÷÷÷
Утихли килогерцы,
приборы на нуле,
но беспокоит сердце
летящее к Земле
неведомое что-то,
одетое в броню,
навроде контрамота,
навроде парвеню.

Бегут из магазинов
соцветья детворы,
и братья, рот разинув,
роняют топоры.
И к человечьей юшке
утратив аппетит,
Марс направляет пушки
на то, что там летит.

Таинственный спасатель,
губительный посол?
Давай, бытописатель,
веди свой протокол
заоблачной угрозы
диаметром с судьбу.
У Бога имя розы
написано на лбу.

Незримое нависло
коробочкою бед,
и до людского смысла
пришельцу дела нет.
До наций, до хренаций,
до мира и войны,
до лип и до акаций
в порыве белизны.

До нашего Шекспира,
до нашего Гюго.
Снесёт себе полмира,
и больше ничего -
ни сказки, ни записки,
ни телефонограмм.
Невиданные риски,
неслыханный бедлам.

А мы-то так привыкли
чудить в своём углу.
А мы-то так приникли
к волшебному стеклу.
А нам-то так охота
орешек расколоть.
Но в небе зреет что-то
и обретает плоть.

ТРИПТИХ

1
Ты говоришь, что Луначарский - мразь,
артисток он водил на антресоли
и раздавал трагические роли
за каждую комическую связь.

Я говорю, что Луначарский - бог,
он высечен из камня, маслом писан.
Он облачён по праву в шёлк и в'и‌ссон,
но увязает в быте коготок.

Пойдём же к Луначарскому, мой друг,
отведаем наркомовских напитков.
Не ради ордеров, пайков, прибытков,
а просто чтобы скрасить наш досуг.

Вот бронзовые двери в кабинет,
на створках - лев подмигивает волку,
и блещет электричество сквозь щёлку,
как зарево неведомых планет.

2
Огромное количество говна
зарифмовал художник Маяковский.
Не то чтобы он сердцем был таковский,
но так велела юная страна.

Менял жиркость на черную икру,
на свеженькие ирисы для Лили,
которую мы все тогда любили
в очередях к заветному одру.

На простыню бросали семена:
пусть прорастает то, что я посею.
Иосиф уступает Моисею,
и семенем постель населена.

И Маяковский в образе быка
там возлежал, увенчан диким лавром.
Царица разродилась минотавром,
испуганно бегущим сквозь века.

Куда ни глянь, везде очередя:
на смерть, на выезд, за вином, за хлебом.
Народ, любимый Фобосом и Фебом,
заворожён явлением вождя.

3
Который день с чекистом за столом
и ночь с чекистом в комнатах соседних,
почти как в тех благопристойных семьях,
что отданы историей на слом.

Пока встречает ливнями Париж
твою жену, товарку и камену,
его к тебе прислали на замену.
Он по ночам храпит. А ты храпишь?

Конечно, он гиена, а не лев,
но не лишён достоинств компаньона.
С ним можно обсудить стихи Вийона,
поигрывая в шахматы и в преф.

К тебе приклеен этот верный чёрт
от самого подъёма до отбоя.
В уборную? Пожалуй, он с тобою.
Возьмёшь газету? Он решит кроссворд.

Вы - крайности, которые близки,
взаимозаменяемые лица,
и лезвие, как соберёшься бриться,
коснётся непонятно чьей щеки.

÷÷÷
Какой это будет день?
Не пятница, не суббота.
Какой это будет день?
Военно-морского флота.

С утра ещё под дождём,
но солнце заблещет вскоре.
Поднимемся и пойдём,
поклонимся мы Николе.

Товарищ, глаза разуй,
порадуемся подарку.
Вот золото и лазурь.
Смотри на электросварку.

Смотри и запоминай,
недаром же очевидец:
так выглядит русский рай,
весёлый и нежный ситец.

Протянуты по струне,
уходят вдаль парапеты.
Пойдём по той стороне,
как некогда шли по этой.

