Был в отъезде, поэтому ничего не писал. Сейчас расскажу про современных западных левых и правых.

После распада СССР и до мирового кризиса 2008 года в западном мире господствовала вера в неолиберальную модель экономики. Пока сохранялся устойчивый экономический рост, казалось, что эта модель обеспечивает баланс интересов всех социальных слоёв. Однако как только рост прекратился, вопрос о социальной справедливости вновь вышел на первый план.

Кризис 2008 года показал, что государство спасает не простых работников, а банкиров, финансистов и спекулянтов. Миллионы людей потеряли работу, дома и уверенность в будущем. Общество увидело, что неолиберализм и глобализация служат не всем, а прежде всего узким группам, близким к финансово-государственной элите. Люди реально были шокированы происходящим. Оказалось, что конец истории по Фукуяме действовал лишь до тех пор, пока не затрагивал интересы сильных.

В обычной ситуации левые должны были бы поднять вопрос о классовой политике, перераспределении, профсоюзах и национализации. Но этого не произошло, за исключением немногочисленных староверов-коммунистов. Причина в том, что социальная опора левых сильно изменилась. Как писал экономист Джон Гэлбрейт, естественным следствием развития крупных промышленных монополий становится расширение сферы услуг. В последней господствуют малые предприятия, фриланс и индивидуальная занятость, а не массовый рабочий коллектив. Этот сдвиг подорвал экономическую основу профсоюзов и, следовательно, всего классического левого движения.

На смену пришла новая интеллигенция — университетская, креативная, цифровая. Для неё борьба за справедливость выражалась не в экономике (т.к. она была слабо связана с профсоюзами), а в символах, языке и морали. Так возникла новая форма левой политики — этическая политика, где место классовой борьбы заняла борьба за моральное превосходство.

До кризиса 2008 года и особенно до появления и развития социальных сетей это было почти незаметно. Ну в самом деле, кто в 2008 году слушал этих нытиков, требовавших сочувствия и публичного осуждения тех, кто извлёк выгоду из кризиса? Потом было движение Occupy Wall Street. Все становится уже серьезным, но еще сохраняет признаки экономического недовольства. Движение проиграло, но не во всем — оно победило в моральной плоскости.

Со временем язык моральной критики был усвоен корпорациями и расширен до масштабов новой идеологии (Black Lives Matter). Корпорации переняли риторику инклюзивности и разнообразия, чтобы продемонстрировать “прогрессивность” и отвлечь внимание от реальных проблем неравенства. Так родилась пресловутая воук-культура в современном виде.

Но доведённая до крайности, эта идеология вышла за пределы критики элит и сосредоточилась на повседневных формах власти и языка. Появилась новая система моральных координат, где традиционные группы — белые, мужчины, гетеросексуалы, жители провинции — часто воспринимались как носители угнетения. Для многих из них это стало унизительным. Они также, как и остальные страдали от экономических проблем, но их называли эксплуататорами, угнетателями, расистами и фашистами.

На этом фоне усилился правый популизм. Он не был простым возрождением старого фашизма, но стал реакцией на культурный и моральный радикализм новой левой. Правые лидеры — от Трампа до Орбана — предложили простую альтернативу: вернуть стабильность, порядок, национальную гордость. Пока левые спорили о языке и идентичностях, правые заговорили о безработице, бедности, разрушении семей и социальной сплочённости. Они использовали тот же кризис, но перевели его из моральной в патриотическую плоскость.

Сегодня и левые, и правые — это уже не наследники старых идеологий XX века. Коммунизма, социал-демократии и фашизма больше нет. Остался социально-экономический кризис, который все пытаются использовать в борьбе за власть, не предлагая системного решения. Мир переживает идейное истощение. Мы не можем идти назад, так как настоящее это реализованное прошлое, но не можем идти и вперед, так как никто не знает где это. В общем, тупик.

Современные левые на Западе весьма своеобразно понимают социальные проблемы. Возьмём, к примеру, критику религии. Критика христианства по-прежнему считается допустимой, но не дай бог начать критиковать исламизм. В представлении многих западных левых исламские страны до сих пор остаются жертвами колониализма начала XX века, угнетаемыми белыми империалистами (включая евреев). В результате любые нападки на ислам приравниваются к проявлениям колониального высокомерия — чем искусно пользуются не только отдельные мусульманские меньшинства, но и целые государства вроде Ирана.

Западные левые одержимы чувством вины за колониальное прошлое своих стран. Они призывают платить и каяться, хотя колониальная система давно исчезла, а вчерашние антиимпериалисты уже не раз показали империалистический оскал.

Тем не менее, если кто-то живёт беднее, чем на Западе, значит, он автоматически жертва. Бедность в их сознании стала синонимом угнетенности (если ты, конечно, не белый гетеросексуальный мужчина). Даже если речь идёт о противостоянии бедных и богатых государств. Даже несмотря на опыт первой половины XX века, когда некий итальянец по имени Бенито Муссолини обозначил Италию пролетарской нацией, якобы эксплуатируемой и ограбляемой западными плутократами (Францией и Великобританией).

Если отечественные коммунисты абсолютизировали идею прогрессивного антиимпериализма, то современные западные левые пошли ещё дальше и возвели в абсолют саму идею бедности, как источника прогресса.

Отсюда и столь ярая антиизраильская позиция левых на Западе. Дело вовсе не в палестинцах. Важно не кто гибнет, а от кого. Если бедные гибнут от рук богатых — это трагедия и преступление, это колониализм, империализм и агрессия (Израиль сам виноват в теракте 7 октября, США сами виноваты в теракте 11 сентября). Если бедные убивают бедных — это норма. Если исламисты вырезают христиан десятками тысяч это тоже норма и говорить тут не о чем.

В целом стремления западных левых нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Сами по себе они нейтральны. Их просто превратили в политическое оружие и возвели в крайность. И теперь выходит так, что борьба за левое дело это борьба за превращение угнетенных в угнетателей. Ну, раньше мы их угнетали, а теперь пусть они нас. Вот это и есть прогресс. Хотя на мой взгляд это просто какой-то абсурд.

На канале у Димитриева недавно зашла речь о том, можно ли всё-таки называть Украину нацистской или нет. Некий Павел Волков заявил, что да, так как он большой специалист по фашизму, изучающий его профессионально.

