Попытки представить СССР одним из мировых лидеров в области прав человека напомнила мне советскую пропаганду, охотно очернявшую Запад. В СССР обожали смаковать любые проблемы на Западе и на их фоне выставлять себя образцом всего лучшего в мире. У них негров линчуют — у нас дружба народов, у них ипотечное рабство — у нас квартиры бесплатно, у них олигархи и нищие — у нас социальное равенство. Но сами того не понимая, советские патриоты тем самым опрокинули всю марксистско-ленинскую логику.

Еще Маркс отмечал на британском примере тенденцию обуржуазивания части пролетариата за счет британской эксплуатации всего мира. Ему вторил Энгельс, показывая, как крупные профсоюзы взрослых квалифицированных рабочих в Британии добиваются повышенного благосостояния и тем самым формируют рабочую аристократию. Наконец, Ленин утверждал, что в развитых империалистических странах буржуазия систематически подкупает верхушку рабочего класса за счёт монопольных сверхприбылей. Так возникает рабочая аристократия — наиболее квалифицированные, устойчиво занятые и лучше оплачиваемые рабочие, чьи интересы склоняют их от революции к реформизму, оппортунизму и социал-шовинизму.

Из этого у классиков следует простой вывод: империализм действительно позволяет части рабочего класса (того, который состоит в крупных профсоюзах) жить лучше остальных, а потому склоняет её к классовому сотрудничеству (солидаризм), а не к революции.

Это плохо сочетается (вообще не сочетается) с советской риторикой о загнивающем капитализме. Если на Западе всё было так ужасно, то неоткуда было взяться целому пласту рабочей аристократии, которая только и способна, что саботировать революцию в эпоху постоянно обостряющихся империалистических противоречий. Но никакой революции на Западе так и не случилось. Потому что там жили и продолжают жить лучше, чем в большинстве стран мира.

И именно это стало главной причиной революции в Российской Империи и всех последующих революций в мире. Именно бедность и слабость профсоюзного движения подпитывали Октябрь и другие революции в отсталых странах. Все они стали результатом не перезрелости капитализма, а его недозрелости, отсталости. Рабочие массы видели как хорошо живут на Западе, завидовали ему и проклинали его. Они также проклинали свое правительство, которое оказалось не в состоянии защитить себя от империалистической эксплуатации, развить современную экономику и обеспечить достойный образ жизни.

И всё это коммунистические патриоты, как прошлые, так и настоящие, отрицают. Они не врубаются, что своими тупыми сравнениями, просто выбрасывают свой любимый ленинизм на помойку оставляя от него только одно — абстрактный антизападный шовинизм.

Страх перед репрессиями, желание удержаться в легальном поле, окучивать максимально широкую аудиторию и стричь донаты — вот что делает коммунистов сторонниками власти.

Механизм подчинения работает предельно просто. Любая по-настоящему опасная критика власти мгновенно и жёстко подавляется, пока у говорящего не вырабатывается рефлекс: как у собаки Павлова, вместо «война» говорить «СВО».

Сначала в иной мир на нарах отправляются организаторы и активисты — те, кто действительно, как говорится, встаёт с дивана. Потом берутся за укорачивание слишком длинных языков. Оставшиеся сбегают в сказочный мир эзопа, где каждый воображает себя волшебником, чудесным образом, силой своего магического повествования избегающий государственного внимания.

В общем, после нескольких этапов просеивания на свободе остаются лишь те, кто в принципе не представляет угрозы. Они могут называть себя революционерами, монархистами, фашистами, коммунистами — да кем угодно. Это уже не имеет значения. Они не представляют никакой угрозы. И они это понимают. Они понимают кем они стали — вымуштрованными розгами школьниками, которые знают, что можно говорить, а о чём нужно молчать. Они полностью во власти режима. Все всё понимают.

Но, чтобы не выглядеть холуями режима, чтобы не демонстрировать своё раболепие и беспомощность, чтобы и дальше окучивать аудиторию, чтобы и дальше собирать донаты, эти пай-мальчики вынуждены и дальше разыгрывать непримеримость и радикальность. Но как?

Наши волшебники решаются отбросить знаменитый эзоп и рубить правду-матку. Они срываются во всем свое красноречии на ненавистную буржуазию... но только из других стран. Ох сколько проклятий припасли наши доморощенные радикалы для чужой буржуазии. Там и фашисты, и убийцы, и душегубы, изверги и палачи. А тут — СВО, а тут мы ничего не знаем, а тут мы ничего не видим, а тут у нас хе-хе-хе да ха-ха-ха.

В общем, наши пай-мальчики ведут себя как простые дворовые шавки. Они лают на тех, кто не может дать сдачи, на тех, кого власть объявила своими врагами. Этих империалистических негодяев вы можете облаивать сколько угодно. Нашему силовому аппарату, как говорится, совершенно не жалко.

Так было уже однажды. Так было во время Первой мировой войны. Потому что если ты не способен критиковать буржуазию одинаково и везде, как это делал Ленин, значит, ты льёшь воду на мельницу одной из сторон. Значит, ты враг рабочего класса, солидаризовавшийся с национальной буржуазией в своих жалких попытках сохранить легальность. Значит, ты ничтожество, достойное лишь одного — народного презрения.

Про советскую великодержавную политику

В основе советской идеологии лежало деление государств на прогрессивные и реакционные. СССР объявлялся авангардом прогресса: мы ведём только справедливые войны против фашизма и колониализма, оказываем интернациональную помощь братским народам, преодолели эксплуатацию человека человеком и т.д. Запад, напротив, представлялся центром мировой реакции, действующим ради порабощения и ограбления слабых и беззащитных народов.

Однако по факту СССР во многом воспроизводил логику великих держав. Он создавал опорные пункты снабжения и влияния, торговал оружием, рассылал военных советников, проводил операции подавления в своей сфере и боролся за логистические и стратегические узлы. Советский «профит» измерялся не корпоративной прибылью, а безопасностью, престижем и идеологическим влиянием. Извлекалась прежде всего стратегическая рента: плацдармы и буферы (Восточная Европа как санитарный пояс безопасности), контроль узлов и коридоров (порты, проливы, трубопроводы вроде «Дружбы», железные дороги и морские маршруты), опора на союзные режимы, обеспечивавшие стратегическую глубину обороны и глобальный статус. Экономические механизмы СЭВ — клиринг, льготные кредиты, поставки ниже мировых цен — формировали субсидируемую зависимость.

