• Стало правилом хорошего тона говорить, что однополярный порядок заканчивается, а многоцентричный мир наступил. Но это, скорее, выдача желаемого за действительное: США, НАТО и ЕС не готовы с этим согласиться. Если посмотреть на стратегию национальной безопасности США 2023 года, то Евразия без американского участия рассматривается как угроза. Поэтому попытки России продвигать евразийские интеграционные проекты натыкаются на сопротивление.

• В оценках российских интеграционных проектов в Евразии есть две крайности: либо исключительно положительные оценки, либо «евразоскептицизм». Но истина посередине. Нужно понять несколько вещей: (1) инерция закончилась: нельзя строить будущее, только оглядываясь на славное прошлое; (2) нам, россиянам, важно не только говорить о том, что интересно нам, но и выслушивать, что интересно нашим партнёрам.

• Для России Киргизия, Таджикистан и Узбекистан — партнёры, каждый по-своему ценный. Но они находились, если не в состоянии открытого конфликта, то в очень сложных, напряжённых отношениях друг с другом. Это заставляло Москву делать выбор в ту или иную сторону, создавало сложные дилеммы. Теперь их нет, потому что страны самостоятельно нашли решение. В этом процессе также имеют место фактор России и фактор ОДКБ.

• Недавно Владимир Путин говорил о формате СНГ+, но эта идея не нова. Ещё в 2015 году была сформулирована идея «Большого евразийского партнёрства». Целеполагание такого формата — дать шанс выйти за парадигму «цивилизованного развода» и думать о дальнейшем развитии отношений с учётом влияния соседей, стран Евразии за рамками постсоветского пространства. Ключевая сложность заключается в делегировании полномочий в некую центральную интеграционную структуру.

• Пока рано обсуждать конкретный список стран, которые могли бы войти в СНГ+. Например, можно обсуждать Иран, который заинтересован в построении определённых связей и находится под санкциями. Но готовы ли страны Содружества к его полноправному членству? Надо быть готовым к спорам и коллизиям. Вопрос в том, делать ли этот формат инструментом для конфликта или для выработки компромиссов.

• На рубеже веков АСЕАН приступила к расширению сети диалоговых партнёрств и формированию региональных институтов-спутников АСЕАН. Процесс «функционального расширения» позволил создать широкую институциональную сеть, «центрированную» вокруг АСЕАН, и прийти к идее её центральной роли для большинства региональных институтов в АТР. Опыт форматов АСЕАН+ оказался удачным для налаживания диалога с внешними партнёрами самого разнообразного политико-экономического уровня, а сама Ассоциация сохраняет нацеленность на укрепление своей центральной роли во взаимодействии с ними на внешнем контуре.

• Согласно одному из подходов, БРИКС — это страны, искусственно объединённые в рамках одной структуры на основе экономических показателей. Другой подход акцентирует внимание на потенциале и возможностях БРИКС превратиться в новый механизм глобального управления. Несмотря на различия в моделях развития, каждая из участниц исходного состава БРИКС представляет собой весомую силу в своих регионах. Эрозия системы западных финансовых структур во многом спровоцировала появление вокруг «ядра» БРИКС внешнего контура сотрудничества — стран, заинтересованных в постоянном взаимодействии с объединением.

• ШОС по своему составу становится ключевой организацией евразийской безопасности, она никогда не позиционировала себя как военный блок и продолжает придерживаться этой линии по сей день. ШОС рассматривают в качестве дополнительного контура безопасности по периметру границ, помимо сотрудничества постсоветских государств в рамках ОДКБ. «Шанхайский дух» созвучен «Пути АСЕАН» — политической культуре консенсуса, сложившейся в рамках АСЕАН, объединяющей государства с различными политическими укладами.

• В силу различных исходных посылок три объединения — АСЕАН, БРИКС и ШОС, тем не менее, движутся в едином институциональном направлении — формирования всё более плотного внешнего контура сотрудничества. Подобный подход, по-видимому, отражает специфику международного взаимодействия за пределами западных структур. Он позволяет сохранять политическое, экономическое и социокультурное многообразие участников, но при этом наращивать конструктивное многостороннее взаимодействие, не прибегая в обязывающим решениям.

• Было бы большой ошибкой считать наших соседей по бывшему Советскому Союзу людьми полностью или хотя бы в основном манипулируемыми. События 2003 года в Грузии были обусловлены надеждами и расчётами людей, которые в этот момент жили в Грузии и управляли грузинской политикой. В чём, наверное, была важна внешняя воля в 2003 году, так это в том, что она была более или менее единой. Был понятен её источник, понятно, кому надо угодить, если хочешь получить союзников во внутренней политике извне.

