Негативное отношение коммунистов к либералам во многом связано с событиями 1991 года и победой последних над социализмом. С точки зрения многих коммунистов, именно либералы несут ответственность за разрушение советской системы, тяжёлые последствия экономических реформ 1990-х годов и свёртывание элементов социального государства.

Следует признать, что переход к новой экономической модели действительно сопровождался серьёзными социальными и экономическими потрясениями. Вместе с тем, критика либерализма среди коммунистов со временем стала буквально безапелляционной. Либеральная идеология стала рассматриваться как однозначное зло, не подлежащее никакому переосмыслению. Это была ошибка, сыгравшая на руку современному фашизму.

Изначально левая критика либерализма была направлена на справедливую борьбу с бессердечной экономической политикой и либеральными мифами о коммунизме. Однако с началом СВО ситуация изменилась. Либеральные ценности оказались в оппозиции к новой государственной политике. Столкнувшись с трудностями на фронте, государство усилило репрессии и укрепило вертикаль власти, что резко обострило конфликт между либеральной законностью и потребностями текущей ситуации. Сегодня либералы — это не власть, а оппозиция. Об этом свидетельствуют многочисленные преследования как самих либералов, так и сторонников так называемых буржуазных свобод.

Несмотря на это, коммунисты продолжают атаковать либералов, будто ничего не изменилось. Такая слепота привела их на сторону наиболее реакционных, как говорится, элементов финансового капитала давно мечтающих покончить с остатками правового государства. В результате коммунисты стали помощниками тех, кто под прикрытием "борьбы с либерализмом" целенаправленно демонтирует основы правопорядка в России.

Показательный пример — закон об иноагентах. До войны он выполнял строго репрессивную функцию. Однако в нынешних условиях военной истерии он стал, как ни парадоксально, одним из немногих механизмов, способных спасти людей от произвольной посадки в тюрьму. Когда достаточно одного неаккуратно сказанного слова, чтобы посадить человека на 5, 10 или 15 лет по надуманному обвинению, любые формальные процедуры становятся препятствием для безудержных репрессий.

Более того, сами коммунисты, по-видимому, не понимают историческую роль либерализма. Марксизм, в своей основе, вдохновлялся либеральными идеалами середины 19-го века. В эпоху империализма он стал их историческим продолжением — новой формой борьбы за национальное и социальное освобождение.

Иными словами, либерализм — это промежуточный этап между всевластием государства и перспективой его демонтажа как формы социального контроля. Борьба с либерализмом в условиях войны, борьба с остатками буржуазной демократии в условиях, когда по телевизору людям публично режут ухи, это не что иное, как подыгрывание самым реакционным кругам в российском силовом аппарате, стремящимся уничтожить всякую законность и перейти к ничем не сдерживаемому насилию.

Сегодня коммунист в России — это, увы, чаще всего сторонник фашизма. Вместе с монархистами и ультраправыми националистами он становится одной из опор авторитарного государства, способствующей демонтажу всего, что когда-либо имело отношение к справедливости и свободе.

Когда много читаешь советскую прессу, перестаёшь удивляться «бешеному принтеру». Ибо, по сути дела, все нынешние волны законодательных инициатив и громких заявлений, в чём-то копируют советские общественные кампании, когда тоже шла отработка определённых тем на всех уровнях: от статей в «Правде» до собраний на предприятиях. Сегодня мы боремся за повышение качества обслуживания в заводских столовых. Завтра будем клеймить тех, кто срывает взмёт зяби и сев кок-сагыза. Послезавтра нашей мишенью станут «зажимщики самокритики».

Чем мы отличаемся, так это тем, что на фоне управляемых государством информационных кампаний, в интернете есть ещё множество источников волн хайпа, причем нередко самозарождающихся. В советском мире они были где-то на периферии, и государственная информационная машина реагировала на них не столь оперативно. Сейчас у нас каждый год разрушают фундаментальные основы общества то спиннеры, то ловля покемонов, то папиты, то Хагги Вагги, то лабубы. Чтобы проснулась и начала реагировать советская система (хотя бы на уровне «Крокодила»), требовались куда более значимые феномены, вроде рождественской ёлки или ансамбля «Битлз».

Возможно задача нынешних мероприятий по регулированию интернета и сформулирована так, чтобы вернуться к тому, как было в СССР. Но различия наших эпох нельзя не учитывать. Куда тогда перекочуют такие, вполне советские явления, как слухи (здравствуйте, Владимир Семёнович) и «письма счастья», которые сейчас бытуют в интернете?

То, что Россия сегодня воспроизводит худшие советские практики, уже очевидно многим. Страна не справляется с тем уровнем нагрузки, который обрушился на неё за последние три года. Вести эту войну — действительно тяжело. Силовики всеми способами пытаются удержать систему от саморазрушения — и никаких иных методов, кроме советских, у них попросту нет.

Сейчас не время для экспериментов. Просто бери и внедряй старые репрессии на новом технологическом уровне: облавы на онлайн-кинотеатры, расстрелы за криптообменники, ФПВ-дроны, выискивающие заядлых домашних геймеров (иди учись заводить генераторы, козел).

Создаваемая сегодня надстройка — это именно то, за что так упорно борются коммунисты: максимальная самоизоляция от «империалистического окружения», ставка исключительно на собственные технологии, подавление любых национальных брожений, жёсткое ограничение свободы слова. Останется только социализировать экономику и закрыть границы — всё, готовый Советский Союз.

Вот к чему приводит неспособность взглянуть на себя со стороны. Война дала уникальную возможность понять: советские практики прекрасно вписываются в концепцию «осаждённой крепости» в которой сейчас оказалась Россия. И неважно, какие у вас формы собственности. Для людей, по сути, по ощущениям, по чувствам — ничего не меняется. Революция, на которую нас до сих пор призывают некоторые, на самом деле это революция за то, чтобы ничего не менять, кроме внутреннего ощущения морального превосходства. Испытать его в повседневной жизни не получится, ведь все деньги ушли на реиндустриализацию говна и ремилитаризацию говном, зато мы не такие, как они. Мы коммунисты, а они пидорасы.

И самое поразительное — это то, что этих коммунистических фетишистов ничуть не смущает, что революционер и гроза черносотенцев Ленин сегодня спокойно продаётся в любом буржуазном магазине. Во время войны. При военной цензуре. В буржуазном государстве. Зато пацифисты, социал-демократы и прочие противники авторитаризма (реакционеры, короче) объявляются террористами и экстремистами, а доступ к их материалам вскоре станет поводом для штрафа.

Нашелся сегодня часок почитать одного известного немецкого философа. В одной из глав своей книги Гитлер объясняет, откуда взялись его идеи о «расовой чистоте». Оказалось, что во многом они были связаны с борьбой против венерических заболеваний.

