Еще раз на эту тему.

В начале XX века спор Ленина и Каутского о сущности империализма был одним из ключевых в марксистской теории. Каутский, развивая идею «ультраимпериализма», видел в капитализме тенденцию к консолидации: крупнейшие державы, по его мнению, рано или поздно смогут договориться, образовать «картель империалистов» и стабилизировать мировую систему. Ленин же доказывал обратное: империализм как высшая стадия капитализма порождает непримиримую конкуренцию и войны за передел мира.

История подтвердила и того, и другого. Первая мировая война полностью доказала правоту Ленина: схожие по уровню развития державы развязали войну за рынки и колонии, разрушая прежнюю архитектуру мирового хозяйства. Но ХХ век показал и обратное. Запад сумел создать относительно прочный консенсус внутри своей зоны — от НАТО и ООН до ВТО и МВФ. Причем, этот «коллективный Запад» якобы разрываемый империалистическими противоречиями на деле оказался даже устойчивее свободного от них социалистического блока. Каутский ошибался, полагая, что такой «картель» принесёт мир, но оказался прав в том, что он вообще возможен.

С другой стороны, Ленин оказался прав лишь в моменте, а не вообще. Главное отличие современности от начала XX века заключается в том, что сегодня дестабилизирующим фактором выступает не конкуренция внутри ядра капитализма, а давление со стороны бывших колоний и стран периферии. Если в 1914 году империалисты дрались между собой за чужие колонии, то во второй половине ХХ века именно «периферия» — СССР, Югославия, Китай, Куба, Вьетнам, Иран, КНДР и другие — стала источником главных потрясений. Эти государства требовали более справедливого положения в мировой системе, но не ставили целью её разрушение. Так, например, борьба за национальную независимость велась в основном в рамках тех границ, которые задали империалисты, а не колонии.

В этом контексте стоит рассматривать и современную Россию. Несомненно, она не является социалистическим государством. Но в её противостоянии с Западом есть явные сходства с Советским Союзом. Россия стала дестабилизирующим фактором мирового порядка. Она концентрирует на себе военно-экономические ресурсы Запада и тем самым косвенно усиливает позиции других стран периферии — Африки, Ближнего Востока, Латинской Америки. Эти государства получают больший вес в переговорах, возможность маневра и более выгодные условия лишь потому, что они всегда могут сослаться на возможность сближения с Москвой. Именно так действуют, например, Бразилия, Индия, Турция или ЮАР.

Таким образом, как бы возмутительно это не звучало, но в конфликте на Украине мы наблюдаем развитие тенденции, начавшейся ещё в 1917 году. Россия в силу своего исторического положения и возможностей вновь оказалась «ледоколом» для стран третьего мира. Она берёт на себя удар Запада, позволяет другим странам набирать вес и сохранять пространство для торга. Несмотря на то, что в отличие от СССР, она не строит нового порядка, а лишь дестабилизирует существующий. Поэтому её антиимпериализм парадоксален: он одновременно продолжает дело Октября и в то же время остаётся буржуазным по содержанию.

Что касается моей личной оценки сторон, то для меня принципиально не существует различия между империалистами и антиимпериалистами. И те, и другие выражают интересы исключительно собственных государств. Как СССР в реальности не заботила судьба африканских аборигенов, так и нынешнюю Россию мало интересует их участь. Можно осуждать СВО и при этом поддерживать СССР или, наоборот, критиковать СССР и оправдывать действия России, но суть не изменится: государства никогда не действуют в интересах интернационализма. Независимо от того, называются ли они империалистическими или антиимпериалистическими, буржуазными или социалистическими, они остаются инструментами национальной политики.

Продолжу рассказ про приключения коммунистов в Подмандатной Палестине на основе книги Мусы Будейри.

Поворот коммунистов к национализму в начале 1930-ых годов означал прежде всего ускоренную арабизацию партии. Это проявлялось в целенаправленном выдвижении арабских кадров и перестройке работы под «арабскую улицу» (в 1934 году пост генсека занял араб Радван аль-Хилу), а из-за фактической слабости арабского рабочего класса акцент пропаганды сместился в деревни в надежде привлечь крестьянские массы. Идеологически партия перестроила агитацию под «народный/национальный фронт». Вместо прямой социалистической повестки — общие с арабскими националистами пункты против британцев и сионизма.

Опытных кадров постоянно не хватало: арабы в партию шли неохотно, а сам ЦК просил Москву прислать «знающих товарищей». Коминтерн, в свою очередь, упрекал руководство в недостаточной арабизации и требовал «изжить» влияние сионизма. Это требование во многом стало следствием того, что большинство рядовых активистов всё ещё составляли евреи, многие из которых были недовольны поворотом от классового подхода к национальному.

Наконец, в 1936 году началось Великое арабское восстание. Партийные листовки называли его «полностью оправданным» и «антиимпериалистическим», призывая еврейских рабочих не становиться орудием британцев, а создавать единый фронт с арабами. В то же время, чтобы не отпугнуть арабские массы, коммунисты избегали постановки вопроса о том, как добиться взаимопонимания с еврейским меньшинством, а анти-еврейский террор и погромы объясняли как побочный эффект крестьянской войны и следствие политики сионизма.

Кратковременно партия добилась известности и частично избавилась от клише «еврейской партии», но ценой утраты собственной политической самостоятельности и фактического «хвостизма» за национальным движением во главе с муфтием аль-Хусейни. Например, коммунисты официально вышли на контакт с Муфтием и публично приняли ключевые лозунги восстания: остановка еврейской иммиграции, запрет продаж земли, «демократическое правительство», гражданское неповиновение.

Параллельно партия стремилась влиять на линию восстания через оперативные связи: поддерживала контакт с полевыми командирами и изредка с самим Муфтием, оказывала разведывательно-техническую помощь, печатала листовки для отдельных отрядов. Их заметным успехом стала печать прокламаций для шейха Арефа Абд аль-Разика, который, обращаясь к еврейскому населению, отрицал религиозно-расовые причины борьбы и обещал безопасность евреям при их нейтралитете.

И даже когда к восстанию подключились фашистская Италия и нацистская Германия (поставки оружия, деньги), коммунисты продолжали характеризовать его как антиимпериалистическое и прогрессивное.

На еврейской стороне, по понятным причинам, эффект от действий ПКП был обратным: резкая антисионистская тональность и отказ от поиска союзников внутри ишува оттолкнули значительную часть еврейской общественности. Чтобы сохранить связь с еврейской средой, в 1937 году в партии создали Еврейскую секцию (секцию национального меньшинства, в партии, где евреи всё ещё оставались большинством).