Как простой любитель по изучению фашизма, я скажу, что лучший способ изучать фашизм — это рассматривать обстоятельства, при которых фашисты пришли к власти. В общем-то, мы всегда так поступаем, когда хотим понять, почему система выходит из строя. Мы не читаем идеологию подвески жигулей, чтобы понять, почему она сломалась. Мы смотрим, что предшествовало поломке, какие были условия эксплуатации и так далее, и только тогда делаем выводы. Общественные процессы устроены точно так же. Выясни причины государственного переворота, причины поломки системы — и ты поймёшь его характер.

Но, по-настоящему интересный вопрос не в том, является ли Украина нацистским государством, а в том, почему так важно это доказать. Само утверждение, что Украина — нацистское государство, подразумевает, что это государство плохое и заслуживает всего, что с ним происходит.

Очевидно, что подобный анализ направлен не на поиск истины, а на оправдание уже совершённой политики в глазах собственного населения. Ведь большинству стран в мире совершенно безразлично, нацистская ли Украина или нет. Это важно в основном только для российского общества, но не для бразильцев, аргентинцев, вьетнамцев или нигерийцев. В действительности большей части планеты глубоко безразлично есть нацизм на Украине или нет. Для них нацизм не является тем же самым, что и для нас с вами. Вы не докажете африканским или латиноамериканским представителям в ООН, что ваша политика оправдана потому, что на Украине нацизм. Они вполне могут парировать ваш аргумент тезисом “ну, и что в этом плохого?”

Поэтому лично я рассматриваю стремление доказать нацизм на Украине как простое утешение для собственного населения. Мол, братишка, не переживай, это же хохлонацисты, их не жалко, тебе не за что стыдиться, мы никому ничего не должны, победа будет за нами.

И, конечно, не надо обвинять современных пропагандистов в том, что они так делают. Во-первых, это началось еще в СССР, когда борьбой с фашизмом стали оправдывать любые действия советского государства на международной арене. А во-вторых, а что им еще делать? Аргумент-то отличный, для многих это способ не сойти с ума в этом безумном мире. Тут надо не разоблачением пропаганды заниматься, а думать о том, как вернуть сознание человека из состояния войны в обычное. Я не знаю, что надо говорить людям, которые вчера пытали людей на подвалах за хохлонацистские морды, а теперь они вернулись/вернутся на гражданку с посттравматическим синдромом.

Еще несколько слов о западных левых. На Западе, как вы знаете, очень популярны идеи мультикультуризма и толерантности. Их суть в том, что нужно уважительно относиться к любой идентичности, принимать людей такими, какие они есть, не щемить их за веру, происхождение или культуру. В целом, идея совершенно адекватная. Никому не нравится, когда к нему пристают из-за национальности или религии.

Однако проблема в том, что на практике эти идеи распространяются не одинаково, что делает их не совсем прогрессивными. Толерантности требуют, прежде всего, от коренного населения, а не от приезжих. Их идентичность имеет ценность, а ваша нет. Это односторонние отношения, где одна сторона наделена правами, а другая обязанностями.

Западные левые избегают разговоров о необходимости взаимности. Они боятся, что защита образа жизни местных жителей приведёт их к обвинениям в национализме, колониальном высокомерии и фашизме. В результате национальная идентичность коренного населения объявляется чем-то реакционным, а любая иная — автоматически прогрессивной. Так формируется внутреннее противоречие: одни должны быть открытыми ко всем, а другие — должны приниматься в неизменном виде.

Это неравенство вызывает у многих чувство обиды. Люди, которые просто хотят жить по-своему, начинают воспринимать мультикультуризм не как уважение к различиям, а как навязывание чужих норм. Отсюда появляются разговоры о “культурном замещении” и прочие защитные мифы. Но суть проблемы не в том, что замещение реально происходит, а в том, что левые фактически лишают местное население права на защиту своего образа жизни — того самого права, которое они предоставляют приезжим. Это и есть подлинное неравенство.

В итоге обе стороны чувствуют угрозу: каждая боится оказаться под властью чужой культуры и потерять свои социально-экономические позиции. Потому что не бывает промежуточных идентичностей. Потому что религии, языки, культурные привычки никогда не смешиваются полностью. Одна система ценностей всегда доминирует над другой. И если государство хочет сохранить свою конкурентоспособность на международной арене, ему необходима определённая степень культурной согласованности. Иначе оно погрузится в бесконечные социо-культурные конфликты.

Вот читаю иногда господина Стрелкова. Первое, что удивляет — с какой свободой и оперативностью он комментирует мировую политику, находясь в заключении. Редкий случай, когда осуждённый за призывы к экстремизму фактически отбывает домашний арест, если не простое ограничение на передвижение.

Второе, что сразу видно, — постоянные призывы “воевать по-настоящему”. Стрелков сторонник мобилизации всего общества на войну за уничтожение “нацистской Украины”. Это не тайна. Но подумайте, как же это похоже на призывы к ресоветизации. Не иначе как призрак коммунизма.

У России есть два опыта всеобщей мобилизации общества. Один удачный, другой не очень: Великая отечественная и, соответственно, Первая мировая война. Стало быть, господин Стрелков вряд ли призывает воевать как при царе, ибо Российская Империя не может похвастаться удачным опытом всеобщей мобилизации общества. Стало быть, господин Стрелков призывает общество воевать как при коммунистах.

Стрелков ненавидит коммунизм, он лютый монархист. Мы это тоже знаем. Но даже он, монархист, вынужден оправдывать свои великодержавные амбиции не только реальными успехами коммунизма, но и его идеологией. То есть борьбой с нацизмом. Стрелков вообще не может призывать воевать с Украиной иначе, как по-коммунистически, потому что монархисты, как мы помним по опыту, например, Краснова, воевали не против нацизма, а за.

В общем-то, как бы странно это не казалось на первый взгляд, но ни одна из антисоветских сил в России не в состоянии выбросить из своей пропаганды коммунизм до последней капельки. Они рядятся в монархистов, язычников, фашистов, попов и так далее, но все они празднуют 9 мая поднятие коммунистического флага над Рейхстагом. Никто из них не смеет противопоставлять себя коммунизму в его основе — величайшему геополитическому достижению России в истории.

Недавно меня заинтересовал вопрос антиколониализма в западной культуре. Не знаю, насколько вы в теме, но сегодня на Западе антиколониализм и борьба с империализмом — это одна из центральных повесток левого движения. Этот вопрос вызывает не меньше ажиотажа и споров, чем борьба с расизмом и угнетением. И, что любопытно, всё это сильно напоминает мне советскую историю.