Гитлер много пишет о сифилисе, который действительно был одной из самых серьезных медицинских и социальных проблем Европы того времени. По оценкам врачей, в крупных городах Германии до 10% взрослого населения были заражены сифилисом. Болезнь плохо поддавалась лечению, а больные подвергались сильному общественному осуждению — примерно как люди с ВИЧ в 80–90-х годах.

Сифилис тогда воспринимался не только как угроза здоровью, но и как «вирус, разрушающий нацию изнутри». Считалось, что болезнь передается не только половым путем, но и через «порчу крови» наследственно. Это вызывало страх перед «дегенерацией» нации и будущих поколений.

На самом деле в Германии идеи «социальной гигиены» существовали задолго до появления нацизма. Создавались специализированные клиники, проводились обязательные осмотры, контролировалась проституция. Однако профилактика часто сопровождалась насильственными мерами: зараженных людей и проституток могли принудительно лечить и ограничивать в правах.

Из-за слабого понимания природы сифилиса и отсутствия эффективного лечения в начале XX века появилось много псевдонаучных идей. Болезнь связывали с моральным разложением и культурной деградацией. Медицинская риторика постепенно перешла в сферу идеологии. Идеи евгеники — улучшения «чистоты генофонда» — начали смешиваться с мерами борьбы с инфекцией. Если сифилис считался передаваемым «по крови», то логика «очищения» стала применяться и к целым социальным группам.

Нацистская идеология просто унаследовала этот язык «гигиены» и «чистоты». Медицинские термины перенесли в политику: «зараза» стала означать «расовое загрязнение», а «лечение» — изоляцию, стерилизацию или уничтожение «неполноценных». Но по сути дела, идея «чистоты крови» выросла из простой потребности в профилактике и лечении венерических заболеваний.

История эпидемии сифилиса показывает, как реальные социальные проблемы могут превращаться в идеологию. Когда общество не понимает природу болезни и не умеет с ней бороться, появляется информационный вакуум. Его легко заполнить страхами, мифами, чем угодно. Так получилось, что в Германии этот вакуум совпал с большими социально-политическими перестановками. Новый идеологический конструкт стал инструментом политических спекуляций. Так нехватка научных данных и страх перед инфекцией породили не только жестокие санитарные меры, но и целую идеологию расовой чистоты, которая привела к катастрофе Второй мировой войны.

Недавно несколько европейских стран объявили о намерении признать Государство Палестина. До 1988 года Палестина не признавалась вообще никем — даже арабскими государствами. Это объяснялось тем, что сами палестинцы и большинство арабских стран отвергали резолюцию ООН №181 о разделе Палестины.

До 1988 года Организация Освобождения Палестины (ООП) открыто ставила целью уничтожение Израиля и возвращение контроля над всей территорией бывшей подмандатной Палестины. Считалось, что только так можно добиться освобождения и решить проблему палестинских беженцев. В основе этой позиции лежало представление о насильственном изгнании палестинского народа с его земель в результате сионистской интервенции. Однако это не совсем так.

С середины XIX века в османской Палестине начали формироваться капиталистические отношения. Земля стала товаром: её можно было продавать, покупать — и терять. В результате длительных экономических процессов палестинские крестьяне постепенно разорялись, влезали в долги и продавали свои участки крупным землевладельцам. Последние, в свою очередь, с охотой перепродавали землю сионистским организациям. К моменту создания Израиля в 1948 году значительная часть земель принадлежала не палестинскому народу как таковому, а палестинской земельной аристократии — как, например, муфтию Иерусалима Амин аль-Хусейни.

Тем не менее, в массовом сознании продолжает существовать представление о том, что сионисты отняли землю именно у "простого народа". И это важный момент, который показывает, что на самом деле для большинства людей не имеют никакого значения ни право собственности, ни экономические отношения. Когда палестинец говорит об утрате своей земли, он имеет в виду не юридический акт купли-продажи и не насильственное отчуждение собственности, но образ жизни, который был разрушен в связи с основанием государства Израиль.

Крестьяне, утратившие землю, хотели вернуть не сами гектары, а возможность жить в соответствии со своей культурой, говорить на родном языке, свободно передвигаться, поддерживать привычные социальные и экономические связи. Но самое главное — они хотели и продолжают хотеть равного положения в политической и экономической системе.

Проблема в том, что если ваша власть, работодатели и государственные учреждения говорят на другом языке и действуют в рамках другой культурной логики, то вы оказываетесь в весьма невыгодном положении. Кто такой палестинец в Израиле? Это человек, которому априори труднее занять более высокую социальную позицию. Не потому, что так прописано в законах, а потому что им труднее конкурировать на рынке, сложнее защищать свои интересы в бюрократической системе и вести даже простые бытовые споры.

Именно нежелание жить по чужим культурным правилам, потому что это снижает социальный статус и лишает человека ощущения уверенности, является главной причиной национализма. Это противоречит марксистской догме о том, что в основе всех конфликтов лежат капиталистические производственные отношения. Палестинский случай показывает, что национализм способен преодолевать любые классовые различия и сплачивать эксплуататоров и эксплуатируемых. Не потому что он предлагает вернуть имущество, а потому что он предлагает привычный и понятный образ жизни. Свой феодал и буржуй лучше чужого пролетария и крестьянина. Именно так мыслит глубинный народ.

И именно так он мыслил во время Великой отечественной войны в СССР. Для подавляющей части населения идеи коммунизма и социализма были абстрактными и непонятными — как тогда, так и сегодня. Люди не воевали за теории, они воевали против «чужих». Немец говорил на чужом языке, вел себя иначе, выглядел и действовал не так, как «свои». Он был чужим, он нарушал привычный порядок вещей, образ жизни, в котором люди чувствовали себя дома.

Мобилизовать массы демагогией о классовой борьбе — задача крайне трудная. Но указать пальцем на «других», живущих иначе, — гораздо проще и эффективнее. Потому что это не про идеологию, а про чувство. Люди инстинктивно отторгают тех, кто угрожает их укладу, и стремятся не допустить, чтобы «чужие» начали навязывать им, как жить.

Многие националисты выражают недовольство политикой Советского Союза в отношении русских. По их мнению, коммунисты сознательно размывали русскую культуру и национальную идентичность, подменяя их так называемым советским интернационализмом. Это, в свою очередь, якобы привело к дискриминации русских в пользу малых народов.

Коммунисты действительно подавляли православно-монархическую традицию. Более того, РСФСР была единственной союзной республикой, не имевшей собственной республиканской компартии. Руководство КПСС опасалось пробуждения русского шовинизма и стремилось сдерживать его — пусть и не прямыми репрессиями, но последовательным административным давлением.

В то же время, о чём не упоминают националисты, русский язык был доминирующим в СССР. Подобно палестинцам в Израиле, это означало, что представители многих народов Советского Союза с самого начала оказывались в неравных условиях — в труде, в образовании, в культурном развитии.