Марксизм-ленинизм стал опорой советской великодержавности: войны и вмешательства объяснялись «обороной от империализма» или «интернациональным долгом». Формально деньги тратились на солидарность, а не зарабатывались на периферии, что позволяло избегать ярлыка классического рентного империалиста при фактическом контроле и иерархии.

Марксистско-ленинское объяснение межгосударственных противоречий давало СССР удобную моральную подпитку, но блокировало возможность понимать реальную картину мира. Межгосударственные столкновения возникают из самого факта наличия множества государства. Государственная раздробленность приводит к возникновению проблем безопасности (каждая сторона видит оборону другой как угрозу), срыву договоренностей (скрытая информация, невозможность дать надёжные обещания, неделимые предметы торга — территория, святыни, статус), политической экономики (распределение рент и контроль логистики), идентичности и статуса (национализм, религия, честь), а также внутриполитических стимулов и банальные ошибки лидеров.

Игнорируя реальность и сводя мотивы советских противников к «капиталистической наживе», Москва недооценивала автономную силу наций, институтов и символов — и подрывала собственную сферу влияния изнутри.

Так, в Восточной Европе советская политика считала, что смена строя + экономическая/логистическая подпитка стабилизируют пространство. На практике национализм и статус оказались сильнее. Будапешт-1956, Прага-1968, затем Польша-1980 показали, что суверенитет и политическая форма для обществ — не сводимы к материальным потокам. В Египте ставка на антиимпериалистическую солидарность не учла арабский государственный интерес. В 1972 Садат разорвал военное сотрудничество и ушёл к США. В Афганистане сведение всего к классовой борьбе привело к игнорированию племенной структуры общества, религиозной легитимности коммунистов и местных институтов, превратив полицейскую операцию в затяжную войну на истощение. В третьем мире (Эфиопия, Ангола, Южный Йемен) поддержка «своих» режимов якобы по классовому признаку часто натыкалась на этнополитические расколы и конкурирующие центры власти. Даже китайско-советский раскол стал уроком: идеологическое родство не отменяет национального интереса и статуса великой державы.

Внутри Союза тот же экономический детерминизм вел в конце концов к кризису легитимности коммунистов. Игнорирование национальных интересов и символических претензий к Москве (Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия) плюс экономические издержки поддержания периферии разъедали центр. Иными словами, отрицание полноты причин конфликтов делало советскую политику близорукой. Она удерживала территории силой и субсидиями, но теряла согласие и устойчивость, а вместе с ними — и саму возможность долговременного контроля.

Без понимания природы политики Советского Союза невозможно понять природу политики России. Как и СССР, Россия стремится превращать сопредельные территории в буферную зону. При отсутствии Варшавского договора используются инструменты управляемой нестабильности и зависимостей — замороженные конфликты (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, долгие годы Донбасс), энергетические и транспортные рычаги, опорные пункты (авиабазы, места размещения РЭБ, РЭР, РТР). Логика простая: если у нас нет контроля над соседями, то и у вас его не будет.

Украинский кризис вообще является наиболее типичнейшим примером советско-российской политики. После распада ОВД и утраты союзных республик Россия унаследовала географическую оголённость своего индустриального ядра. Украина в своей массе (и этим она отличается от Финляндии) — плоская равнина, удобная для крупных наступательных операций в духе Второй мировой войны. Одна мысль о том, что там снова могут быть развернуты западные войска, пробуждают среди российских силовиков самые страшные кошмары. Естественная реакция — страх и чувство уязвимости, и в результате — агрессия.

Кроме того, через южные порты Украины проходят ключевые экспортные и импортные потоки: зерно, металл, руды, химия — и обратно топливо, техника. Равнинная логистика «поля → элеваторы → железная дорога/речные баржи → порты» создаёт естественную ориентацию на южные морские ворота. Кто контролирует Чёрное море, тот влияет на военно-экономический потенциал всех прибрежных государств. Укрепление или утрата контроля над Крымом, Керченским перешейком и прибрежным коридором (Мелитополь — Бердянск — Мариуполь) радикально меняет оперативную картину в Азово-Черноморском регионе. И это всё еще не так радикально, как в советские времена, когда в 1946 году были выдвинуты территориальные претензии к Турции и требования пересмотра режима проливов (из-за чего Турция и оказалась в НАТО).

Россия есть полноправный наследник СССР, унаследовавший от него не только сильную военную промышленность, но и пограничную уязвимость, неспособность контролировать свои окраины и вытекающий из этого диктатуру Москвы над регионами. Россия, как и СССР, невероятно большое внутренне слабое государство, которое компенсирует свои недостатки расширением стратегической глубины. Отсюда — приоритет долгосрочных военно-политических целей над краткосрочными интересами прибыли. Капитализм в России институционально подчинён государству. Зарабатывать по крупному в нем могут только те, кто обслуживает государственные интересы безопасности и внешней политики. Капитализм рассматривается как инструмент, а не цель. И в этом Россия вновь похожа на Советский Союз. Великая держава мыслит одинаково вне зависимости от своего внутреннего устройства.

Помните, как Маркс сказал, что мир нужно не только объяснять, но и изменять? На самом деле это не было изобретением Маркса. Это придумала ненавистная каждому сознательному пролетарию буржуазия.

Идеология до появления капитализма в основном крутилась вокруг религии. Последняя постулировала консерватизм и отсутствие перемен. Не всегда, но в основном. По мере развития капитализма религия менялась в сторону реформизма. Этот процесс закончился к началу XIX века, когда взбесившиеся французы устроили свою знаменитую революцию. Именно тогда, не без помощи Наполеона, кстати, в Европе были популяризованы идеи, что идеология должна не только объяснять этот мир, но и преобразовывать его. Именно либералы стремились создать новое, рационально устроенное, свободное общество всеобщего равенства и так далее. Марксова идея заключалась не в том чтобы сказать что-то новое, а в том, чтобы по старой немецкой традиции показать, что эти глупые французские либерашки ничего не понимают, а мы, мудрые немецкие философы, сейчас объясним, как достичь этих идеалов на самом деле.

Тем не менее сама по себе идея необходимости революционного преобразования мира стала следствием развития капитализма, а не социализма. Капиталисты боролись за свержение монархий и устранение препятствий для развития экономики. Последнее выражалось не только в устранении законодательных ограничений, но и в мобилизации миллионов людей для переезда из деревень в города. Скорее все в города за свободой, бегом за равенством и братством, в очередь за паспортом гражданина Советского Союза, на великую стройку и так далее.