Я, в общем, выяснил, что на Западе антиколониализм воспринимается как автоматический признак прогрессивности. Нельзя, например, сказать, что арабы или персы кого-то там угнетают. Вы автоматически делаетесь нерукопожатным, если заявите такое. Ведь общеизвестно, что арабы и персы это жертвы американо-еврейского империализма.

Такое отношение к колониализму, насколько я понимаю, сформировалось по историческим причинам. Колониализм действительно означал силовое подчинение народов, эксплуатацию ресурсов и труда, уничтожение языков и традиций, цивилизаторство и подобное. Всё это часть настоящей истории западных стран.

Но если аналогичное поведение исходит от бывших колониальных народов, то ровно те же действия (насилие, захват, угнетение) уже называются прогрессивной борьбой за освобождение от угнетения или что-то в этом роде. Опять же, очень по-марксистски.

На мой взгляд, тут мы имеем проблему, что антиколониализм объявляется прогрессивным не в результате научного анализа, а по идеологическим соображениям. У западных стран будто бы нет морального права на насилие, а у их противников оно автоматически считается справедливым, потому что так было в XIX веке.

Исторически, возможно, так и было, но сегодня ситуация куда сложнее. Алжир после Франции, Зимбабве после Родезии, Иран после исламской революции — всё это примеры стран, которые, получив свободу от империализма, тут же обернули её против собственного населения, создав системы не менее репрессивные, а порой и более жестокие, чем прежние.

Для западных левых, однако, это не имеет большого значения. Они продолжают искать угнетение исключительно среди западных стран, словно мы до сих пор живём в конце XIX века. Видимо, причина в стремлении к моральному искуплению. Мол, нужно как следует покаяться, поползать на карачках перед неграми, чтобы очистить карму.

С одной стороны, это хорошо, что люди готовы взять ответственность за прошлое своих государств. Но с другой, свои взгляды они превратили в моральную монополию, фактически запретив любую критику бывших угнетенных народов. У меня вообще сложилось ощущение, что в академической среде подобная “критика критики” может стоить вам карьеры. Реально кажется, что борцы с колониализмом сами построили систему цензуры, травли и подавления инакомыслящих, в общем новую систему угнетения. Ну, а что, мы их угнетали, они нас не могут, так давайте сами себя угнетать.

Лично для меня это урок, что даже самые освободительные идеи можно превратить в орудие угнетения, если возвести их в абсолют. Я это видел и в истории СССР, когда борьба с империализмом и фашизмом переродилась в борьбу за советское мировое господство. Цензура, репрессии, депортации, интервенции и казни — всё это объявлялось прогрессивным лишь потому, что совершалось хорошими людьми против плохих. Изначально-то нам говорили, что это плохо само по себе, что это не гуманно, а потом оказалось, что это не так уж и плохо. Плохо, только если это делают с вами, а если вы, то очень даже хорошо. Вот это борьба с империализмом, что называется.

Мне близка марксистско-ленинская идея о том, что история всегда конкретна и что людей нельзя судить по идеологическим ярлыкам. Классики говорили это совершенно верно. Жаль только, что ни они сами, ни их последователи не слишком придерживались этой истины, когда на кону стояли политические интересы.

В 1967 году американский экономист Джон Гэлбрейт опубликовал книгу «Новое индустриальное общество». В ней он описал, как экономическая власть перешла от владельцев предприятий к так называемой техноструктуре — новому сословию инженеров, учёных, администраторов и преподавателей, контролирующих производство через знание, планирование и организацию.

В послевоенном мире индустриальный пролетариат быстро терял свои позиции. Заводы уступали место офисам и исследовательским институтам, а символическим центром общественной жизни становился университет. Именно этот переход определил всю дальнейшую судьбу левого движения.

Гэлбрейт видел в университетах не просто образовательное учреждение, а острие современной системы производства, уникальную фабрику кадров и идей. Знание стало новым капиталом, а преподаватели, журналисты, психологи и исследователи — моральной и культурной совестью нации.

Да, они лишены собственности и не способны напрямую воздействовать на материальное производство. Но они обладают другим видом власти — интеллектуальной. Университетские работники и будущие специалисты (студенты) стремятся компенсировать свою оторванность от станка моральной миссией. Так родился новый тип левого движения — интеллектуальный гуманизм без классовой борьбы.

В эпоху распада колониальных империй и подъёма национально-освободительных движений несложно было догадаться, кто займёт место нового пролетариата: жертва Империи, расизма и Запада. Для студентов и гуманитариев освободительные войны Третьего мира стали не только политическими событиями, но и моральным искуплением Европы и США.

К тому же внутри самих США разворачивалась борьба черных за гражданские права. Для университетской интеллигенции это стало домашней версией антиколониализма. Вслед за черными появились новые символические жертвы — женщины, меньшинства, мигранты. Их объединяла не экономическая позиция, а статус дискриминируемых. Так борьба за социальную справедливость превратилась в борьбу за признание идентичности и прав угнетенных.

Антиколониализм занял центральное место в этой системе, потому что он связывал все линии — вину белого Запада, страдания чёрных и мусульман, идею исторического долга перед Глобальным югом. Израиль стал удобным символом этой борьбы. В нем левые видели концентрированную версию всех пороков западного общества. Абсолютный империализм.

Гэлбрейт предвосхитил и этот поворот. Он писал, что техноструктура стремится обеспечить стабильность системы через создание идеологии общественного блага. Современный гуманитарный активизм — это именно такая идеология. Язык морально-нравственного добра и причастности к прогрессивной стороне истории необходим системе для самоподдержания. Когда корпорации и правительства говорят о diversity, sustainability и inclusion, они повторяют логику гэлбрейтовой техноструктуры — управление через мораль.

Но этот мир вступил в кризис. Университетское сословие, которое считало себя носителем гуманизма, оказалось неспособным объяснить новую реальность — войну, инфляцию, пандемию, энергетический кризис. Язык, созданный для семинаров, деклараций и уличных шествий, бессилен перед конфликтами, где важно не слово, а дело.

Так левое движение, рождённое из классового протеста, стало заложником собственной морали. Оно больше не говорит от имени труда. Оно говорит от имени покаяния. Оно не борется с капиталом. Оно воспитывает совесть. И потому, когда в мир возвращаются старые-добрые категории империализма, когда в мире вновь встают вопросы соотношения сил на границе, мощи нации и государства — новая левая интеллигенция проигрывает.

