно понятно, что идея объединения потерпела фиаско. Однако идейный курс молодой республики от этого не поменялся, т.к. задача пробуждения у граждан “патриотического государственного сознания” (Staatsbewusstsein) и убеждения их в том, что СЕПГ является единственным настоящим защитником немецкого народа никуда не делась.

Для этого, помимо “конструирования истории”, в которой ГДР выступала воплощением идеала великих немецких деятелей прошлого и подлинным триумфом национального духа, был окончательно сконструирован образ ФРГ как “сепаратистского” государства “национальных предателей”, готовящих “братоубийственную войну между немцами” по указке американского империализма и сионизма. Играя на старых архетипах, идеологи СЕПГ проводили даже аналогии с эпохой Веймарской республики, только теперь “нож в спину нации” втыкали не “красные” и “евреи”, а подписывающий всевозможные договоры об интеграции с Западом Аденауэр и стоящие за ним милитаристы-капиталисты.

Апелляции СЕПГ к национализму, весьма близкие по своему духу к риторике эпохи Третьего Рейха с его борьбой против “англо-американских плутократов”, стремящихся поставить немцев на колени, сопровождались (в рамках запущенной из Москвы “борьбы с космополитизмом”) проклятиями и по поводу “американизации” немецкой нации, и по поводу “разграбления” ФРГ ради интересов сионизма (когда речь пошла о репарациях Израилю за преступления нацизма). 

Неудивительно, что вся эта возведенная в рамках Холодной войны идейная конструкция и патриотический пафос СЕПГ, представлявшей ГДР в качестве “оплота национально-освободительной борьбы немцев”, вызывала симпатию даже у неонацистов в самой Западной Германии.

продолжение

Наглядно, чем отличается канун Первой мировой войны от того, что есть сейчас. Тогда мы наблюдали систематическое перераспределение территорий между различными группами держав, которые закреплялись международно признанными договорами и воспринималось как естественная норма мировой политики:

1. Гельголанд–Занзибарский договор (1890) между Великобританией и Германией признал германский контроль над Танганьикой и британский протекторат над Занзибаром. Международно признанный.
2. Итало-эфиопский договор в Уччали (1889) и последующие соглашения закрепили Эритрею за Италией; позже Италия установила контроль над Сомали. Признано великими державами.
3. Конго (1908): передача Свободного государства Конго от Леопольда II к Бельгии по решению парламента и признанию держав. Международно признанный.
4. Аннексия Боснии и Герцеговины (1908): оформлена Австро-Венгрией, закреплена признанием великих держав в 1909 г. Признано.
5. Портсмутский договор (1905): завершил Русско-японскую войну, Южный Сахалин перешёл к Японии, Корея признавалась в японской сфере. Международно признанный.
6. Лозаннский договор (1912) после Итало-турецкой войны закрепил переход Ливии к Италии. Международно признанный.
7. Фесский договор (1912) установил французский протекторат над Марокко, север передан Испании. Международно признанный.
8. Лондонский договор (1913) после Первой Балканской войны: Османская империя теряла почти все владения в Европе, создавалась независимая Албания. Международно признанный.
9. Бухарестский договор (1913) после Второй Балканской войны определил новые границы Сербии, Греции, Румынии и Болгарии. Международно признанный.

Таким образом, Первая мировая была не каким-то абстрактным результатом развития империалистических противоречий. Она была кульминацией непрерывного международно признанного территориального передела конца XIX – начала XX века. Невозможно отрицать связь Первой мировой войны и борьбы за колонии и хозяйственные территории, как говорил Ленин.

Совершенно иная картина наблюдается сегодня. За четверть века международно признанных перемен — единицы:

1. Независимость Восточного Тимора (2002), закреплённая резолюцией Совбеза ООН и вступлением в ООН.
2. Отделение Черногории от Сербии (2006) по итогам референдума, признанное мировым сообществом.
3. Независимость Южного Судана (2011) по итогам референдума и решения Совбеза ООН.

Все остальные громкие события — Косово, Крым, Донбасс, Абхазия, Южная Осетия — остались частично признанными или вовсе отвергнутыми. Современная система международного права сделала территориальные переделы исключением, а не правилом, как это было накануне Первой мировой войны.

Причина этого в том, что современные межгосударственные противоречия развиваются совершенно в другом направлении. Сегодня речь идёт не о земле, а о контроле над глобальной архитектурой: финансами, логистикой, технологиями и международными институтами. США, Китай и другие игроки не заинтересованы в разрушении мировой системы. Их цель — быть во главе уже работающего механизма и настраивать его под свои интересы.

Это, конечно, не исключает насилия, как таковое, но меняет его форму. В XXI веке невозможно или крайне маловероятно повторение войны образца 1914 года, потому что у держав нет стимула разрушать систему, как это было в начале XX века. Потому что от существования этой системы зависит их собственное существование. По этой же причине нереален и сценарий 1917 года, когда мировая война автоматически открывала дорогу революции.

Изменения в обществе не происходят сами по себе. Идея, что можно просто ждать благоприятных условий — это иллюзия. Реальные перемены происходят тогда, когда люди используют возможности, которые у них уже есть. Мир не изменится в нужную вам сторону без вашего участия. Менять его придётся самим — в тех обстоятельствах, в которых вы находитесь здесь и сейчас, а не дожидаясь, что капитализм схлопнется сам по себе, а вам останется только провозгласить наступление коммунистического рая.

Еще раз на эту тему.

В начале XX века спор Ленина и Каутского о сущности империализма был одним из ключевых в марксистской теории. Каутский, развивая идею «ультраимпериализма», видел в капитализме тенденцию к консолидации: крупнейшие державы, по его мнению, рано или поздно смогут договориться, образовать «картель империалистов» и стабилизировать мировую систему. Ленин же доказывал обратное: империализм как высшая стадия капитализма порождает непримиримую конкуренцию и войны за передел мира.