В общем-то, марксизм-ленинизм стал очередным продуктом становления буржуазного общества. Отсталость и неспособность российского правительства мобилизовать людские и экономические ресурсы, промедления с урбанизацией и индустриализацией привели к социальному взрыву. Все эти ленинско-марксовские лозунги социальной мобилизации так зашли населению, потому что они отвечали потребностям ускоренной модернизации экономики. Социализм стал своего рода инструментом становления капитализма в России.

Отсюда — высокопарный слог и громоздкие, непонятные, двусмысленные конструкции. Не так-то просто объяснить деревенским жителям зачем им ехать в города как можно быстрее. Они были слишком необразованные, чтобы понять необходимость перемен на практике. Они не понимали и не могли понять ни бюрократического слога, ни конкретно-исторической необходимости. Объяснить что-то религиозному населению можно было только псевдорелигиозной риторикой. Мобилизационная идеология именно таковой и была. Она говорила с крестьянами на их языке, не удосужившись объяснять им что-то в деталях. Не рефлексируй, а делай.

Совершенно не удивительно поэтому, что по мере урбанизации вся мобилизационная идеология отмирала. Когда движение масс уже случилось, когда индустриализация уже проведена, вы с трудом сможете заинтересовать людей продолжать крутиться как белка в колесе, особенно — принимать активное и широкое участие в вашем бесконечном соревновании по строительству коммунизма в становлении.

Одно дело, когда вы загоняете в города крестьянское быдло лозунгами о движении к коммунизму, к свободе, демократии и братству народов. А другое дело — когда вы те же самые псевдорелигиозные абстракции продаёте городским жителям в условиях бытовой рутины. Люди, прожившие годы в окружении постоянных лозунгов и обещаний, постепенно выгорают. Растёт недоверие и скепсис по отношению к абстрактным формулам достижения счастья. Они понимают, что улучшение жизни достигается не расклейкой агитационных плакатов и не первомайскими демонстрациями, а долгим рутинным трудом, планами, метриками и проверяемыми результатами. Всё это противоречит не только марксизму-ленинизму, но и либерализму, и фашизму, и исламизму (сам ставший мобилизационной идеологией, как в Иране, например). Всё это идеологии связанные с социальной мобилизацией, а не рутинной городской жизнью.

Когда в США убили Чарли Кирка, я подумал, что левые там окончательно сошли с ума. Потом полистал ТГ-каналы наших марксистов-ленинцев и понял, что у нас ситуация не лучше.

Я так понимаю, что дело в том, что левые там, как и марксисты тут, вообразили себя богами прогресса. Они реально считают, что всё, что они говорят это автоматически прогрессивно, а всё, что говорят их оппоненты или просто несогласные — реакционно. Забавно только, что само разделение на левых и правых уходит корнями во Французскую революцию, где, по сути, правые были за монархию, а левые — за либералов и парламент. Сегодняшние левые, марксисты, анархисты, тунеядцы и бунтари, заявляющие о социализме и коммунизме, используют ту же, блин, самую буржуазную дихотомию для определения социальной полноценности человека.

Или вернее сказать социальной неполноценности, измеряемой воображаемым штангенциркулем. Потому что если ты не согласен с ними, то только потому, что ты фашист, расист или христиано-иудейский мракобес (но не исламист, исламистов западные левые и марксисты почему-то очень любят). Короче, если ты не согласен, то ты заслуживаешь осмеяния, порицания и даже смерть. Потому что здоровые люди не будут радоваться и придумывать оправдания убийству гражданского, далёкого от управления репрессивной машиной.

Но для многих современных западных левых и марксистов любое насилие может быть оправдано, если оно служит лично их интересам, потому что их интересы, как мы знаем исключительно прогрессивны. Мы прогрессивны, когда запрещаем свободу слова, мы прогрессивны, когда отменяем выборы, мы прогрессивны, когда депортируем миллионы, казним сотни тысяч, совершаем военные преступления и этноцид. Все это во благо. А в чем выражается благо? Ну, конечно, тем, что его совершаем мы. Скоро левые и марксисты будут жаловаться на Холокост исключительно с позиции упущенный возможности.

В какой-то момент, я не могу сказать в какой именно, западные левые и марксисты свернули куда-то не туда. Потому что я не стану говорить, что они всегда были такими сумасшедшими, как сегодня. Я также не стану отрицать реальный вклад западных левых и марксистов в социальное освобождение своих народов. Будет бредом изображать их априори реакционерами. Это не так. Но то, что я вижу сегодня это просто пиздец. Антифашисты для меня уже ничем от фашистов не отличаются. Одни с пеной у рта обвиняют всех в коммунизме, другие ищут под половицами белых гетеросексуалов и сионистов. Нормальным людям уже и податься некуда.

Борис Кагарлицкий: репрессируют в современной России иначе, чем при Брежневе

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА18+ Колебания уровня политических репрессий отражают общий фон всей политической жизни в стране. Когда происходит ужесточение контроля и общей политической линии по отношению к инакомыслящим и вообще к населению собственной страны, тогда и растёт количество репрессий. Это очевидно, и, конечно, советская история это очень хорошо показывает.

Во времена Сталина тоже были существенные колебания. Все помнят 1937 год, но был всплеск репрессий в 1948-1953 годах, а в промежутках количество пострадавших было существенно меньше, хотя репрессии не прекращались. Мы прекрасно знаем про хрущевские реабилитации, но надо вспомнить и аресты в конце 1950-х годов молодых активистов, по большей части историков, пытавших создать неофициальные марксистские социалистические или коммунистические группы, где бы критически рассматривалась история СССР, и предлагались альтернативы. В целом, конечно, уровень репрессивности в СССР после смерти Сталина упал, но при Брежневе вырос до довольно серьёзного уровня примерно к началу 1970-х годов и оставался высоким всё десятилетие. В этот период были арестованы и мы с Павлом Кудюкиным.

Однако при Брежневе и количество, и социальное качество репрессий было совершенно другим. В колонии я не имею под рукой данных о масштабах политических репрессий при Хрущеве и Брежневе, да и количестве политзэков в современной России мы знаем по косвенным оценкам. Тем не менее, конечно, речь идёт о тысячах людей, по некоторым расчётам — до десяти тысяч, хотя это нужно уточнять.