Она пыталась найти точки соприкосновения с ишувом, но всё более враждебно относилась к арабскому восстанию, называя вторую его фазу «восстанием, организованным фашистскими агентами», требовала открытой борьбы против анти-еврейского и межарабского террора и настаивала на праве еврейских жителей на самооборону. ЦК же напирал на антиимпериалистический характер борьбы и лишь к концу восстания официально признал контакты арабского руководства с фашистскими державами (но не пересмотрел характер самого восстания). В итоге Еврейскую секцию, как «не до конца изжившую еврейский национальный шовинизм», распустили.

В сухом остатке: поворот к национализму позволил коммунистам подогнать свою политику под реальные соотношения сил и дал доступ к арабским массам. Но скудость арабского пролетариата и кадров, следование в хвосте у национального движения, зависимость от его лидеров, а также разрыв с еврейскими коммунистами привели к изоляции партии с обеих сторон Подмандатной Палестины.

Тоже выскажусь по поводу убийства американского правого политика Чарли Кирка, в частности о реакции левых — как в России, так и за рубежом. Бросается в глаза плохо скрываемая, а порой и вовсе открытая радость, с которой значительная часть левых восприняла эту новость.

Эта радость выражается не только в комментариях вроде «туда ему и дорога» или «жил как собака — сдох как собака», но и в заметках, прямо оправдывающих убийство. Кирка обвиняют в таких "преступлениях" против человечества, как критика марксизма и палестинского движения, выступление против гендерного разнообразия, оправдание антикитайской политики США, антиваксерство и так далее. Иными словами, левые воспринимают погибшего не как частное лицо, ставшее жертвой индивидуального теракта, а как легитимную цель, олицетворяющую собой систему угнетения человечества. Для них он не человек, а символ «зла», с которым нужно вести беспощадную борьбу.

Между тем подобная реакция явно выходит за рамки того, что завещал нам товарищ Ленин. Он говорил предельно ясно: индивидуальный террор не облегчает ситуацию, не приближает победу, а лишь усугубляет положение революционного движения. Такой террор — мелкобуржуазные выходки людей, которые не способны вести коллективную, организованную и долгую борьбу. Они ищут «быструю победу» через громкую акцию, но на деле подрывают основы планомерной политической работы.

Индивидуальные убийства дают системе отличный аргумент для оправдания репрессий. Власть будет представлять обществу картину, где именно она — гарант порядка, а революционеры и вообще вся левая оппозиция — это хаотичные фанатики, несущие смерть и разрушение.

Обычный человек с относительно нейтральными взглядами, увидев в сети все эти комментарии и заметки, восхваляющие или оправдывающие убийство, вряд ли подумает: «Вот это настоящие борцы за светлое будущее». Скорее он решит, что часть левых окончательно сошла с ума и если их не остановить, они придут к власти и начнут массовые убийства.

Нужно ясно понимать: оправдание убийства любого политика, даже самого реакционного, не вызывает у общества ни сочувствия, ни поддержки. Напротив, такие оправдания отталкивают потенциальных союзников и нейтральных людей, которые могли бы хотя бы прислушаться к вашим аргументам. Подобные выходки подрывают моральный авторитет левых, и после этого никто их защищать не станет. В лучшем случае общество будет равнодушно наблюдать за репрессиями в отношении них, а в худшем — само будет помогать их осуществлять, как это недавно произошло в Непале, где толпы протестующих гоняли по улицам коммунистов-марксистов-ленинцев.

Чтобы не выглядеть чрезмерным оптимистом в вопросе новой мировой войны, выскажу несколько мыслей в её пользу.

Мои собеседники в комментариях утверждали, что важным фактором сдерживания мировой войны является наличие атомного оружия. Мол, оно делает мировую войну невыгодной, а значит — невозможной.

Однако я не считаю, что ядерное оружие играет решающую роль в международных отношениях. На мой взгляд, оно лишь гарантирует, что оппонент не будет действовать против вас решительно и комплексно. Но это не исключает постепенного сползания к мировой войне.

Главная причина её отсутствия до сих пор, как мне кажется, не в ядерном оружии, а во взаимном признании территориальных границ. Эта круговая порука, закреплённая в форме Организации Объединённых Наций, показывает: современные государства больше не поощряют и даже подвергают обструкции тех, кто прибегает к насильственным территориальным изменениям. XXI век в этом плане вообще самый спокойный в истории человечества, внезапно.

Причём вопреки мнению, что ООН держался исключительно на противостоянии США и СССР, я полагаю, что он существует в том числе благодаря многочисленным слабым, но густонаселённым странам, которые кровно заинтересованы в международных гарантиях своей территориальной целостности. Для них коллективная система безопасности — единственный способ защитить свои границы без постоянного наращивания вооружённых сил.

С другой стороны, современный мир демонстрирует рост числа «точек напряжения», которые не получают официального территориального признания, но фактически приводят к изменениям. Это касается Абхазии, Донбасса, Израиля и Палестины, Косово и других регионов.

Если бы эти спорные территории со временем находили международно-признанное решение, можно было бы с уверенностью утверждать, что мировой войны больше не будет. Но этого не происходит — очаги напряжения лишь множатся. Их существование свидетельствует о том, что круговая порука в лице ООН постепенно ослабевает.

Да, на планете по-прежнему миллиарды людей выступают против любых территориальных переделов, и этим они фактически обеспечивают своего рода гарантию, что новая мировая война не состоится. Однако если соперничество великих держав продолжит приводить к появлению подобных «точек напряжения», малые государства начнут открыто выражать недовольство тем, что они остаются неразрешёнными. В итоге для них может исчезнуть разница между существующей системой коллективной безопасности и её отсутствием. В таком случае работа ООН может оказаться парализованной. И именно тогда мировая война становится возможной.

При этом отсутствие ООН ещё не гарантирует её начало, но оно точно приведёт к множеству локальных конфликтов по всей планете. Такие столкновения, случайные или намеренные, будут втягивать в противостояние крупные державы. Не факт, что они перерастут в глобальную войну, но очевидно, что ресурсов и сил на их ведение будет уходить куда больше, чем сейчас.

Кому-то может показаться, что ООН уже сейчас не играет никакой роли, а тем менее никто не спешит признавать аннексию Крыма Россией (даже Иран) или Западного Берега Израилем (даже США). Пока существует ООН, она принципиально невозможна. Но если эта система даст трещину — всё станет иначе. Поэтому вопрос о Третьей мировой войне я бы со счетов не сбрасывал.

