Вау

https://www.thisiscolossal.com/2020/02/bosch-parade-netherlands/

Прошлогодний плейлист Musicaeterna, который вы, возможно, не послушали.

How did composers profess their love? Sometimes, music was their only way to do that. We have picked several music pieces written by the enamoured: some of them young, others happy and hopeful, still others in suffering.

Listen on:
� YouTube >> hyperurl.co/yt-playlist
� Yandex.Music >> hyperurl.co/yam-playlist

Our playlist includes the first love of 14-year-old Dmitri Shostakovich, “Intimate Letters” to Kamila Stösslová written by Leoš Janáček when he was 63, the “Myrthen” vocal cycle which was Robert Schumann’s wedding gift for his wife Clara, Richard Wagner’s symphonic serenade to Cosima and their newborn son Siegfried, Ludwig van Beethoven’s love towards Giulietta Guicciardi in Sonata No.14 and towards Josephine Brunsvik in “Andante Favori”, Francis Poulenc’s song cycle to the lyrics written by his muse Louise de Vilmorin, and another song cycle composed by Gabriel Fauré which was dedicated to Emma Bardac and set to Paul Verlaine’s poems. And, of course, we could not leave out Gustav Mahler professing his love towards Alma Schindler in Adagietto from Symphony No.5.

This list of compositions can be endlessly extended; discover new sides of your favourite composers and find out what the hearts of those in love sound like!

Совместная импровизация Гарри и Аллы Борисовны, такая милота)

Вот это работа!

«As a Bach-loving singer, I often wish I had a way to browse Bach arias by instrument combinations or textual themes. Fortunately, I recently found myself stuck in a pandemic with nothing but a computer and a French baroque flautist for company.

Long story short – we hand-catalogued all 2,094 movements of JS Bach vocal music, so you can search by instrument and text. You can even look up keys, meters, and ranges. Hope that helps some folks!»

https://www.vmii.org/

Новое увлечение -дичайший том истории китайской музыки 20 века

Чайковский и говнецо.

П.И. Чайковский, из письма П. Юргенсону от 25.08.1879 об издании 1-й оркестровой сюиты:

"Merci! Очень благодарен тебе за милое согласие принять новую часть. Ты пишешь, что следовало бы Marche miniature оставить. Видишь что, душа моя. Мне с некоторых пор стало казаться, что этот миниатюрный марш есть миниатюрное говнецо. Откровенно сказать, я бы желал выбросить эту дрянь вовсе. К тому же 6 частей я нахожу слишком много...
... Но дело в том, что я плохой судья в своих вещах, пока они не сыграны. Кажется, Танеев знаком с сюитой. Я вполне полагаюсь на его суждение. Пошли к нему, пожалуйста, записочку и попроси его откровенно сказать своё мнение. Если он положа руку на сердце скажет, что жалко бросать миниатюр, то пусть будет 6 частей. Если же нет, то брось! Убытки беру на себя (не великодушничай), - это будет справедливо.
В случае же, если б Танеев заставил бы тебя сохранить говнецо, то порядок частей следующий:
1. Интродукция и фуга
2. Divertimento
3. Scherzo
4. Говнецо
5. Гавот.
Увидимся довольно скоро...
Твой П. Чайковский, родитель говнеца".

Музыковедческий вопрос: какие вам попадались книги, посвященные взаимоотношениям слушателей и музыки / рецепции музыкальных жанров. То есть сфокусированные именно на откликах публики на современную им музыку и особенностях performance / listening culture разных эпох и стран. Запрос широкий, так что можно посоветовать более-менее что угодно. Хороший пример — The Cambridge history of musical performance.

Хорошо быть служащим электролампового завода

Космический мадригал Луки Маренцио — внимание на строчку "muti una volta quel suo antiquo stile" с энгармоническим тетрахордом.

https://youtu.be/nBmMlkuDRfI

А сейчас Инне Алексеевне Барсовой 93 года, она преподаёт в МГК и по ее книгам учится очередное поколение слушателей

Вот это я понимаю инструмент. Дальний родственник "энгармонических клавицинов", в каком-то смысле.
https://youtu.be/t7Cq3pbcMkI