При Брежневе даже на пике арестов в 1979-80 годах ничего подобного не было, да такое невозможно было даже представить. Речь шла о сотнях, может быть, о тысячи с чем-то в том случае, если учитывать всех сидевших в тюрьме, а не только тех, кто был арестован за последние 2-3 года.

Что о качества репрессий, то ясно, что состав репрессированных очень сильно изменился. Об этом я и читал, и сам уже не раз говорил. Средний политический заключенный в СССР при Брежневе — это либо политический диссидент с некоторой историей, либо молодой активист, какими были, например, мы с Павлом Кудюкиным, то есть люди, которые создавали неофициальные, нелегальные кружки — марксистские или иного направления. То есть по большей части политзаключённые в СССР — это интеллигенты, в первую очередь, — молодые.

Сегодня же, находясь в тюрьме, я наблюдаю за людьми, имеющими политические статьи, и могу сказать, что собирательный образ политзэка существенно изменился, стал более народным, гораздо более демократическим в социологическом понимании. Действительно, тракторист у нас есть, механик, токарь, охранник, дальнобойщик и т. д. Сегодня, как я могу судить по своим наблюдениям, часто сажают просто за выраженную политическую позицию, не связанную ни какими-то действиями, ни с агитацией и пропагандой, ни, тем более, с созданием кружка.

Репрессии стали более массовыми, более народными и при этом более страшными. Дело в том, что люди не понимают границы. В советское время было довольно чётко понятно: вот это можно, это нельзя, и, если ты перешёл границу, ты рискуешь, а если ты рискуешь долго и настойчиво, то рано или поздно до тебя доберутся. Человек мог контролировать ситуацию, было понимание того, какие самиздатовские журналы можно издавать долго, но со стопроцентной гарантией ареста, а какие пройдут несколько выпусков и закроются сами без последствий.

В наше время никаких гарантий нет, современные репрессии — это стохастическая и крайне нервирующая история. С одной стороны, всех людей с критической позицией посадить невозможно, с другой стороны, схватить могут любого и абсолютно непонятно, за что.

Итак, сегодня мы имеем всплеск политических репрессий, который отражает тяжёлое состояние политической реальности в нашей стране.

Был в отъезде, поэтому ничего не писал. Сейчас расскажу про современных западных левых и правых.

После распада СССР и до мирового кризиса 2008 года в западном мире господствовала вера в неолиберальную модель экономики. Пока сохранялся устойчивый экономический рост, казалось, что эта модель обеспечивает баланс интересов всех социальных слоёв. Однако как только рост прекратился, вопрос о социальной справедливости вновь вышел на первый план.

Кризис 2008 года показал, что государство спасает не простых работников, а банкиров, финансистов и спекулянтов. Миллионы людей потеряли работу, дома и уверенность в будущем. Общество увидело, что неолиберализм и глобализация служат не всем, а прежде всего узким группам, близким к финансово-государственной элите. Люди реально были шокированы происходящим. Оказалось, что конец истории по Фукуяме действовал лишь до тех пор, пока не затрагивал интересы сильных.

В обычной ситуации левые должны были бы поднять вопрос о классовой политике, перераспределении, профсоюзах и национализации. Но этого не произошло, за исключением немногочисленных староверов-коммунистов. Причина в том, что социальная опора левых сильно изменилась. Как писал экономист Джон Гэлбрейт, естественным следствием развития крупных промышленных монополий становится расширение сферы услуг. В последней господствуют малые предприятия, фриланс и индивидуальная занятость, а не массовый рабочий коллектив. Этот сдвиг подорвал экономическую основу профсоюзов и, следовательно, всего классического левого движения.

На смену пришла новая интеллигенция — университетская, креативная, цифровая. Для неё борьба за справедливость выражалась не в экономике (т.к. она была слабо связана с профсоюзами), а в символах, языке и морали. Так возникла новая форма левой политики — этическая политика, где место классовой борьбы заняла борьба за моральное превосходство.

До кризиса 2008 года и особенно до появления и развития социальных сетей это было почти незаметно. Ну в самом деле, кто в 2008 году слушал этих нытиков, требовавших сочувствия и публичного осуждения тех, кто извлёк выгоду из кризиса? Потом было движение Occupy Wall Street. Все становится уже серьезным, но еще сохраняет признаки экономического недовольства. Движение проиграло, но не во всем — оно победило в моральной плоскости.

Со временем язык моральной критики был усвоен корпорациями и расширен до масштабов новой идеологии (Black Lives Matter). Корпорации переняли риторику инклюзивности и разнообразия, чтобы продемонстрировать “прогрессивность” и отвлечь внимание от реальных проблем неравенства. Так родилась пресловутая воук-культура в современном виде.

Но доведённая до крайности, эта идеология вышла за пределы критики элит и сосредоточилась на повседневных формах власти и языка. Появилась новая система моральных координат, где традиционные группы — белые, мужчины, гетеросексуалы, жители провинции — часто воспринимались как носители угнетения. Для многих из них это стало унизительным. Они также, как и остальные страдали от экономических проблем, но их называли эксплуататорами, угнетателями, расистами и фашистами.

На этом фоне усилился правый популизм. Он не был простым возрождением старого фашизма, но стал реакцией на культурный и моральный радикализм новой левой. Правые лидеры — от Трампа до Орбана — предложили простую альтернативу: вернуть стабильность, порядок, национальную гордость. Пока левые спорили о языке и идентичностях, правые заговорили о безработице, бедности, разрушении семей и социальной сплочённости. Они использовали тот же кризис, но перевели его из моральной в патриотическую плоскость.

Сегодня и левые, и правые — это уже не наследники старых идеологий XX века. Коммунизма, социал-демократии и фашизма больше нет. Остался социально-экономический кризис, который все пытаются использовать в борьбе за власть, не предлагая системного решения. Мир переживает идейное истощение. Мы не можем идти назад, так как настоящее это реализованное прошлое, но не можем идти и вперед, так как никто не знает где это. В общем, тупик.

Современные левые на Западе весьма своеобразно понимают социальные проблемы. Возьмём, к примеру, критику религии. Критика христианства по-прежнему считается допустимой, но не дай бог начать критиковать исламизм. В представлении многих западных левых исламские страны до сих пор остаются жертвами колониализма начала XX века, угнетаемыми белыми империалистами (включая евреев). В результате любые нападки на ислам приравниваются к проявлениям колониального высокомерия — чем искусно пользуются не только отдельные мусульманские меньшинства, но и целые государства вроде Ирана.

