• На двусторонних встречах в 2023–2025 годах российские и ближневосточные государственные деятели хотя бы раз называли друг друга стратегическими партнёрами или выражали намерение стать ими. Однако между риторикой и практикой наблюдаются расхождения. Такое несоответствие позволяет зарабатывать политические очки в краткосрочной перспективе, но может навредить долгосрочным отношениям с партнёрами. Отсутствие критериев для операционализации стратегического партнёрства мешает сторонам одинаково воспринимать его на словах, на бумаге и на деле.

• Стратегическим на бумаге, а не только на словах называется взаимодействие России с пятью государствами Ближнего Востока и Северной Африки: Марокко, Египет, ОАЭ, Алжир и Иран. При этом в российских документах внешнеполитического планирования не конкретизировано, что стратегическое партнёрство означает на практике. Использование различных эпитетов без разъяснений их значения становится причиной формирования у партнёров ожиданий, не обязательно соответствующих российским планам.

• У Пекина наблюдается более упорядоченный подход к иерархии партнёрств: по объёму и характеру взаимодействия легче представить разницу между стратегическим, всеобъемлющим стратегическим и всепогодным стратегическим партнёрствами. Вместе с тем и КНР приходится использовать специальные эпитеты для стран, которые Китай не может вписать в общую линейку в силу геополитических противоречий в регионе.

• Характер российских партнёрств на Ближнем Востоке отражает отношение Москвы к выстраиванию архитектуры региональной безопасности, которое близко китайским представлениям о сотрудничестве и кардинально отличается от американской логики формирования союзов. В частности, даже ось «Россия — Иран — Китай» не претендует на такой характер отношений, который наблюдается во взаимодействии по линии США — Израиль.

• Россия закладывает в основу отношений с государствами Ближнего Востока логику инклюзивной безопасности и стратегических партнёрств, позволяющих балансировать за счёт тактических решений. Поддерживая равноценные отношения с противоборствующими игроками, Россия вынуждена придерживаться такой же многовекторной политики на Ближнем Востоке, которую для себя выбирают средние державы и государства меньшего масштаба.

• Привыкшие к логике холодной войны элиты стран Ближнего Востока воспринимают отношения с двумя незападными державами как противовес Западу и формируют у населения ожидания, что Москва и Пекин окажут им поддержку в случае острого конфликта с США и их союзниками. Прояснив разницу между союзничеством и стратегическим партнёрством, Россия и Китай могли бы скорректировать ожидания и разъяснить, что концепция многополярности развивается вне рамок союзов и блокового противостояния.

• Российско-украинский конфликт является многоуровневым. В основном он разворачивается в российско-украинском измерении, но имеет место и измерение геополитическое. Совершенно очевидно, что Россия рассматривает эту ситуацию не просто как набор территориальных претензий, но она смотрит на будущее Украины. Даже если президенты Путин и Трамп встретятся и ударят по рукам, всё равно придётся решать вопросы на этих двух уровнях, что будет требовать дальнейшего урегулирования.

• Очень популярна точка зрения, что Киев — это просто марионетка. Но это не так. Ответственность лежит как на самих украинских политиках, так и на США и Евросоюзе. На больших игроках — за то, что они не хотят принимать некие реалии, не хотят отказываться от своего победоносного евроатлантического шествия. А на Украине — за расчёт на то, что какой-нибудь вундерваффе всё сломает. От многих иллюзий приходится отказываться, а воли и желания это делать особенно нет.

• Вряд ли можно говорить, что Москва и Баку обязательно придут к какому-то конфликту, но у нас есть системные проблемы. В Душанбе произошла встреча Путина и Алиева, и мы видели, как оба лидера хотят уйти от того, что президент России назвал «кризисом эмоций». Но есть вещи, которые объективно происходят. В 2020-2023 годах Азербайджан посчитал, что закрыл проблему Карабаха. В этой ситуации Баку пытается освободиться от опеки, российской и не только. Но у Москвы есть свои интересы на Кавказе.

• Если мы соседи, если у нас есть интересы, общие связи — культурные, экономические, политические, — значит, наше влияние останется. Всё-таки мы были в одной стране — сначала в Российской империи, потом в СССР. Жить на запасах прошлого нельзя, иногда россияне перебарщивают по части ностальгии и, может быть, уделяют недостаточно внимания будущему. Но это будущее будет трудно строить без России. Стоит смотреть на то, в каких формах Россия сохранит своё влияние.

• Ситуация на Кавказе развивается как новый статус-кво, в котором роль Турции и Азербайджана увеличилась. Россию не устраивает положение, когда кто-то за её спиной выстраивает какие-либо конфигурации. Но мы находимся в процессе переопределения регионального порядка. Конца истории нет, будет новая реальность, какие-то новые вводные. С ними будут пытаться свыкнуться или, наоборот, определённым образом скорректировать — естественно, когда для этого будут возможности и ресурсы.