A rare colour image of Dmitri Shostakovich and Irina Antonovna on a train travelling from New York to Chicago, en route to Northwestern University. While there they would attend a graduation and degree award ceremony (on 16 June 1973) where Shostakovich was awarded an honorary doctorate degree. 15 June 1973.
© Alexander V. Dunkel 1973/2017

"Вот, например, в партитуре написано «forte», «presto» — значит играем громко и быстро, но мы должны понимать, что такое «громко» по меркам, например, XVII века, когда было написано это произведение? Самый громкий звук, который мог услышать человек в то время, был звук органа, ну а самая большая скорость, которая была ему доступна — это скорость движения лошади. То есть мы должны соотносить эти знания с исполнением, понимая, что современное «громко и быстро» — это совсем другая история. Тогда не будет в исполнении вранья и небрежности."

https://www.the-village.ru/weekend/interview/novyi-dirizher-opernogo-medyanik

Прокофьев в октябре 1917 года застревает в Кисловодске: подружился с заезжим авантюристом-анархистом Змиевым и собирается писать оперу из жизни анархистов. А жаль, что не написал-то.

« До сих пор я почти никогда не бывал в оперетте, сердечно презирая её, но теперь я заинтересовался, просмотрев весь репертуар с точки зрения критической, уж конечно, не по части музыки, но по части оживлённости и сценичности. И что ж? Приговор: оперетты не умеют писать. Живость большею частью в тех сценах, которые идут в виде разговора, без музыки; для того же, чтобы их написать с музыкой, у авторов нет ни техники, ни сценического воображения. Есть местами и живость, и сценичность, порой элегантность (не слишком высокого качества); но всё это можно делать в сто тысяч раз лучше. У меня даже явилось желание написать — не оперетку, для этого у меня не хватило бы наглости, — но лёгкую, живую, весёлую оперу. Пока я эту мысль оставил, но к ней ещё вернусь. А рядом с этой мыслью, другой проект: опера на сюжет из жизни анархистов. Опера «Анархист». На эту тему я довольно много беседовал со Змиевым. Но мы ни до чего не договорились ввиду следующего. Из Петрограда пришли сведения о восстании большевиков. Правительство заперлось в Зимнем дворце и из пушек отбивалось от атакующих красногвардейцев. Керенский талантливо улизнул из Петрограда и во главе преданных войск идёт на выручку. Дальнейшие сведения были, что большевики сдаются, мятеж подавлен. И тут-то Змиеву, как анархисту, пришлось неважно и, не теряя времени, он удрал в Ростов, где есть заводы и на них анархические партии. Со Змиевым уехали и разговоры об опере, и мои сто рублей, которые он взял у меня по частям, и моё бельё, которое он попросил для смены.»

Очень коротко про статус музыканта в середине XIX века.

«Шестого января 1866 года в старой енотовой шубе, уступленной ему Апухтиным, Чайковский приехал в Москву. Выбор был сделан — Петр Ильич решил окончательно посвятить себя музыке. Для такого решения ему потребовалась известная доля мужества. Хотя музыка и являлась необходимой составляющей быта русских дворян, а среди любителей встречались выдающиеся исполнители и знатоки, подавляющее большинство видело в ней лишь развлечение. В среде аристократов бытовало представление о слуге-музыканте, увеселяющем господ, и людям «порядочного общества» казалось постыдным зарабатывать на жизнь игрою или пением. До недавнего времени свободный человек, не имевший крепостных корней, мог сделаться музыкантом-профессионалом единственно в силу каких-нибудь несчастных обстоятельств. Только много позже профессия музыканта стала модной в образованной среде.

Душой Московской консерватории был Николай Григорьевич Рубинштейн, замечательный пианист и дирижер, человек большой душевной силы и обаяния. Расчетливый, когда дело касалось общественных денег, он становился щедрым до безрассудства, когда шла речь о его собственных. Он достиг одинаковой популярности и в кругу московского студенчества, и среди членов Английского клуба. Дворовым шарманщикам, извозчикам и трактирным и церковным хористам он был так же хорошо знаком, как и прославленным артистам и любителям музыки, с которыми встречался не только в концертных залах и театрах, но и за карточным столом. «Рубинштейн был небольшого роста, но плотного телосложения, с довольно широкими плечами, крепкими руками, с плотными и точно железными полными пальцами. Эти пальцы могли издавать звуки страшной силы. Рояли некрепкого устройства разбивались ими как щепки. На его концертах необходим был запасной инструмент. Волосы его, впоследствии значительно поредевшие, поднимались вверх и надвигались над широким и умным лбом и острым, хотя и круглым носом. Общее выражение лица его… всегда было чрезвычайно строгое и внушительное. Говорил он… тоже очень громко и начальственным голосом, и привычка к постоянному укрощению учеников и учениц, к водворению порядка в оркестре сделала его манеры резкими и повелительными. Внешнее впечатление для не знавших его было самое суровое и подавляющее» — такой портрет Рубинштейна оставил один из выпускников консерватории.