Западные левые одержимы чувством вины за колониальное прошлое своих стран. Они призывают платить и каяться, хотя колониальная система давно исчезла, а вчерашние антиимпериалисты уже не раз показали империалистический оскал.

Тем не менее, если кто-то живёт беднее, чем на Западе, значит, он автоматически жертва. Бедность в их сознании стала синонимом угнетенности (если ты, конечно, не белый гетеросексуальный мужчина). Даже если речь идёт о противостоянии бедных и богатых государств. Даже несмотря на опыт первой половины XX века, когда некий итальянец по имени Бенито Муссолини обозначил Италию пролетарской нацией, якобы эксплуатируемой и ограбляемой западными плутократами (Францией и Великобританией).

Если отечественные коммунисты абсолютизировали идею прогрессивного антиимпериализма, то современные западные левые пошли ещё дальше и возвели в абсолют саму идею бедности, как источника прогресса.

Отсюда и столь ярая антиизраильская позиция левых на Западе. Дело вовсе не в палестинцах. Важно не кто гибнет, а от кого. Если бедные гибнут от рук богатых — это трагедия и преступление, это колониализм, империализм и агрессия (Израиль сам виноват в теракте 7 октября, США сами виноваты в теракте 11 сентября). Если бедные убивают бедных — это норма. Если исламисты вырезают христиан десятками тысяч это тоже норма и говорить тут не о чем.

В целом стремления западных левых нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Сами по себе они нейтральны. Их просто превратили в политическое оружие и возвели в крайность. И теперь выходит так, что борьба за левое дело это борьба за превращение угнетенных в угнетателей. Ну, раньше мы их угнетали, а теперь пусть они нас. Вот это и есть прогресс. Хотя на мой взгляд это просто какой-то абсурд.

На канале у Димитриева недавно зашла речь о том, можно ли всё-таки называть Украину нацистской или нет. Некий Павел Волков заявил, что да, так как он большой специалист по фашизму, изучающий его профессионально.

Как простой любитель по изучению фашизма, я скажу, что лучший способ изучать фашизм — это рассматривать обстоятельства, при которых фашисты пришли к власти. В общем-то, мы всегда так поступаем, когда хотим понять, почему система выходит из строя. Мы не читаем идеологию подвески жигулей, чтобы понять, почему она сломалась. Мы смотрим, что предшествовало поломке, какие были условия эксплуатации и так далее, и только тогда делаем выводы. Общественные процессы устроены точно так же. Выясни причины государственного переворота, причины поломки системы — и ты поймёшь его характер.

Но, по-настоящему интересный вопрос не в том, является ли Украина нацистским государством, а в том, почему так важно это доказать. Само утверждение, что Украина — нацистское государство, подразумевает, что это государство плохое и заслуживает всего, что с ним происходит.

Очевидно, что подобный анализ направлен не на поиск истины, а на оправдание уже совершённой политики в глазах собственного населения. Ведь большинству стран в мире совершенно безразлично, нацистская ли Украина или нет. Это важно в основном только для российского общества, но не для бразильцев, аргентинцев, вьетнамцев или нигерийцев. В действительности большей части планеты глубоко безразлично есть нацизм на Украине или нет. Для них нацизм не является тем же самым, что и для нас с вами. Вы не докажете африканским или латиноамериканским представителям в ООН, что ваша политика оправдана потому, что на Украине нацизм. Они вполне могут парировать ваш аргумент тезисом “ну, и что в этом плохого?”

Поэтому лично я рассматриваю стремление доказать нацизм на Украине как простое утешение для собственного населения. Мол, братишка, не переживай, это же хохлонацисты, их не жалко, тебе не за что стыдиться, мы никому ничего не должны, победа будет за нами.

И, конечно, не надо обвинять современных пропагандистов в том, что они так делают. Во-первых, это началось еще в СССР, когда борьбой с фашизмом стали оправдывать любые действия советского государства на международной арене. А во-вторых, а что им еще делать? Аргумент-то отличный, для многих это способ не сойти с ума в этом безумном мире. Тут надо не разоблачением пропаганды заниматься, а думать о том, как вернуть сознание человека из состояния войны в обычное. Я не знаю, что надо говорить людям, которые вчера пытали людей на подвалах за хохлонацистские морды, а теперь они вернулись/вернутся на гражданку с посттравматическим синдромом.

Еще несколько слов о западных левых. На Западе, как вы знаете, очень популярны идеи мультикультуризма и толерантности. Их суть в том, что нужно уважительно относиться к любой идентичности, принимать людей такими, какие они есть, не щемить их за веру, происхождение или культуру. В целом, идея совершенно адекватная. Никому не нравится, когда к нему пристают из-за национальности или религии.

Однако проблема в том, что на практике эти идеи распространяются не одинаково, что делает их не совсем прогрессивными. Толерантности требуют, прежде всего, от коренного населения, а не от приезжих. Их идентичность имеет ценность, а ваша нет. Это односторонние отношения, где одна сторона наделена правами, а другая обязанностями.

Западные левые избегают разговоров о необходимости взаимности. Они боятся, что защита образа жизни местных жителей приведёт их к обвинениям в национализме, колониальном высокомерии и фашизме. В результате национальная идентичность коренного населения объявляется чем-то реакционным, а любая иная — автоматически прогрессивной. Так формируется внутреннее противоречие: одни должны быть открытыми ко всем, а другие — должны приниматься в неизменном виде.

Это неравенство вызывает у многих чувство обиды. Люди, которые просто хотят жить по-своему, начинают воспринимать мультикультуризм не как уважение к различиям, а как навязывание чужих норм. Отсюда появляются разговоры о “культурном замещении” и прочие защитные мифы. Но суть проблемы не в том, что замещение реально происходит, а в том, что левые фактически лишают местное население права на защиту своего образа жизни — того самого права, которое они предоставляют приезжим. Это и есть подлинное неравенство.

В итоге обе стороны чувствуют угрозу: каждая боится оказаться под властью чужой культуры и потерять свои социально-экономические позиции. Потому что не бывает промежуточных идентичностей. Потому что религии, языки, культурные привычки никогда не смешиваются полностью. Одна система ценностей всегда доминирует над другой. И если государство хочет сохранить свою конкурентоспособность на международной арене, ему необходима определённая степень культурной согласованности. Иначе оно погрузится в бесконечные социо-культурные конфликты.