Формально русские не имели законных привилегий и в ряде случаев даже сталкивались с правовыми ограничениями. Но ведь суть дела не в законе, а в устройстве социальных и экономических отношений. Человек, рождённый, например, в Тбилиси и любящий свою родную культуру, согласно заветам интернационализма, должен был в то же время усвоить чуждый для него язык. Таким образом он неизбежно уступал в саморазвитии тем, кто родился в Москве или Ленинграде. Русские всегда имели культурное и языковое преимущество над другими народами СССР. Это не было закреплено юридически, но было естественным следствием централизации политической и экономической жизни страны в РСФСР.

Коммунисты утверждают, будто национальный вопрос обострился вследствие развития капиталистических отношений, которые к тому же и развалили СССР. Однако всё было иначе. На деле ядро советской экономики всегда составляли русские, а остальные часто оказывались в положении их обслуги — в неравноправных и несправедливых условиях.

Жители Эстонии, Узбекистана, Грузии и других республик вынужденно делали выбор: либо сохранять свою национальную идентичность и чувствовать себя людьми второго сорта, либо ассимилироваться в чужую культуру. Чтобы добиться тех же результатов, которых русский достигал "по умолчанию", им приходилось прилагать вдвое больше усилий. Русский язык и культура не были для них родными, но становились обязательными для социальной успешности.

Сами русские при этом чужой культурой не интересовались и практически никогда не учили чужие языки. Среди живших в Средней Азии русских, по данным переписи 1989 г., свыше 95% из них заявили, что не владеют никаким другим (кроме русского) языком народов СССР (Полынов М.Ф. Проблемы и противоречия в развитии национальных отношений в СССР). Именно это культурно-языковое неравенство возбуждало национальную ненависть и стремлению к независимости от РСФСР. Речь шла не столько о желании жить богаче, сколько о праве на культурно-языковое равенство.

С этой точки зрения, распад СССР был актом социальной справедливости — освобождением малых народов от гнёта культурной унификации. Да, возможно, в материальном плане они стали беднее, но они обрели возможность сказать: «Это — наша страна, наша культура, наш язык». А это важнее, чем достаток. Важно чувствовать, что тебе не нужно учить второй язык и приспосабливаться к чужой системе культурных ценностей, чтобы добиться успеха. Распад Союза сделал национальные отношения более справедливыми — пусть и ценой общего экономического благополучия. Деньги не главное. Главное — чувство социальной однородности.

Русская община на страже коммунизма. Я вам уже писал, что Россия постепенно адаптируется (1, 2, 3) под советские нарративы и начинает превозносить их. После начала СВО возник запрос на сильное государство и репрессии. Никакого другого идеологического обоснования, кроме обращения к истории быть не может. Государство обращается к Сталину, героизации репрессий и осквернению памяти жертв государственной машины, чтобы оправдать свои текущие поступки.

Коммунисты же издавна с пеной у рта отвергали любую критику репрессий Сталина, несмотря на реабилитации и открывшиеся архивы, четко указывающие на их преступный характер. Коммунисты сами долгие годы рассказывали, что репрессии это хорошо, потому что они ведут к победе. Они всегда сами делали акцент на том, что это полезно для государства и ведет к экономическим успехам. Они никогда не говорили в чем заключаются то самые классовые интересы СССР, кроме успехов в противостоянии с Западом и ростом экономических показателей. Это именно то, что и нужно современной России. Это именно то, что коммунисты, как оказалось, готовили долгие годы — оправдание империалистической войны и репрессий.

Ещё немного о национализме в СССР.

Мне кажется, что советский принцип интернационализма был важным фактором в формировании национального самосознания, а следовательно — и национализма в бывших союзных республиках.

Коммунисты неоднократно провозглашали, что мы ценим каждый народ и культуру, в отличии от Запада, где все культуры растворяются под воздействием “реакционной буржуазной идеологии” космополитизма. СССР гордился, что он поддерживает национальную идентичность, культуру и языки.

Однако этот интернационализм существовал в условиях жёсткой централизации политической и экономической жизни вокруг РСФСР. Добиться успеха государственного масштаба, не сближаясь с русскими, не отказываясь частично от своей культуры и языка, было крайне затруднительно. Теоретически возможно — но на практике сложно.

Советская система, как и капиталистическая, в своей основе стремилась к постоянному экономическому росту. А стремление к выполнению всё более амбициозных планов автоматически превращалось в стремление стандартизировать взаимодействие между людьми. Русский язык, будучи языком межнационального общения, становился инструментом такой стандартизации, и, соответственно, русские получали от этого наибольшие преимущества.

В конечном счёте это выражалось в фактическом навязывании русского языка местному населению. Чтобы выполнить план, надо было подстраиваться и действовать быстро (империалисты на пороге), а не размышлять о развитии национального телевидения и прессы в Чувашской АССР.

Там, где местное население слишком медлило с усвоением передового языка, культуры и лучшего в мире образования, туда завозили русских специалистов и обслуживающий персонал. Например, в Эстонии в 1930-х годах доля русских составляла менее 10%, а к 1991 году — уже около 30%. Это означало, что коренное население — вместе с языком и культурой — буквально вытеснялось в процессе, который, уж простите, вполне можно назвать колонизацией Прибалтики.

Звучит резко, но именно это объясняет глубокую неприязнь многих народов к русским и стремление отделиться от них. Речь шла не столько о стремлении к экономическому процветанию "вне" союза с русскими, сколько о стремлении к утрате русскими своего языкового, культурного и политического превосходства. В общем, о стремлении к социальному равенству, когда местное большинство само определяет условия коммуникации между собой, а не принимает то, что ему навязывает внешнее меньшинство.

Советский интернационализм воспринимался именно так: если мы все равны — на словах и в теории — если между нами предполагается взаимное уважение, а не космополитическое размывание культур и отказ от национальных традиций, то и русские должны отказаться от своих неформальных привилегий и начать жить на равных.

Но на практике, конечно, никакое равенство наций в рамках интернационализма невозможно. Всегда будет существовать центр — ядро — которое подминает под себя меньшинства. И в этом смысле капиталисты оказались правыми, а коммунисты левыми нет: победить национализм можно лишь через стирание культурных различий, а не через коллективные декларации о равенстве и взаимоуважении, которые просто не могут быть реализованы на практике.

В годовщину атомных бомбардировок Японии хочу пересказать основные идеи ролика “Dropping the Bomb: Hiroshima & Nagasaki”, где подробно разбираются причины применения США атомного оружия.