Любая система, утрачивающая связь с реальностью производства, начинает жить по законам иллюзии. Современная моральная политика — именно такая иллюзия. Это попытка заменить действие чувством. В новом мире нет места моральным рассуждениям. История требует дела, а не извинений. Новые левые становятся старыми и умирают. Но только для того, чтобы переродиться во что-то новое.

Случайно заметил, что сегодня годовщина Октябрьской революции. На мой взгляд, я вам скажу, эта дата больше не имеет никакого значения.

Я вовсе не пытаюсь обесценить важность революции с исторической точки зрения. Речь о другом. Речь о том, 24 февраля 2022 года подвело черту под всей предшествующей эпохой, начавшейся с убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в июне 1914 года.

Первая мировая война изменила этот мир. Она полностью перекроила политическую карту, разрушила империи, вывела классовую борьбу на первый план и, конечно, дала миру Советский Союз. Вторая мировая стала лишь финальной точкой этих перемен. Но характер XX века определила именно Первая мировая, а не Вторая.

Точно так же и российско-украинская война изменила этот мир. Возможно, такое утверждение кому-то покажется преувеличением. Но я вам скажу, что эта война, вдохновленная Крымом в 2014 году и азербайджанскими успехами в Карабахе в 2020 году, имела потрясающий эффект. Она не просто окончательно обесценила идеи коммунизма и победы во Второй мировой войне, но продемонстрировала всему миру, что он более не может жить по-старому.

Эта война запустила глобальные процессы политической перестройки. Евролевые умирают, уступая место правому ренессансу, повсеместная милитаризация, войны на Ближнем Востоке, конфликты в Латинской Америке и Африке и так далее. Конечно, все это было и до российско-украинской войны, но все эти дроны, ИИ, баллистические ракеты у каждого второго и так далее всего этого не было раньше. И все это понимают, все стороны чувствуют, что они не справляются с технологиями, которые они сами и породили.

Старый мир трещит под грузом своих творений. 24 февраля 2022 года он прекратил свое существование. Мы больше никогда не вернемся к прежнему раскладу сил, к старому пониманию свободы слова, мира и войны, политики и морали. Старый мир не работает — ни в ЕС, ни в США, ни в России, ни на Ближнем Востоке, ни в ООН, нигде.

Сегодня наследие Октября звучит не более чем символически — как и наследие Французской революции или наполеоновских войн. Оно просто утратило значение. Наша история началась заново. Перед нами новая жизнь новых поколений, для которых XX век — лишь события из книжек, а не их личный опыт.

Что еще можно сказать про антиколониализм? Да то, что для многих стран он стал инструментом легитимации власти в глазах собственного населения. Например, в какой-нибудь африканской или ближневосточной стране происходит национально-освободительное движение. Народ восстает против империалистов и изгоняет их. Казалось бы, теперь можно строить независимое и процветающее государство. Но процветание почему-то не наступает. Тру стори для очень многих.

Оказывается, дело не только в том, чтобы завоевать власть, но и в том, чтобы уметь выстраивать международные отношения, управлять экономикой и обществом. Но империалисты внезапно отказываются дружить с тобой. Потому что ты привык действовать с позиции силы. Ты взял власть у империалистов не уговорами и компромиссами, а силой. Значит, надо давить их дальше.

К чему это приводит? К тому, что все собственные ошибки, просчеты и неудачи объясняются через противостояние империализму. Нет, это не мы недоговороспособные, окопавшиеся во власти консервы, не желающие идти ни на какие уступки в интересах международной торговли. Это империалисты срут нам под дверь.

Надо сказать, что население, искренне связанное с антиколониальной борьбой этому верит. Так антиколониализм, изначально направленный против империалистического угнетения, превращается в инструмент оправдания политики новых авторитарных элит. Коррупция, репрессии, подавление свободы слова, притеснение меньшинств, казни и войны — всё это объявляется вынужденной мерой, следствием противостояния империалистам.

Европейские левые и коммунисты нередко продолжают поддерживать так называемую антиколониальную борьбу даже там, где государства уже давно освободились от колониальной зависимости. Тем самым они фактически легитимируют авторитарные, репрессивные и порой даже откровенно террористические режимы.

То есть начинали со справедливой освободительной борьбы против угнетения, а пришли к тому, что сами стали делать тоже самое или закрывать на это глаза, если это совершают наши антиколониальные партнеры.

Так и получается, что любая идея, возведенная в абсолют, превращается в свою противоположность. Антиколониальная повестка должна завершаться там, где завершается оккупация. Но в современном антиколониальном нарративе деоккупация не значит ничего вообще. Есть империалисты или нет их, они виноваты априори.

Как бы авторитарные режимы не истязались над своим населением, они все еще изображаются жертвами, вынужденными действовать совершенно точно также, как и империалисты.

Получается такой вот бред, что мы теперь боремся не с насилием и зверствами, как таковыми. Мы теперь боремся только с тем, чтобы оно не совершалось империалистами против угнетенных наций, а в обратную сторону — всегда пожалуйста.

Димитриев задаётся вопросом, почему до сих пор существуют искренние сторонники коммунизма, несмотря на провалы всех социалистических проектов.

Дело в том, что экономические провалы, международная изоляция и даже развал СССР для сторонников коммунизма не являются признаком поражения. Коммунизм в их восприятии — это не про экономическое процветание и сытное потребление, а про большую армию, сильное государство, про победу, про космос, про национальное достоинство. Коммунизм это про самостоятельную международную политику без опоры на какие-либо внешние центры, даже в ущерб потреблению.

Возможно, когда-то коммунизм действительно подразумевал экономическое процветание. Но в XX веке эта “идеалистическая” линия была вытеснена идеей выживания в условиях суровой реальности. Власть была взята, а что делать дальше оказалось непонятно, потому что обещанного социалистического чуда не случилось.

Так коммунизм превращается в идею выживания за счёт опоры на внутренние ресурсы. Мы всё сделаем сами, потому что у нас свой антиимпериалистический путь, без эксплуатации человека человеком, а наоборот. Звучит комично, но по факту так и было.

Коммунизм стал путём национализма, державности, идеи собственного величия. Поэтому он и умер, собственно. Потому что примитивный национализм XX века, с его идей протекционизма, таможенных пошлин и монополии на внешнюю торговлю плохо сочетается с современной глобальной экономикой. Потому что одно дело строить свою нацию в эпоху плотин и доменных печей, и совсем другое — в эпоху микрочипов, дронов и ИТ. Мало стран, если вообще такие найдутся, могут позволить себе играть в националистов и коммунистов по старинке.