Вот читаю иногда господина Стрелкова. Первое, что удивляет — с какой свободой и оперативностью он комментирует мировую политику, находясь в заключении. Редкий случай, когда осуждённый за призывы к экстремизму фактически отбывает домашний арест, если не простое ограничение на передвижение.

Второе, что сразу видно, — постоянные призывы “воевать по-настоящему”. Стрелков сторонник мобилизации всего общества на войну за уничтожение “нацистской Украины”. Это не тайна. Но подумайте, как же это похоже на призывы к ресоветизации. Не иначе как призрак коммунизма.

У России есть два опыта всеобщей мобилизации общества. Один удачный, другой не очень: Великая отечественная и, соответственно, Первая мировая война. Стало быть, господин Стрелков вряд ли призывает воевать как при царе, ибо Российская Империя не может похвастаться удачным опытом всеобщей мобилизации общества. Стало быть, господин Стрелков призывает общество воевать как при коммунистах.

Стрелков ненавидит коммунизм, он лютый монархист. Мы это тоже знаем. Но даже он, монархист, вынужден оправдывать свои великодержавные амбиции не только реальными успехами коммунизма, но и его идеологией. То есть борьбой с нацизмом. Стрелков вообще не может призывать воевать с Украиной иначе, как по-коммунистически, потому что монархисты, как мы помним по опыту, например, Краснова, воевали не против нацизма, а за.

В общем-то, как бы странно это не казалось на первый взгляд, но ни одна из антисоветских сил в России не в состоянии выбросить из своей пропаганды коммунизм до последней капельки. Они рядятся в монархистов, язычников, фашистов, попов и так далее, но все они празднуют 9 мая поднятие коммунистического флага над Рейхстагом. Никто из них не смеет противопоставлять себя коммунизму в его основе — величайшему геополитическому достижению России в истории.

Недавно меня заинтересовал вопрос антиколониализма в западной культуре. Не знаю, насколько вы в теме, но сегодня на Западе антиколониализм и борьба с империализмом — это одна из центральных повесток левого движения. Этот вопрос вызывает не меньше ажиотажа и споров, чем борьба с расизмом и угнетением. И, что любопытно, всё это сильно напоминает мне советскую историю.

Я, в общем, выяснил, что на Западе антиколониализм воспринимается как автоматический признак прогрессивности. Нельзя, например, сказать, что арабы или персы кого-то там угнетают. Вы автоматически делаетесь нерукопожатным, если заявите такое. Ведь общеизвестно, что арабы и персы это жертвы американо-еврейского империализма.

Такое отношение к колониализму, насколько я понимаю, сформировалось по историческим причинам. Колониализм действительно означал силовое подчинение народов, эксплуатацию ресурсов и труда, уничтожение языков и традиций, цивилизаторство и подобное. Всё это часть настоящей истории западных стран.

Но если аналогичное поведение исходит от бывших колониальных народов, то ровно те же действия (насилие, захват, угнетение) уже называются прогрессивной борьбой за освобождение от угнетения или что-то в этом роде. Опять же, очень по-марксистски.

На мой взгляд, тут мы имеем проблему, что антиколониализм объявляется прогрессивным не в результате научного анализа, а по идеологическим соображениям. У западных стран будто бы нет морального права на насилие, а у их противников оно автоматически считается справедливым, потому что так было в XIX веке.

Исторически, возможно, так и было, но сегодня ситуация куда сложнее. Алжир после Франции, Зимбабве после Родезии, Иран после исламской революции — всё это примеры стран, которые, получив свободу от империализма, тут же обернули её против собственного населения, создав системы не менее репрессивные, а порой и более жестокие, чем прежние.

Для западных левых, однако, это не имеет большого значения. Они продолжают искать угнетение исключительно среди западных стран, словно мы до сих пор живём в конце XIX века. Видимо, причина в стремлении к моральному искуплению. Мол, нужно как следует покаяться, поползать на карачках перед неграми, чтобы очистить карму.

С одной стороны, это хорошо, что люди готовы взять ответственность за прошлое своих государств. Но с другой, свои взгляды они превратили в моральную монополию, фактически запретив любую критику бывших угнетенных народов. У меня вообще сложилось ощущение, что в академической среде подобная “критика критики” может стоить вам карьеры. Реально кажется, что борцы с колониализмом сами построили систему цензуры, травли и подавления инакомыслящих, в общем новую систему угнетения. Ну, а что, мы их угнетали, они нас не могут, так давайте сами себя угнетать.

Лично для меня это урок, что даже самые освободительные идеи можно превратить в орудие угнетения, если возвести их в абсолют. Я это видел и в истории СССР, когда борьба с империализмом и фашизмом переродилась в борьбу за советское мировое господство. Цензура, репрессии, депортации, интервенции и казни — всё это объявлялось прогрессивным лишь потому, что совершалось хорошими людьми против плохих. Изначально-то нам говорили, что это плохо само по себе, что это не гуманно, а потом оказалось, что это не так уж и плохо. Плохо, только если это делают с вами, а если вы, то очень даже хорошо. Вот это борьба с империализмом, что называется.

Мне близка марксистско-ленинская идея о том, что история всегда конкретна и что людей нельзя судить по идеологическим ярлыкам. Классики говорили это совершенно верно. Жаль только, что ни они сами, ни их последователи не слишком придерживались этой истины, когда на кону стояли политические интересы.

В 1967 году американский экономист Джон Гэлбрейт опубликовал книгу «Новое индустриальное общество». В ней он описал, как экономическая власть перешла от владельцев предприятий к так называемой техноструктуре — новому сословию инженеров, учёных, администраторов и преподавателей, контролирующих производство через знание, планирование и организацию.

В послевоенном мире индустриальный пролетариат быстро терял свои позиции. Заводы уступали место офисам и исследовательским институтам, а символическим центром общественной жизни становился университет. Именно этот переход определил всю дальнейшую судьбу левого движения.

Гэлбрейт видел в университетах не просто образовательное учреждение, а острие современной системы производства, уникальную фабрику кадров и идей. Знание стало новым капиталом, а преподаватели, журналисты, психологи и исследователи — моральной и культурной совестью нации.