История подтвердила и того, и другого. Первая мировая война полностью доказала правоту Ленина: схожие по уровню развития державы развязали войну за рынки и колонии, разрушая прежнюю архитектуру мирового хозяйства. Но ХХ век показал и обратное. Запад сумел создать относительно прочный консенсус внутри своей зоны — от НАТО и ООН до ВТО и МВФ. Причем, этот «коллективный Запад» якобы разрываемый империалистическими противоречиями на деле оказался даже устойчивее свободного от них социалистического блока. Каутский ошибался, полагая, что такой «картель» принесёт мир, но оказался прав в том, что он вообще возможен.

С другой стороны, Ленин оказался прав лишь в моменте, а не вообще. Главное отличие современности от начала XX века заключается в том, что сегодня дестабилизирующим фактором выступает не конкуренция внутри ядра капитализма, а давление со стороны бывших колоний и стран периферии. Если в 1914 году империалисты дрались между собой за чужие колонии, то во второй половине ХХ века именно «периферия» — СССР, Югославия, Китай, Куба, Вьетнам, Иран, КНДР и другие — стала источником главных потрясений. Эти государства требовали более справедливого положения в мировой системе, но не ставили целью её разрушение. Так, например, борьба за национальную независимость велась в основном в рамках тех границ, которые задали империалисты, а не колонии.

В этом контексте стоит рассматривать и современную Россию. Несомненно, она не является социалистическим государством. Но в её противостоянии с Западом есть явные сходства с Советским Союзом. Россия стала дестабилизирующим фактором мирового порядка. Она концентрирует на себе военно-экономические ресурсы Запада и тем самым косвенно усиливает позиции других стран периферии — Африки, Ближнего Востока, Латинской Америки. Эти государства получают больший вес в переговорах, возможность маневра и более выгодные условия лишь потому, что они всегда могут сослаться на возможность сближения с Москвой. Именно так действуют, например, Бразилия, Индия, Турция или ЮАР.

Таким образом, как бы возмутительно это не звучало, но в конфликте на Украине мы наблюдаем развитие тенденции, начавшейся ещё в 1917 году. Россия в силу своего исторического положения и возможностей вновь оказалась «ледоколом» для стран третьего мира. Она берёт на себя удар Запада, позволяет другим странам набирать вес и сохранять пространство для торга. Несмотря на то, что в отличие от СССР, она не строит нового порядка, а лишь дестабилизирует существующий. Поэтому её антиимпериализм парадоксален: он одновременно продолжает дело Октября и в то же время остаётся буржуазным по содержанию.

Что касается моей личной оценки сторон, то для меня принципиально не существует различия между империалистами и антиимпериалистами. И те, и другие выражают интересы исключительно собственных государств. Как СССР в реальности не заботила судьба африканских аборигенов, так и нынешнюю Россию мало интересует их участь. Можно осуждать СВО и при этом поддерживать СССР или, наоборот, критиковать СССР и оправдывать действия России, но суть не изменится: государства никогда не действуют в интересах интернационализма. Независимо от того, называются ли они империалистическими или антиимпериалистическими, буржуазными или социалистическими, они остаются инструментами национальной политики.

Продолжу рассказ про приключения коммунистов в Подмандатной Палестине на основе книги Мусы Будейри.

Поворот коммунистов к национализму в начале 1930-ых годов означал прежде всего ускоренную арабизацию партии. Это проявлялось в целенаправленном выдвижении арабских кадров и перестройке работы под «арабскую улицу» (в 1934 году пост генсека занял араб Радван аль-Хилу), а из-за фактической слабости арабского рабочего класса акцент пропаганды сместился в деревни в надежде привлечь крестьянские массы. Идеологически партия перестроила агитацию под «народный/национальный фронт». Вместо прямой социалистической повестки — общие с арабскими националистами пункты против британцев и сионизма.

Опытных кадров постоянно не хватало: арабы в партию шли неохотно, а сам ЦК просил Москву прислать «знающих товарищей». Коминтерн, в свою очередь, упрекал руководство в недостаточной арабизации и требовал «изжить» влияние сионизма. Это требование во многом стало следствием того, что большинство рядовых активистов всё ещё составляли евреи, многие из которых были недовольны поворотом от классового подхода к национальному.

Наконец, в 1936 году началось Великое арабское восстание. Партийные листовки называли его «полностью оправданным» и «антиимпериалистическим», призывая еврейских рабочих не становиться орудием британцев, а создавать единый фронт с арабами. В то же время, чтобы не отпугнуть арабские массы, коммунисты избегали постановки вопроса о том, как добиться взаимопонимания с еврейским меньшинством, а анти-еврейский террор и погромы объясняли как побочный эффект крестьянской войны и следствие политики сионизма.

Кратковременно партия добилась известности и частично избавилась от клише «еврейской партии», но ценой утраты собственной политической самостоятельности и фактического «хвостизма» за национальным движением во главе с муфтием аль-Хусейни. Например, коммунисты официально вышли на контакт с Муфтием и публично приняли ключевые лозунги восстания: остановка еврейской иммиграции, запрет продаж земли, «демократическое правительство», гражданское неповиновение.

Параллельно партия стремилась влиять на линию восстания через оперативные связи: поддерживала контакт с полевыми командирами и изредка с самим Муфтием, оказывала разведывательно-техническую помощь, печатала листовки для отдельных отрядов. Их заметным успехом стала печать прокламаций для шейха Арефа Абд аль-Разика, который, обращаясь к еврейскому населению, отрицал религиозно-расовые причины борьбы и обещал безопасность евреям при их нейтралитете.

