#О_людях
Есть в городе Москве, да и не только в Москве, а и в прочих городах нашего необъятного отечества, такие люди, которые, отслужив положенное на службе, возвращаются в свои каморки не для отдохновения, а для того, чтобы тотчас погрузиться в пучину дел еще более сложных и запутанных. К таким людям принадлежал и господин Бубликов, человек ничем не примечательный, кроме, быть может, чрезмерной заботы о спокойствии собственного разума.

Итак, оттрубив очередной день, он, по заведенному обычаю, зашел во всемирную паутину, в это, как говорится, зеркало мира, дабы узнать, чем мир сей живет и дышит, и, узнав, тотчас все для себя прояснить и упорядочить.

Конечно, до него доходили слухи, или, вернее сказать, долетал тот тихий, но настойчивый шепоток, что любимая и обожаемая им власть издала некий новый указ. И по указу тому выходило, что если голова его, Бубликова, по простоте душевной прочтет нечто такое, что читать не положено, то быть ему либо арестованным, либо, что еще страшнее, наденут на него некий колпак, после коего разум уже не воротишь к прежнему его состоянию. Ни того, ни другого господин Бубликов решительно не желал, а потому, садясь перед светящимся монитором, принялся тщательно выверять и калибровать собственный мозг.

«„Колхоз имени Серпа и Молота не выполнил план по надоям“, — писали „Известия“».
«Так-с, начнем-с», — подумал мозг.
«„Причиной тому, — продолжала газета, — послужило то, что и сам райком партии не выполнил свой план и не прислал вовремя разнарядку“».
«Стоять! — вдруг крикнул мозг самому себе, то есть Бубликову. — Попахивает! Ох, как попахивает хулой на вышестоящих! А где хула, там и до экстремизма один шаг. Сие мы читать не будем».

Бубликов послушно закрыл страницу.
«Далее-с. „В доме на улице Кукуева произошел хлопок бытового газа. От хлопка обрушилась половина дома. Все дело в том, что...“»
«Стоять! — снова завопил внутренний цензор в голове Бубликова. — Какой еще „хлопок“? Какое „обрушилось“? Это явная дискредитация строительной отрасли и коммунального хозяйства! Явный намек на то, что не все у нас гладко! Не дозволено!»

«Что же это делается, Господи! — ужаснулся Бубликов. — Экстремисты, никак, пробрались решительно во все наши структуры! И в колхозы, и в дома, и даже в газеты!»

С этими мыслями он погасил монитор и, для своего спокойствия, уставился в телевизор. Оттуда приятный голос диктора вещал: «...Передовой колхоз имени Ленина...»
«Стоять!!!» — взревел мозг в третий раз, и Бубликов чуть не подпрыгнул на стуле.

Тут господин Бубликов страшно погрузнел. Лицо его сделалось серым, как департаментское сукно. Он молча встал, подошел к столу, схватил ноутбук, потом поднатужился и прихватил еще и тяжелый телевизор, и с каким-то отчаянным воплем вышвырнул все это добро из окна на улицу. Затем, не успокоившись, подбежал к стене и перерезал кухонным ножом толстый провод, связывавший его с миром.

На следующий день, когда к вечеру его, как водится, одолела тоска, он робко решил что уж раз делать нечего, то можно и погулять, должно быть, это еще не возбраняется. Выйдя на улицу, он был поражен. Народу гуляло необычайно много, и все эти люди — о, чудо! — улыбались друг другу, раскланивались, здоровались, как будто родные.

Прошел еще месяц, и Москву было не узнать. Казалось, невидимый благодетель окропил город живой водой. Люди обнимались прямо на бульварах, целовались у фонтанов, влюблялись, радовались и смеялись так беззаботно, как не смеялись, верно, со времен сотворения мира. Наконец-то в их сердцах наступил тот самый долгожданный покой.

А за окнами гремел сентябрь. И огненные хризантемы артиллерийских снарядов с каждым вечером разрывались все ближе и ближе. Но на этот грохот уже никто не обращал внимания, потому что никто ничего не знал.

И, что самое главное, — знать не хотел.

#О_заводах
Удивительные, право, дела творятся в нашей необъятной империи, — размышлял про себя Павел Иванович Чичиков, пока его бричка с привычным скрипом катилась по бесконечной дороге. — Уму непостижимо, какая выходит загогулина!»

И было отчего подивиться уму основательному и наблюдательному. Завод, вот он, стоит, дым из трубы валит столбом, значит, работа кипит, чугун льется, машины куются. Людишки при заводе тоже имеются, снуют, радеют, получают свой провиант и жалованье от казны. И война, опять же, имеется — громыхает где-то на окраинах, требует, как и всякая война, железа, огня и стремительного передвижения. Все, кажется, налицо, все части механизма на своих местах. А вот поди ж ты, выходит так, что техника, которую куют на том заводе, никому здесь и не нужна. Лежит себе под открытым небом, ржавеет, врастает в землю-матушку.

При этом сам Павел Иванович краем уха, в трактире ли за чаем, от проезжего ли чиновника, слыхивал, что там, на войне-то, с этой самой техникой превеликий недостаток. Что бедные солдатики, сохрани их Господь, чуть ли не последние свои сиротские гроши и медные полушки собирают в общий котел, дабы купить себе какую-нибудь самодвижущуюся телегу. И на телеге той возят они и хозяйский скарб, и, когда прижмет, самих себя по боевым надобностям.

«Нет, тут определенно кроется некий высший смысл! — убеждал себя Чичиков, поудобнее устраиваясь на подушках. — Это, никак, государственная алхимия, высшая математика, которая не всякому уму готова открыться. Простак увидит в этом беспорядок. Но ум основательный должен искать причину, корень, тот тайный механизм, что приводит в движение все эти, казалось бы, несообразные колесики».

И чем более он думал, тем слаще становилась для него эта мысль. В ней, в этой нелепице, чувствовался размах, глубина, полет фантазии поистине государственный!

«А ведь на самом-то деле, — почти шептал он, обращаясь к самому себе, — в этом есть глубокая, преглубокая высшая мысль! Надо бы только ее нащупать...»

И он силился, напрягал свой острый, бывалый ум, заходил и с того бока, и с другого, прикидывал так и эдак... но сколько бы он ни старался, так концов и не нащупал. Они ускользали, таяли, будто утренний туман. И тут в его голову закралась одна холодная, неприятная мыслишка: а может, их и нет вовсе, этих концов? И вся эта высшая математика, вся эта алхимия — лишь плод его собственных домыслов?