Многие жалуются на обилие фейков в современном мире. А мне вот нравится, что при помощи ЧатГПТ я за пару минут могу выяснить, что к чему. Например, вот недавно товарищи из Диалектика рассказали про угнетение коммунистов в Польше. А ЧатГПТ говорит, что это, как и в случае с Чехией, очередная пророссийская партия, оправдывающая аннексию Крыма, войну на Донбассе и СВО. Ну вот как так?

Очень просто. Российские коммунисты имеют карт-бланш на демонизацию врагов России, но не на демонизацию ее друзей. Так, например, вы можете обвинять Запад в фашизме, милитаризме, развязывании войн, аннексиях и геноциде. Но делать тоже самое относительно России очень опасно. Особенно, когда речь идет о критике пророссийских коммунистических партий в Европе. По этой теме можно и на реабилитацию нацизма наговорить.

Таким образом при помощи машины репрессий создается неравномерность в оценке происходящего. Запад в коммунистической пропаганде всегда выглядит хуже, чем Россия. Создается ощущение, что Россия лучше, чем Запад, несмотря на обилие критики российского режима. Это очень тонкая пропагандистская игра, которая создает в глазах просоветской общественности образ, дескать, "да, у нас тут есть проблемы, но на Западе вообще все фашисты, мнение которых можно не учитывать, как при Сталине".

Помните, товарищи читатели, если во время империалистической войны коммунисты могут легально вести свою работу, то только потому, что они ведут ее в интересах власти. Коммунистов в России, защищающих интересы международного пролетариата и при этом находящихся на свободе, просто не существует. Военная истерия и повсеместные репрессивные законы исключают любую легальную оппозицию внутри страны.

Попытки представить СССР одним из мировых лидеров в области прав человека напомнила мне советскую пропаганду, охотно очернявшую Запад. В СССР обожали смаковать любые проблемы на Западе и на их фоне выставлять себя образцом всего лучшего в мире. У них негров линчуют — у нас дружба народов, у них ипотечное рабство — у нас квартиры бесплатно, у них олигархи и нищие — у нас социальное равенство. Но сами того не понимая, советские патриоты тем самым опрокинули всю марксистско-ленинскую логику.

Еще Маркс отмечал на британском примере тенденцию обуржуазивания части пролетариата за счет британской эксплуатации всего мира. Ему вторил Энгельс, показывая, как крупные профсоюзы взрослых квалифицированных рабочих в Британии добиваются повышенного благосостояния и тем самым формируют рабочую аристократию. Наконец, Ленин утверждал, что в развитых империалистических странах буржуазия систематически подкупает верхушку рабочего класса за счёт монопольных сверхприбылей. Так возникает рабочая аристократия — наиболее квалифицированные, устойчиво занятые и лучше оплачиваемые рабочие, чьи интересы склоняют их от революции к реформизму, оппортунизму и социал-шовинизму.

Из этого у классиков следует простой вывод: империализм действительно позволяет части рабочего класса (того, который состоит в крупных профсоюзах) жить лучше остальных, а потому склоняет её к классовому сотрудничеству (солидаризм), а не к революции.

Это плохо сочетается (вообще не сочетается) с советской риторикой о загнивающем капитализме. Если на Западе всё было так ужасно, то неоткуда было взяться целому пласту рабочей аристократии, которая только и способна, что саботировать революцию в эпоху постоянно обостряющихся империалистических противоречий. Но никакой революции на Западе так и не случилось. Потому что там жили и продолжают жить лучше, чем в большинстве стран мира.

И именно это стало главной причиной революции в Российской Империи и всех последующих революций в мире. Именно бедность и слабость профсоюзного движения подпитывали Октябрь и другие революции в отсталых странах. Все они стали результатом не перезрелости капитализма, а его недозрелости, отсталости. Рабочие массы видели как хорошо живут на Западе, завидовали ему и проклинали его. Они также проклинали свое правительство, которое оказалось не в состоянии защитить себя от империалистической эксплуатации, развить современную экономику и обеспечить достойный образ жизни.

И всё это коммунистические патриоты, как прошлые, так и настоящие, отрицают. Они не врубаются, что своими тупыми сравнениями, просто выбрасывают свой любимый ленинизм на помойку оставляя от него только одно — абстрактный антизападный шовинизм.

Страх перед репрессиями, желание удержаться в легальном поле, окучивать максимально широкую аудиторию и стричь донаты — вот что делает коммунистов сторонниками власти.

Механизм подчинения работает предельно просто. Любая по-настоящему опасная критика власти мгновенно и жёстко подавляется, пока у говорящего не вырабатывается рефлекс: как у собаки Павлова, вместо «война» говорить «СВО».

Сначала в иной мир на нарах отправляются организаторы и активисты — те, кто действительно, как говорится, встаёт с дивана. Потом берутся за укорачивание слишком длинных языков. Оставшиеся сбегают в сказочный мир эзопа, где каждый воображает себя волшебником, чудесным образом, силой своего магического повествования избегающий государственного внимания.

В общем, после нескольких этапов просеивания на свободе остаются лишь те, кто в принципе не представляет угрозы. Они могут называть себя революционерами, монархистами, фашистами, коммунистами — да кем угодно. Это уже не имеет значения. Они не представляют никакой угрозы. И они это понимают. Они понимают кем они стали — вымуштрованными розгами школьниками, которые знают, что можно говорить, а о чём нужно молчать. Они полностью во власти режима. Все всё понимают.

Но, чтобы не выглядеть холуями режима, чтобы не демонстрировать своё раболепие и беспомощность, чтобы и дальше окучивать аудиторию, чтобы и дальше собирать донаты, эти пай-мальчики вынуждены и дальше разыгрывать непримеримость и радикальность. Но как?

Наши волшебники решаются отбросить знаменитый эзоп и рубить правду-матку. Они срываются во всем свое красноречии на ненавистную буржуазию... но только из других стран. Ох сколько проклятий припасли наши доморощенные радикалы для чужой буржуазии. Там и фашисты, и убийцы, и душегубы, изверги и палачи. А тут — СВО, а тут мы ничего не знаем, а тут мы ничего не видим, а тут у нас хе-хе-хе да ха-ха-ха.

В общем, наши пай-мальчики ведут себя как простые дворовые шавки. Они лают на тех, кто не может дать сдачи, на тех, кого власть объявила своими врагами. Этих империалистических негодяев вы можете облаивать сколько угодно. Нашему силовому аппарату, как говорится, совершенно не жалко.