Автор начинает с того, что в войне многое зависит от того, с какой стороны смотреть на события. Когда авиаудары наносим мы, это называют стратегической бомбардировкой — холодным военным расчётом, призванным приблизить конец войны. Когда же то же самое делают против нас, речь уже идёт о варварском терроризме, направленном на запугивание мирных жителей. В реальности уровень техники того времени почти неизбежно вёл к ковровым бомбардировкам с огромными потерями среди гражданского населения, и атомные удары не стали исключением. Более того, они даже не были самыми разрушительными по меркам Второй мировой — ни по количеству жертв, ни по масштабам разрушений.

Далее автор обращается к позиции разных участников американского руководства. Многие высокопоставленные военные (Лиги, Нимиц, Эйзенхауэр) считали, что военной необходимости в применении нового оружия не было: Япония и так была на грани поражения, и блокада с обычными бомбардировками рано или поздно привела бы к капитуляции. К этому добавлялось и соображение профессиональной чести: они опасались, что использование атомной бомбы создаст ложное впечатление, будто победу в войне обеспечили не их тяжёлые и кровавые кампании, а усилия учёных и новые технологии. Для военных было важно сохранить признание вклада армии и флота, завоевавших победу традиционными средствами.

Учёные же, напротив, в той или иной форме настаивали на боевом применении. В их глазах единственным способом оправдать колоссальные затраты на Манхэттенский проект была демонстрация бомбы в реальном бою, а не в пустыне. Протоколы «Target Committee» прямо показывают, что упор делался на психологический эффект — как на японцев, так и на весь мир, — а не на чисто военные цели.

При этом автор отвергает упрощённую версию, что удары были главным образом предназначены для запугивания Советского Союза. И Москва, и Токио к этому моменту уже прошли через куда более тяжёлые испытания, чем уничтожение одного или двух городов. Запугивание могло быть побочным эффектом, но не главной целью.

Ключевым моментом становятся дипломатические маневры. На Ялтинской конференции США и Великобритания пообещали Российской Империи СССР вернуть Южный Сахалин, Курилы, Порт-Артур и железнодорожные привилегии в Маньчжурии, а также признать советское влияние в Монголии — в обмен на вступление в войну против Японии через 2–3 месяца после капитуляции Германии. Но к июлю 1945 года, в начале Потсдама, президент Трумэн уже знал, что император Японии ищет пути к миру, хотя и не на условиях безоговорочной капитуляции. Это означало, что вторжения наподобие мясорубки в Окинаве, возможно, удастся избежать, и в советской помощи отпала прямая военная необходимость.

Однако камнем преткновения оставался вопрос о будущем императора. Для японцев сохранение монархии было принципиальным условием. Для американских военных оно тоже имело смысл, ведь через фигуру императора можно было быстрее добиться прекращения сопротивления в отдалённых гарнизонах. Но внутри США за годы войны было создано настолько демонизированное изображение Хирохито, что значительная часть общества требовала его казни. Прямо обещать японцам сохранение императора было политически опасно (выборы проиграешь). Поэтому в Потсдамской декларации этот вопрос обошли молчанием, рассчитывая, что в Токио прочтут это как сигнал, но внутри страны скандала не будет.

В этой ситуации США и СССР действовали наперегонки. Москва стремилась успеть вступить в войну до японской капитуляции, чтобы получить обещанное в Ялте. Вашингтон, напротив, хотел завершить войну до советского наступления, и видел в атомных ударах способ подтолкнуть японское руководство к безоговорочной капитуляции.

Несмотря на то, что бомбардировки не сломили «ястребов» в японском высшем совете, они дали императору Хирохито редкий повод для личного вмешательства. Он заявил, что необходимо принять Потсдамскую декларацию, чтобы избежать полного уничтожения страны (как будто для него это было важно).

Но если атомные удары стали лишь поводом, то в чём была настоящая причина? Разумеется, в вступлении СССР в войну. И дело было вовсе не в том, что Советский Союз представлял собой силу, способную мгновенно сокрушить Квантунскую армию. Японскому руководству было плевать на Квантунскую армию также, как и на атомные бомбардировки Хиросимы или Нагасаки. Главным было то, что участие СССР в войне ясно показало Токио, что больше невозможно играть на советско-американских противоречиях, выторговывая для себя более выгодные условия капитуляции. Сочетание этих двух факторов — зрелищные взрывы и дипломатическое поражение — позволило императору преодолеть сопротивление военной верхушки и представить капитуляцию как исполнение воли божественного монарха, а не поражение армии.

В итоге автор приходит к выводу: атомные удары не стали решающим военным фактором, но сыграли важную психологическую и политическую роль. Они не произвели особого эффекта на военное командование, но создали условия, при которых император мог «красиво» завершить войну. Маловероятно, что американцы рассчитывали запугать таким образом СССР, но вот, что у них точно вышло, так это заставить его поспешить напасть на Японию, пока она не сдалась. В этом плане бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и советское вторжение в Маньчжурию необходимо рассматривать как действия, ускорившие капитуляцию Японии и как постепенный переход планеты к логике к Холодной войны.

Оба лагеря коммунистов — и т.н. социал-шовинисты, и ортодоксы-ленинцы, — одинаково склонны выражать скорбь по жертвам атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. Эти трагедии, ставшие символом бесчеловечности применения оружия массового поражения, прочно закрепились в левом политическом дискурсе как пример крайней формы милитаристского варварства. Однако при этом нередко упускается из виду, что в истории самого коммунистического движения существовали события, по масштабам человеческих жертв сопоставимые или даже превосходящие эти бомбардировки.

Сталинские чистки и так называемые «перегибы на местах» в общей сложности унесли намного больше человеческих жизней, чем атомные удары по двум японским городам. Советские репрессии, проводившиеся под лозунгами защиты революции и укрепления социалистического государства, обернулись массовыми арестами, расстрелами и депортациями, масштаб которых по своей смертоносности значительно превзошёл последствия применения ядерного оружия в 1945 году.

Иными словами, если американцы сбросили две атомные бомбы на Японию, то русские умудрились "сбросить" несколько штук на собственные города. Но американские бомбардировки это, как мы помним, варварское преступление империализма, а наше собственное промышленное уничтожение людей, это холодный расчет в интересах приближения всеобщего коммунистического благосостояния.

Ролик «Вестника Бури» о сталинских репрессиях вновь реанимировал вялотекущую дискуссию о И.В. Сталине и сталинизме. И тут казалось бы можно с уверенностью заявить, что спор лишен какой-либо актуальной политической значимости и важности. Но это далеко не так. Образ Сталина в современном информационном пространстве это не про историю, а про мифологизированного героя – второе пришествие Христа, образ Ивана-царевича, спасшегося наследника престола или императора, ратующего за интересы народа.

В условиях жесткой классовой эксплуатации и тотального отчуждения от политической жизни многим людям нужно иметь мифологизированную фигуру спасителя, который придет и решит всех их проблемы за них и вместо них. Если человек является лоялистом, то такой спаситель уже найден в лице живого президента, если антилоялист – спаситель ищется в прошлом. Лучше всего он обретается в лице Сталина.