Ибо в его проницательном и хитром уме, привыкшем во всем искать зацепку и выгоду, непременно должен был быть смысл. Но ведь его, смысла этого, иногда попросту нет. Нет, и все. И неоткуда ему взяться.

«Удивительные все-таки дела... — прошептал он, почти с нежностью глядя на пробегавший мимо унылый пейзаж. — Нет, право слово, нигде такого не найдешь...»

#О_статуях
Есть в нашем отечестве люди, для которых служба — не просто обязанность, а целое священнодействие, требующее подготовки и особого душевного настроя. К таким принадлежал и Акакий Акакиевич Башмачников. И потому, придя, как и положено, на работу за несколько часов до ее начала, он не бумаги разбирал, а, прильнув лбом к холодному стеклу, пялился в окно, размышляя о высоких материях и о судьбах империи.

А там, по ту сторону окна, как и в каждом окне городской управы во всём отечестве, на него строго, из-под насупленных бровей, смотрел каменный вождь, отлитый в бронзе. И всякий раз, оставаясь с ним наедине в предрассветной тишине, Акакий Акакиевич вел с ним свой безмолвный, но отчаянно смелый спор.

«Отчего ты хмуришься, Владимир Ильич? — думал Башмачников, не отводя взгляда. — Али не люб я тебе? Али слово поперек сказал?»

Ленин, как и положено статуе, молчал, но Акакию Акакиевичу казалось, что он все слышит и спорит с ним без голоса, одним лишь суровым своим видом.

«Вот ты, к примеру, говоришь: каждой кухарке, мол, власть отдать. Великие слова! А сам-то отдал? Нет, знаем-с, не отдал! Или вот еще: вся власть — советам! А на деле-то что вышло? То-то же и оно, Владимир Ильич... Нехорошо получается, нескладно. Так что ты на меня строго-то не смотри. Мы, как говорится, не лыком шиты и все твои междуметья понимаем. И даже по ним и живем! Ибо сказано-то было одно, а имелось в виду совсем, совсем другое!»

Тут Акакий Акакиевич даже приосанился, почувствовав себя почти равным своему каменному собеседнику.

«Ну, ладно, ладно, не обижайся! — мысленно похлопал он вождя по плечу. — Мы хоть и не партийные, а по заветам комсомольцев живем... да-да, живем, а ты что думал! Посему у нас и социализм вышел наоборот. Вот!»

Внезапно небо за окном потемнело, будто кто-то пролил на него ведро чернил. Хлынул проливной дождь, и служащие, опаздывающие и прилежные, забегали в здание, тщетно пытаясь спасти от потопа свои портфели и шляпы. Вдруг небо раскололось надвое, и огненный перст молнии, с оглушительным треском, ударил прямиком в статую.

От этого небесного гнева маленькое тельце Башмачникова подбросило чуть ли не до самого потолка. Он плюхнулся обратно на стул, широко раскрыв глаза. Каменный истукан не упал, нет. Но он как-то странно качнулся, замер на мгновение и медленно, с нехотя, накренился вправо.

«Вот так диво...» — прошелестело в голове у Акакия Акакиевича, когда первый испуг прошел. Он снова посмотрел на вождя, теперь уже глядевшего не прямо, а куда-то вбок, с явным правым уклоном. И тут в его смятенной душе родилась одна маленькая, но до чего же сладкая и крамольная мысль:

«А может... уж пора?..»

#О_гостях_иноземных
Господин Верхоглядцев, человек с умом быстрым и склонным к прожектам воистину имперского размаха, раскинул на необъятном столе совещаний карту и громогласно, будто с кафедры, произнес:

— Ну-с, вот, господа, посмотрите, что осталось от нашего великого предприятия, от нашего Таможенного союза! А ведь какая была идея, какая музыка! Пролетарии, при всем их сумбуре, оставили нам в наследство вещь драгоценную: единую производственную культуру и цепочки, связанные одной, лишь нам понятной, логикой.

Он ткнул пальцем в самый центр карты.

— А так, смотрите: Россия, Белоруссия... А Украина-то наша, сестрица... ох, да что уж там теперь! А ведь были еще и Узбекистан, и Таджикистан, Казахстан, Армения... Какой бы рынок сбыта намечался, всем на выгоду и процветание!

Он обвел взглядом присутствующих сановников, чьи лица выражали лишь утомление и глубокое знание того, что никакие прожекты в отечестве нашем до конца не доводятся.

— Но, как известно, — со вздохом продолжал Верхоглядцев, — дело сие завалили. А почему? А потому, что Узбекистан и Таджикистан, и уж тем более Украина , в общую нашу симфонию не вписались. Ибо, чтобы иметь единое экономическое пространство, надобно сперва иметь схожие культурные базовые ценности. Иначе народ, господа, шибко будет недоволен и начнет роптать.

— Так что же делать теперь, господин прожектёр? — лениво протянул один из сановников, чьи ордена на груди, казалось, весили больше, чем все планы Верхоглядцева.

— Ну, тут, как водится, два пути, — не смутился тот. — Либо визовый режим, раз уж дружбы не вышло, либо новый союз. Но элиты их, как мы знаем, в новый союз ни ногой, потому что мы сами ... и предложить, кроме газа да туманных обещаний, пока ничего не можем. Значит... значит, придется признавать ошибки!

— Вы предлагаете ввести визовый режим?! — послышался испуганный шепоток.

— Я предлагаю навести порядок! — отрезал Верхоглядцев, и в глазах его блеснул огонь реформатора. — Первое: упрощенный визовый режим для строгого контроля.
— Второе: открыть в каждой сопредельной стране официальные рекрутинговые агентства, казенные конторы благопристойного вида! И обязать всех наших предпринимателей заключать контракты только с ними. По контракту же, работодатель предоставляет и кров, и пищу, и защиту, и уважение базовых прав человека. А по окончанию контракта — будьте любезны, партия рабочих с почетом отбывает домой.

Он сделал паузу, давая сановникам переварить сказанное.

— Третье: прекратить всякую травлю. Ибо кого травят, тот и огрызается, таков закон природы. И возродить, как в Пролетарской империи, праздники дружбы народов и культур, с песнями, плясками и пловом!