Так было уже однажды. Так было во время Первой мировой войны. Потому что если ты не способен критиковать буржуазию одинаково и везде, как это делал Ленин, значит, ты льёшь воду на мельницу одной из сторон. Значит, ты враг рабочего класса, солидаризовавшийся с национальной буржуазией в своих жалких попытках сохранить легальность. Значит, ты ничтожество, достойное лишь одного — народного презрения.

Про советскую великодержавную политику

В основе советской идеологии лежало деление государств на прогрессивные и реакционные. СССР объявлялся авангардом прогресса: мы ведём только справедливые войны против фашизма и колониализма, оказываем интернациональную помощь братским народам, преодолели эксплуатацию человека человеком и т.д. Запад, напротив, представлялся центром мировой реакции, действующим ради порабощения и ограбления слабых и беззащитных народов.

Однако по факту СССР во многом воспроизводил логику великих держав. Он создавал опорные пункты снабжения и влияния, торговал оружием, рассылал военных советников, проводил операции подавления в своей сфере и боролся за логистические и стратегические узлы. Советский «профит» измерялся не корпоративной прибылью, а безопасностью, престижем и идеологическим влиянием. Извлекалась прежде всего стратегическая рента: плацдармы и буферы (Восточная Европа как санитарный пояс безопасности), контроль узлов и коридоров (порты, проливы, трубопроводы вроде «Дружбы», железные дороги и морские маршруты), опора на союзные режимы, обеспечивавшие стратегическую глубину обороны и глобальный статус. Экономические механизмы СЭВ — клиринг, льготные кредиты, поставки ниже мировых цен — формировали субсидируемую зависимость.

Марксизм-ленинизм стал опорой советской великодержавности: войны и вмешательства объяснялись «обороной от империализма» или «интернациональным долгом». Формально деньги тратились на солидарность, а не зарабатывались на периферии, что позволяло избегать ярлыка классического рентного империалиста при фактическом контроле и иерархии.

Марксистско-ленинское объяснение межгосударственных противоречий давало СССР удобную моральную подпитку, но блокировало возможность понимать реальную картину мира. Межгосударственные столкновения возникают из самого факта наличия множества государства. Государственная раздробленность приводит к возникновению проблем безопасности (каждая сторона видит оборону другой как угрозу), срыву договоренностей (скрытая информация, невозможность дать надёжные обещания, неделимые предметы торга — территория, святыни, статус), политической экономики (распределение рент и контроль логистики), идентичности и статуса (национализм, религия, честь), а также внутриполитических стимулов и банальные ошибки лидеров.

Игнорируя реальность и сводя мотивы советских противников к «капиталистической наживе», Москва недооценивала автономную силу наций, институтов и символов — и подрывала собственную сферу влияния изнутри.

Так, в Восточной Европе советская политика считала, что смена строя + экономическая/логистическая подпитка стабилизируют пространство. На практике национализм и статус оказались сильнее. Будапешт-1956, Прага-1968, затем Польша-1980 показали, что суверенитет и политическая форма для обществ — не сводимы к материальным потокам. В Египте ставка на антиимпериалистическую солидарность не учла арабский государственный интерес. В 1972 Садат разорвал военное сотрудничество и ушёл к США. В Афганистане сведение всего к классовой борьбе привело к игнорированию племенной структуры общества, религиозной легитимности коммунистов и местных институтов, превратив полицейскую операцию в затяжную войну на истощение. В третьем мире (Эфиопия, Ангола, Южный Йемен) поддержка «своих» режимов якобы по классовому признаку часто натыкалась на этнополитические расколы и конкурирующие центры власти. Даже китайско-советский раскол стал уроком: идеологическое родство не отменяет национального интереса и статуса великой державы.

Внутри Союза тот же экономический детерминизм вел в конце концов к кризису легитимности коммунистов. Игнорирование национальных интересов и символических претензий к Москве (Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия) плюс экономические издержки поддержания периферии разъедали центр. Иными словами, отрицание полноты причин конфликтов делало советскую политику близорукой. Она удерживала территории силой и субсидиями, но теряла согласие и устойчивость, а вместе с ними — и саму возможность долговременного контроля.

Без понимания природы политики Советского Союза невозможно понять природу политики России. Как и СССР, Россия стремится превращать сопредельные территории в буферную зону. При отсутствии Варшавского договора используются инструменты управляемой нестабильности и зависимостей — замороженные конфликты (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, долгие годы Донбасс), энергетические и транспортные рычаги, опорные пункты (авиабазы, места размещения РЭБ, РЭР, РТР). Логика простая: если у нас нет контроля над соседями, то и у вас его не будет.

Украинский кризис вообще является наиболее типичнейшим примером советско-российской политики. После распада ОВД и утраты союзных республик Россия унаследовала географическую оголённость своего индустриального ядра. Украина в своей массе (и этим она отличается от Финляндии) — плоская равнина, удобная для крупных наступательных операций в духе Второй мировой войны. Одна мысль о том, что там снова могут быть развернуты западные войска, пробуждают среди российских силовиков самые страшные кошмары. Естественная реакция — страх и чувство уязвимости, и в результате — агрессия.

Кроме того, через южные порты Украины проходят ключевые экспортные и импортные потоки: зерно, металл, руды, химия — и обратно топливо, техника. Равнинная логистика «поля → элеваторы → железная дорога/речные баржи → порты» создаёт естественную ориентацию на южные морские ворота. Кто контролирует Чёрное море, тот влияет на военно-экономический потенциал всех прибрежных государств. Укрепление или утрата контроля над Крымом, Керченским перешейком и прибрежным коридором (Мелитополь — Бердянск — Мариуполь) радикально меняет оперативную картину в Азово-Черноморском регионе. И это всё еще не так радикально, как в советские времена, когда в 1946 году были выдвинуты территориальные претензии к Турции и требования пересмотра режима проливов (из-за чего Турция и оказалась в НАТО).

Россия есть полноправный наследник СССР, унаследовавший от него не только сильную военную промышленность, но и пограничную уязвимость, неспособность контролировать свои окраины и вытекающий из этого диктатуру Москвы над регионами. Россия, как и СССР, невероятно большое внутренне слабое государство, которое компенсирует свои недостатки расширением стратегической глубины. Отсюда — приоритет долгосрочных военно-политических целей над краткосрочными интересами прибыли. Капитализм в России институционально подчинён государству. Зарабатывать по крупному в нем могут только те, кто обслуживает государственные интересы безопасности и внешней политики. Капитализм рассматривается как инструмент, а не цель. И в этом Россия вновь похожа на Советский Союз. Великая держава мыслит одинаково вне зависимости от своего внутреннего устройства.