И тут у коммунистов встает такая развилка – прагматично использовать образ Сталина и получать какие-то политические очки, отмежевываться от Сталина и пытаться стать более антисталинистами, чем либералы или не поднимать вовсе данную тему, ссылаясь на ее исторический характер.

В текущей реальности прагматичное использование образа Сталина практикуется отдельными блогерами, которые зарабатывают на выпуске контента. Левым политическим организациям это пользы как таковой не приносит. Так как если в 1990-е поклонники Сталина готовы были выходить на улицу, то сейчас этого явно нет по понятным причинам. Но вектор на использование фигуры Сталина сохраняется, хотя встает вопрос о практическом выхлопе данной политики.

Сталин и сталинская модель – это история про прагматизм, ограниченную эффективность при больших издержках. Никто в текущей реальности из левых это показать, увы, не может. Вопрос нужно ставить в практической области – на текущей момент времени продвижение образа Сталина в черных или белых тонах может как-то способствовать усилению коммунистического движения? Сомневаюсь. Донаты это принесет, но политические результаты весьма сомнительные, так как мы в очередной раз подбросим топливо в печку народной мифологии и ожидания «сталинского чуда».

Одна из вещей, которая мне больше всего не нравится в левом движении, — это нежелание отказаться от старых, заезженных нарративов прошлого века. Левые (в общем-то и правые тоже) всё ещё мыслят категориями Холодной войны, национально-освободительных движений и антиимпериализма. Их позиции почти не изменились, несмотря на то, сколько всего произошло с тех пор.

Что нового можно предложить таким людям? Да, по большому счёту, ничего. Тут надо ставить вопрос не «что предлагать?», а «кому это вообще нужно?». Если человек живёт прошлым, никакая альтернатива у него просто не приживётся. На такой почве ничего нового не вырастет.

Хотя, казалось бы, буржуи своей современной политикой прямо говорят — ценности обесценились. Фашизм, коммунизм, либерализм, исламизм, терроризм, геноцид, апартеид, оккупация, самооборона, закон, журналистика, цензура — всё это утратило свой изначальный смысл. Любое слово превратилось в инструмент, который достают по необходимости, направляют против кого надо, а потом убирают обратно. Потому что задача высоких слов не в том, чтобы объяснять этот мир, а в том, чтобы служить политическим партиям.

Прошлое надо оставить в прошлом это единственный способ преодолеть тупик в котором мы сейчас находимся. Чтобы искать новые формы самоорганизации нужно быть открытым для них, готовым испытывать их даже, если они исходят от тех людей, которые вам не нравятся, которых вы привыкли считать тупыми, врагами или агентами империализма. Нужно перестать бегать с громкими лозунгами и думать о конкретных делах в конкретных ситуациях. Жить настоящим.

Но, честно говоря, пока что это маловероятно. Инерция человеческого сознания тянет нас обратно в XX век — туда, где нет интернета и мобильников, зато есть национально-освободительное движение, ЦРУ, КГБ и Берлинская стена. У меня это вызывает только тоску. Если люди не хотят нового, то дать им его просто невозможно — они даже не попробуют, как бы это ни было полезно. Потому что это не вписывается в привычную им картину мира. Ведь в их картине мира есть «добро», которое вот уже 50–70–100 лет предлагает «правильные рецепты», и есть «абсолютное зло», которое ни в коем случае нельзя слушать. Такая установка делает невозможным обмен идеями и появление чего-то по-настоящему нового.

Со временем это, конечно, пройдёт. Ещё 20–30 лет идеологической инфляции — и мы увидим массовую политическую апатию. Если повезет, то люди осознают, что любое политическое движением бессмысленно и не ведет к каким-либо существенным переменам лично для них. И я считаю, что этот процесс стоит ускорить. Например, когда я говорю, что коммунизм должен остаться в XX веке вместе с фашизмом, я именно это и имею в виду: сегодня эти слова ничего не значат. Среди коммунистов полно людей с фашистскими взглядами, а среди фашистов можно найти больше эгалитаристов, чем среди анархистов.

Я даже скажу так. Сейчас не время для социальных перемен. Сейчас время ломать старые идеологические конструкты, потому что они мешают смотреть на мир объективно. Похоронив XX век, мы освободим способность человека мыслить по-новому, а значит откроем для него возможность для усвоения новых идей, подходов и, в конечном итоге, новых действий.

Я поддерживаю сближение России и США. Любое движение в сторону мира и разрядки — это благо, независимо от того, кто его инициирует: капиталисты, социалисты, кто угодно. Если люди перестают умирать, это хорошо. Если это помогает прекратить конфликт на Украине — это тоже хорошо.

Вместе с тем важно помнить: при любой договорённости между США и Россией нельзя забывать об интересах Украины. Это суверенное государство, и оно не должно становиться разменной монетой в чужих отношениях. Игнорирование украинских интересов создаст почву для реваншизма и политических обид, которые могут сорвать мир. Интересы Украины должны быть удовлетворены в тех пределах, в которых это реально в нынешних условиях. Если украинская сторона сможет согласиться с достигнутым, это станет прочной основой для стабильности.

Для мира иногда необходимо дать сторонам символическую победу. Если для России и лично Путина важно представить всё как «новую Ялту» или великое историческое соглашение, то почему бы и нет? Это дешёвый и безболезненный для США способ укрепить российский престиж — назвать Россию великой державой, подчеркнуть равенство, говорить о вечном сотрудничестве. Такие ритуалы поддерживают авторитет власти и вертикали, а главное — могут стать условием заключения мира. Если для этого нужно потешить эго политического руководства и значительной части общества, в этом нет ничего плохого.

Я понимаю, что для США сближение с Россией — часть большой игры, направленной на отрыв Москвы от Пекина. Но я предпочитаю видеть Россию сближающейся с США, а не с Китаем. Дело не только в политике, но и в культурной близости: американское общество и западный образ жизни мне более понятны. Китай же остаётся для меня закрытой страной со своей культурой, которую я мало знаю. И дело не просто в различиях — дело в том, что китайский режим ограничивает обмен информацией с внешним миром. Это сильно отталкивает.

То же самое я не принимаю и в нынешней политике России: ограничение доступа к информации отдаляет её от мира, мешает сближению с другими странами и лишает народ возможности быть понятым. Свободный обмен информацией — ключ к взаимопониманию и симпатии между народами.

Короче, надеюсь они там успешно договорятся.

ChatGPT вполне подходит для написания заметок, новостей и речей. С его помощью можно создавать и более объёмные работы — сценарии, брошюры и даже книги. Но ожидать, что достаточно просто сказать: «Сделай мне сценарий для ролика на миллион просмотров», — наивно. Этот инструмент так не работает. Сегодня я потратил несколько часов, чтобы убедиться в этом на практике.