—Четвертое: экзамен для приезжающих держать не по истории нашей запутанной, а по законам нашим действующим! Ключевое — научить их, чтобы в случае всякого конфликта с населением местным, они не в драку лезли, а тотчас вызывали полицию. А для сего документы у них всегда должны быть в идеальном порядке!

— А те, кто уже здесь? Кто гражданство получил? — подал голос другой сановник.

— Те, кто за последние десятки лет получил гражданство, — твердо сказал Верхоглядцев, — те уже наши, полноценные граждане, и ущемлять их в правах не токмо несправедливо, но и глупо. Их надобно не гнать, а в нашу культуру адаптировать. А для этого... — тут он понизил голос, — для этого нам бы сперва свою собственную культуру возродить надобно, ибо ее, по совести сказать, почти и не осталось.

Он обвел всех горящим взором.
— Ибо в чем корень зла? Они, люди воспитанные по своим строгим обычаям, приезжают к нам и берут пример с нас! А мы же потом и обижаемся, ибо чужестранцам не позволяем того хамства, что с легкостью позволяем себе. А если бы у нас самих культура поведения была, настоящая, внутренняя, то ни один бы чужестранец ее не нарушил! Ибо затылком бы ее чувствовал, всем своим существом! И это, господа, главное. Только когда мы сами научимся уважать свою землю и свои порядки, только тогда и гости наши из солнечных стран нас зауважают и вести будут себя смирно!

Верхоглядцев умолк, раскрасневшийся и довольный. Сановники переглянулись, и на их лицах проступила знакомая, вековая усмешка.

— И кто же все это делать будет, господин Верхоглядцев? — спросил первый сановник, лениво зевнув. — Али не знаете, что в нашем отечестве правая рука не ведает, что творит левая? Лебедь, рак и щука! А воз и ныне там.

Верхоглядцев не смутился. Он аккуратно свернул свою карту в трубку, будто прожект его был уже утвержден и принят к исполнению.

— Думаю, господа, — молвил он с тихой уверенностью, — следующий государь. Ему-с и пишем с челобитною.

#О_народе_и_царе
И будто бы сам Господь с небес говорил с царём, обрушивал на его землю то потопы, от которых целые губернии уходили под мутную воду, то трясение земной тверди, то цунами на прибрежные земли. Ибо, как известно издревле, дождь небесный не разбирает, где праведник, а где злодей, и по ту сторону начерченной на карте гуляющей границы у Господа было не менее его добрых и горемычных чад, что жаждали спасения и тишины точно так же, как и по эту.

Хотел мира и сам народ, изголодавшийся душою по покою. Душа эта человеческая за последние десять лет до того измучилась, до того истерлась о страх да о возмущение, что уж и бунтовать перестала. Не в силах изменить порядок вещей, она смирилась со своей участью, как смиряется заезженная лошадь, и при этом страстно, до боли в сердце, желала лишь одного: вернуться в жизнь довоенную, чтобы жить как вчера. Ибо уж и не надо было ей ни славы, ни новых земель, ни великих побед, а лишь бы только не стало хуже, лишь бы только перестало убывать и рушиться.

А что же царь? Царь же, как и положено, опирался на мнение своего народа. А народ этот, по крайней мере та его часть, что имела голос, явно и громогласно рукоплескал своему царю, клялся быть с ним до конца и дотла, и соседа-хохла лишить и самости, и самой его идентификации, и вольного его гуляй-поля. Ибо позволено отныне было гулять только строем и только туда, куда прикажут, а не туда, куда душа просится.

И самое удивительное и чудное во всем этом было то, что и по ту сторону, и по эту был, по сути, один и тот же народ, один и тот же человек, истерзанный и разорванный надвое. Этот единый человек никак не мог собраться в одно целое, чтобы наконец-то выговорить, чего же он на самом деле хочет. И покуда он молчал, раздираемый надвое, покуда одна его половина жаждала мира, а другая требовала войны, вместо него заговорила сама природа. Она-то и проливала на землю бесконечные тонны воды, будто хотела выплакать все те народные слезы, что скопились в сердцах, но так и не посмели пролиться из глаз, и прятались где-то в глубине души, ожидая своего часа, чтобы броситься на сильное мужское плечо и пролиться дождем, изливая свою душу и свою скорбь.

#Об_общественном_порядке
Час был вечерний, и хотя стрелки на Спасской башне, должно быть, давно уж отсчитали десять, в городском саду, в самой его глухой и темной аллее, под единственным сиротливым фонарем, что лил на землю желтый и болезненный свет, продолжали сидеть на скамейке двое. Один, в добротном пальто, сидел откинувшись, являя собою образ государственной усталости; другой же, подавшись вперед, говорил с жаром, с отчаянием, будто пытался вытолкнуть из себя душу вместе со словами.
– Нет, Дмитрий Сергеевич, вы не туда глядите, не в ту материю ума своего проникаете! – почти стонал он. – Нынче время не то чтобы вспять пошло, а как-то вывернулось наизнаку. Снова, как в те проклятые девяностые, человек с бедой своей не в полицию идет, не к закону, а ищет людей, которые бы «порешали». А отчего, спрашивается? Отчего душа народная снова ищет правды в других углах?
Человек в добротном пальто тяжело вздохнул, и этот вздох был ответом на все вопросы разом. – Почему?
– Да потому, милостивый государь, что полиция наша, этот костяк порядка, обезлюдела и обезденежела! Люди бегут оттуда, как из чумного барака. Участковых, этих главных лекарей на земле, не хватает, на одного по три околотка приходится. А те, что остались, завалены не делами, а бумажным веществом, погребены под ним заживо. Да сверх того новая напасть: велено нам не за ворами и душегубами следить, а слушать воздух, вникать в шепоты, ловить недобрые взгляды! Законов-то напринимали видимо-невидимо, за каждый звук неосторожный, за каждый «пшик» в сторону власти теперь наказания полагаются, и требуют, требуют от нас карать, протоколировать, бумагу марать... И что в итоге? Что?
Он стукнул себя кулаком по колену, будто там сидел виновник всех бед.
– Известно что! Главный-то механизм порядка, на коем все держится, стоит без дела и ржавеет! Убийства, грабежи, споры соседские – все это ждет, все это копится, как гной в ране. И приходится нам людям отказывать, разводить руками, а они, потеряв надежду, идут на сторону, где своя справедливость, волчья, но быстрая. Понимаете ли вы весь ужас этого устройства?
Советник, Дмитрий Сергеевич, издал еще один скорбный звук, похожий на скрип несмазанной государственной машины. – Ох... Я-то чем могу помочь в этом горе?
– Но вы же подле государя! Вы ему слово молвите, мысль вложите! – взмолился проситель. – Пока он радеет о землях чужих, пока полки наши маршируют по заграничным полям, мы свои собственные земли, не ровен час, потеряем. Ибо главная функция власти, ее душа и суть во все времена – это общественный порядок. Вера в то, что власть есть сила и защита, – это тот самый раствор, на коем все камни держатся. А если вера эта пошатнется, если поймет народ, что он сирота, то и все государство задрожит, рассыплется! Милостивый государь, замолвите словечко! Людей не хватает, крови в государственном теле мало! И пусть политическими этими делами занимаются иные ведомства, нам бы сладить с тем, что на земле творится! Народ от похода заграничного будто с цепи сорвался...покоя нам не даёт. Вы уж там намекните как-нибудь... не справляемся мы... Нужны нам деньги, нужен народ, чтобы государство это бдить, чтобы механизм его работал и людям была от него помощь, а не один лишь страх.