Помните, как Маркс сказал, что мир нужно не только объяснять, но и изменять? На самом деле это не было изобретением Маркса. Это придумала ненавистная каждому сознательному пролетарию буржуазия.

Идеология до появления капитализма в основном крутилась вокруг религии. Последняя постулировала консерватизм и отсутствие перемен. Не всегда, но в основном. По мере развития капитализма религия менялась в сторону реформизма. Этот процесс закончился к началу XIX века, когда взбесившиеся французы устроили свою знаменитую революцию. Именно тогда, не без помощи Наполеона, кстати, в Европе были популяризованы идеи, что идеология должна не только объяснять этот мир, но и преобразовывать его. Именно либералы стремились создать новое, рационально устроенное, свободное общество всеобщего равенства и так далее. Марксова идея заключалась не в том чтобы сказать что-то новое, а в том, чтобы по старой немецкой традиции показать, что эти глупые французские либерашки ничего не понимают, а мы, мудрые немецкие философы, сейчас объясним, как достичь этих идеалов на самом деле.

Тем не менее сама по себе идея необходимости революционного преобразования мира стала следствием развития капитализма, а не социализма. Капиталисты боролись за свержение монархий и устранение препятствий для развития экономики. Последнее выражалось не только в устранении законодательных ограничений, но и в мобилизации миллионов людей для переезда из деревень в города. Скорее все в города за свободой, бегом за равенством и братством, в очередь за паспортом гражданина Советского Союза, на великую стройку и так далее.

В общем-то, марксизм-ленинизм стал очередным продуктом становления буржуазного общества. Отсталость и неспособность российского правительства мобилизовать людские и экономические ресурсы, промедления с урбанизацией и индустриализацией привели к социальному взрыву. Все эти ленинско-марксовские лозунги социальной мобилизации так зашли населению, потому что они отвечали потребностям ускоренной модернизации экономики. Социализм стал своего рода инструментом становления капитализма в России.

Отсюда — высокопарный слог и громоздкие, непонятные, двусмысленные конструкции. Не так-то просто объяснить деревенским жителям зачем им ехать в города как можно быстрее. Они были слишком необразованные, чтобы понять необходимость перемен на практике. Они не понимали и не могли понять ни бюрократического слога, ни конкретно-исторической необходимости. Объяснить что-то религиозному населению можно было только псевдорелигиозной риторикой. Мобилизационная идеология именно таковой и была. Она говорила с крестьянами на их языке, не удосужившись объяснять им что-то в деталях. Не рефлексируй, а делай.

Совершенно не удивительно поэтому, что по мере урбанизации вся мобилизационная идеология отмирала. Когда движение масс уже случилось, когда индустриализация уже проведена, вы с трудом сможете заинтересовать людей продолжать крутиться как белка в колесе, особенно — принимать активное и широкое участие в вашем бесконечном соревновании по строительству коммунизма в становлении.

Одно дело, когда вы загоняете в города крестьянское быдло лозунгами о движении к коммунизму, к свободе, демократии и братству народов. А другое дело — когда вы те же самые псевдорелигиозные абстракции продаёте городским жителям в условиях бытовой рутины. Люди, прожившие годы в окружении постоянных лозунгов и обещаний, постепенно выгорают. Растёт недоверие и скепсис по отношению к абстрактным формулам достижения счастья. Они понимают, что улучшение жизни достигается не расклейкой агитационных плакатов и не первомайскими демонстрациями, а долгим рутинным трудом, планами, метриками и проверяемыми результатами. Всё это противоречит не только марксизму-ленинизму, но и либерализму, и фашизму, и исламизму (сам ставший мобилизационной идеологией, как в Иране, например). Всё это идеологии связанные с социальной мобилизацией, а не рутинной городской жизнью.

Когда в США убили Чарли Кирка, я подумал, что левые там окончательно сошли с ума. Потом полистал ТГ-каналы наших марксистов-ленинцев и понял, что у нас ситуация не лучше.

Я так понимаю, что дело в том, что левые там, как и марксисты тут, вообразили себя богами прогресса. Они реально считают, что всё, что они говорят это автоматически прогрессивно, а всё, что говорят их оппоненты или просто несогласные — реакционно. Забавно только, что само разделение на левых и правых уходит корнями во Французскую революцию, где, по сути, правые были за монархию, а левые — за либералов и парламент. Сегодняшние левые, марксисты, анархисты, тунеядцы и бунтари, заявляющие о социализме и коммунизме, используют ту же, блин, самую буржуазную дихотомию для определения социальной полноценности человека.

Или вернее сказать социальной неполноценности, измеряемой воображаемым штангенциркулем. Потому что если ты не согласен с ними, то только потому, что ты фашист, расист или христиано-иудейский мракобес (но не исламист, исламистов западные левые и марксисты почему-то очень любят). Короче, если ты не согласен, то ты заслуживаешь осмеяния, порицания и даже смерть. Потому что здоровые люди не будут радоваться и придумывать оправдания убийству гражданского, далёкого от управления репрессивной машиной.

Но для многих современных западных левых и марксистов любое насилие может быть оправдано, если оно служит лично их интересам, потому что их интересы, как мы знаем исключительно прогрессивны. Мы прогрессивны, когда запрещаем свободу слова, мы прогрессивны, когда отменяем выборы, мы прогрессивны, когда депортируем миллионы, казним сотни тысяч, совершаем военные преступления и этноцид. Все это во благо. А в чем выражается благо? Ну, конечно, тем, что его совершаем мы. Скоро левые и марксисты будут жаловаться на Холокост исключительно с позиции упущенный возможности.

В какой-то момент, я не могу сказать в какой именно, западные левые и марксисты свернули куда-то не туда. Потому что я не стану говорить, что они всегда были такими сумасшедшими, как сегодня. Я также не стану отрицать реальный вклад западных левых и марксистов в социальное освобождение своих народов. Будет бредом изображать их априори реакционерами. Это не так. Но то, что я вижу сегодня это просто пиздец. Антифашисты для меня уже ничем от фашистов не отличаются. Одни с пеной у рта обвиняют всех в коммунизме, другие ищут под половицами белых гетеросексуалов и сионистов. Нормальным людям уже и податься некуда.