У меня уже был опыт использования ChatGPT для редактирования коротких заметок, расшифровки голосовых сообщений и написания постов по ключевым тегам. Но на этот раз я решил проверить его в более серьёзном деле: написать сценарий на сто страниц о становлении арабо-израильского конфликта.

Для этого я загрузил в чат около сорока книг по экономике, империализму и истории Османской и Британской Палестины, после чего попросил ИИ накидать предварительное содержание сценария (к слову, загружать книги необходимо, чтобы ИИ получил доступ к более детализированной информации по проблеме). Затем я попросил... написать сценарий. И вот тут начались проблемы.

Первая проблема — ChatGPT не умеет создавать длинные тексты за один раз. Даже если попросить «напиши пять страниц по этой главе», он выдаст максимум две и будет уверять, что сделал все пять. Причина в том, что модель не в состоянии держать длинную мысль внутри одного сообщения — это приводит к сбоям. Сам ИИ признаёт, что может потерять нить повествования и запутаться. Поэтому, если нужен текст на сто страниц, его приходится разбивать примерно на пятьдесят глав по две страницы и последовательно работать над каждой. Только так можно получить результат.

Вторая проблема — приоритеты. Когда формулируешь слишком общую задачу, ответ получается таким же общим. ChatGPT пока не умеет выстраивать логику изложения так, как это делает человек. Вы должны проверять актуальность всех глав, что он вам предложит. Вы должны направлять и проверять. Если вы не знакомы с темой и не умеете отличать главное от второстепенного, ИИ вам не поможет. Конечно, он справится лучше, чем человек, который совсем ничего не знает. Но однозначно хуже, чем специалист в теме.

Третья проблема — стиль изложения. По умолчанию ИИ пишет сухо и механически: перечисляет факты, ставит заголовки и подпункты. Но детали и живые примеры ему даются плохо. Он не умеет вовремя вставить цитату Ленина, привести яркий эпизод из истории становления большевистской партии среди сибирских оленеводов или удачное сравнение Советского Союза с Третьим Рейхом. Текст получается ровный, но скучный. Иными словами, если вы не умеете отличать хороший текст от плохого, если вы заранее не знаете что и как надо подсветить так, чтобы зрителю было интересно, то ChatGPT вам не поможет. Вы должны уметь редактировать текст.

Как итог. Потенциал у ChatGPT огромный: с его помощью можно писать сценарии, книги и даже академические работы. Но это лишь инструмент. Он не заменяет человека, а лишь облегчает его труд. Без личного времени, самостоятельного погружения в тему и исследовательской работы вы не получите ни научного, ни даже просветительского текста. У ИИ много знаний, но их нужно уметь правильно извлекать, сортировать и редактировать. Соответственно, конечный результат всегда зависит от того, насколько хорошо вы разбираетесь в теме и насколько грамотно умеете ставить перед ИИ задачу.

Историю революций обычно объясняют войнами, кризисами и политикой. Но есть ещё один фундаментальный фактор, который ранее почти никем не упоминался — демографический переход. Это процесс изменения режимов рождаемости и смертности, который проходит через несколько стадий. Сначала общество живёт в условиях высокой рождаемости и высокой смертности. Затем, благодаря медицине, санитарии и улучшению питания, смертность начинает быстро падать, но рождаемость ещё остаётся высокой. Именно на этом втором этапе — этапе демографического взрыва — возникает особое социальное напряжение.

Внешне это выглядит как прогресс: дети перестают умирать, эпидемии отступают, люди живут дольше. Но именно тогда деревня сталкивается с кризисом. Многодетные семьи больше не теряют детей, и земля постепенно дробится на все более мелкие участки. Перенаселение вынуждает распахивать худшие земли, урожай на душу населения падает. И даже рост производительности труда не спасает.

Жизнь становится безопаснее, но тяжелее. Люди работают больше, а живут беднее. Особенно остро чувствуется социальное расслоение: богатые землевладельцы и те, кто связан с рынком, выигрывают, тогда как большинство беднеет. Это рождает особое ощущение несправедливости — массы видят, что богатство концентрируется у немногих, хотя условия жизни большинства ухудшаются.

Молодёжь, не находя места в деревне, уходит в города и становится пролетариатом. Этот пролетариат особой породы. Он вчерашний выходец из безземельных крестьян, лишённый опоры, погружённый в нестабильность городской жизни. Его корни и среда обитания сделали его особенно восприимчивыми к радикальной агитации и готовыми к массовым выступлениям.

В Европе после Первой мировой войны это проявилось особенно ярко. В России миллионы безземельных крестьян стали топливом революции 1917 года. В Германии перенаселённая деревня и хлынувшая в города молодёжь подпитывали революцию 1918–1919 годов. В Венгрии и Австрии крестьянская нищета вызвала поддержку радикальных экспериментов. В Италии беднейшие крестьяне и новообращенные в ходе промышленного скачка военных лет рабочие стали основой «Красного двухлетия» 1919–1920 годов.

После Второй мировой войны широких революционных потрясений уже не было. Хотя разрушения были страшнее, чем в 1918 году, социальная почва для революций исчезла. К середине ХХ века демографический переход в Европе завершился: рождаемость резко упала, семьи ограничивались двумя-тремя детьми, а «лишние» миллионы молодых просто не рождались. Земельный голод исчез, и вместе с ним исчезла демографическая база для социальных потрясений.

Позже демографический взрыв охватил другие регионы. В середине ХХ века Азия, Африка и Латинская Америка пережили собственные потрясения. В Ираке в 1958 году революция свергла монархию. В Иране перенаселение деревни стало одной из причин недовольства, приведшего к революции 1979 года (да-да, у Исламской и Октябрьской революции одни и те же корни). В Латинской Америке демографический переход подпитал Кубинскую революцию 1959 года и никарагуанскую 1979 года. Везде действовал один механизм: перенаселённая деревня, разочарованная молодёжь, чувство несправедливости и стремление к радикальным переменам.

Таким образом, революции ХХ века не были связаны с тем, что капитализм якобы перезрел и настало время социализма. Они стали результатом социального кризиса, сложившегося в ходе второго демографического перехода. Сегодня, когда демографический переход завершён почти везде, подобные революции стали исторически невозможными. Кризисы и социальные взрывы останутся, но у них уже будет иная природа и, что немаловажно, другая идеологическая основа.

Вот вам ещё история о том, как национализм оказался для советской политики более выгодным инструментом, чем так называемый пролетарский интернационализм.

В августе 1929 года в Подмандатной Палестине вспыхнули массовые волнения, начавшиеся в Иерусалиме на почве религиозного спора у Стены Плача и быстро охватившие другие города. Наибольшие жертвы оказались среди еврейских общин в Хевроне и Цфате, где десятки безоружных жителей были убиты, а дома и синагоги разгромлены.