Дмитрий Сергеевич долго молчал, словно взвешивая на невидимых весах и слова просителя, и густую парковую тьму. Наконец, он медленно поднялся, поправив складки на своем добротном пальто, которые от долгого сидения могли прийти в беспорядок.
– Хорошо, – произнес он голосом тихим и совершенно бесцветным, будто говорил не человек, а сама должность. – Ваше прошение я исполню. И постараюсь государю аккуратно намекнуть на сие положение дел... А сейчас время и впрямь позднее, прошу откланяться.
И с этими словами он повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь по аллее. Его фигура медленно истаивала в желтом сумраке, пока совсем не растворилась, оставив просителя одного на скамейке, наедине с его отчаянной надеждой и глухой ночной тишиной.

#О_охранителях_счастья
В Главном управлении по надзору за народными радованиями и всеобщим ликованием битый час стоял гул, похожий на гудение встревоженного улья. Дело было преважное, государственной срочности: до государя-батюшки дошел некий слух, будто в народе завелись отдельные элементы, обеспокоенные текущим положением дел. А посему царь, в отеческой заботе своей, повелел министерству срочно составить доклад и доподлинно выяснить: так ли народ рад, как ему, государю, видится из окон его дворца, или же в механизме всеобщего счастья наметился некий сбой?
И вроде бы доклад выходил простой и цельный. Всякому было известно, что в империи проживали люди, которые не радоваться попросту не могли, ибо сие было не положено по уставу. При приближении всякого достойного чина надлежало немедля изображать на лице улыбку установленного образца и испускать из глаз лучи искреннего счастья, отчего по улицам столицы в иные дни было больно ходить без темных очков.
Но вот случилась загвоздка, да такая, что весь аппарат министерства встал. Было решительно непонятно, как считать процент «очень счастливых» от тех, кто был счастлив «умеренно».
Старший советник, бил себя кулаком в грудь и настаивал, что «очень счастливых» в отечестве непременно девяносто девять процентов, и ни десятой долей меньше. – Это же очевидно! — гремел он. – Один процент надобно оставить на младенцев в пеленках, кои по младости своей еще не в полной мере осознают своего счастья!
А младший советник, человек юркий, с лицом острым, как кончик пера, громко ему возражал: – Ошибаетесь, ваше превосходительство! Младенец в нашем государстве счастлив уже в утробе матери! Он впитывает радость бытия с молоком! Посему «очень счастливых» у нас девяносто девять и девяносто девять сотых процента!
Спор их грозил перейти в рукопашную и мог бы длиться до второго пришествия, но, слава Богу, в самом дальнем углу, в архиве, отыскался древний, пожелтевший от времени документ. Это был «ГОСТ по всенародному счастью», утвержденный еще при КПСС.
На пыльном листе было черным по белому начертано, что «счастье народное, являясь продуктом государственного производства, не может иметь степеней, долей и процентов. Оно либо есть в полном объеме, либо его нет вовсе. Промежуточных состояний не предусмотрено».
И вот уже на гербовой бумаге, каллиграфическим почерком выводился итоговый доклад царю-батюшке:
«Доносим до Вашего Императорского Величества, что в результате проведенной проверки установлено: народ вверенного Вам государства счастлив на сто (100) процентов. Отколовшихся и сомневающихся не имеем.

#О_надеждах.
— Если уж на чистоту, господа, — произнес Верхоглядцев, обведя тяжелым взглядом собравшихся сановников, — то вот какой престранный каламбур у нас с вами получается. Каламбур, право слово, совсем не смешной, ибо от него пахнет порохом, и люди гибнут.
Он сделал паузу, давая словам своим впитаться в бархат портьер и в души присутствующих.

— Мы-то с вами, господа, сидючи в тепле да при ресторанах, конечно, можем подождать. И три месяца, и четыре, и даже год, ежели надобно будет. Ибо страдаем мы от этого ожидания не так сильно, как те, кто сражается в сыром окопе или трудится в тылу до седьмого пота. Но вот целесообразность всего этого... Ох, какая в ней туманная целесообразность!

Он понизил голос до шепота: — Доходят до меня слухи, господа, что цепочки передачи знаний и принятия решений у нас с государством совершенно разные. Конечно, слухи эти разносятся какими-то контрактниками, да ютуб-каналы показывают обзоры боевых действий... Все это, наверное, — он нарочито выделил это слово, — НАВЕРНОЕ, не может быть инструментом для настоящего статистического анализа, для принятия взвешенного решения на пользу отечества. Уверен я, господа, что у государства нашего есть другие уши и другие глаза, которые в эти наши интернеты не заглядывают, а все принимают всерьез, с бумагами и докладами, выслушивая своих подчиненных.

Тут один из сановников, подал тихий, но пронзительный голос:
— А разве можно верить своим подчиненным, господин Верхоглядцев?

Верхоглядцев, посмотрел ему прямо в глаза. — Конечно, можно, милостивый государь, ежели вы сами честный человек. А если нет — то, увы, нельзя.