Борис Кагарлицкий: репрессируют в современной России иначе, чем при Брежневе

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА18+ Колебания уровня политических репрессий отражают общий фон всей политической жизни в стране. Когда происходит ужесточение контроля и общей политической линии по отношению к инакомыслящим и вообще к населению собственной страны, тогда и растёт количество репрессий. Это очевидно, и, конечно, советская история это очень хорошо показывает.

Во времена Сталина тоже были существенные колебания. Все помнят 1937 год, но был всплеск репрессий в 1948-1953 годах, а в промежутках количество пострадавших было существенно меньше, хотя репрессии не прекращались. Мы прекрасно знаем про хрущевские реабилитации, но надо вспомнить и аресты в конце 1950-х годов молодых активистов, по большей части историков, пытавших создать неофициальные марксистские социалистические или коммунистические группы, где бы критически рассматривалась история СССР, и предлагались альтернативы. В целом, конечно, уровень репрессивности в СССР после смерти Сталина упал, но при Брежневе вырос до довольно серьёзного уровня примерно к началу 1970-х годов и оставался высоким всё десятилетие. В этот период были арестованы и мы с Павлом Кудюкиным.

Однако при Брежневе и количество, и социальное качество репрессий было совершенно другим. В колонии я не имею под рукой данных о масштабах политических репрессий при Хрущеве и Брежневе, да и количестве политзэков в современной России мы знаем по косвенным оценкам. Тем не менее, конечно, речь идёт о тысячах людей, по некоторым расчётам — до десяти тысяч, хотя это нужно уточнять.

При Брежневе даже на пике арестов в 1979-80 годах ничего подобного не было, да такое невозможно было даже представить. Речь шла о сотнях, может быть, о тысячи с чем-то в том случае, если учитывать всех сидевших в тюрьме, а не только тех, кто был арестован за последние 2-3 года.

Что о качества репрессий, то ясно, что состав репрессированных очень сильно изменился. Об этом я и читал, и сам уже не раз говорил. Средний политический заключенный в СССР при Брежневе — это либо политический диссидент с некоторой историей, либо молодой активист, какими были, например, мы с Павлом Кудюкиным, то есть люди, которые создавали неофициальные, нелегальные кружки — марксистские или иного направления. То есть по большей части политзаключённые в СССР — это интеллигенты, в первую очередь, — молодые.

Сегодня же, находясь в тюрьме, я наблюдаю за людьми, имеющими политические статьи, и могу сказать, что собирательный образ политзэка существенно изменился, стал более народным, гораздо более демократическим в социологическом понимании. Действительно, тракторист у нас есть, механик, токарь, охранник, дальнобойщик и т. д. Сегодня, как я могу судить по своим наблюдениям, часто сажают просто за выраженную политическую позицию, не связанную ни какими-то действиями, ни с агитацией и пропагандой, ни, тем более, с созданием кружка.

Репрессии стали более массовыми, более народными и при этом более страшными. Дело в том, что люди не понимают границы. В советское время было довольно чётко понятно: вот это можно, это нельзя, и, если ты перешёл границу, ты рискуешь, а если ты рискуешь долго и настойчиво, то рано или поздно до тебя доберутся. Человек мог контролировать ситуацию, было понимание того, какие самиздатовские журналы можно издавать долго, но со стопроцентной гарантией ареста, а какие пройдут несколько выпусков и закроются сами без последствий.

В наше время никаких гарантий нет, современные репрессии — это стохастическая и крайне нервирующая история. С одной стороны, всех людей с критической позицией посадить невозможно, с другой стороны, схватить могут любого и абсолютно непонятно, за что.

Итак, сегодня мы имеем всплеск политических репрессий, который отражает тяжёлое состояние политической реальности в нашей стране.

Был в отъезде, поэтому ничего не писал. Сейчас расскажу про современных западных левых и правых.

После распада СССР и до мирового кризиса 2008 года в западном мире господствовала вера в неолиберальную модель экономики. Пока сохранялся устойчивый экономический рост, казалось, что эта модель обеспечивает баланс интересов всех социальных слоёв. Однако как только рост прекратился, вопрос о социальной справедливости вновь вышел на первый план.

Кризис 2008 года показал, что государство спасает не простых работников, а банкиров, финансистов и спекулянтов. Миллионы людей потеряли работу, дома и уверенность в будущем. Общество увидело, что неолиберализм и глобализация служат не всем, а прежде всего узким группам, близким к финансово-государственной элите. Люди реально были шокированы происходящим. Оказалось, что конец истории по Фукуяме действовал лишь до тех пор, пока не затрагивал интересы сильных.

В обычной ситуации левые должны были бы поднять вопрос о классовой политике, перераспределении, профсоюзах и национализации. Но этого не произошло, за исключением немногочисленных староверов-коммунистов. Причина в том, что социальная опора левых сильно изменилась. Как писал экономист Джон Гэлбрейт, естественным следствием развития крупных промышленных монополий становится расширение сферы услуг. В последней господствуют малые предприятия, фриланс и индивидуальная занятость, а не массовый рабочий коллектив. Этот сдвиг подорвал экономическую основу профсоюзов и, следовательно, всего классического левого движения.

На смену пришла новая интеллигенция — университетская, креативная, цифровая. Для неё борьба за справедливость выражалась не в экономике (т.к. она была слабо связана с профсоюзами), а в символах, языке и морали. Так возникла новая форма левой политики — этическая политика, где место классовой борьбы заняла борьба за моральное превосходство.

До кризиса 2008 года и особенно до появления и развития социальных сетей это было почти незаметно. Ну в самом деле, кто в 2008 году слушал этих нытиков, требовавших сочувствия и публичного осуждения тех, кто извлёк выгоду из кризиса? Потом было движение Occupy Wall Street. Все становится уже серьезным, но еще сохраняет признаки экономического недовольства. Движение проиграло, но не во всем — оно победило в моральной плоскости.

Со временем язык моральной критики был усвоен корпорациями и расширен до масштабов новой идеологии (Black Lives Matter). Корпорации переняли риторику инклюзивности и разнообразия, чтобы продемонстрировать “прогрессивность” и отвлечь внимание от реальных проблем неравенства. Так родилась пресловутая воук-культура в современном виде.

Но доведённая до крайности, эта идеология вышла за пределы критики элит и сосредоточилась на повседневных формах власти и языка. Появилась новая система моральных координат, где традиционные группы — белые, мужчины, гетеросексуалы, жители провинции — часто воспринимались как носители угнетения. Для многих из них это стало унизительным. Они также, как и остальные страдали от экономических проблем, но их называли эксплуататорами, угнетателями, расистами и фашистами.