Первоначально Коммунистическая партия Палестины охарактеризовала происходящее как «мелкобуржуазный и стихийный бунт», инспирированный арабской национальной буржуазией, прежде всего сторонниками муфтия Хадж Амина аль-Хусейни. Коммунисты подчёркивали, что удары падают не по истинному врагу — британскому империализму, а по еврейским рабочим, которые сами находятся в положении эксплуатируемых. КПП настаивала, что арабские крестьяне и рабочие должны видеть в еврейских пролетариях союзников, а не врагов.

Однако такая позиция не находила отклика среди арабских масс. Среди последних практически не было индустриального пролетариата. Большинство из них оставались крестьянами, связанными клановыми, религиозными и общинными пережитками. В этих условиях лозунги классовой солидарности звучали абстрактно и не имели веса. Для партии это означало всё более заметную изоляцию от местного населения.

Неспособность палестинских коммунистов найти опору в массах и систематические провалы в агитации вынудили вмешаться Коминтерн. В конце 1929 – начале 1930 годов Исполком Коминтерна выпустил резолюцию, где прямо говорилось, что палестинская партия «недооценила революционный потенциал арабских масс» и ошиблась, назвав восстание «мелкобуржуазным бунтом».

События 1929 года Москва официально определила как «антиимпериалистическое восстание арабских масс против британцев и их союзников-сионистов» — несмотря на то, что основные жертвы пришлись на еврейские общины Хеврона и Цфата, напрямую не связанные ни с британцами, ни с сионистским руководством. Но такая трактовка укладывалась в общий курс Коминтерна того времени, когда любой массовый взрыв в колониях рассматривался как проявление революционного духа.

Под давлением Москвы и её директив, закреплённых затем на XI конгрессе Коминтерна, КПП провела «самокритику». Партия признала, что недооценила крестьянский фактор и обязалась поддерживать борьбу арабских масс даже тогда, когда она принимает религиозно-национальные формы. Для арабских коммунистов этот поворот означал признание их опыта и дал партии некоторую легитимность среди крестьян. Но еврейские члены восприняли это крайне болезненно. Ещё вчера они распространяли листовки, осуждавшие убийства евреев, а теперь должны были чествовать «павших мучеников 1929 года» как героев антиимпериалистической борьбы.

Для многих это выглядело как серьёзный идеологический разрыв. Внутри партии разгорелись споры: часть еврейских активистов, воспитанных в духе интернационализма, пыталась удержать линию на совместную классовую борьбу, другие же приняли новую установку как неизбежность. В конечном счёте курс Коминтерна утвердился: формально продолжая говорить о «пролетарском авангарде», на практике партия сделала ставку на крестьянские арабские массы, а вместе с этим — на арабский национализм как на единственную доступную социальную базу.

Москва просто признала реальность: ортодоксальный марксизм не всегда работает. Требование результатов сподвигли ее перейти от абстрактного интернационализма к национальной мобилизации. Да, основа палестинского пролетариата и КПП составляло еврейское меньшинство. Но это меньшинство, даже будучи прогрессивным, не могло помочь Москве в борьбе с Британской империей. Политические интересы СССР требовали союза с арабскими массами, даже если это означало поворот от интернационализма к национализму.

Сейчас я вам объясняю почему марксизм-ленинизм это про противостояние с Западом, а не про классовую борьбу или развитие производительных сил.

У Маркса изначально коммунизм мыслился как закономерный результат развития производительных сил. Крупная промышленность, концентрация капитала, обобществление труда обостряли противоречие между буржуазией и рабочим классом. Пролетариат, доведённый зрелым капитализмом до крайности, становился «могильщиком буржуазии». То есть коммунизм — это плод наивысшего расцвета капитализма, когда производительные силы перестают умещаться в старых общественных отношениях.

Ленин радикально изменил эту схему. В его понимании, в эпоху империализма капитализм превратился в мировую систему, где развитие идёт неравномерно. Центр — великие державы — укрепился за счёт колоний, а рабочие классы метрополий были «подкуплены» и не готовы к революции. Зато «слабые звенья» — отсталые и измученные эксплуатацией страны — становились ареной острейших противоречий. Здесь и мог произойти революционный прорыв. То есть не там, где капитализм наиболее развит, а там, где он наиболее уязвим.

В итоге социализм перестал трактоваться как «плод зрелости производительных сил» и стал объясняться как результат политической слабости и угнетённости. Россия, крестьянская и отсталая, объявлялась готовой к социализму именно потому, что была доведена войной и нищетой до предела. Аналогично и колонии: угнетённые народы считались «объективно прогрессивными», так как их борьба подрывала мировую систему империализма, даже если их элиты стремились лишь к простой независимости, а не к социализму.

СССР попытался превратить это в стратегию. Сначала — идея «двухэтапного марша»: в колониях надо было добиться нормального развития капитализма, а затем уже бороться с национальной буржуазией за социализм. Но на практике это не сработало: там, где коммунисты пытались противостоять антиколониальным элитам (Судан, Сирия, Ирак), они быстро теряли позиции.

Вместо этого родилась концепция «некапиталистического пути развития». Она предполагала, что после независимости власть берёт национальная буржуазия, и с ней надо сотрудничать, подталкивая к реформам в пользу трудящихся. Социализм не провозглашался, но и прямая ориентация на Запад отсутствовала. В то же время СССР поддерживал режимы «социалистической ориентации» — вроде Насера в Египте или Неру в Индии. Это не был научный марксистский социализм, но риторика национального «особого пути», который Москва объявляла прогрессивным.

Так отсталость стала восприниматься как благоприятная среда для прихода левых к власти. При поддержке соцлагеря можно было «перепрыгнуть» этапы — как в Монголии, где страна шагнула из феодализма прямо в «социализм». Советская помощь действительно могла быстро нарастить материальную базу — заводы, армию, школы. Но культуру производства, политическую стабильность и новые социальные отношения приказами внедрить было невозможно. Именно поэтому модернизация часто ломалась о племенные и традиционные структуры, а лозунгов «социализм» оказывался лишь популистской риторикой.

Постепенно само понимание прогресса изменилось. Если у Маркса он измерялся развитием капитализма, то у Ленина и в СССР — степенью недоразвитости и враждебности к Западу. Сильный Запад стремился сохранять систему, значит он реакционный. Слабый (все остальные) боролся за передел мира, значит прогрессивный. Фундаментальная связь между производительными силами и производственными отношениями отходила на второй план. Её место заняла политическая линия: степень противостояния Западу. Так любое отсталое государство, бросившее вызов развитым державам, объявлялось антиимпериалистическим и потому «социалистически ориентированным».

В итоге марксизм прошёл путь от идеи пролетариата как могильщика буржуазии к прославлению отсталости как таковой — с верой, что внешняя помощь и «социалистическая ориентация» способны превратить слабое звено в локомотив всемирного прогресса.