В зале повисло неловкое молчание, которое тут же поспешил нарушить другой сановник, благообразный старец с орденами. — Господа, господа, к чему такие речи! — примирительно промолвил он. — В нашем отечестве, как всем известно, чин и должность имеют только люди честные и преданные престолу, так что нам беспокоиться не о чем. Потому, думаю, слухам разным да глазам лучше не верить, а довериться целиком и полностью мудрым и взвешенным решениям наших государственных мужей. Раз они сказали — три месяца, значит, через три месяца и будет результат. Так и зафиксируем в протоколе.
Он кивнул секретарю, и тот склонился над бумагой, выводя каллиграфическим почерком: «Срок исполнения — три месяца»

#О_ладье
Господин Верхоглядцев сидел за шахматной доской в окружении своих учеников, юных гроссмейстеров. Он играл сам с собой, и молодые люди молча наблюдали за этой безмолвной борьбой, где одна его рука продумывала ходы за белых, а другая — за черных.

– Итак, господа, смотрите внимательно, – нарушил он тишину. – Шахматы — это не просто игра, это модель любого государства. Вот, к примеру, ладья. Это наша бюрократия, хозяйственный аппарат. Ходит она прямо, без хитростей, по строгому порядку. На ладью обычно вешают всех собак, ибо они редко огрызаются будучи людьми степенными, добрыми по своему внутреннему устройству и профессии.

Он задумчиво потер фигуру.

– Кажется, что она слаба. Но у нее есть два мощных инструмента. Первый — она владеет рублем, распределяет бюджеты. Второй — она имеет право контролировать и проводить проверки. Даже у ферзя.

А вот и сам ферзь, – Верхоглядцев указал на соседнюю фигуру. – Это силовой, охранительный блок. Его задача — оберегать государство. Сила его огромна, и он может ходить как угодно.

Офицер — это армия, она воюет, исполняя приказ.

Ну а царь — это центр, который все защищают и чьим именем все делается.

Он сделал ход белой ладьей.

– Но бывает так, что в государстве пропадает согласие. Фигуры начинают ходить сами по себе, каждая в свою сторону. Начинается разлад. И тогда ферзь, силовой блок, чувствуя свою мощь, может выйти из-под контроля и начать крушить всю доску. В такой ситуации, казалось бы, первой падёт ладья.

– И так обычно и бывает, но бывали в нашей истории и другие моменты, – продолжил он. – У нас ладья может и должна подчинить ферзя. Нет, не силой. Умом и порядком. Чтобы это сделать, ладья должна опереться на закон и использовать свои инструменты. Через контроль над рублем и через требование отчета бюрократия и возвращает в государство координацию и порядок. Понимаете? Порядок появляется тогда, когда каждая фигура не только сильна, но и подотчётна.

А если отчёта нет, нет и управления хорошего, и не ясно кто и как расходует, на что, зачем, и для кого.

Он замолчал, и его взгляд упал на последнюю фигуру.

– А это, господа, конь. Он, как видите, в пальто. Кто он такой — не знает никто. Но он есть. И ходит он не так, как все остальные. Может быть, это случай. Может быть, чей-то хитрый умысел. Но всегда помните, что в любой партии есть сила, которую нельзя просчитать до конца.

Верхоглядцев вздохнул, и его левая рука сделала ответный ход черным конем. Партия против самого себя продолжалась.

#О_правилах
Часть 1

Есть в Петербурге, да и что в Петербурге – во всей необъятной нашей матушке-России, дни, когда солнце, кажется, светит не для всех одинаково. Одному оно лишь досадливо блеснет на лысину, другому же, человеку маленькому и неприметному, вдруг воссияет таким несказанным светом, что вся его душа вывернется наизнанку от благодати.

Именно такой день, нет, не день, а целое торжество небес и земли, наступил для Акакия Акакиевича Башмачкина. О, наконец-то, наконец-то! Его, вечного переписчика судеб чужих, его, букашку, затерянную в громадной машине департаментов, приняли на большую службу! И не просто на службу, а на ту, где выдавали шинель черного сукна, которая в его трепетных мечтах была не просто одеянием, а священным покровом, хоругвью его смиренной души!

Представьте себе, господа, он примчался, почти не касаясь земли стоптанными своими сапожонками, за целых полчаса до положенного срока! Душа его пела и замирала в предвкушении. Ведь сегодня, да, сегодня ему предстояло лицезреть ту самую, легендарную «Книгу Игрока», о которой шептались в университетских кулуарах. Он дал себе клятву, страшную клятву, вызубрить ее от корки до корки, постичь всякую ее букву и запятую, дабы стать не просто игроком, но виртуозом, первым скрипачом в оркестре правил, и вот тогда-то... о, тогда он позволит себе все, решительно все!

И вот, будто невидимый перст судьбы указал на него, из кабинета старшего начальника донесся глас. Глас был таков, что поджилки у Акакия Акакиевича, и без того некрепкие, превратились в студень. Постучав так робко, будто боялся обеспокоить истлевшую от времени обивку двери, он проскользнул внутрь и вжался в уголок, стараясь, кажется, занять места меньше, чем занимала его собственная тень.

«Ну-с, Акакий Акакиевич, присаживайтесь, — произнес статский советник Егоров, и на губах его мелькнула улыбочка, тоненькая, как паутинка. — Вот вам книга. Часу, полагаю, на ознакомление хватит».

«Один час! — пронеслось в голове у Башмачкина. — Один час для этого светоча, для этих скрижалей завета!»

С трепетом, какой бывает лишь у археолога, вскрывающего гробницу фараона, он развернул тяжелый фолиант. И что же предстало его очам? Белый лист. Чистый, девственный, наводящий ужас своей пустотой. Он перевернул его. Другой. И тот был пуст. Морок! Наваждение! «Господи, я ослеп! — завопило все внутри него. — Или же книга сия... пуста?» Недоумение на лице его сделалось таким густым, что им, кажется, можно было бы оклеивать стены вместо обоев. «Как же так? Как же так? Как тогда делать карьеру смиренному рабу, недоумевал он»

Статский советник Егоров наблюдал за ним с тем же тихим, едва заметным удовольствием, с каким паук наблюдает за бьющейся в сетях мухой.