На этом фоне усилился правый популизм. Он не был простым возрождением старого фашизма, но стал реакцией на культурный и моральный радикализм новой левой. Правые лидеры — от Трампа до Орбана — предложили простую альтернативу: вернуть стабильность, порядок, национальную гордость. Пока левые спорили о языке и идентичностях, правые заговорили о безработице, бедности, разрушении семей и социальной сплочённости. Они использовали тот же кризис, но перевели его из моральной в патриотическую плоскость.

Сегодня и левые, и правые — это уже не наследники старых идеологий XX века. Коммунизма, социал-демократии и фашизма больше нет. Остался социально-экономический кризис, который все пытаются использовать в борьбе за власть, не предлагая системного решения. Мир переживает идейное истощение. Мы не можем идти назад, так как настоящее это реализованное прошлое, но не можем идти и вперед, так как никто не знает где это. В общем, тупик.

Современные левые на Западе весьма своеобразно понимают социальные проблемы. Возьмём, к примеру, критику религии. Критика христианства по-прежнему считается допустимой, но не дай бог начать критиковать исламизм. В представлении многих западных левых исламские страны до сих пор остаются жертвами колониализма начала XX века, угнетаемыми белыми империалистами (включая евреев). В результате любые нападки на ислам приравниваются к проявлениям колониального высокомерия — чем искусно пользуются не только отдельные мусульманские меньшинства, но и целые государства вроде Ирана.

Западные левые одержимы чувством вины за колониальное прошлое своих стран. Они призывают платить и каяться, хотя колониальная система давно исчезла, а вчерашние антиимпериалисты уже не раз показали империалистический оскал.

Тем не менее, если кто-то живёт беднее, чем на Западе, значит, он автоматически жертва. Бедность в их сознании стала синонимом угнетенности (если ты, конечно, не белый гетеросексуальный мужчина). Даже если речь идёт о противостоянии бедных и богатых государств. Даже несмотря на опыт первой половины XX века, когда некий итальянец по имени Бенито Муссолини обозначил Италию пролетарской нацией, якобы эксплуатируемой и ограбляемой западными плутократами (Францией и Великобританией).

Если отечественные коммунисты абсолютизировали идею прогрессивного антиимпериализма, то современные западные левые пошли ещё дальше и возвели в абсолют саму идею бедности, как источника прогресса.

Отсюда и столь ярая антиизраильская позиция левых на Западе. Дело вовсе не в палестинцах. Важно не кто гибнет, а от кого. Если бедные гибнут от рук богатых — это трагедия и преступление, это колониализм, империализм и агрессия (Израиль сам виноват в теракте 7 октября, США сами виноваты в теракте 11 сентября). Если бедные убивают бедных — это норма. Если исламисты вырезают христиан десятками тысяч это тоже норма и говорить тут не о чем.

В целом стремления западных левых нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Сами по себе они нейтральны. Их просто превратили в политическое оружие и возвели в крайность. И теперь выходит так, что борьба за левое дело это борьба за превращение угнетенных в угнетателей. Ну, раньше мы их угнетали, а теперь пусть они нас. Вот это и есть прогресс. Хотя на мой взгляд это просто какой-то абсурд.

На канале у Димитриева недавно зашла речь о том, можно ли всё-таки называть Украину нацистской или нет. Некий Павел Волков заявил, что да, так как он большой специалист по фашизму, изучающий его профессионально.

Как простой любитель по изучению фашизма, я скажу, что лучший способ изучать фашизм — это рассматривать обстоятельства, при которых фашисты пришли к власти. В общем-то, мы всегда так поступаем, когда хотим понять, почему система выходит из строя. Мы не читаем идеологию подвески жигулей, чтобы понять, почему она сломалась. Мы смотрим, что предшествовало поломке, какие были условия эксплуатации и так далее, и только тогда делаем выводы. Общественные процессы устроены точно так же. Выясни причины государственного переворота, причины поломки системы — и ты поймёшь его характер.

Но, по-настоящему интересный вопрос не в том, является ли Украина нацистским государством, а в том, почему так важно это доказать. Само утверждение, что Украина — нацистское государство, подразумевает, что это государство плохое и заслуживает всего, что с ним происходит.

Очевидно, что подобный анализ направлен не на поиск истины, а на оправдание уже совершённой политики в глазах собственного населения. Ведь большинству стран в мире совершенно безразлично, нацистская ли Украина или нет. Это важно в основном только для российского общества, но не для бразильцев, аргентинцев, вьетнамцев или нигерийцев. В действительности большей части планеты глубоко безразлично есть нацизм на Украине или нет. Для них нацизм не является тем же самым, что и для нас с вами. Вы не докажете африканским или латиноамериканским представителям в ООН, что ваша политика оправдана потому, что на Украине нацизм. Они вполне могут парировать ваш аргумент тезисом “ну, и что в этом плохого?”

Поэтому лично я рассматриваю стремление доказать нацизм на Украине как простое утешение для собственного населения. Мол, братишка, не переживай, это же хохлонацисты, их не жалко, тебе не за что стыдиться, мы никому ничего не должны, победа будет за нами.

И, конечно, не надо обвинять современных пропагандистов в том, что они так делают. Во-первых, это началось еще в СССР, когда борьбой с фашизмом стали оправдывать любые действия советского государства на международной арене. А во-вторых, а что им еще делать? Аргумент-то отличный, для многих это способ не сойти с ума в этом безумном мире. Тут надо не разоблачением пропаганды заниматься, а думать о том, как вернуть сознание человека из состояния войны в обычное. Я не знаю, что надо говорить людям, которые вчера пытали людей на подвалах за хохлонацистские морды, а теперь они вернулись/вернутся на гражданку с посттравматическим синдромом.

Еще несколько слов о западных левых. На Западе, как вы знаете, очень популярны идеи мультикультуризма и толерантности. Их суть в том, что нужно уважительно относиться к любой идентичности, принимать людей такими, какие они есть, не щемить их за веру, происхождение или культуру. В целом, идея совершенно адекватная. Никому не нравится, когда к нему пристают из-за национальности или религии.

Однако проблема в том, что на практике эти идеи распространяются не одинаково, что делает их не совсем прогрессивными. Толерантности требуют, прежде всего, от коренного населения, а не от приезжих. Их идентичность имеет ценность, а ваша нет. Это односторонние отношения, где одна сторона наделена правами, а другая обязанностями.