Такие там корпуса
рисуются акварелью,
и женские голоса,
и выпивка без похмелья.

Туда, где рокочет стих
и льётся любовь-отрава,
дойдём на своих двоих
и место займём по праву.

Какой это будет год,
загадывать не берусь я,
но вижу военный флот,
входящий в речное устье.

И вижу, как вдоль реки
ликуют родные люди.
И вижу его флажки,
сигналящие о чуде.

÷÷÷
Уже немолодой еврей
привычно мнит себя мессией
и на победу над Россией
надеется, да поскорей.

Но всё победа не близка,
стоит Россия, как влитая.
А жизнь идёт, а силы тают,
уходят струйкою песка.

Он бросил свой московский дом,
живёт в окрестностях Торонто.
Он жадно ловит вести с фронта,
но там всё время не о том.

Там в наступленье гонит Русь
отряды мóрлоков и орков.
Он тушит с мёдом лук и мóрков,
но цимес нехорош на вкус.

«Всё это против естества», -
сидит и думает понуро, -
«ведь я провёл пульса-де-нура,
зачем же Русь ещё жива?»

А всё же счастье есть борьба,
порой и капля с камнем сладит,
и каждый день он гадит, гадит,
как Маккавей, как Бар-Кохбá.

Так незаметно смерть придёт
со всей положенной утруской,
и будет гнить в земле нерусской
филолог, блогер, идиот.

И мы не вспомним про того,
кто жизнь спустил на трали-вали,
когда в большом колонном зале
отметим наше торжество.

÷÷÷
Наш атаман пошёл ко дну,
едва доверился волнам,
и эту песню про войну
тапёр наигрывает нам.

А это песня про поход,
про то, как горы высоки,
как чёлка вспыхивает от
прикосновения руки.

Коль ты меня не пустишь в дом,
поверь, тебя не прокляну.
Ты догадаешься потом,
что эта песня про войну.

Её узнал бы я из тьмы
таких же нищих и простых,
а в ней дыхание зимы
и взлёт рождественских шутих.

Наш атаман пытался вплавь
с его простреленной ногой.
Немного громкости прибавь,
не нужно никакой другой.

Она звучала на Дону,
когда ни прадедов, ни нас.
Что эта песня про войну,
я удивлялся всякий раз.

А в ней осенние леса
зовут озябших егерей.
А в ней родные голоса
у чистопрудных фонарей.

На полной громкости звучи,
военный джаз, военный рок.
Соседей поднимай в ночи,
пускай колотят в потолок.

И в русло тихое неси
неодолимую вину.
Выходит так, что на Руси
любая песня про войну.

÷÷÷
Она была не то чтоб нездорова -
пила вино, смеялась и врала.
Но тронул ветер девочку из Львова,
и девочка из Львова умерла.

И очень зря! Она была смазлива
и возрастом не больше сорока.
Бывало, шла в купальнике с залива 
и вслед за ней тянулись облака.

Ещё бы долго радовала мужа,
и грешных нас, и тех, кто с нами пил,
но наступила мартовская стужа,
и мертвецы восстали из могил.

А почему же мёртвые восстали?
А чтобы место уступить живым,
последний ряд в подземном кинозале,
где вечно крутит фильму аноним.

Увы, не выживают галичане
в московской императорской весне.
Кто виноват? Пиндосы, англичане...
Вы без меня продолжите вполне.

Раскольники, отступники от веры,
а также бонапарты без пяти.
И не помогут капельки Бандеры
от инфлюэнцы русского пути.

Кто виноват, что наш лишился чатик
задорного пустого голоска?
Кто виноват, что опустел Крещатик
и по Канатной катится тоска?

И милые московские подвалы,
где полоскали пёстрое бельё,
хозяева давно позакрывали,
поскольку что там делать без неё?

И не проводит, и не поцелует,
оставив след помады возле рта.
Пусть с нами Бог и правда торжествует,
но умереть повинна красота.