И даже когда к восстанию подключились фашистская Италия и нацистская Германия (поставки оружия, деньги), коммунисты продолжали характеризовать его как антиимпериалистическое и прогрессивное.

На еврейской стороне, по понятным причинам, эффект от действий ПКП был обратным: резкая антисионистская тональность и отказ от поиска союзников внутри ишува оттолкнули значительную часть еврейской общественности. Чтобы сохранить связь с еврейской средой, в 1937 году в партии создали Еврейскую секцию (секцию национального меньшинства, в партии, где евреи всё ещё оставались большинством).

Она пыталась найти точки соприкосновения с ишувом, но всё более враждебно относилась к арабскому восстанию, называя вторую его фазу «восстанием, организованным фашистскими агентами», требовала открытой борьбы против анти-еврейского и межарабского террора и настаивала на праве еврейских жителей на самооборону. ЦК же напирал на антиимпериалистический характер борьбы и лишь к концу восстания официально признал контакты арабского руководства с фашистскими державами (но не пересмотрел характер самого восстания). В итоге Еврейскую секцию, как «не до конца изжившую еврейский национальный шовинизм», распустили.

В сухом остатке: поворот к национализму позволил коммунистам подогнать свою политику под реальные соотношения сил и дал доступ к арабским массам. Но скудость арабского пролетариата и кадров, следование в хвосте у национального движения, зависимость от его лидеров, а также разрыв с еврейскими коммунистами привели к изоляции партии с обеих сторон Подмандатной Палестины.

Тоже выскажусь по поводу убийства американского правого политика Чарли Кирка, в частности о реакции левых — как в России, так и за рубежом. Бросается в глаза плохо скрываемая, а порой и вовсе открытая радость, с которой значительная часть левых восприняла эту новость.

Эта радость выражается не только в комментариях вроде «туда ему и дорога» или «жил как собака — сдох как собака», но и в заметках, прямо оправдывающих убийство. Кирка обвиняют в таких "преступлениях" против человечества, как критика марксизма и палестинского движения, выступление против гендерного разнообразия, оправдание антикитайской политики США, антиваксерство и так далее. Иными словами, левые воспринимают погибшего не как частное лицо, ставшее жертвой индивидуального теракта, а как легитимную цель, олицетворяющую собой систему угнетения человечества. Для них он не человек, а символ «зла», с которым нужно вести беспощадную борьбу.

Между тем подобная реакция явно выходит за рамки того, что завещал нам товарищ Ленин. Он говорил предельно ясно: индивидуальный террор не облегчает ситуацию, не приближает победу, а лишь усугубляет положение революционного движения. Такой террор — мелкобуржуазные выходки людей, которые не способны вести коллективную, организованную и долгую борьбу. Они ищут «быструю победу» через громкую акцию, но на деле подрывают основы планомерной политической работы.

Индивидуальные убийства дают системе отличный аргумент для оправдания репрессий. Власть будет представлять обществу картину, где именно она — гарант порядка, а революционеры и вообще вся левая оппозиция — это хаотичные фанатики, несущие смерть и разрушение.

Обычный человек с относительно нейтральными взглядами, увидев в сети все эти комментарии и заметки, восхваляющие или оправдывающие убийство, вряд ли подумает: «Вот это настоящие борцы за светлое будущее». Скорее он решит, что часть левых окончательно сошла с ума и если их не остановить, они придут к власти и начнут массовые убийства.

Нужно ясно понимать: оправдание убийства любого политика, даже самого реакционного, не вызывает у общества ни сочувствия, ни поддержки. Напротив, такие оправдания отталкивают потенциальных союзников и нейтральных людей, которые могли бы хотя бы прислушаться к вашим аргументам. Подобные выходки подрывают моральный авторитет левых, и после этого никто их защищать не станет. В лучшем случае общество будет равнодушно наблюдать за репрессиями в отношении них, а в худшем — само будет помогать их осуществлять, как это недавно произошло в Непале, где толпы протестующих гоняли по улицам коммунистов-марксистов-ленинцев.

Чтобы не выглядеть чрезмерным оптимистом в вопросе новой мировой войны, выскажу несколько мыслей в её пользу.

Мои собеседники в комментариях утверждали, что важным фактором сдерживания мировой войны является наличие атомного оружия. Мол, оно делает мировую войну невыгодной, а значит — невозможной.

Однако я не считаю, что ядерное оружие играет решающую роль в международных отношениях. На мой взгляд, оно лишь гарантирует, что оппонент не будет действовать против вас решительно и комплексно. Но это не исключает постепенного сползания к мировой войне.

Главная причина её отсутствия до сих пор, как мне кажется, не в ядерном оружии, а во взаимном признании территориальных границ. Эта круговая порука, закреплённая в форме Организации Объединённых Наций, показывает: современные государства больше не поощряют и даже подвергают обструкции тех, кто прибегает к насильственным территориальным изменениям. XXI век в этом плане вообще самый спокойный в истории человечества, внезапно.

Причём вопреки мнению, что ООН держался исключительно на противостоянии США и СССР, я полагаю, что он существует в том числе благодаря многочисленным слабым, но густонаселённым странам, которые кровно заинтересованы в международных гарантиях своей территориальной целостности. Для них коллективная система безопасности — единственный способ защитить свои границы без постоянного наращивания вооружённых сил.

С другой стороны, современный мир демонстрирует рост числа «точек напряжения», которые не получают официального территориального признания, но фактически приводят к изменениям. Это касается Абхазии, Донбасса, Израиля и Палестины, Косово и других регионов.