Западные левые избегают разговоров о необходимости взаимности. Они боятся, что защита образа жизни местных жителей приведёт их к обвинениям в национализме, колониальном высокомерии и фашизме. В результате национальная идентичность коренного населения объявляется чем-то реакционным, а любая иная — автоматически прогрессивной. Так формируется внутреннее противоречие: одни должны быть открытыми ко всем, а другие — должны приниматься в неизменном виде.

Это неравенство вызывает у многих чувство обиды. Люди, которые просто хотят жить по-своему, начинают воспринимать мультикультуризм не как уважение к различиям, а как навязывание чужих норм. Отсюда появляются разговоры о “культурном замещении” и прочие защитные мифы. Но суть проблемы не в том, что замещение реально происходит, а в том, что левые фактически лишают местное население права на защиту своего образа жизни — того самого права, которое они предоставляют приезжим. Это и есть подлинное неравенство.

В итоге обе стороны чувствуют угрозу: каждая боится оказаться под властью чужой культуры и потерять свои социально-экономические позиции. Потому что не бывает промежуточных идентичностей. Потому что религии, языки, культурные привычки никогда не смешиваются полностью. Одна система ценностей всегда доминирует над другой. И если государство хочет сохранить свою конкурентоспособность на международной арене, ему необходима определённая степень культурной согласованности. Иначе оно погрузится в бесконечные социо-культурные конфликты.

Вот читаю иногда господина Стрелкова. Первое, что удивляет — с какой свободой и оперативностью он комментирует мировую политику, находясь в заключении. Редкий случай, когда осуждённый за призывы к экстремизму фактически отбывает домашний арест, если не простое ограничение на передвижение.

Второе, что сразу видно, — постоянные призывы “воевать по-настоящему”. Стрелков сторонник мобилизации всего общества на войну за уничтожение “нацистской Украины”. Это не тайна. Но подумайте, как же это похоже на призывы к ресоветизации. Не иначе как призрак коммунизма.

У России есть два опыта всеобщей мобилизации общества. Один удачный, другой не очень: Великая отечественная и, соответственно, Первая мировая война. Стало быть, господин Стрелков вряд ли призывает воевать как при царе, ибо Российская Империя не может похвастаться удачным опытом всеобщей мобилизации общества. Стало быть, господин Стрелков призывает общество воевать как при коммунистах.

Стрелков ненавидит коммунизм, он лютый монархист. Мы это тоже знаем. Но даже он, монархист, вынужден оправдывать свои великодержавные амбиции не только реальными успехами коммунизма, но и его идеологией. То есть борьбой с нацизмом. Стрелков вообще не может призывать воевать с Украиной иначе, как по-коммунистически, потому что монархисты, как мы помним по опыту, например, Краснова, воевали не против нацизма, а за.

В общем-то, как бы странно это не казалось на первый взгляд, но ни одна из антисоветских сил в России не в состоянии выбросить из своей пропаганды коммунизм до последней капельки. Они рядятся в монархистов, язычников, фашистов, попов и так далее, но все они празднуют 9 мая поднятие коммунистического флага над Рейхстагом. Никто из них не смеет противопоставлять себя коммунизму в его основе — величайшему геополитическому достижению России в истории.

Недавно меня заинтересовал вопрос антиколониализма в западной культуре. Не знаю, насколько вы в теме, но сегодня на Западе антиколониализм и борьба с империализмом — это одна из центральных повесток левого движения. Этот вопрос вызывает не меньше ажиотажа и споров, чем борьба с расизмом и угнетением. И, что любопытно, всё это сильно напоминает мне советскую историю.

Я, в общем, выяснил, что на Западе антиколониализм воспринимается как автоматический признак прогрессивности. Нельзя, например, сказать, что арабы или персы кого-то там угнетают. Вы автоматически делаетесь нерукопожатным, если заявите такое. Ведь общеизвестно, что арабы и персы это жертвы американо-еврейского империализма.

Такое отношение к колониализму, насколько я понимаю, сформировалось по историческим причинам. Колониализм действительно означал силовое подчинение народов, эксплуатацию ресурсов и труда, уничтожение языков и традиций, цивилизаторство и подобное. Всё это часть настоящей истории западных стран.

Но если аналогичное поведение исходит от бывших колониальных народов, то ровно те же действия (насилие, захват, угнетение) уже называются прогрессивной борьбой за освобождение от угнетения или что-то в этом роде. Опять же, очень по-марксистски.

На мой взгляд, тут мы имеем проблему, что антиколониализм объявляется прогрессивным не в результате научного анализа, а по идеологическим соображениям. У западных стран будто бы нет морального права на насилие, а у их противников оно автоматически считается справедливым, потому что так было в XIX веке.

Исторически, возможно, так и было, но сегодня ситуация куда сложнее. Алжир после Франции, Зимбабве после Родезии, Иран после исламской революции — всё это примеры стран, которые, получив свободу от империализма, тут же обернули её против собственного населения, создав системы не менее репрессивные, а порой и более жестокие, чем прежние.

Для западных левых, однако, это не имеет большого значения. Они продолжают искать угнетение исключительно среди западных стран, словно мы до сих пор живём в конце XIX века. Видимо, причина в стремлении к моральному искуплению. Мол, нужно как следует покаяться, поползать на карачках перед неграми, чтобы очистить карму.

С одной стороны, это хорошо, что люди готовы взять ответственность за прошлое своих государств. Но с другой, свои взгляды они превратили в моральную монополию, фактически запретив любую критику бывших угнетенных народов. У меня вообще сложилось ощущение, что в академической среде подобная “критика критики” может стоить вам карьеры. Реально кажется, что борцы с колониализмом сами построили систему цензуры, травли и подавления инакомыслящих, в общем новую систему угнетения. Ну, а что, мы их угнетали, они нас не могут, так давайте сами себя угнетать.

Лично для меня это урок, что даже самые освободительные идеи можно превратить в орудие угнетения, если возвести их в абсолют. Я это видел и в истории СССР, когда борьба с империализмом и фашизмом переродилась в борьбу за советское мировое господство. Цензура, репрессии, депортации, интервенции и казни — всё это объявлялось прогрессивным лишь потому, что совершалось хорошими людьми против плохих. Изначально-то нам говорили, что это плохо само по себе, что это не гуманно, а потом оказалось, что это не так уж и плохо. Плохо, только если это делают с вами, а если вы, то очень даже хорошо. Вот это борьба с империализмом, что называется.

Мне близка марксистско-ленинская идея о том, что история всегда конкретна и что людей нельзя судить по идеологическим ярлыкам. Классики говорили это совершенно верно. Жаль только, что ни они сами, ни их последователи не слишком придерживались этой истины, когда на кону стояли политические интересы.