Тем не менее мечтатели остаются и будут оставаться всегда, независимо от экономических закономерностей. Идеологию невозможно уничтожить, но объективные процессы могут отодвинуть её далеко на периферию, как это произошло с коммунизмом. Даже современный национализм питается не столько требованием протекционизма и автаркии, как раньше, сколько миграционным, демографическим и политическим кризисом.

Давно не писал о теории фашизма. Сейчас появилась пара новых мыслей на фоне кризиса популизма в ЕС и США, особенно после выборов нового мэра Нью-Йорка.

Мамдани пришёл к власти, как многие отметили, благодаря откровенно популистской кампании в духе «всем по мерседесу, а богатые заплатят». Он, конечно, не единственный политик, спекулирующий на социальных программах. Это общая проблема современных левых. Проблема, потому что социальные расходы в условиях падающей экономики не могут сохраняться на том же самом уровне, что и раньше, и особенно они не могут повышаться.

И здесь надо вспомнить послевоенную Италию. Как я говорил в своем последнем ролике, хронический дефицит бюджета и общее расстройство финансовой системы стали одной из ключевых причин установления фашистской диктатуры.

Страна жила с постоянным бюджетным дефицитом. Крупнейшими пожирателями средств были государственные железные дороги и почта. Рабочий класс, опираясь на свою профсоюзную мощь, добивался повышения зарплат быстрее, чем росли тарифы, блокировал сокращение штата и распределял должности по принципу политической лояльности. Итальянские железные дороги были убыточны примерно так же, как сегодня нью-йоркская подземка.

Также после Первой мировой войны многие итальянские муниципалитеты перешли под контроль социалистов и католиков. Они набрали кредитов, резко увеличили социальные расходы, публичные работы (госзаказы) и зарплаты муниципальным служащим (себе), что привело к долговому кризису.

Социалисты кутили без оглядки на будущее, а доходы муниципалитетов не успевали пополнять кассу. С человеческой точки зрения их можно понять — люди вышли из ада Первой мировой. Но все же их близорукая политика внесла свой вклад в финансовый кризис.

Когда Рим начал ограничивать кредиты, коммуны ответили повышением налогов, что ударило по коммерческим предприятиям. Буржуазия и аграрии, как нетрудно догадаться, ответили уклонением от налогов и резким недовольством, которое затем выразилось в поддержке фашистов. Таким образом, поддержка фашизма стала реакцией на структурный бюджетный кризис, возникший в результате чрезвычайных расходов во время войны и таких же после нее. Короче, и буржуи своими военными авантюрами, и пролетарии своими социальными авантюрами просрали все полимеры. Они нашли друг друга.

Сегодня ситуация, конечно, иная. Во-первых, современные левые популисты — это не социалисты и католики Италии начала XX века. Те действительно тратили деньги без оглядки на будущее, руководствуясь логикой в духе у буржуев бесконечные запасы денег. Во-вторых, современное начальство далеко продвинулось в управлении финансовой системой. Это не прививка от фашизма. Это урок, которые извлекли многие.

Но, конечно, если в стране снова произойдёт расстройство финансовой системы подобное послевоенной Италии, Германии или Польше, то результат будет схожим. Тогда возникнет жестокое авторитарное правительство, которое раскатает социальных популистов в пользу популистов милитаристского толка, где главным социальным достижением будет считаться теплая казарма и сухие носки.

В общем так. Если социальные программы ведут к дефициту бюджета, вы вскоре будете вынуждены печатать деньги или залезать в долги. Это неизбежно приведет к инфляции. Инфляция, в свою очередь, означает дестабилизацию цен, разрушение долгосрочных контрактов производства и исследований, сокращение горизонта планирования, сокращение инвестиций, уменьшение ВВП и падение доходов. В итоге спираль экономической катастрофы, которая неизбежно ведет к установлению авторитарной власти наподобие фашистской.

Почему капиталисты так болезненно реагируют на социалистов и коммунистов.

Современная промышленная экономика держится на двух основах — стабильных ценах и долгосрочных контрактах. Это особенно хорошо видно в США, где военная промышленность работает по крупным государственным контрактам, которые фиксируют цену и объём продукции на годы вперёд. Эти обязательства затем растекаются вниз по цепочке поставщиков и субподрядчиков, обеспечивая занятость и предсказуемые доходы сотням тысяч предприятий.

Стабильность цен — критическое условие для планирования. Корпорациям важно не то, насколько высокая или низкая цена на нефть, например, а то, что цена на нее завтра будет такой же, как сегодня. При стабильной цене можно выстраивать стратегию, рассчитывать издержки, работать с потребителем.

То же самое касается контрактов. Чем больше заключено долгосрочных соглашений, тем надёжнее работает промышленная система. Рынок сам по себе не может гарантировать, что через два или три года будут доступны материалы, рабочая сила или нужные мощности. Контракт может.

В общем, длительность промышленных циклов и сложная организация производства заставляют крупные корпорации уходить от рынка к планированию. Им нужны гарантии сбыта и предсказуемость, иначе система просто не выдержит.

На этом фоне возникает конфликт между капиталистами, социалистами и коммунистами. Капиталисты не против социалки, как таковой (объемы социалки в США явно превышают советские). Для них проблема в другом. Проблема в том, что если социалисты или коммунисты добираются до власти (я не говорю о революции), то они направляют бюджеты на социальные расходы, что ведет к долгам и инфляции. Это дестабилизурует цены, нарушает предсказуемость и подрывает возможность для заключения и исполнения долгосрочных контрактов.

Для аграрной или отсталой экономики это может быть не особо важно. Но в центре мирового имперализма стабильность цен — это база. Там слишком много связанных между собой производств, технологий и финансовых потоков, чтобы не обращать внимания на изменения цен.

Отсюда и произрастает фашизм. Исторически фашистские движения часто выступали как реакция элит на период резкой нестабильности — экономической, бюджетной, социальной. Фашизм возникал именно там, где левые движения, опираясь на демократические механизмы, приходили во власть с масштабными программами, нарушающими существующий финансовый порядок. Италия, Германия, Чили, например, все они стали жертвой социального популизма, смертельного для капитализма в иной исторический период.

Я не обвиняю людей в том, что они хотели жить лучше. Это норма. Но стремление взять от капитализма свое, не учитывая интересы монополий, подрывает его основы, что в конечном счете выливается в конфликт.