Если бы эти спорные территории со временем находили международно-признанное решение, можно было бы с уверенностью утверждать, что мировой войны больше не будет. Но этого не происходит — очаги напряжения лишь множатся. Их существование свидетельствует о том, что круговая порука в лице ООН постепенно ослабевает.

Да, на планете по-прежнему миллиарды людей выступают против любых территориальных переделов, и этим они фактически обеспечивают своего рода гарантию, что новая мировая война не состоится. Однако если соперничество великих держав продолжит приводить к появлению подобных «точек напряжения», малые государства начнут открыто выражать недовольство тем, что они остаются неразрешёнными. В итоге для них может исчезнуть разница между существующей системой коллективной безопасности и её отсутствием. В таком случае работа ООН может оказаться парализованной. И именно тогда мировая война становится возможной.

При этом отсутствие ООН ещё не гарантирует её начало, но оно точно приведёт к множеству локальных конфликтов по всей планете. Такие столкновения, случайные или намеренные, будут втягивать в противостояние крупные державы. Не факт, что они перерастут в глобальную войну, но очевидно, что ресурсов и сил на их ведение будет уходить куда больше, чем сейчас.

Кому-то может показаться, что ООН уже сейчас не играет никакой роли, а тем менее никто не спешит признавать аннексию Крыма Россией (даже Иран) или Западного Берега Израилем (даже США). Пока существует ООН, она принципиально невозможна. Но если эта система даст трещину — всё станет иначе. Поэтому вопрос о Третьей мировой войне я бы со счетов не сбрасывал.

Многие жалуются на обилие фейков в современном мире. А мне вот нравится, что при помощи ЧатГПТ я за пару минут могу выяснить, что к чему. Например, вот недавно товарищи из Диалектика рассказали про угнетение коммунистов в Польше. А ЧатГПТ говорит, что это, как и в случае с Чехией, очередная пророссийская партия, оправдывающая аннексию Крыма, войну на Донбассе и СВО. Ну вот как так?

Очень просто. Российские коммунисты имеют карт-бланш на демонизацию врагов России, но не на демонизацию ее друзей. Так, например, вы можете обвинять Запад в фашизме, милитаризме, развязывании войн, аннексиях и геноциде. Но делать тоже самое относительно России очень опасно. Особенно, когда речь идет о критике пророссийских коммунистических партий в Европе. По этой теме можно и на реабилитацию нацизма наговорить.

Таким образом при помощи машины репрессий создается неравномерность в оценке происходящего. Запад в коммунистической пропаганде всегда выглядит хуже, чем Россия. Создается ощущение, что Россия лучше, чем Запад, несмотря на обилие критики российского режима. Это очень тонкая пропагандистская игра, которая создает в глазах просоветской общественности образ, дескать, "да, у нас тут есть проблемы, но на Западе вообще все фашисты, мнение которых можно не учитывать, как при Сталине".

Помните, товарищи читатели, если во время империалистической войны коммунисты могут легально вести свою работу, то только потому, что они ведут ее в интересах власти. Коммунистов в России, защищающих интересы международного пролетариата и при этом находящихся на свободе, просто не существует. Военная истерия и повсеместные репрессивные законы исключают любую легальную оппозицию внутри страны.

Попытки представить СССР одним из мировых лидеров в области прав человека напомнила мне советскую пропаганду, охотно очернявшую Запад. В СССР обожали смаковать любые проблемы на Западе и на их фоне выставлять себя образцом всего лучшего в мире. У них негров линчуют — у нас дружба народов, у них ипотечное рабство — у нас квартиры бесплатно, у них олигархи и нищие — у нас социальное равенство. Но сами того не понимая, советские патриоты тем самым опрокинули всю марксистско-ленинскую логику.

Еще Маркс отмечал на британском примере тенденцию обуржуазивания части пролетариата за счет британской эксплуатации всего мира. Ему вторил Энгельс, показывая, как крупные профсоюзы взрослых квалифицированных рабочих в Британии добиваются повышенного благосостояния и тем самым формируют рабочую аристократию. Наконец, Ленин утверждал, что в развитых империалистических странах буржуазия систематически подкупает верхушку рабочего класса за счёт монопольных сверхприбылей. Так возникает рабочая аристократия — наиболее квалифицированные, устойчиво занятые и лучше оплачиваемые рабочие, чьи интересы склоняют их от революции к реформизму, оппортунизму и социал-шовинизму.

Из этого у классиков следует простой вывод: империализм действительно позволяет части рабочего класса (того, который состоит в крупных профсоюзах) жить лучше остальных, а потому склоняет её к классовому сотрудничеству (солидаризм), а не к революции.

Это плохо сочетается (вообще не сочетается) с советской риторикой о загнивающем капитализме. Если на Западе всё было так ужасно, то неоткуда было взяться целому пласту рабочей аристократии, которая только и способна, что саботировать революцию в эпоху постоянно обостряющихся империалистических противоречий. Но никакой революции на Западе так и не случилось. Потому что там жили и продолжают жить лучше, чем в большинстве стран мира.

И именно это стало главной причиной революции в Российской Империи и всех последующих революций в мире. Именно бедность и слабость профсоюзного движения подпитывали Октябрь и другие революции в отсталых странах. Все они стали результатом не перезрелости капитализма, а его недозрелости, отсталости. Рабочие массы видели как хорошо живут на Западе, завидовали ему и проклинали его. Они также проклинали свое правительство, которое оказалось не в состоянии защитить себя от империалистической эксплуатации, развить современную экономику и обеспечить достойный образ жизни.

И всё это коммунистические патриоты, как прошлые, так и настоящие, отрицают. Они не врубаются, что своими тупыми сравнениями, просто выбрасывают свой любимый ленинизм на помойку оставляя от него только одно — абстрактный антизападный шовинизм.