÷÷÷
Аль Бано и Ромина Пауэр.
Дождь пишет письма на воде
без препинаний и без правил:
такой язык теперь везде.
Как будто нет за Белым озером
земли – а всё же есть земля
и тем же залиты молозивом
окоченевшие поля.
И снова нá берег с дружиной
выходит батька Синеус,
пока от холода дрожим мы,
коньяк не чувствуя на вкус.
Пока над мокрыми валами
царит земная нищета,
ладью охватывает пламя -
феличита, феличита.

÷÷÷
Икра горбуши начала снижаться
в цене, и если бы ещё ужаться,
то я и сам купил бы двести грамм.
Тому причиной новая путина,
и осень нам поёт про Распут'и‌на,
про лав-машину для придворных дам.

Такая у природы дискотека:
живи ещё хоть половину века,
она не переменит плей-листа.
И в лагерях синеет запеканка,
и за руку ведёт седого панка
на белый танец девочка-мечта.

Икра войны не щучья и не жабья,
её немало мечется над хлябью.
У снайпера к прицелу глаз примёрз.
К Ростову подъезжает старый бумер.
Никто ещё для музыки не умер,
и нам вожатый ставит группу Doors.

÷÷÷
Как вместились в эту BMW,
рослые, большие? Друг у друга
ехали почти на голове,
и маршрут показывала вьюга.

Ехали у Бога в рюкзаке,
будто с сельской ярмарки цыгане.
По Фонтанке ехали реке
и тонули в снежном океане.

Будто похитители мощей,
взятых на удачном абордаже -
и водитель в кожаном плаще,
купленном за грош на распродаже.

Ехали и едем до сих пор
на сто лет как проданной машине,
и вступает в долгий разговор
девочка, которой нет в помине.

И ещё один, ещё одна
прорезают воздух голосами,
будто бы уже побеждена
вся необратимость расставанья.

Нам открыт лучистый коридор
между ночью той и всякой прочей,
и несёт нас глохнущий мотор
сквозь скопленья снежных многоточий.

÷÷÷
Город воинской славы – малиновый бубенец,
город трудовой доблести – в камне меч-кладенец,
город чужой тоски, город – отвал башки
и единственные, недостижимые Петушки.

В зябкое время, когда уютны лишь свитера,
за каждым «вчера» наступает et cetera
и капли дождя, будто искры от костра,
прожигают в памяти ненужные сектора.

Дачный посёлок просвистывает в окне:
гаражи, шлагбаумы, слово «fuck» на стене.
Кирпичный цех без трубы, собака без поводка.
О чём на платформе беседуют два старика?

О видах на урожай, о том, что ты приезжай
ещё раз, у меня стоит вискарь непочат?
Да, мы же не договорили, ужасно жаль.
Оборванные слова ещё в голове звучат.

Я бросил тебя на дороге в Иерусалим,
мой транспортный заяц, мой прошлогодний дым.
Свободно ходит рука, будто сняли гипс.
Из горла диким плющом прорастает гимн.

О том, что ночь опускается за окном,
врывается, переворачивает вверх дном
черепную коробку, ищет в ней тайники,
показывает истоки своей реки.

Ночь в вытрезвителе на руках у головной боли,
ночь в сырой палатке в обнимку с чужим циститом,
ночь в Гефсиманском саду среди олив и магнолий,
африканская синяя ночь с барабанным битом.

Голоса рек, уходящих в вечерний свет,
передразнивают наше трио и наш дуэт.
В декабре, когда закончилось суаре,
недосчитались мы девочку на заре.

Она утекла ручьём часового песка.
Наутро пошли комбайны, потом войска.
Пешка за пешкой ложились на шахматный лак,
не дойдя до восьмой линии, как же так.

Электричка пуста и в то же время полна:
отступает волна, приносит другая волна
новых людей, котов в переносках, тюки, зонты,
разговоры на грани молитвы и немоты.

Телефонные трели, обрывочные звонки:
я встречу тебя у пятой из тех колонн,
я встречу тебя на том берегу реки,
я встречу тебя, где радость – один закон.