«Не извольте беспокоиться, — промолвил он бархатным голосом. — Поначалу все пугаются. А потом постигают. Правила, Акакий Акакиевич, они не в чернилах. Они здесь. — И он многозначительно постучал себя пальцем по лбу. — В голове».

«Но позвольте, ваше высокоблагородие, — пролепетал Акакий Акакиевич, — в моей голове их решительно нет! Откуда же им там взяться?»

«Появятся, — загадочно отвечал советник. — Непременно появятся, как только вы обживётесь. Наши правила не пишутся, любезный мой. Они разлиты в самом воздухе департамента. Вы просто научитесь ими дышать».

«А... а коли они исчезнут?» — пискнул Башмачкин, сам пугаясь своей смелости.

«Правила? — советник на мгновение задумался, будто решал вселенскую задачу. — Исчезнут? Невозможно. Такого в истории нашего ведомства еще не случалось».

«Благодарю за науку, милостивый государь, — прошептал Акакий Акакиевич и, пятясь, покинул кабинет.

#О_правилах
Часть 2 (не изданное)
На выходе он столкнулся с полицмейстерами, которые, словно две безмолвные тени, проследовали в кабинет начальника. Не успел он даже опустить свое бренное тело на стул, как из дверей начальственного кабинета вывели статского советника Егорова, а на запястьях его, о ужас, поблескивали наручники.

Кто-то из чиновников, самый смелый, высунулся из-за своей конторки и шепотом спросил: «За что его?»

Один из полицмейстеров, с лицом, высеченным из камня, обернулся и бросил:
«За нарушение правил, изложенных в циркуляре номер триста сорок два-бис».

По рядам пронесся шепот изумления. Тот же смельчак, бледнея, осмелился возразить:
«Помилуйте, господа, какой циркуляр? У нас такого отродясь не бывало!»

Полицмейстер смерил его взглядом, от которого могли бы скиснуть чернила в чернильнице.
«Не было, а теперь есть. Разослан сегодня утром. Касается правил, которых нет. А по новому положению, если правил нет, то всякое действие по ним приравнивается к противозаконию. Незнание циркуляра от ответственности не освобождает».

Сказав это, он подтолкнул в спину статского советника, и они исчезли в гулком коридоре. В департаменте воцарилась такая тишина, что было слышно, как у Акакия Акакиевича стучат зубы. Он вдруг с ужасающей ясностью понял: воздух, которым ему велели дышать, ядовит. И правила этого воздуха меняются с каждым новым, никем не виданным циркуляром. В этом тумане была лишь одна твердыня, одна скала, за которую можно было уцепиться.

«Вот так история!» — прошептал он и с тяжким, сокрушенным вздохом извлек из портфеля и водрузил на стол свой необъятный, как сама Российская Империя, Уголовно-процессуальный кодекс. И начал по нему жить!

#Сталина_на_них_нет
Господин Верхоглядцев сидел за своим необъятным столом, на котором, будто горы после светопреставления, громоздились всенародные челобитные и прошения, извлеченные из новомодных этих «ютубов». И листая сии бумаги, сей глас народа, он дивился до изумления одному и тому же припеву, что повторялся с упорством заезженной пластинки, с упрямством дятла, долбящего вековую сосну.

«Сталина на них нет!» — взывал один. «Эх, при товарище Сталине они бы у меня не паркет протирали, а руду кайлом копали!» — вторил ему другой. И так без конца. Кошка, видите ли, поранила лапку — виноват чиновник, ибо недоглядел. Речка у дома зацвела тиной — опять же чиновник, не очистил. Прошел ливень и затопил подвалы — сто лет назад ливневку неправильно спроектировали. Но апогеем всего был крик души одного обывателя, у которого протекал унитаз: «Прокладка негодная! Ибо при Сталине и прокладка-то другая была, из правильного каучука, а не из нынешнего барахла!»

«И оттого-то, видно, и нет в нашем народе доброго устройства, — с горечью размышлял Верхоглядцев, — что все ждут некоего верховного ремонтника, Сталина, а сами и гвоздя в стену вбить не хотят».

Но тут же мысль его делала другой, более хитрый оборот.

«А впрочем, — думал он, — были ведь и те, кто хотел. Были те, кто пытался и речку чистить, и за прокладками следить. Да только им за это так надавали по рукам, так припугнули, что всякое желание к самодеятельности отбили. Признали их людьми, любящими неправильный экстрим, и отлучили от общего дела. И с тех пор никто более этим самым экстримом заниматься не хочет, ибо всякий боится, как бы чего не вышло».

Так и выходит, что народ-то отчасти прав в своем горьком бездействии. Ибо если вы, господа правители, отказались от народных услуг и его помощи в управлении, если отстранили его от общего труда, так извольте уж теперь сами: и реки очищать, и унитазы ремонтировать, и сорняки по всей необъятной нашей родине до последнего корешка выпалывать.

«А-а-а, — будто слышал он их ответ, — говорите, у вас на все это рук не хватит? Верно, не хватит. Так зачем же вы по рукам-то били?»

И видел Верхоглядцев всю схему этого печального механизма. Хорошее управление, оно ведь только народное может быть. А когда оно народное? Когда народ чувствует живую ответственность за свою землю, за свой город, за свой подъезд, за свою речку. Когда он не гость на этой земле, а хозяин. И тогда он вместе с государственными мужами и наводит порядок.

«А для этого, — вздыхал он, — надобно было растить Гражданина. И ведь растили же! Да только в какой-то момент испугались. Ибо гражданин, почувствовав себя хозяином, и власти себе захотел, а властью-то с ним делиться никто не желал. Вот и прикрыли сию душеполезную лавочку. И с тех самых пор и понеслось по всем весям, из каждого утюга: «Сталин... Сталин... Сталин...»

Верхоглядцев отложил бумаги и потер уставшие глаза.

«Ох, не знаете, на кого молитесь, болезные... Ох, не знаете, — сокрушался он в тишине своего кабинета. — Не Сталину, не верховному слесарю молиться надобно, когда в доме разлад. Богу надо молиться, одному только Богу!

#О_правых
Верхоглядцев неуклюже осмотрелся. Сырая прохлада пещеры, куда привел его молчаливый проводник, казалось, проникала до самых костей. Проводник уже ушел, оставив его наедине с тишиной и сгорбленной фигурой в истертой рясе, сидящей в полумраке. Здесь, по слухам, обитал старец великой мудрости, и Верхоглядцев проделал долгий путь, чтобы задать ему один-единственный вопрос, мучивший его душу: «Что делать с правыми?»