Страх перед репрессиями, желание удержаться в легальном поле, окучивать максимально широкую аудиторию и стричь донаты — вот что делает коммунистов сторонниками власти.

Механизм подчинения работает предельно просто. Любая по-настоящему опасная критика власти мгновенно и жёстко подавляется, пока у говорящего не вырабатывается рефлекс: как у собаки Павлова, вместо «война» говорить «СВО».

Сначала в иной мир на нарах отправляются организаторы и активисты — те, кто действительно, как говорится, встаёт с дивана. Потом берутся за укорачивание слишком длинных языков. Оставшиеся сбегают в сказочный мир эзопа, где каждый воображает себя волшебником, чудесным образом, силой своего магического повествования избегающий государственного внимания.

В общем, после нескольких этапов просеивания на свободе остаются лишь те, кто в принципе не представляет угрозы. Они могут называть себя революционерами, монархистами, фашистами, коммунистами — да кем угодно. Это уже не имеет значения. Они не представляют никакой угрозы. И они это понимают. Они понимают кем они стали — вымуштрованными розгами школьниками, которые знают, что можно говорить, а о чём нужно молчать. Они полностью во власти режима. Все всё понимают.

Но, чтобы не выглядеть холуями режима, чтобы не демонстрировать своё раболепие и беспомощность, чтобы и дальше окучивать аудиторию, чтобы и дальше собирать донаты, эти пай-мальчики вынуждены и дальше разыгрывать непримеримость и радикальность. Но как?

Наши волшебники решаются отбросить знаменитый эзоп и рубить правду-матку. Они срываются во всем свое красноречии на ненавистную буржуазию... но только из других стран. Ох сколько проклятий припасли наши доморощенные радикалы для чужой буржуазии. Там и фашисты, и убийцы, и душегубы, изверги и палачи. А тут — СВО, а тут мы ничего не знаем, а тут мы ничего не видим, а тут у нас хе-хе-хе да ха-ха-ха.

В общем, наши пай-мальчики ведут себя как простые дворовые шавки. Они лают на тех, кто не может дать сдачи, на тех, кого власть объявила своими врагами. Этих империалистических негодяев вы можете облаивать сколько угодно. Нашему силовому аппарату, как говорится, совершенно не жалко.

Так было уже однажды. Так было во время Первой мировой войны. Потому что если ты не способен критиковать буржуазию одинаково и везде, как это делал Ленин, значит, ты льёшь воду на мельницу одной из сторон. Значит, ты враг рабочего класса, солидаризовавшийся с национальной буржуазией в своих жалких попытках сохранить легальность. Значит, ты ничтожество, достойное лишь одного — народного презрения.

Про советскую великодержавную политику

В основе советской идеологии лежало деление государств на прогрессивные и реакционные. СССР объявлялся авангардом прогресса: мы ведём только справедливые войны против фашизма и колониализма, оказываем интернациональную помощь братским народам, преодолели эксплуатацию человека человеком и т.д. Запад, напротив, представлялся центром мировой реакции, действующим ради порабощения и ограбления слабых и беззащитных народов.

Однако по факту СССР во многом воспроизводил логику великих держав. Он создавал опорные пункты снабжения и влияния, торговал оружием, рассылал военных советников, проводил операции подавления в своей сфере и боролся за логистические и стратегические узлы. Советский «профит» измерялся не корпоративной прибылью, а безопасностью, престижем и идеологическим влиянием. Извлекалась прежде всего стратегическая рента: плацдармы и буферы (Восточная Европа как санитарный пояс безопасности), контроль узлов и коридоров (порты, проливы, трубопроводы вроде «Дружбы», железные дороги и морские маршруты), опора на союзные режимы, обеспечивавшие стратегическую глубину обороны и глобальный статус. Экономические механизмы СЭВ — клиринг, льготные кредиты, поставки ниже мировых цен — формировали субсидируемую зависимость.

Марксизм-ленинизм стал опорой советской великодержавности: войны и вмешательства объяснялись «обороной от империализма» или «интернациональным долгом». Формально деньги тратились на солидарность, а не зарабатывались на периферии, что позволяло избегать ярлыка классического рентного империалиста при фактическом контроле и иерархии.

Марксистско-ленинское объяснение межгосударственных противоречий давало СССР удобную моральную подпитку, но блокировало возможность понимать реальную картину мира. Межгосударственные столкновения возникают из самого факта наличия множества государства. Государственная раздробленность приводит к возникновению проблем безопасности (каждая сторона видит оборону другой как угрозу), срыву договоренностей (скрытая информация, невозможность дать надёжные обещания, неделимые предметы торга — территория, святыни, статус), политической экономики (распределение рент и контроль логистики), идентичности и статуса (национализм, религия, честь), а также внутриполитических стимулов и банальные ошибки лидеров.

Игнорируя реальность и сводя мотивы советских противников к «капиталистической наживе», Москва недооценивала автономную силу наций, институтов и символов — и подрывала собственную сферу влияния изнутри.

Так, в Восточной Европе советская политика считала, что смена строя + экономическая/логистическая подпитка стабилизируют пространство. На практике национализм и статус оказались сильнее. Будапешт-1956, Прага-1968, затем Польша-1980 показали, что суверенитет и политическая форма для обществ — не сводимы к материальным потокам. В Египте ставка на антиимпериалистическую солидарность не учла арабский государственный интерес. В 1972 Садат разорвал военное сотрудничество и ушёл к США. В Афганистане сведение всего к классовой борьбе привело к игнорированию племенной структуры общества, религиозной легитимности коммунистов и местных институтов, превратив полицейскую операцию в затяжную войну на истощение. В третьем мире (Эфиопия, Ангола, Южный Йемен) поддержка «своих» режимов якобы по классовому признаку часто натыкалась на этнополитические расколы и конкурирующие центры власти. Даже китайско-советский раскол стал уроком: идеологическое родство не отменяет национального интереса и статуса великой державы.