• То, что происходит на Украине с русским языком, — это прямое следствие основополагающих идейных элементов советской национальной политики. Она исходит из того, что этничность — вещь прирождённая, что этничность увязана с территорией, а государственные институты, управляющие на этой территории, должны быть увязаны с этничностью. Из этого следует, что двух этничностей на одной территории быть не может. А если их быть не может, значит, есть этничность исконная.

• Понимание того, что такое русский мир и что именно Россия может сделать для его поддержания, стало появляться примерно на рубеже первого и второго десятилетий, а потом произошло то, что произошло. Исходно идея русского мира была простым способом обсуждать проблему русских за пределами России не в связи с ирредентизмом. Проблема, которую решала идея русского мира, заключалась в том, чтобы сохранять культурное и духовное единство, не подрывая при этом территориальную целостность соседей.

• Другое дело, что потом на русский мир стало много всего навешано. Постепенно, с одной стороны, размывалась в этой идее собственно русскость. С другой стороны, те, кто не хотел сохранения духовного единства русских в разных странах, довольно быстро перетолковали эту изначально консервативную по отношению к советским границам идею в идею революционную, которая подрывает бывшие советские границы. Непонятно, удастся ли когда-нибудь русский мир реанимировать в том смысле, который когда-то вкладывался.

• Есть две причины, которые заставляют думать, что постсоветские государства сохранятся в качестве независимых в обозримом будущем: (1) несмотря на кризис ООН, в мире существует эффективный запрет на завоевание одного государства другим; (2) во многих случаях в этом завоевании больше нет смысла. Сейчас ресурсы и рынки достаются гораздо дешевле. Кроме того, тогда в ядре мира происходил демографический взрыв, и это было одним из истоков империализма — сейчас ничего подобного не наблюдается.

00:52 Diplomacy as a true calling
03:05 Is multilateral diplomacy in decline?
04:53 IAEA flagship projects under the leadership of DG Grossi
07:26 Iranian issue
09:54 What can be said in response to critics of international institutions?
12:28 What does Russia bring to the IAEA table?
14:35 From Vienna to New York?
18:33 What’s the daily routine of the Head of the IAEA?
21:01 What makes DG Grossi believe in diplomacy and humanity?
23:03 Q&A surprise

• На двусторонних встречах в 2023–2025 годах российские и ближневосточные государственные деятели хотя бы раз называли друг друга стратегическими партнёрами или выражали намерение стать ими. Однако между риторикой и практикой наблюдаются расхождения. Такое несоответствие позволяет зарабатывать политические очки в краткосрочной перспективе, но может навредить долгосрочным отношениям с партнёрами. Отсутствие критериев для операционализации стратегического партнёрства мешает сторонам одинаково воспринимать его на словах, на бумаге и на деле.

• Стратегическим на бумаге, а не только на словах называется взаимодействие России с пятью государствами Ближнего Востока и Северной Африки: Марокко, Египет, ОАЭ, Алжир и Иран. При этом в российских документах внешнеполитического планирования не конкретизировано, что стратегическое партнёрство означает на практике. Использование различных эпитетов без разъяснений их значения становится причиной формирования у партнёров ожиданий, не обязательно соответствующих российским планам.

• У Пекина наблюдается более упорядоченный подход к иерархии партнёрств: по объёму и характеру взаимодействия легче представить разницу между стратегическим, всеобъемлющим стратегическим и всепогодным стратегическим партнёрствами. Вместе с тем и КНР приходится использовать специальные эпитеты для стран, которые Китай не может вписать в общую линейку в силу геополитических противоречий в регионе.

• Характер российских партнёрств на Ближнем Востоке отражает отношение Москвы к выстраиванию архитектуры региональной безопасности, которое близко китайским представлениям о сотрудничестве и кардинально отличается от американской логики формирования союзов. В частности, даже ось «Россия — Иран — Китай» не претендует на такой характер отношений, который наблюдается во взаимодействии по линии США — Израиль.

• Россия закладывает в основу отношений с государствами Ближнего Востока логику инклюзивной безопасности и стратегических партнёрств, позволяющих балансировать за счёт тактических решений. Поддерживая равноценные отношения с противоборствующими игроками, Россия вынуждена придерживаться такой же многовекторной политики на Ближнем Востоке, которую для себя выбирают средние державы и государства меньшего масштаба.

• Привыкшие к логике холодной войны элиты стран Ближнего Востока воспринимают отношения с двумя незападными державами как противовес Западу и формируют у населения ожидания, что Москва и Пекин окажут им поддержку в случае острого конфликта с США и их союзниками. Прояснив разницу между союзничеством и стратегическим партнёрством, Россия и Китай могли бы скорректировать ожидания и разъяснить, что концепция многополярности развивается вне рамок союзов и блокового противостояния.