В комментариях скинули новое видео Константина Сёмина, где он в очередной раз говорит о неминуемости грядущей мировой войны. Я решил, что это хороший повод напомнить, чем ситуация начала XX века отличается от нынешней и каковы реальные шансы на конфликт, подобный Первой мировой.

Нужно понимать, что Первая мировая война шла между старыми капиталистическими державами, находившимися примерно на одном уровне развития и обладавшими схожей социальной структурой. Все они были параллельно развивающимися империалистическими центрами. Каждый боролся за то, чтобы разрушить чужую систему и установить контроль над колониями и собственностью. Германия хотела выбить Британию и Францию из Африки и Ближнего Востока, Япония стремилась расшириться в Китае и на Тихом океане, США укрепляли позиции в Латинской Америке и на Тихом океане. Иными словами, речь шла о полном разрушении существующей архитектуры мирового хозяйства.

В XXI веке мы видим совершенно иную картину. Современный конфликт разворачивается не между схожими параллельно развивающимися империалистическими центрами, а между старым западным ядром и странами, вышедшими из вчерашних национально-освободительных движений. Китай, Россия, Иран, КНДР — все они родом из периферии мировой системы и представляют её антиимпериалистическое крыло. Все они не просто в значительной степени зависят от нынешней мировой архитектуры — они являются её прямыми производными.

Потому что изначально антиимпериализм шёл по пути простой борьбы за независимость и контроль над собственными ресурсами. Он никогда не предполагал слома мировой системы — напротив, речь шла о встраивании в неё, но на более выгодных условиях. Китай построил свою модель на экспорте в западные рынки, СССР/Россия остаётся аграрно-сырьевым экспортёром, нуждающимся в доступе к глобальной торговле и технологиям, Иран живёт за счёт продажи нефти, и даже КНДР зависит от гуманитарных поставок и торговли с Китаем.

Антиимпериалисты прекрасно понимают, что текущая мировая архитектура — это главная гарантия их существования. Они не могут позволить себе ее сломать. Их борьба идёт не за смену собственника, как в 1914 году, когда колонии переходили из рук в руки, и не за передел территорий, которые переделить более практически невозможно из-за национально-культурной раздробленности.

Современное противостояние идёт за то, кто стоит во главе этой системы: кто задаёт финансовые правила, кто открывает и закрывает логистические артерии, кто контролирует передовые технологии, кто накладывает санкции, кто определяет легитимность международных институтов (ООН, МВФ или новые блоки) и так далее.

Иными словами, между нынешней эпохой и первой половиной XX века почти нет ничего общего. Повторение мировой войны по образцу 1914 года крайне маловероятно, так как у игроков нет интереса разрушать систему, которая обеспечивает их существование. Это не значит, что противоречия не будут прорываться через насилие — будут, и уже прорываются. Но характер и цели насилия иные: невозможно встать у руля мировой системы, предварительно разнеся её к чертям. Борьба идёт не за уничтожение архитектуры, а за перераспределение полномочий внутри неё. Общество перешло от этапа племенной борьбы за истребление к этапу сожительства солдат в одной казарме.

Как-то уже касался темы денацификации в ГДР, вследствие которой, - как в этом убеждены современные немецкие специалисты, -  территории бывшей Восточной Германии нынче являются оплотом правых и ультраправых партий и организаций. Дескать, в эпоху ГДР местная интерпретация марксизма-ленинизма как гос.идеологии имела сильный националистический окрас и оттого “осси” (восточные немцы) куда охотнее поддаются влиянию правых, нежели “весси” (западные немцы), которым сызмальства (с 60-х годов то есть) государство вбивало в головы комплекс вины за излишний “патриотизм” Гитлера. Вот так вот объясняют феномен популярности правых на землях бывшей ГДР: тяжелым наследием национал-коммунизма (+более низким уровнем жизни).

Каково было реальное положение с этим немецким национал-коммунизмом?

В первые годы существования ГДР правящая Социалистическая Единая Партия Германии пребывала в иллюзии возможности объединения страны под социалистическим руководством и уже в рамках этой идейной схемы борьбы “немецкого народа” против разделившего единую Германию “англо-американского империализма”, СЕПГ активно использовала пангерманский патриотизм, поощряемая к этому Советским Союзом. Который был заинтересован в том, чтобы по максимуму расширить социальную базу подконтрольного восточного режима; в том числе и за счет привлечения подобной риторикой бывших нацистов, не запятнавших себя преступлениями.

Однако внутри самой СЕПГ было немало тех, кто опасался усиления выгодного СССР патриотического курса: это было связано как с возможным подрывом “антифашистско-демократической” легитимности восточной зоны, так и с опасностью укрепления влияния бывших нацистов в формирующемся силовом аппарате. В последнем случае угроза действительно существовала, т.к. СЕПГ банально не имела необходимого кадрового резерва и вынуждена была привлекать в руководство армии и полиции бывших сотрудников нацистского режима. К примеру, в 1952-53 гг. все командование Kasernierte Volkspolizei, - предшественницы Народной армии, - состояло из бывших нацистов, что вызвало панику у министра госбезопасности ГДР Эрнста Вольвебера.

В середине 1952 года стало окончательно понятно, что идея объединения потерпела фиаско. Однако идейный курс молодой республики от этого не поменялся, т.к. задача пробуждения у граждан “патриотического государственного сознания” (Staatsbewusstsein) и убеждения их в том, что СЕПГ является единственным настоящим защитником немецкого народа никуда не делась.

Для этого, помимо “конструирования истории”, в которой ГДР выступала воплощением идеала великих немецких деятелей прошлого и подлинным триумфом национального духа, был окончательно сконструирован образ ФРГ как “сепаратистского” государства “национальных предателей”, готовящих “братоубийственную войну между немцами” по указке американского империализма и сионизма. Играя на старых архетипах, идеологи СЕПГ проводили даже аналогии с эпохой Веймарской республики, только теперь “нож в спину нации” втыкали не “красные” и “евреи”, а подписывающий всевозможные договоры об интеграции с Западом Аденауэр и стоящие за ним милитаристы-капиталисты.

Апелляции СЕПГ к национализму, весьма близкие по своему духу к риторике эпохи Третьего Рейха с его борьбой против “англо-американских плутократов”, стремящихся поставить немцев на колени, сопровождались (в рамках запущенной из Москвы “борьбы с космополитизмом”) проклятиями и по поводу “американизации” немецкой нации, и по поводу “разграбления” ФРГ ради интересов сионизма (когда речь пошла о репарациях Израилю за преступления нацизма). 

Неудивительно, что вся эта возведенная в рамках Холодной войны идейная конструкция и патриотический пафос СЕПГ, представлявшей ГДР в качестве “оплота национально-освободительной борьбы немцев”, вызывала симпатию даже у неонацистов в самой Западной Германии.

продолжение