Внутри Союза тот же экономический детерминизм вел в конце концов к кризису легитимности коммунистов. Игнорирование национальных интересов и символических претензий к Москве (Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия) плюс экономические издержки поддержания периферии разъедали центр. Иными словами, отрицание полноты причин конфликтов делало советскую политику близорукой. Она удерживала территории силой и субсидиями, но теряла согласие и устойчивость, а вместе с ними — и саму возможность долговременного контроля.

Без понимания природы политики Советского Союза невозможно понять природу политики России. Как и СССР, Россия стремится превращать сопредельные территории в буферную зону. При отсутствии Варшавского договора используются инструменты управляемой нестабильности и зависимостей — замороженные конфликты (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, долгие годы Донбасс), энергетические и транспортные рычаги, опорные пункты (авиабазы, места размещения РЭБ, РЭР, РТР). Логика простая: если у нас нет контроля над соседями, то и у вас его не будет.

Украинский кризис вообще является наиболее типичнейшим примером советско-российской политики. После распада ОВД и утраты союзных республик Россия унаследовала географическую оголённость своего индустриального ядра. Украина в своей массе (и этим она отличается от Финляндии) — плоская равнина, удобная для крупных наступательных операций в духе Второй мировой войны. Одна мысль о том, что там снова могут быть развернуты западные войска, пробуждают среди российских силовиков самые страшные кошмары. Естественная реакция — страх и чувство уязвимости, и в результате — агрессия.

Кроме того, через южные порты Украины проходят ключевые экспортные и импортные потоки: зерно, металл, руды, химия — и обратно топливо, техника. Равнинная логистика «поля → элеваторы → железная дорога/речные баржи → порты» создаёт естественную ориентацию на южные морские ворота. Кто контролирует Чёрное море, тот влияет на военно-экономический потенциал всех прибрежных государств. Укрепление или утрата контроля над Крымом, Керченским перешейком и прибрежным коридором (Мелитополь — Бердянск — Мариуполь) радикально меняет оперативную картину в Азово-Черноморском регионе. И это всё еще не так радикально, как в советские времена, когда в 1946 году были выдвинуты территориальные претензии к Турции и требования пересмотра режима проливов (из-за чего Турция и оказалась в НАТО).

Россия есть полноправный наследник СССР, унаследовавший от него не только сильную военную промышленность, но и пограничную уязвимость, неспособность контролировать свои окраины и вытекающий из этого диктатуру Москвы над регионами. Россия, как и СССР, невероятно большое внутренне слабое государство, которое компенсирует свои недостатки расширением стратегической глубины. Отсюда — приоритет долгосрочных военно-политических целей над краткосрочными интересами прибыли. Капитализм в России институционально подчинён государству. Зарабатывать по крупному в нем могут только те, кто обслуживает государственные интересы безопасности и внешней политики. Капитализм рассматривается как инструмент, а не цель. И в этом Россия вновь похожа на Советский Союз. Великая держава мыслит одинаково вне зависимости от своего внутреннего устройства.

Помните, как Маркс сказал, что мир нужно не только объяснять, но и изменять? На самом деле это не было изобретением Маркса. Это придумала ненавистная каждому сознательному пролетарию буржуазия.

Идеология до появления капитализма в основном крутилась вокруг религии. Последняя постулировала консерватизм и отсутствие перемен. Не всегда, но в основном. По мере развития капитализма религия менялась в сторону реформизма. Этот процесс закончился к началу XIX века, когда взбесившиеся французы устроили свою знаменитую революцию. Именно тогда, не без помощи Наполеона, кстати, в Европе были популяризованы идеи, что идеология должна не только объяснять этот мир, но и преобразовывать его. Именно либералы стремились создать новое, рационально устроенное, свободное общество всеобщего равенства и так далее. Марксова идея заключалась не в том чтобы сказать что-то новое, а в том, чтобы по старой немецкой традиции показать, что эти глупые французские либерашки ничего не понимают, а мы, мудрые немецкие философы, сейчас объясним, как достичь этих идеалов на самом деле.

Тем не менее сама по себе идея необходимости революционного преобразования мира стала следствием развития капитализма, а не социализма. Капиталисты боролись за свержение монархий и устранение препятствий для развития экономики. Последнее выражалось не только в устранении законодательных ограничений, но и в мобилизации миллионов людей для переезда из деревень в города. Скорее все в города за свободой, бегом за равенством и братством, в очередь за паспортом гражданина Советского Союза, на великую стройку и так далее.

В общем-то, марксизм-ленинизм стал очередным продуктом становления буржуазного общества. Отсталость и неспособность российского правительства мобилизовать людские и экономические ресурсы, промедления с урбанизацией и индустриализацией привели к социальному взрыву. Все эти ленинско-марксовские лозунги социальной мобилизации так зашли населению, потому что они отвечали потребностям ускоренной модернизации экономики. Социализм стал своего рода инструментом становления капитализма в России.

Отсюда — высокопарный слог и громоздкие, непонятные, двусмысленные конструкции. Не так-то просто объяснить деревенским жителям зачем им ехать в города как можно быстрее. Они были слишком необразованные, чтобы понять необходимость перемен на практике. Они не понимали и не могли понять ни бюрократического слога, ни конкретно-исторической необходимости. Объяснить что-то религиозному населению можно было только псевдорелигиозной риторикой. Мобилизационная идеология именно таковой и была. Она говорила с крестьянами на их языке, не удосужившись объяснять им что-то в деталях. Не рефлексируй, а делай.