В странах третьего мира это не имеет большого значения, потому что там нет ни демократии, ни социального популизма, ни передового хозяйства, требующего планирования. Но в наиболее передовых странах это очень важно.

Отсюда и непонимание европейцев и американцев почему в их развитых обществах возникли диктатуры, похожие на те, что они привыкли видеть в Африке или Латинской Америке. Они продолжают думать, что Гитлер или Муссолини были историческими случайностями. Но в реальности их приход к власти стал реакцией на разрушение финансовой стабильности.

Социализм внутри капиталистической системы действительно может существовать, но лишь до тех пор, пока не угрожает её основанию — стабильности цен, предсказуемости и возможности долгосрочных контрактов. Как только социальная политика начинает подрывать этот фундамент, система реагирует жестоко и безжалостно.

Набрёл я на такую мысль, что оскорблять государства и их политическое руководство не стоит ни при каких обстоятельствах. И дело вовсе не в страхе перед репрессиями. Просто оскорбление это форма устного насилия, психологическая подготовка к насилию физическому. Когда мы называем какое-либо государство тоталитарной помойкой или фашистским, мы тем самым легитимизируем международную политику, направленную против него. А этого я как раз хотел бы избежать.

Мне не хочется становиться проводником чужой международной политики лишь потому, что мне не нравится то или иное государство. Отношение следует выражать более корректно — через конкретные претензии к определённым политикам, решениям и практикам, но не к государству в целом и не к его народу.

Кроме того, мы любим говорить себе, что ничего не имеем против народа и критикуем только государство и его лидеров. Но в международной политике отделить народ от государства почти невозможно. Каждый раз, когда вы говорите Путин — убийца или Украина — нацистское государство, достается не только Путину или Украине, но гражданам этих стран. Частично потому, что государство насильно использует их для продвижения своих интересов, а частично потому, что многие люди добровольно отождествляют себя со своим государством и поддерживают его.

Таким образом, если вы оскорбляете наше любимое начальство, то многие примут это оскорбление на свой счет. Не потому, что они прям горой за Путина или Зеленского, а потому что они понимают, что сперва идут оскорбления, а потом кулаки. Сперва вы называете кого-то нацистами, а потом развязываете маленькую победоносную с кучей трупов. Люди зачастую неспособны это выразить, но они очень хорошо понимают какая дорожка ведет к кровопролитию.

Я не могу сказать, что с этого момента никогда больше не скажу ничего плохого. Но если мы хотим отказаться от насилия, то нам нужно думать не только об объективных условиях, которые побуждают людей к войнам, но и о том, что насилие также скрывается на психологическом уровне. Нужно уметь держать себя в руках даже по отношению к тем, кто вам очень неприятен. Это трудно, но именно это делает человека по-настоящему прогрессивным.

Вообще, у людей превосходно развито чутьё к насилию. И надо сказать, что капитализм внес огромный вклад к развитию этого чувства.

Раньше люди поколениями жили в деревнях и практически ничего не знали о государственных делах. Сегодня политика — это увлечение миллионов. Склоки, оскорбления, намёки, репрессии и конечно же войны научили людей чувствовать отношения между собой куда тоньше и, если можно так выразиться, контрастнее, чем в аграрные времена.

Политика при капитализме за счет своей массовости пробудила в человеке очень сильные чувства. Зачастую человек даже не в состоянии их описать. Это вынуждает его искать тех, кто будет говорить от его имени.

И здесь появляется место для обмана. Искусный политик, спичрайтер, маркетолог и так далее могут прекрасно понимать, что ты действительно чувствуешь и чего на самом деле хочешь. Но они могут и зачастую манипулируют этими чувствами в своих интересах. Тебе кажется, что он говорит от твоего имени, а на самом деле он тобой манипулирует. Он хочет, чтобы ты поверил, что ваше видение происходящего совпадает, чтобы получить твою поддержку. А может быть даже так, что он и сам не понимает, что происходит.

Если бы люди всегда могли самостоятельно и точно выражать свои эмоции словами, то политика бы умерла — как, впрочем, и значительная часть человеческих отношений. Мы не в состоянии описывать свои чувства абсолютно точно. Да и сама способность облекать переживания в слова требует постоянной тренировки. Это навык, это искусство, требующее не только чувствительности, но и самоконтроля. Важно не только ощущать окружающий мир — общество, политику, — но и следить за тем, как эти ощущения превращаются в слова и мысли.

Люди сегодня показывают, что они неплохо натренировались чувствовать политику, гражданское общество, отношения между людьми. Но способность выражать их все еще сильно отстает. Отчасти из-за того, что они путаются в своих чувствах и поддаются манипуляциям, а от части потому, что они боятся открыто провозглашать свои частные или ограниченно коллективные интересы, продолжая прикрывать их всеобщим общественным благом.

Ещё пару слов о мирном плане Трампа. Европейцы и украинцы возмущаются, что этот план не учитывает их интересов. Но любой вменяемый политик справедливо спросит: а почему США должны учитывать интересы Европы или Украины? Какой у них геополитический вес? Они зависимы от США. Чего бухтеть теперь?

Понятно, что американцы не могут совсем игнорировать интересы своих партнеров. Но посмотрите на этих партнеров: Франция, Бельгия, Нидерланды или Дания. Это они требуют что-то от России? Да они без США не в состоянии обеспечить Украину всем необходимым. Кто будет за них впрягаться и давать им какие-то гарантии безопасности или спрашивать о территориальном разделе Донбасса?

Сегодня действует простое правило: ты получаешь только то, что способен взять. Если не можешь — значит, это не твоё. Всё. Это взрослая политика. Нет оружия? Проблемы тех, кто десятилетиями не вкладывался в оборону. Нет людей? Проблемы тех, кто разорял собственную страну, деморализуя население.

В этом мире никто никому не помогает бесплатно. Каждый защищает только свои интересы. У европейцев и украинцев есть собственный вес — но и у России он есть. Не нравится баланс сил — качай военку, развивай патриотизм, борись с коррупцией и так далее. Это политика Трампа.

Это несправедливо ни по отношению к европейцам, ни по отношению к украинцам. Не они развязали эту войну. Но в этом мире нет места справедливости. Если ты слабый, ты подчиняешься. Если ты сильный, ты доминируешь. Сострадание оно для людей, а не бюрократического аппарата.