÷÷÷
Я хотел бы опять быть одним из вас,
дорогие мои, золотые мои,
но вы говорите мне: не сейчас,
ещё не пройдены все слои.
Эспланада, ротонда, плацкартный пир,
и подвальный бар, и культурных шмар
равнодушный взор. Как я с вами пил,
вашей масти бракованный экземпляр.
В сотни ваших телег на десятки тем
я вставлял свои реплики, как умел.
Если бы я мог, я бы стал никем,
растворился в воздухе перемен.
Как гремели дутые имена,
как смотрели гуру поверх голов,
как съедала их головы тишина.
Никого ни разу не поборов,
я один на ринге, а все ушли
в потайную подсобку гонять чаи.
Но ещё не пройдены все слои
и дух не очистился от земли.

÷÷÷
Хиппи умеют улыбаться,
хотя ещё охотнее врут.
Хиппи любят рубли и баксы
и совершенно не любят труд.

Если влюбился в девушку хиппи,
то не зови её госпожой.
Она закричит наподобие выпи
и тут же станет тебе чужой.

У хиппи висит на плече сумка,
в ней семьдесят видов целебных трав.
Ты видишь, любовь вольна, как сука,
она не вцепится в твой рукав.

Если слышишь музыку регги,
значит, где-то рядом они.
Их плетёные обереги,
их отмазки и их телеги,
пряди спутанной волосни.

Хиппи? К ним принимали меры:
кому приятны эти торчки?
Хиппи вымерли, как шумеры.
Где их эпос? Одни клочки.

Не думай о прошлогоднем снеге.
В Аддис-Абебе идут дожди,
и тут ты слышишь музыку регги
и понимаешь: всё впереди.

÷÷÷
Сквозь кружевную негу,
осени абрис жёлтый
табор уходит в небо,
табор уходит в жопу.

Кончилось время жатвы
и позади сентябырь.
Всех, как и прежде, жалко,
только уходит табор.

Доброй зимы, оратай,
грейся в тисках соседок.
Все фотоаппараты
щёлкнули напоследок.

Катит кибитка, бричка,
дрыхнет в ней вор на воре
и вылетает птичка -
вроде щегла – на волю.

АФРИКА

В страну, где пуля есть закон,
где глохнет ночь от диких танцев,
приходит пыльный легион
забытых Богом голодранцев.
У каждого своя беда,
а от иного – запах серы,
но, право, лучше уж сюда,
чем в рудники и на галеры.
Ни в чём пока что нет нужды,
есть и тушёнка, и галеты,
на десять дней запас воды,
но где певцы, но где поэты?
Кому-то надо же воспеть
в песках закаты золотые
и как по телу хлещет плеть
неумолимой малярии.
Друг друга обращать в рабов
туземцы запросто готовы,
и над маршрутами Рембо
биплан проносится почтовый.
Подъём чуть свет, в поход чуть свет,
и губы суше глин Сахеля.
Но где же всё-таки поэт,
куда он делся, в самом деле?
Кто, взяв барьер языковой,
как будто лошадь на конкуре,
столкуется о мировой
с вождём, чей лик мрачнее бури?
Кто оседлает льва, слона,
жирафа нежного хотя бы?
Здесь, провожая племена,
ветвями машут баобабы.
Здесь белые, как молоко,
впадают в Нигер воды Леты.
Здесь смерть нашепчет на ушкó
замысловатые сюжеты.
С утра жара, весь день жара:
озноб, испарина, истома.
В страну приходят вагнерá,
восставшие из чернозёма.
Они идут, и всё в цвету,
чужие травы мёдом пахнут,
и у порога Тимбукту
они не вспоминают Бáхмут.

÷÷÷
На последней ступени Ламарка,
между кольчатых и нематод,
«Триумфальную арку» Ремарка
мы читали, вернувшись с работ.

Там герои не знали износа,
не тонули, как мы, в синеве,
а вливали в себя кальвадоса
по бутылочке в каждой главе.