Да, они лишены собственности и не способны напрямую воздействовать на материальное производство. Но они обладают другим видом власти — интеллектуальной. Университетские работники и будущие специалисты (студенты) стремятся компенсировать свою оторванность от станка моральной миссией. Так родился новый тип левого движения — интеллектуальный гуманизм без классовой борьбы.

В эпоху распада колониальных империй и подъёма национально-освободительных движений несложно было догадаться, кто займёт место нового пролетариата: жертва Империи, расизма и Запада. Для студентов и гуманитариев освободительные войны Третьего мира стали не только политическими событиями, но и моральным искуплением Европы и США.

К тому же внутри самих США разворачивалась борьба черных за гражданские права. Для университетской интеллигенции это стало домашней версией антиколониализма. Вслед за черными появились новые символические жертвы — женщины, меньшинства, мигранты. Их объединяла не экономическая позиция, а статус дискриминируемых. Так борьба за социальную справедливость превратилась в борьбу за признание идентичности и прав угнетенных.

Антиколониализм занял центральное место в этой системе, потому что он связывал все линии — вину белого Запада, страдания чёрных и мусульман, идею исторического долга перед Глобальным югом. Израиль стал удобным символом этой борьбы. В нем левые видели концентрированную версию всех пороков западного общества. Абсолютный империализм.

Гэлбрейт предвосхитил и этот поворот. Он писал, что техноструктура стремится обеспечить стабильность системы через создание идеологии общественного блага. Современный гуманитарный активизм — это именно такая идеология. Язык морально-нравственного добра и причастности к прогрессивной стороне истории необходим системе для самоподдержания. Когда корпорации и правительства говорят о diversity, sustainability и inclusion, они повторяют логику гэлбрейтовой техноструктуры — управление через мораль.

Но этот мир вступил в кризис. Университетское сословие, которое считало себя носителем гуманизма, оказалось неспособным объяснить новую реальность — войну, инфляцию, пандемию, энергетический кризис. Язык, созданный для семинаров, деклараций и уличных шествий, бессилен перед конфликтами, где важно не слово, а дело.

Так левое движение, рождённое из классового протеста, стало заложником собственной морали. Оно больше не говорит от имени труда. Оно говорит от имени покаяния. Оно не борется с капиталом. Оно воспитывает совесть. И потому, когда в мир возвращаются старые-добрые категории империализма, когда в мире вновь встают вопросы соотношения сил на границе, мощи нации и государства — новая левая интеллигенция проигрывает.

Любая система, утрачивающая связь с реальностью производства, начинает жить по законам иллюзии. Современная моральная политика — именно такая иллюзия. Это попытка заменить действие чувством. В новом мире нет места моральным рассуждениям. История требует дела, а не извинений. Новые левые становятся старыми и умирают. Но только для того, чтобы переродиться во что-то новое.

Случайно заметил, что сегодня годовщина Октябрьской революции. На мой взгляд, я вам скажу, эта дата больше не имеет никакого значения.

Я вовсе не пытаюсь обесценить важность революции с исторической точки зрения. Речь о другом. Речь о том, 24 февраля 2022 года подвело черту под всей предшествующей эпохой, начавшейся с убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в июне 1914 года.

Первая мировая война изменила этот мир. Она полностью перекроила политическую карту, разрушила империи, вывела классовую борьбу на первый план и, конечно, дала миру Советский Союз. Вторая мировая стала лишь финальной точкой этих перемен. Но характер XX века определила именно Первая мировая, а не Вторая.

Точно так же и российско-украинская война изменила этот мир. Возможно, такое утверждение кому-то покажется преувеличением. Но я вам скажу, что эта война, вдохновленная Крымом в 2014 году и азербайджанскими успехами в Карабахе в 2020 году, имела потрясающий эффект. Она не просто окончательно обесценила идеи коммунизма и победы во Второй мировой войне, но продемонстрировала всему миру, что он более не может жить по-старому.

Эта война запустила глобальные процессы политической перестройки. Евролевые умирают, уступая место правому ренессансу, повсеместная милитаризация, войны на Ближнем Востоке, конфликты в Латинской Америке и Африке и так далее. Конечно, все это было и до российско-украинской войны, но все эти дроны, ИИ, баллистические ракеты у каждого второго и так далее всего этого не было раньше. И все это понимают, все стороны чувствуют, что они не справляются с технологиями, которые они сами и породили.

Старый мир трещит под грузом своих творений. 24 февраля 2022 года он прекратил свое существование. Мы больше никогда не вернемся к прежнему раскладу сил, к старому пониманию свободы слова, мира и войны, политики и морали. Старый мир не работает — ни в ЕС, ни в США, ни в России, ни на Ближнем Востоке, ни в ООН, нигде.

Сегодня наследие Октября звучит не более чем символически — как и наследие Французской революции или наполеоновских войн. Оно просто утратило значение. Наша история началась заново. Перед нами новая жизнь новых поколений, для которых XX век — лишь события из книжек, а не их личный опыт.

Что еще можно сказать про антиколониализм? Да то, что для многих стран он стал инструментом легитимации власти в глазах собственного населения. Например, в какой-нибудь африканской или ближневосточной стране происходит национально-освободительное движение. Народ восстает против империалистов и изгоняет их. Казалось бы, теперь можно строить независимое и процветающее государство. Но процветание почему-то не наступает. Тру стори для очень многих.

Оказывается, дело не только в том, чтобы завоевать власть, но и в том, чтобы уметь выстраивать международные отношения, управлять экономикой и обществом. Но империалисты внезапно отказываются дружить с тобой. Потому что ты привык действовать с позиции силы. Ты взял власть у империалистов не уговорами и компромиссами, а силой. Значит, надо давить их дальше.

К чему это приводит? К тому, что все собственные ошибки, просчеты и неудачи объясняются через противостояние империализму. Нет, это не мы недоговороспособные, окопавшиеся во власти консервы, не желающие идти ни на какие уступки в интересах международной торговли. Это империалисты срут нам под дверь.

Надо сказать, что население, искренне связанное с антиколониальной борьбой этому верит. Так антиколониализм, изначально направленный против империалистического угнетения, превращается в инструмент оправдания политики новых авторитарных элит. Коррупция, репрессии, подавление свободы слова, притеснение меньшинств, казни и войны — всё это объявляется вынужденной мерой, следствием противостояния империалистам.