С учащимися Рубинштейн вел себя довольно бесцеремонно; одного кларнетиста он бил по щекам, пока тот не заплакал, другого, опоздавшего на занятия, заставил раздеться догола и вновь одеться за пять минут. Свой класс он набирал сам, и «попасть к нему считалось, конечно, большим счастьем». Впрочем, он был человеком добрым, несмотря на репутацию самодура. Жалованья он никогда не получал — все деньги уходили на содержание бедных учеников, его стипендиатов. В квартире Рубинштейна, расположенной в самом здании консерватории, постоянно проживали студенты.

Следует отметить, что учившиеся в консерватории молодые женщины представляли собой особый контингент. «Более буйного народа я не видывал ни в одном учебном заведении, — пишет мемуарист. — И это слово “буйный” относится почти вполне к женскому полу. Не знаю, чем объяснить такие нравы при таком строгом правителе, каким был Рубинштейн. <…> Некоторые из них вели себя совершенно как сумасшедшие: в классах кричали, кривлялись, упрямились, жеманились, падали в обморок, даже убегали из класса и положительно выводили профессоров из терпения, так что те отправлялись в директорскую просить содействия. Рубинштейн относился к этим выходкам хладнокровно. Если девица падала в обморок, он говорил: “уберите ее”, или “вылейте ей стакан воды на голову”. Это средство было самое действенное и заставляло оживать бесчувственных. <…> При сходе женского пола в рекреационных залах поднималась возня, превосходившая всякое вероятие: шум платьев, визгливость голосов и истерические вскрикивания…» В такой необычной и эротически насыщенной атмосфере Московской консерватории оказался Чайковский.

Так что неудивительно, что первой реакцией главы этого учебного заведения стало искреннее желание помочь молодому преподавателю привыкнуть к новой обстановке. Более того, он предложил ему поселиться в своей директорской квартире, где Чайковский прожил до сентября 1871 года. Он писал братьям из Москвы 10 января 1866 года: «Живу я у Рубинштейна. Он человек очень добрый и симпатичный; с некоторою неприступностью своего брата ничего общего не имеет, зато, с другой стороны, он не может стать с ним наряду, как артист. Я занимаю небольшую комнату рядом с его спальней, и, по правде сказать, по вечерам, когда мы ложимся спать вместе (что, впрочем, будет случаться, кажется, очень редко), я несколько стесняюсь; скрипом пера боюсь мешать ему спать (нас разделяет маленькая перегородка), — а между тем теперь ужасно занят. Почти безвыездно сижу дома, и Рубинштейн, ведущий жизнь довольно рассеянную, не может надивиться моему прилежанию». В общем, Николай Григорьевич относился к нему по-отечески. Из письма Чайковского братьям 23 января 1866 года: «Этот последний ухаживает за мной, как нянька, и хочет непременно исполнять при мне эту должность. Сегодня он подарил мне насильно 6 рубашек, совершенно новых… <…> а завтра хочет насильно везти заказывать платье. Вообще это удивительно милый человек. <…> Не могу умолчать при перечне моих здешних друзей об Агафоне, лакее Рубинштейна, препочтенном старике, и о прелестной белой кошке, которая и в эту минуту сидит у меня, и я ее страстно ласкаю». Их дальнейшие отношения, временами очень бурные, отличались подлинной глубиной и сердечной приязнью. Но время от времени между ними пробегала и черная кошка. Через девять лет, 9 января 1875 года, Чайковский писал Анатолию: «Рубинштейн под пьяную руку любит говорить, что питает ко мне нежную страсть, но в трезвом состоянии умеет раздражать меня до слез и бессонницы».

(Из книги Познанского А.Н. «Чайковский»)