В той юдоли подборщик и грузчик,
почвовед и гидролог в миру,
мы бродили по рощам и кущам,
там, где листья томились в меду.

В одинаковых бурых телагах
уходили мы в стылую глушь
и о наших уютных тиранах
распевали веселую чушь.

Мы молились начальнику-волку,
чтобы нас не кусал за бочок.
Мы просили можайскую водку:
приходи к нам еще и еще.

Но не будь так жестока к гортани,
не шибай омерзительно в нос.
Будь мила, как в парижском шантане,
притворись, будто ты кальвадос.

День за днем после среднего Спаса
возят яблоки мимо полей,
а у нас тут ни сидра, ни кваса.
Есть можайская? Вот и налей.

А потом по страничке, по кругу,
издевательски или всерьез,
семь студентов читают друг другу,
как там любят и пьют кальвадос.

Каждый вечер как времени вывих,
но наутро светлеет окно
и мешки оживают на нивах
и уходят на Бородино.

Но однажды, как будто впервые,
белым светом зажжётся трава
и не Эрих, а просто Мария
даст нам вольную на Покрова.

Из книги "Война не будет длиться вечно". Где приобрести книгу?

Ozon
Wildberries
Читай-город
Литрес

÷÷÷
Сделали, как было решено:
дождались безоблачной погодки 
и снимаем лучшее кино
о войне в обратной перемотке.
Моторола говорит "мотор",
камера подходит близко-близко 
и встают художник и шахтёр, 
музыкант, нацбол и журналистка. 
Высветит прожектор имена,
собирая лица по кусочку,
и мадонна сядет у окна
покормить свою святую дочку.
Выйдет сквозь расщелину в огне
взвод живых из Дома профсоюзов. 
Встретят их в нетронутой броне
гордые Суворов и Кутузов.
Эту ленту лучшие из нас
сняли, а верней, завоевали. 
Мы ей не устроим пресс-показ
и не повезём на фестивали.
Будем сами жить в ней, как в кино,
наслаждаться солнцем на пленэре. 
Сделаем, как было решено.
Попытаемся, по крайней мере.

Где купить книгу "Война не будет длиться вечно"?

Ozon | Wildberries | Читай-город | Литрес

÷÷÷
Не покидайте, милые мои,
родных краёв питейные галеры.
Не уходите в верхние слои
отравленной озоном атмосферы.

А всё равно не слушают: ушли,
не дождались лицейской годовщины
клеймёные губители земли,
цисгендерные белые мужчины.

Повсюду воцарилась благодать,
вернулся мир и стало вечным детство.
Да, надо было выучиться ждать,
и вот оно случилось наконец-то.

Но будет день, когда из темноты
в заброшенные явятся таверны
цисгендерные белые скоты
с тетрадками своих стихотворений.

И с криками "да здравствует Лицей"
свои стаканы сдвинут обормоты.
Спустись в овраг, поройся в багреце:
там паспорта и свежие банкноты.

Из книги "Война не будет длиться вечно". Купить книгу можно в следующих местах:

Ozon | Wildberries | Читай-город | Литрес

÷÷÷
В древесном цирке Чинизелли
постелен лиственный палас
и зайцы скачут через ели.
Вот осень нас и дождалась.
Застенчива, как дебютантка,
стоит под маленьким зонтом.
Совсем ещё не та вакханка,
которой сделалась потом.
Не та, хлеставшая до мяса
дома, деревья на пути.
Не та, к которой ловеласы
уже боялись подойти.
Ещё её не отпевали,
не падал снег сороковин.
Ещё её не забывали
среди зеленых луговин.
Ещё досады и печали
не просветлели, как стекло. 
А вон смотри-ка, не она ли?
Как будто жизни не прошло.
Стоит и держит жёлто-красный
опознавательный букет
для первого, кто скажет: здравствуй,
и сколько зим, и сколько лет.

Из книги "Война не будет длиться вечно". Где купить книгу?

Ozon | Wildberries | Читай-город| Литрес