— Присаживайся, добрый человек, на сей камень, — проскрипел тихий голос. — Ибо более ничего нет у меня, чем мог бы я тебя приветить.

Верхоглядцев смущенно опустился на холодный валун. Старец же молвил, не сводя с него выцветших глаз:
— Не утруждай уст своих, я знаю, с каким вопросом ты пришел в мою обитель. Вы хотите понять тех людей, которые вам дороги. Верно?

— Да... — едва слышно выдохнул Верхоглядцев, пораженный прозорливостью отшельника.

Старец надолго замолчал, словно вслушиваясь в отголоски этого тихого «да». Затем он пошевелился, и его голос полился вновь.

— Коли так, чадо моё, слушай.

Аще хощу уразуметь помышления тех людей, что ныне о крепости племени нашего ярятся, не словеса их и речи пышные слушаю, но к песнопениям их обращаю слух мой. Ибо в гудбе и напеве душа человеческая говорит без обмана, яко на духу. И есть, чадо, в тех новых напевах нечто, что душу мою смущает и отвращает.

Ибо кто взирает в летописи и предания отцов наших, тот доподлинно ведает: не гордынею да ратной злобою велик был пращур наш, но смиренномудрием и сердцем милующим, и не токмо к единокровным своим. Посему и даровал ему Господь землю сию великую и обильную, что в смирении своем не превозносился он над инородцем, но мал пред ним казался, в нужде его помогая. И тем обретал доверие его, и не восставал на него никто с последним ожесточением.

Ведаю, бывают времена лютые и брани великие, егда и меч нужен для защиты земли нашей. Но якоже ум без милосердия — пагуба для души, тако и ярость ратная без самоумаления — пагуба сугубая. Ибо несть тогда узды внутренней, и некому в сердце твоем крикнуть: «Остановись, человече! Не впадай в грех!»

Случается и тако: по грехам нашим оскудевает в людях обычай добрый и благолепие душевное, и тогда иные племена, видя наготу нашу, начинают хулить нас. И сие бывает. Или же держава наша ослабнет, и несть порядка в земле, и тогда добрые люди сами сходятся в дружины, дабы от татей и разбоя уберечься. И тако бывает.

Но при всех бедах сих, всяк, кто идёт по стезе отцов, должен паче всего пронести в сердце своем любовь нелицемерную. Любовь ко всякому человеку, сотворенному по образу Божию, а не токмо к тем, чей лик и язык схож с твоим. Ибо не иудея-единоверца, но самарянина инородного Господь наш Иисус Христос во притче ближним нарёк. Так и у всякого русича исстари в дружбе и соседстве добром и татарин бывал, и мордвин, и узбек и чеченец и иной человек, и нет в том греха, но токмо исполнение заповеди Христовой.

Посему не о крепости ратной и не о гордыне племенной надобно ныне радеть, но паче всего о Вере Православной. В ней же корень и камень краеугольный — смирение и любовь. А путь к спасению души един — через любовь проходит.

А теперь иди, чадо, и помни сие. Аминь.

#О_мире
— Если бы мне, грешному, поручили сегодня мир заключать, — произнес господин Верхоглядцев, задумчиво глядя в свой стакан с чаем, — то я бы, господа, не мудрствуя лукаво, выторговывал бы любой ценой вариант корейский. Да-с. Замирение на тридцать лет. И никаких друг к другу претензий в течение этого срока. А далее — каждый живет как хочет и как Бог на душу положит.

Его собеседник, господин с лицом сомневающимся, кисло усмехнулся.
— Так ведь наберутся сил и снова война, что нам ваш корейский вариант.

— А мы, милостивый государь, тоже не щи лаптем хлебать будем, — не смутился Верхоглядцев. — Мы тоже сил наберемся. Но я и о другом думаю, о более высоком... Вы поймите, лет через десять-пятнадцать сама матушка-природа такой выкинет фортель, такой пойдет коленкор с этим самым климатом, что о вражде-то друг к другу люди и забывать начнут.

Он подался вперед, и глаза его загорелись пророческим огнем.
— Тут ведь два пути откроется: либо помогать друг другу начнем, чтобы выжить на этой грешной земле, либо, озверев от нужды, станем воевать пуще прежнего, до самого, так сказать, облысения Земли. Но я все же верю в человека. Кто пережил ужасы войны, тот снова в пекло по своей воле не захочет. Сразу — не захочет.

— А нам бы, — мечтательно добавил он, — пока затишье, отечество перестроить...

— Опять перестройка?! — ядовито перебил собеседник. — Нашли дураков! Аль забыли, чем то предприятие закончилось?

Верхоглядцев тяжело вздохнул, и весь его пророческий пыл угас.
— Хорошо. Какие еще есть варианты? Ничего не делать?

— Само рассосется? — с ехидцей предположил другой господин.

Верхоглядцев посмотрел в окно, за которым сгущались сумерки.
— Так ведь не рассасывается. Не уходит беда, милостивый государь. Никуда не уходит.

#О_школе
В Государевой школе № 7 шел душеполезный урок. Учительница Марфа Васильевна, женщина полной жизненной субстанции и с организующей энергией в глазах, бодро смотрела на свой класс, на этих будущих людей, которых ей поручили сделать счастливыми.

— Ну что, маленькие люди! — весело молвила она. — Займемся осмыслением прошлого! Я вам задавала на дом продумать реформу нашего образовательного вещества, что случилась при следующем царе. А ну-ка, Вовочка, давай сюда, к доске, выкладывай свое задание!

Вовочка, мальчик с напряженным лбом и пытливым взглядом, вышел к доске.

— Докладывай, Вовочка, какая главная неисправность была в образовании года этак двадцать пятого? Отчего люди мучились?

— В 2025 году, Марфа Васильевна, была большая душевная и умственная путаница! — с задором начал Вовочка. — Родители были недовольны, жаловались, а сами не чувствовали, что причина не в учителях, а в самом устройстве мира, который вдруг стал слишком большим и быстрым!

— А ну-ка, давай по пунктам, по-нашему, по-деловому! — подбодрила Марфа Васильевна.