Немного о структурных переменах в экономике и их идеологических последствиях.

Во второй половине XX века сфера услуг постепенно вытеснила промышленную занятость. Механизация, глобализация, урбанизация и рост нематериального производства сместили занятость в сторону административных, коммуникативных и интеллектуальных навыков. Сегодня крупнейшие источники рабочих мест — здравоохранение, образование и социальные услуги. Это не только потребительские отрасли, но и огромные сектора занятости, которые отлично подходят для женщин.

В то же время традиционные мужские профессии, основанные на физическом труде и выносливости, сокращаются или исчезают. Женщины массово входят на рынок труда, причём уровень их образованности растет быстрее мужского. Если в индустриальном обществе высшее образование было преимущественно мужской привилегией, сегодня ситуация радикально изменилась.

Мужчины всё чаще оказываются относительно менее образованными и менее востребованными и, как следствие, менее конкурентоспособными. Расширение материальной независимости женщин, женский карьеризм, урбанизация и так далее привели к снижению рождаемости и еще большему участию женщин в экономике. Традиционная роль мужчины-кормильца отмирает, многие мужчины впадают в депрессию и испытывают одиночество и кризис самоидентичности.

Ответом на это стало появление различных патриархальных движений, выступающих за восстановление прежних гендерных и социальных ролей. В США, например, одно из таких движений известно под названием МАГА-коммунизм. МАГА-коммунизм это своего рода попытка разоряющегося индустриального пролетариата вернуться в индустриальную эпоху: восстановить национальную тяжёлую промышленность, ограничить конкуренцию в занятости, вернуть мужчине социальное лидерство и статус кормильца семьи.

В общем, развитие сферы услуг не просто подорвало традиционные профсоюзы и индустриальную занятость, но и пошатнуло социальный статус мужчин. Многие из них до сих пор связывают себя с физическим трудом, а с не заботой, коммуникабельностью или эмоциональной чувствительностью. В ответ на это возникают антисистемные протестные движения, которые не хотят признавать сложившиеся перемены и которые стремятся вернуть утраченный статус и восстановить индустриальный порядок. Но тем самым они лишь подчёркивают то, что пути назад больше нет.

Левые любят объяснять недоступность жилья тем, что это якобы прямое следствие капиталистического развития. Мол, капиталисты платят копейки, покупают себе по две, три, тридцать квартир и сдают втридорога несчастным пролетариям. А вот если наступит социализм, то у каждого будет как минимум по трёшке в центре города. Удобная сказка, но реальность несколько сложнее.

Стоимость жилья растёт прежде всего там, где растёт плотность населения и предприятий. Когда в ограниченном пространстве живут и работают миллионы людей, инфраструктура постоянно работает на пределе. Любая новая стройка требует всё больших вложений: расширить дороги, проложить дополнительный водопровод, усилить электрические сети, построить новые станции и так далее. Чем выше плотность населения, тем выше издержки, и они неизбежно закладываются в стоимость жилья — как нового, так и уже существующего.

Это не капиталисты стали платить меньше. Это стоимость жилья растет по экспоненте. То есть дороговизна жилья — это не вопрос капитализма или социализма. Это вопрос объективных возможностей роста и развития городов.

В свою очередь, города растут и развиваются потому что это лучший способ организовать экономический рост. Так быстрее распространяются знания, эффективнее используются кадры, ближе сервисы, логистика и управление. Чем плотнее хозяйство, тем выше производительность, а значит — и возможности государства защищать свои интересы на международной арене.

Любое государство живет в условиях глобальной конкуренции. Чтобы не отстать, оно вынуждено стимулировать развитие: уплотнять производство, науку, административные центры. Но та же самая концентрация порождает перегрузку, рост издержек и как следствие рост стоимости жизни.

Даже при социализме логика международного соперничества привела бы к тем же самым результатам. СССР и так испытывал жилищный дефицит в крупных городах, несмотря на планирование и отсутствие жилищных инвесторов. Если бы СССР существовал и по сей день, то он точно также, как и раньше, продолжал бы политику концентрации ресурсов и людей в ключевых центрах, тем самым обостряя жилищный вопрос. И никакая советская плановая экономика ничего бы не смогла с этим сделать, потому что приоритет отдавался не равномерному развитию, а максимальной эффективности и скорости роста экономики. Империалисты же кругом!

Поэтому жилищный кризис — это следствие неравномерного развития, вызванного самим фактом взаимодействия государств между собой. Чтобы сделать жильё доступнее, нужно не уплотнять мегаполисы, а создавать новые центры там, где дешевле жить — ближе к источникам энергии, сырья и свободных мощностей. Но такое развитие требует долгосрочного и спокойного планирования. А спокойствие невозможно там, где каждый боится отстать.

Иными словами, жильё дорожает не потому, что капиталисты жадные. И не потому, что социализм исчез. Оно дорожает потому, что мир живет по правилам бесконечного соревнования, а города это ключевой инструмент в этой гонке. И пока гонка продолжается, квадратный метр будет только расти в цене.

Нынешний кризис США и Евросоюза это не столько результат их внутренних перемен, сколько следствие того, что мир в котором они существуют изменился.

Давайте вспомним, как формировалась американская гегемония после Второй мировой войны. Это был мир слабых национальных идентичностей и недостроенных государств. В Африке, Азии, Латинской Америке существовали либо колониальные, либо только что освободившиеся государства. Массовое образование, культура и даже единый язык зачастую отсутствовали, а местная элита поголовно обучалась на Западе. В такой среде американская мягкая сила работала почти автоматически: ценности, институты и культура США легко импортировались, а сопротивление им практически отсутствовало.

По мере того как в этих регионах формировались полноценные национальные государства, ситуация начала принципиально меняться. Массовое школьное образование, общегосударственные языки и собственные исторические мифы привели к появлению национальной бюрократии и национальных интересов. Элиты перестали быть чисто компрадорскими и начали опираться на внутренние социальные группы.

В результате внешнее воздействие в виде НКО, грантов, культурной экспансии и идеологического давления стало наталкиваться не на идеологический вакуум, а на оформленные социальные структуры, способные сопротивляться, адаптироваться и переосмыслять чужое влияние. Демонтаж таких инструментов, как USAID стал лишь вопросом времени.