Совершенно не удивительно поэтому, что по мере урбанизации вся мобилизационная идеология отмирала. Когда движение масс уже случилось, когда индустриализация уже проведена, вы с трудом сможете заинтересовать людей продолжать крутиться как белка в колесе, особенно — принимать активное и широкое участие в вашем бесконечном соревновании по строительству коммунизма в становлении.

Одно дело, когда вы загоняете в города крестьянское быдло лозунгами о движении к коммунизму, к свободе, демократии и братству народов. А другое дело — когда вы те же самые псевдорелигиозные абстракции продаёте городским жителям в условиях бытовой рутины. Люди, прожившие годы в окружении постоянных лозунгов и обещаний, постепенно выгорают. Растёт недоверие и скепсис по отношению к абстрактным формулам достижения счастья. Они понимают, что улучшение жизни достигается не расклейкой агитационных плакатов и не первомайскими демонстрациями, а долгим рутинным трудом, планами, метриками и проверяемыми результатами. Всё это противоречит не только марксизму-ленинизму, но и либерализму, и фашизму, и исламизму (сам ставший мобилизационной идеологией, как в Иране, например). Всё это идеологии связанные с социальной мобилизацией, а не рутинной городской жизнью.

Когда в США убили Чарли Кирка, я подумал, что левые там окончательно сошли с ума. Потом полистал ТГ-каналы наших марксистов-ленинцев и понял, что у нас ситуация не лучше.

Я так понимаю, что дело в том, что левые там, как и марксисты тут, вообразили себя богами прогресса. Они реально считают, что всё, что они говорят это автоматически прогрессивно, а всё, что говорят их оппоненты или просто несогласные — реакционно. Забавно только, что само разделение на левых и правых уходит корнями во Французскую революцию, где, по сути, правые были за монархию, а левые — за либералов и парламент. Сегодняшние левые, марксисты, анархисты, тунеядцы и бунтари, заявляющие о социализме и коммунизме, используют ту же, блин, самую буржуазную дихотомию для определения социальной полноценности человека.

Или вернее сказать социальной неполноценности, измеряемой воображаемым штангенциркулем. Потому что если ты не согласен с ними, то только потому, что ты фашист, расист или христиано-иудейский мракобес (но не исламист, исламистов западные левые и марксисты почему-то очень любят). Короче, если ты не согласен, то ты заслуживаешь осмеяния, порицания и даже смерть. Потому что здоровые люди не будут радоваться и придумывать оправдания убийству гражданского, далёкого от управления репрессивной машиной.

Но для многих современных западных левых и марксистов любое насилие может быть оправдано, если оно служит лично их интересам, потому что их интересы, как мы знаем исключительно прогрессивны. Мы прогрессивны, когда запрещаем свободу слова, мы прогрессивны, когда отменяем выборы, мы прогрессивны, когда депортируем миллионы, казним сотни тысяч, совершаем военные преступления и этноцид. Все это во благо. А в чем выражается благо? Ну, конечно, тем, что его совершаем мы. Скоро левые и марксисты будут жаловаться на Холокост исключительно с позиции упущенный возможности.

В какой-то момент, я не могу сказать в какой именно, западные левые и марксисты свернули куда-то не туда. Потому что я не стану говорить, что они всегда были такими сумасшедшими, как сегодня. Я также не стану отрицать реальный вклад западных левых и марксистов в социальное освобождение своих народов. Будет бредом изображать их априори реакционерами. Это не так. Но то, что я вижу сегодня это просто пиздец. Антифашисты для меня уже ничем от фашистов не отличаются. Одни с пеной у рта обвиняют всех в коммунизме, другие ищут под половицами белых гетеросексуалов и сионистов. Нормальным людям уже и податься некуда.

Борис Кагарлицкий: репрессируют в современной России иначе, чем при Брежневе

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА18+ Колебания уровня политических репрессий отражают общий фон всей политической жизни в стране. Когда происходит ужесточение контроля и общей политической линии по отношению к инакомыслящим и вообще к населению собственной страны, тогда и растёт количество репрессий. Это очевидно, и, конечно, советская история это очень хорошо показывает.

Во времена Сталина тоже были существенные колебания. Все помнят 1937 год, но был всплеск репрессий в 1948-1953 годах, а в промежутках количество пострадавших было существенно меньше, хотя репрессии не прекращались. Мы прекрасно знаем про хрущевские реабилитации, но надо вспомнить и аресты в конце 1950-х годов молодых активистов, по большей части историков, пытавших создать неофициальные марксистские социалистические или коммунистические группы, где бы критически рассматривалась история СССР, и предлагались альтернативы. В целом, конечно, уровень репрессивности в СССР после смерти Сталина упал, но при Брежневе вырос до довольно серьёзного уровня примерно к началу 1970-х годов и оставался высоким всё десятилетие. В этот период были арестованы и мы с Павлом Кудюкиным.

Однако при Брежневе и количество, и социальное качество репрессий было совершенно другим. В колонии я не имею под рукой данных о масштабах политических репрессий при Хрущеве и Брежневе, да и количестве политзэков в современной России мы знаем по косвенным оценкам. Тем не менее, конечно, речь идёт о тысячах людей, по некоторым расчётам — до десяти тысяч, хотя это нужно уточнять.

При Брежневе даже на пике арестов в 1979-80 годах ничего подобного не было, да такое невозможно было даже представить. Речь шла о сотнях, может быть, о тысячи с чем-то в том случае, если учитывать всех сидевших в тюрьме, а не только тех, кто был арестован за последние 2-3 года.