— Пункт первый! — отчеканил Вовочка. — Главная беда была в том, что в детскую головушку, которая ведь не сундук бездонный, пытались вбить чугунную кашу из знаний! Формулы, даты, параграфы — все это трамбовали так, будто не в себя. Оттого голова у маленького человека пухла, но, увы, не умнела.

— Второе! Вместо того, чтобы научать детей главному — как семью строить, как других людей любить, как детей растить в любви и ответственности, — их учили двойному чувству. Говорили одно, а делали другое, отчего в человеке с малых лет появлялся внутренний зазор между словом и делом!

— Третье! Образование не видело в ребенке сокровенного человека, а хотело из всех сделать одинаковые изделия, будто на конвейере. Не было индивидуального вектора, а была одна общая штамповка!

— Четвертое! Из мальчиков и девочек хотели сделать только оборонные единицы, солдат. Будто вся жизнь человека — это только окоп и подвиг. А ведь человек для счастья рожден, и ему нужно быть и инженером, и лекарем, и учителем, и хлеборобом!

— Душа-человек! — всплеснула руками Марфа Васильевна от полноты педагогического чувства. — Садись, пять тебе за ясность мысли!

— А теперь, Алиса! К тебе вопрос! Какие же рычаги и механизмы применил следующий царь, чтобы эту неисправность устранить?

Алиса, девочка с лицом светлым, как будущее, встала и заговорила с веселой уверенностью:
— Во-первых, отменили обязательное делание из всех солдат! В школу пошли живые люди разных профессий — и врачи, и ученые, и офицеры, инженеры, спортсмены и всем своим видом показывали детям, какая разнообразная и интересная бывает жизнь!

— Во-вторых, в каждой школе заработал счетно-вычислительный товарищ, Искусственный Интеллект! Он всю бумажную суету на себя взял и стал учителю главным помощником в деле научения!

— В-третьих, главной задачей стало бережно растить человека, а не ковать из него изделие! Потому что ребенок, он ведь живой, он не солдат и не деталь!

— В-четвертых, прекратилось производство обмана для детей! Перестали говорить одно, а подразумевать другое. Если нет у нас демократии, так и говорили: нет ее, товарищи дети, потому что мы пока строим кое-что получше или по хуже!

— В-пятых, образование стало разно векторным! Дети сами сбивались в кружки и группы по интересу, а умная машина для каждого выстраивала его личный путь к знаниям, чтобы всякая наука шла человеку впрок, а не впустую.

— В-шестых, мы стали растить ответственного гражданина! Чтобы каждый с малых лет чувствовал себя хозяином своей страны, а не приживалой.

— И в-седьмых, — тут Алиса улыбнулась особенно широко, — у нас ведь страна многонациональная! Поэтому в каждом краю стали глубоко изучать свою родную культуру, а заодно и культуру соседей, чтобы была между нами дружба и взаимопонимание!

— Умница, Алиса, садись! На следующем уроке разберем, реформы Армии! Урок закончен, дети все свободны.

Тут прозвенел звонок, и дети, как весенняя вода, с веселым криком хлынули из класса, каждый — полный своего личного плана и общего встречного движения к счастью!

России нужен ЗАКОН! А не новая гражданская война.

России нужны центристы у власти, при той смешанности населения которая присутствует в национальных республиках любые попытки построить унитарное государство обернётся катастрофой. Ещё более мне интересно что слово "многонациональная" у этих граждан является ругательным. Почему? Разве мы не многонациональная страна.

#О_правых
Ох, мысль, мысль, какое же ты вязкое и неотступное существо! Поселилась она в черепной коробке Верхоглядцева, не мысль даже, а целое думное создание, и точила его изнутри, и гнала по одному и тому же кругу, по той самой правой, разбитой колее. И вглядывался он в туман грядущего, и видел там, за спиной нынешнего царя, пустоту, а на той пустоте — лишь одни неясные тени. Тени тех самых правых, что остались на поле одни, ибо всех прочих так придавило кулаком русского бытия, что не вздохнуть, и не подняться.

И чудилось ему в смятенном полусне, будто две чаши весов пред ним: на одной — любовь, мир и тихое процветание, а на другой, перевешивающей, — пущее разорение, война и скорбь великая. И какая же из них упадёт на землю русскую от руки правых?

Он силился разобрать, из какого вещества души сотканы эти люди. И видел первое: в сердце их поселилась глухая неприязнь к чужому, к тому, кто лицом смугл, кто говорит иначе, кто приехал трудиться свой век из Ташкента или из Душанбе. И не думалось им вовсе, что у каждого такого человека есть своя сокровенная музыка души и что живут они здесь уж не гостями, а своими, пустив корни в землю, которая стала им родиной. И от мысли этой холодело в груди у Верхоглядцева, ибо он видел, как на невинных людей уже примеряют невидимый, но страшный знак, отделяющий их от прочих - жёлтую звезду Давида.

И видел он второе: Из-за одного негодяя клеймить весь народ, из-за капли дёгтя считать всю бочку мёда испорченной. А ведь это самое простое — осудить всех разом, не трудясь душой различить правого от виноватого. Ибо из всех иностранцев живущих на нашей земле, преступления совершают лишь 0.5% а судят всех, без разбору ожесточая сердца.

А третье, что он видел, была тоска по прошлому, которого никогда и не было. Мечта о царе и державе, о хрусте французской булки, мечта, вымороченная и выдуманная, не помнящая ни скрипа виселиц, ни народного стона, ни бесправия. И в этой сладкой грёзе не было места простому слову «равенство народов», оно казалось им чужим и непонятным.

И сплетались все эти думы в один страшный узел, и проступала в нём, как водяной знак на бумаге, тень чужой беды, той самой, немецкой. Ибо и там тоже всё начиналось с малого, с призывов и слов, а кончилось …

И вдруг, посреди этой тоски, блеснул в нём тихий, ясный свет. Не злоба в нём родилась к этим людям, а лишь одна великая печаль и желание помочь, просветить! Вдохнуть в них иной воздух, показать иной простор, где любовь к своему не требует ненависти к другому. И сердце своё держать в чистоте, не пуская в него ядовитый корень национальной вражды.

Эх, господа-чиновники, люди государственные! Неужто не видите вы, что противовес нужен правой чаше весов. Дайте же воздуха, дайте простора иной мысли! Ибо только в споре, в многоголосье рождается истина, а в тишине кладбищенской — лишь смерть.