Именитая глобализация в этом смысле оказывается не вечным процессом, а временной тенденцией, возможной лишь в условиях слабых национальных государств. Когда же национальные государства укрепляются, они неизбежно начинают защищать собственные интересы, ограничивать движение капитала, людей и идей, и тем самым подрывать саму логику глобализации. То, что сегодня описывается как возврат к эпохе национализма, на самом деле является следствием завершения процесса национального строительства в некогда периферийных регионах.

Тем более интересно смотреть на миграционный кризис в США и Европе. Современный мигрант принципиально отличается от мигранта XIX века тем, что это уже не безродный бродяга, не имеющий социальных корней, а человек воспитанный в духе собственной национальной идентичности. Он несёт с собой не только дешевую рабочую силу, но и политические представления, коллективную память, лояльность и зачастую интересы элит страны своего происхождения.

В условиях демократических институтов западного общества эти интересы не остаются частным делом диаспор, а начинают встраиваться в политический процесс через выборы, партии и общественные движения. Таким образом, внутрь западных демократий проникают внешние национальные интересы, которые конкурируют не только между собой, но и с местным национальным укладом. В результате происходит разложение национального консенсуса, так называемое “стирание западной цивилизации и культуры”.

То, что раньше выглядело как общий национальный проект, сегодня дробится на множество конфликтующих между собой лагерей. Политики, стремясь к власти, вынуждены эксплуатировать эти противоречия, что ещё больше подрывает внутреннюю связность государств. США и Европа начинают трещать не потому, что стали слабее сами по себе, а потому, что они впитали в себя внешние национальные интересы. Не они теперь управляют миром, а совокупный мир ими.

В этом контексте совершенно понятна историческая необходимость появления такого лидера, как Трамп. Американский национализм это попытка вернуть американскому государству роль главного субъекта. Это попытка предотвратить проникновение иностранных интересов в собственную систему и отказаться от либерально-демократических иллюзий, сформированных в эпоху слабых национальных государств. Трамп это политическая фиксация того, что мир изменился. Америка больше не может управлять глобальными процессами через ценности, институты и мягкую силу.

Таким образом, кризис Запада в целом оказывается не признаком его исторического упадка и внутренней деградации, а признаком того, что остальные регионы мира наконец перестали быть периферией и вошли в эпоху зрелых национальных государств.

Маленький секрет большой политики

Центральный вопрос любой власти — и человеческих отношений вообще — заключается в том, у кого есть сила. Каждый человек, стремящийся возглавить суды, прокуратуру, полицию, спецслужбы или государство в целом, делает это не для того, чтобы бездействовать на своём посту. Он стремится воздействовать на окружающий мир в соответствии со своими представлениями, желаниями и ценностями — при помощи силы.

Сила таких людей ограничивается лишь силой других людей с аналогичными устремлениями. Поэтому каждый из них неизбежно старается нарастить собственное могущество, чтобы эффективнее проводить свою политику. Это и есть политическая борьба, в которой все игроки находятся в принципиально равных условиях вне зависимости от экономического базиса.

Такая борьба не предполагает демонтажа государства ни при каких обстоятельствах, поскольку демонтаж государства автоматически означает демонтаж тех представлений, желаний и ценностей, которые навязывались с помощью силы. Идея общества без государства, продвигаемая посредством государственного насилия, — это оксюморон.

И именно в этом состоит главная ошибка, допущенная Марксом и Лениным при выдвижении теории диктатуры пролетариата.

Политика Трампа — это хороший пример так называемой диверсификации международных отношений.

Долгое время глобализация шла в сторону разделения труда и роста взаимозависимости. Эта взаимная уязвимость снижала вероятность конфликтов. Торговля, финансы, технологии и логистика переплетались настолько, что глобальная война становилась просто невыгодной. Международные отношения больше напоминали единый рынок с политическими спорами, чем борьбу за выживание.

Диверсификация международных связей — или, если говорить языком идеологии, национализм — этот механизм постепенно ломает. Политические споры зашли так далеко, что договариваться стало сложнее. Доверия меньше, а значит растёт страх зависимости от других.

Теперь все боятся оказаться критически зависимыми от одного поставщика, одного маршрута, одной технологии или одной валюты. Сам по себе этот страх рационален, но стратегически он опасен. Чем меньше взаимной уязвимости, тем ниже цена конфликта. Война, санкции или разрыв связей уже не обязательно означают немедленный экономический обвал — а значит, становятся более приемлемым инструментом политики.

В итоге мировая система движется от глобальной взаимозависимости к функциональной раздробленности, если можно так выразиться. Мир не распадается на полностью изолированные блоки, как в начале XX века, но делится на частично автономные контуры: энергетические, технологические, финансовые, военно-политические. Внутри каждого из них взаимозависимость остаётся высокой, а вот между контурами её стараются сознательно сократить. Это делает систему устойчивее к глобальным шокам, но одновременно повышает риск региональных конфликтов.

Союзы между государствами становятся менее идеологическими и более прагматичными. Страны всё реже сотрудничают друг с другой как с единым целом, и всё чаще — по конкретным направлениям: энергия, оборона, технологии, логистика.

Друзей больше нет, есть полезные функции. В результате одни и те же государства могут одновременно быть и партнёрами, и соперниками. Это снижает предсказуемость международной политики и усиливает роль ситуативных решений. Не там и потом, а здесь и сейчас.

Для великих держав диверсификация зависимости означает переход от гегемонии к управлению рисками. Ни одна страна больше не способна контролировать всю систему, но каждая старается сделать так, чтобы её уязвимости были меньше, чем у других. Международная политика всё больше становится соревнованием на выносливость, а не силу. Побеждает тот, кто дольше остальных выдерживает разрывы связей, санкции и кризисы.

Для средних и малых стран последствия двойственные. С одной стороны, появляется больше пространства для манёвра: можно балансировать, диверсифицировать партнёров, не привязываться жёстко к одному центру силы. С другой — исчезают общие правила и гарантии безопасности. Каждый сам за себя.

Очевидно, что в долгосрочной перспективе диверсификация зависимостей ведёт к нестабильности мира. Но она вряд ли возвращает его к эпохе тотальных войн. Скорее всего, XXI век будет веком хронической напряжённости и множества локальных конфликтов. Мир перманентной войны, стресса, усталости и депрессии..

По сути, мир уходит от иллюзии, что взаимная зависимость автоматически означает мир, и входит в эпоху, где безопасность важнее эффективности, а устойчивость важнее роста. Это делает международные отношения менее оптимистичными, но более честными, не прикрытыми идеологической завесой. И, конечно, более опасными для тех, кто не успел к ним приспособиться.