Что о качества репрессий, то ясно, что состав репрессированных очень сильно изменился. Об этом я и читал, и сам уже не раз говорил. Средний политический заключенный в СССР при Брежневе — это либо политический диссидент с некоторой историей, либо молодой активист, какими были, например, мы с Павлом Кудюкиным, то есть люди, которые создавали неофициальные, нелегальные кружки — марксистские или иного направления. То есть по большей части политзаключённые в СССР — это интеллигенты, в первую очередь, — молодые.

Сегодня же, находясь в тюрьме, я наблюдаю за людьми, имеющими политические статьи, и могу сказать, что собирательный образ политзэка существенно изменился, стал более народным, гораздо более демократическим в социологическом понимании. Действительно, тракторист у нас есть, механик, токарь, охранник, дальнобойщик и т. д. Сегодня, как я могу судить по своим наблюдениям, часто сажают просто за выраженную политическую позицию, не связанную ни какими-то действиями, ни с агитацией и пропагандой, ни, тем более, с созданием кружка.

Репрессии стали более массовыми, более народными и при этом более страшными. Дело в том, что люди не понимают границы. В советское время было довольно чётко понятно: вот это можно, это нельзя, и, если ты перешёл границу, ты рискуешь, а если ты рискуешь долго и настойчиво, то рано или поздно до тебя доберутся. Человек мог контролировать ситуацию, было понимание того, какие самиздатовские журналы можно издавать долго, но со стопроцентной гарантией ареста, а какие пройдут несколько выпусков и закроются сами без последствий.

В наше время никаких гарантий нет, современные репрессии — это стохастическая и крайне нервирующая история. С одной стороны, всех людей с критической позицией посадить невозможно, с другой стороны, схватить могут любого и абсолютно непонятно, за что.

Итак, сегодня мы имеем всплеск политических репрессий, который отражает тяжёлое состояние политической реальности в нашей стране.

Был в отъезде, поэтому ничего не писал. Сейчас расскажу про современных западных левых и правых.

После распада СССР и до мирового кризиса 2008 года в западном мире господствовала вера в неолиберальную модель экономики. Пока сохранялся устойчивый экономический рост, казалось, что эта модель обеспечивает баланс интересов всех социальных слоёв. Однако как только рост прекратился, вопрос о социальной справедливости вновь вышел на первый план.

Кризис 2008 года показал, что государство спасает не простых работников, а банкиров, финансистов и спекулянтов. Миллионы людей потеряли работу, дома и уверенность в будущем. Общество увидело, что неолиберализм и глобализация служат не всем, а прежде всего узким группам, близким к финансово-государственной элите. Люди реально были шокированы происходящим. Оказалось, что конец истории по Фукуяме действовал лишь до тех пор, пока не затрагивал интересы сильных.

В обычной ситуации левые должны были бы поднять вопрос о классовой политике, перераспределении, профсоюзах и национализации. Но этого не произошло, за исключением немногочисленных староверов-коммунистов. Причина в том, что социальная опора левых сильно изменилась. Как писал экономист Джон Гэлбрейт, естественным следствием развития крупных промышленных монополий становится расширение сферы услуг. В последней господствуют малые предприятия, фриланс и индивидуальная занятость, а не массовый рабочий коллектив. Этот сдвиг подорвал экономическую основу профсоюзов и, следовательно, всего классического левого движения.

На смену пришла новая интеллигенция — университетская, креативная, цифровая. Для неё борьба за справедливость выражалась не в экономике (т.к. она была слабо связана с профсоюзами), а в символах, языке и морали. Так возникла новая форма левой политики — этическая политика, где место классовой борьбы заняла борьба за моральное превосходство.

До кризиса 2008 года и особенно до появления и развития социальных сетей это было почти незаметно. Ну в самом деле, кто в 2008 году слушал этих нытиков, требовавших сочувствия и публичного осуждения тех, кто извлёк выгоду из кризиса? Потом было движение Occupy Wall Street. Все становится уже серьезным, но еще сохраняет признаки экономического недовольства. Движение проиграло, но не во всем — оно победило в моральной плоскости.

Со временем язык моральной критики был усвоен корпорациями и расширен до масштабов новой идеологии (Black Lives Matter). Корпорации переняли риторику инклюзивности и разнообразия, чтобы продемонстрировать “прогрессивность” и отвлечь внимание от реальных проблем неравенства. Так родилась пресловутая воук-культура в современном виде.

Но доведённая до крайности, эта идеология вышла за пределы критики элит и сосредоточилась на повседневных формах власти и языка. Появилась новая система моральных координат, где традиционные группы — белые, мужчины, гетеросексуалы, жители провинции — часто воспринимались как носители угнетения. Для многих из них это стало унизительным. Они также, как и остальные страдали от экономических проблем, но их называли эксплуататорами, угнетателями, расистами и фашистами.

На этом фоне усилился правый популизм. Он не был простым возрождением старого фашизма, но стал реакцией на культурный и моральный радикализм новой левой. Правые лидеры — от Трампа до Орбана — предложили простую альтернативу: вернуть стабильность, порядок, национальную гордость. Пока левые спорили о языке и идентичностях, правые заговорили о безработице, бедности, разрушении семей и социальной сплочённости. Они использовали тот же кризис, но перевели его из моральной в патриотическую плоскость.

Сегодня и левые, и правые — это уже не наследники старых идеологий XX века. Коммунизма, социал-демократии и фашизма больше нет. Остался социально-экономический кризис, который все пытаются использовать в борьбе за власть, не предлагая системного решения. Мир переживает идейное истощение. Мы не можем идти назад, так как настоящее это реализованное прошлое, но не можем идти и вперед, так как никто не знает где это. В общем, тупик.