• Официальной целью американских операций в Карибском море является борьба с контрабандой наркотиков. Однако здесь наблюдаются несостыковки: (1) в Венесуэле, как и в остальных странах Южной Америки, фентанил практически не производится — главным его поставщиком является Мексика; (2) даже если речь идёт о другом «белом порошке», то меньше 10% кокаина поступает в США через Карибское море, в то время как две трети доставляется с противоположной стороны материка.

• По всей видимости, в Вашингтоне осведомлены об этом, поскольку последние удары по предполагаемым наркоторговцам американские военные наносили уже в восточной части Тихого океана. При этом Трамп всё же продолжает наращивать военное присутствие у берегов Венесуэлы. А это ещё больше усиливает сомнения в том, что борьба с наркотиками является его главной целью.

• Трамп и представители его администрации официально отрицают намерения атаковать Венесуэлу. Однако при этом усиление военного присутствия в Карибском море сопровождается агрессивной риторикой в отношении правительства в Каракасе. Нападки на Мадуро со стороны Трампа усилились меньше чем через месяц после того, как так желанную американским президентом Нобелевскую премию мира получила лидер венесуэльской оппозиции Мария Корина Мачадо.

• Маловероятно, что речь идёт о полноценном военном вторжении. Скорее всего, Трамп намеревается запугать Мадуро или его окружение, привести к смене правительства в Венесуэле путём демонстрации силы. То есть его план может заключаться в том, чтобы под предлогом войны с наркокартелями подвести флот, а затем потребовать от Мадуро его отставки. Для пущего устрашения морская авиация США может поразить несколько наземных целей на территории Венесуэлы.

• Мадуро осознаёт, что нападение на Венесуэлу чревато для Трампа политическими рисками. Длительность операции и возможные потери американской армии прямо зависят от способности и готовности венесуэльской армии вести сопротивление. Этим объясняются заявления президента и высших чинов Венесуэлы о готовности вести партизанскую войну и сеять хаос в ответ на ввод американских войск. Каждый погибший в ходе потенциального вторжения американец будет обваливать и так не самый устойчивый рейтинг Трампа.

• С другой стороны, последние заявления венесуэльского президента, его активные призывы к миру говорят о том, что психологическое давление со стороны США возымело определённый эффект. Сработает ли новое издание «дипломатии канонерок», зависит от воли венесуэльского президента. Если он не поддастся на провокации, то, вероятнее всего, Трамп забудет про Венесуэлу и переключится на решение какой-нибудь другой проблемы.

• В восточноафриканских государствах принято считать, что демократия — это общественный консенсус, а сама форма институтов не так важна. Философия убунту остаётся сегодня в основе многих процессов в Африке. И если общественный консенсус нарушается, то предпринимаются какие-то действия для того, чтобы его восстановить. Отсюда, с философской точки зрения, легитимность некоторых переворотов, восстаний, массовых общественных движений.

• Невозможно как-то однозначно провести чёрно-белую границу и настаивать, что африканские социумы склонны либо к авторитарным тенденциям, либо к демократическим. Ведь присутствует и то, и другое. В последнее время конъюнктура такова, что очень большие объёмы народного недовольства выходят на поверхность и уничтожают «косные структуры», которые существовали раньше.

• Французский колониализм стремился разрушить общественные структуры, потому что так было проще управлять. Французы пытались насадить и свои институты, не совсем формальные, например, масонские ложи, которые до сих пор остаются частью африканских реалий. Британцы же были больше склонны к косвенному управлению в колониальной системе, и, может быть, именно благодаря этому во многих бывших британских колониях сохранились институты традиционного лидерства.

• Процесс, который мы наблюдаем сейчас, в том числе связанный с протестами «поколения Z» и с ростом политической роли молодёжи, необратим. В ряде стран выборы в этом смысле, наверное, можно считать лакмусовой бумажкой. В последние годы наблюдается и такой феномен, как усталость от власти. Крупные партии, которые выросли на национально-освободительных движениях, должны провести большую реформу целеполагания, если они хотят оставаться релевантными.

• Сейчас мы всё больше видим, как возникает некая социально-классовая идентичность. Протесты во всех без исключения африканских странах проходят под одними и теми же лозунгами. Мы видим, как на улицах больших городов сходятся вместе представители разных кланов, народов, этнотерриториальных объединений. На этой почве можно сказать, что действительно формируется новое измерение этого политического протеста.

• Существует потенциал для войн или иных действий для трансформации карты Африки. Если рассматривать весь регион, то можно увидеть, как там формируются новые центры силы. Где-то это однозначные лидеры, например, Нигерия в Западной Африке, ЮАР в Южной Африке. Но на Востоке такого однозначного лидера нет. Существует и ряд замороженных территориальных вопросов. Самый важный фактор, который косвенно свидетельствует о том, что что-то может произойти — рост военных расходов во всех африканских странах.