Европейские левые и коммунисты нередко продолжают поддерживать так называемую антиколониальную борьбу даже там, где государства уже давно освободились от колониальной зависимости. Тем самым они фактически легитимируют авторитарные, репрессивные и порой даже откровенно террористические режимы.

То есть начинали со справедливой освободительной борьбы против угнетения, а пришли к тому, что сами стали делать тоже самое или закрывать на это глаза, если это совершают наши антиколониальные партнеры.

Так и получается, что любая идея, возведенная в абсолют, превращается в свою противоположность. Антиколониальная повестка должна завершаться там, где завершается оккупация. Но в современном антиколониальном нарративе деоккупация не значит ничего вообще. Есть империалисты или нет их, они виноваты априори.

Как бы авторитарные режимы не истязались над своим населением, они все еще изображаются жертвами, вынужденными действовать совершенно точно также, как и империалисты.

Получается такой вот бред, что мы теперь боремся не с насилием и зверствами, как таковыми. Мы теперь боремся только с тем, чтобы оно не совершалось империалистами против угнетенных наций, а в обратную сторону — всегда пожалуйста.

Димитриев задаётся вопросом, почему до сих пор существуют искренние сторонники коммунизма, несмотря на провалы всех социалистических проектов.

Дело в том, что экономические провалы, международная изоляция и даже развал СССР для сторонников коммунизма не являются признаком поражения. Коммунизм в их восприятии — это не про экономическое процветание и сытное потребление, а про большую армию, сильное государство, про победу, про космос, про национальное достоинство. Коммунизм это про самостоятельную международную политику без опоры на какие-либо внешние центры, даже в ущерб потреблению.

Возможно, когда-то коммунизм действительно подразумевал экономическое процветание. Но в XX веке эта “идеалистическая” линия была вытеснена идеей выживания в условиях суровой реальности. Власть была взята, а что делать дальше оказалось непонятно, потому что обещанного социалистического чуда не случилось.

Так коммунизм превращается в идею выживания за счёт опоры на внутренние ресурсы. Мы всё сделаем сами, потому что у нас свой антиимпериалистический путь, без эксплуатации человека человеком, а наоборот. Звучит комично, но по факту так и было.

Коммунизм стал путём национализма, державности, идеи собственного величия. Поэтому он и умер, собственно. Потому что примитивный национализм XX века, с его идей протекционизма, таможенных пошлин и монополии на внешнюю торговлю плохо сочетается с современной глобальной экономикой. Потому что одно дело строить свою нацию в эпоху плотин и доменных печей, и совсем другое — в эпоху микрочипов, дронов и ИТ. Мало стран, если вообще такие найдутся, могут позволить себе играть в националистов и коммунистов по старинке.

Тем не менее мечтатели остаются и будут оставаться всегда, независимо от экономических закономерностей. Идеологию невозможно уничтожить, но объективные процессы могут отодвинуть её далеко на периферию, как это произошло с коммунизмом. Даже современный национализм питается не столько требованием протекционизма и автаркии, как раньше, сколько миграционным, демографическим и политическим кризисом.

Давно не писал о теории фашизма. Сейчас появилась пара новых мыслей на фоне кризиса популизма в ЕС и США, особенно после выборов нового мэра Нью-Йорка.

Мамдани пришёл к власти, как многие отметили, благодаря откровенно популистской кампании в духе «всем по мерседесу, а богатые заплатят». Он, конечно, не единственный политик, спекулирующий на социальных программах. Это общая проблема современных левых. Проблема, потому что социальные расходы в условиях падающей экономики не могут сохраняться на том же самом уровне, что и раньше, и особенно они не могут повышаться.

И здесь надо вспомнить послевоенную Италию. Как я говорил в своем последнем ролике, хронический дефицит бюджета и общее расстройство финансовой системы стали одной из ключевых причин установления фашистской диктатуры.

Страна жила с постоянным бюджетным дефицитом. Крупнейшими пожирателями средств были государственные железные дороги и почта. Рабочий класс, опираясь на свою профсоюзную мощь, добивался повышения зарплат быстрее, чем росли тарифы, блокировал сокращение штата и распределял должности по принципу политической лояльности. Итальянские железные дороги были убыточны примерно так же, как сегодня нью-йоркская подземка.

Также после Первой мировой войны многие итальянские муниципалитеты перешли под контроль социалистов и католиков. Они набрали кредитов, резко увеличили социальные расходы, публичные работы (госзаказы) и зарплаты муниципальным служащим (себе), что привело к долговому кризису.

Социалисты кутили без оглядки на будущее, а доходы муниципалитетов не успевали пополнять кассу. С человеческой точки зрения их можно понять — люди вышли из ада Первой мировой. Но все же их близорукая политика внесла свой вклад в финансовый кризис.

Когда Рим начал ограничивать кредиты, коммуны ответили повышением налогов, что ударило по коммерческим предприятиям. Буржуазия и аграрии, как нетрудно догадаться, ответили уклонением от налогов и резким недовольством, которое затем выразилось в поддержке фашистов. Таким образом, поддержка фашизма стала реакцией на структурный бюджетный кризис, возникший в результате чрезвычайных расходов во время войны и таких же после нее. Короче, и буржуи своими военными авантюрами, и пролетарии своими социальными авантюрами просрали все полимеры. Они нашли друг друга.

Сегодня ситуация, конечно, иная. Во-первых, современные левые популисты — это не социалисты и католики Италии начала XX века. Те действительно тратили деньги без оглядки на будущее, руководствуясь логикой в духе у буржуев бесконечные запасы денег. Во-вторых, современное начальство далеко продвинулось в управлении финансовой системой. Это не прививка от фашизма. Это урок, которые извлекли многие.

Но, конечно, если в стране снова произойдёт расстройство финансовой системы подобное послевоенной Италии, Германии или Польше, то результат будет схожим. Тогда возникнет жестокое авторитарное правительство, которое раскатает социальных популистов в пользу популистов милитаристского толка, где главным социальным достижением будет считаться теплая казарма и сухие носки.

В общем так. Если социальные программы ведут к дефициту бюджета, вы вскоре будете вынуждены печатать деньги или залезать в долги. Это неизбежно приведет к инфляции. Инфляция, в свою очередь, означает дестабилизацию цен, разрушение долгосрочных контрактов производства и исследований, сокращение горизонта планирования, сокращение инвестиций, уменьшение ВВП и падение доходов. В итоге спираль экономической катастрофы, которая неизбежно ведет к установлению авторитарной власти наподобие фашистской.