Я спросил Эрика Булатова, почему он пишет на своих полотнах «насрать», и он мне рассказал такую историю, напоминающую монолог героя «Кисета» Сорокина:

С этим словом связана целая история из моей молодости. Это был 1957 год. В Самарканде, я еще был студентом, я познакомился с удивительным человеком, графом Сергеем Николаевичем Юреневым. Он был в лагере, после лагеря не стал возвращаться в Россию, работал археологом в Средней Азии. Это был удивительный человек, такой Дон Кихот, длинный, худющий, с бороденкой, как полагается, с палкой всегда ходил. Смешной и величественный одновременно. Он был абсолютный бессребреник, чистый человек, в нем не было ни озлобленности, ни обиды, очень открыто к людям относился. Его все уважали. Жил он в Бухаре, пригласил меня к себе. У него была маленькая комнатка, выходила на улицу, ключ лежал под дверью. Как-то мы с ним подружились, хотя разница в возрасте была огромная. Какова была его жизнь до лагеря, я не спрашивал, но мои друзья, археологи, реставраторы, рассказывали, что он до войны был директором художественного музея в Твери, Калинине тогда. Когда немцы стали подходить, начальство не вывезло музей, но потребовало от директора все уничтожить, чтобы немцам ничего не досталось, чего он, конечно, сделать, как человек культурный, не мог. В результате, когда вернулись наши, все было целым, немцы ничего не тронули, он сумел как-то договориться. Он полностью вернул музей в том виде, в котором получил, и тут же отправился в карагандинский лагерь. Это был человек чрезвычайно интеллигентный, чтобы он сказал грубое слово, чтобы он повысил голос – это просто невозможно было. Он мне разрешил у себя в доме пользоваться всем, чем угодно, только там был такой простенок, на нем на двух гвоздиках на веревке висела занавеска, открывать эту занавеску нельзя. "Это мое святое место, когда моя жизнь делается совсем невыносимой, я становлюсь на колени, здесь молюсь, и это мне помогает". Там коврик лежал, чтобы можно было встать на колени. Я дал слово, что не буду лазить за занавеску. Действительно честно выдержал, хотя безумно было любопытно. Но в последний вечер, когда надо было мне уезжать, как-то мы с ним так сердечно сидели, всю ночь разговаривали, я попросил: "Сергей Николаевич, ну покажите мне вашу молельню, ваше святое место". Он отдернул занавеску, и там на стене карандашом было написано "Насрать". Для меня это был шок невероятный, на всю жизнь просто. Вот так это слово для меня осталось. И теперь я в такой же ситуации, как он тогда.

Щекою прижавшись к шинели отца —
вот так бы и жить.
Вот так бы и жить — ничему не служить,
заботы забыть, полномочья сложить,
и все попеченья навек отложить,
и глупую гордость самца.
Вот так бы и жить.

На стриженом жалком затылке своем
ладонь ощутить.
Вот так быть любимым, вот так бы любить
и знать, что простит, что всегда защитит,
что лишь понарошку ремнем он грозит,
что мы не умрем.

Что эта кровать, и ковер, и трюмо,
и это окно
незыблемы, что никому не дано
нарушить сей мир и сей шкаф платяной
подвинуть. Но мы переедем зимой.
Я знаю одно,

я знаю, что рушится всё на глазах,
стропила скрипят.
Вновь релятивизмом кичится Пилат.
А стены, как в доме Нуф-Нуфа, дрожат,
и в щели ползет торжествующий ад,
хохочущий страх.

Что хочется грохнуть по стеклам в сердцах,
в истерику впасть,
что легкого легче предать и проклясть
в преддверьи конца.
И я разеваю слюнявую пасть,
чтоб вновь заглотить галилейскую снасть
и к ризам разодранным Сына припасть
и к ризам нетленным Отца!

Припавши щекою, наплакаться всласть
и встать до конца.

Тимур Кибиров

В эту субботу (15 ноября) в 16:30 буду читать некоторые свои тексты и обсуждать их с коллегами в рамках Полета Разборов в зуме.

Прямую ссылку попросили не постить, но если вы хотите посмотреть или послушать — напишите мне, и я пришлю ее лично.

Время и Смерть

Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.

1) Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому что смерть есть остановка времени.

2) В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то это как бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле.

3) Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1½повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности.

Александр Введенский

Звуки Му. «Серый голубь». Телемост «Москва - Ленинград», 4 апреля 1987 года.

Елена Елагина. «Иксисос», 1992 год. Смешанная техника.

Самое замечательное интервью Курехин дал рецензенту шотландского журнала:

- Почему ваше выступление происходило на фоне портрета Брежнева? — Спросил журналист.

- Видите ли, — сказал Курехин, — у нас была заветная мечта, чтобы Леонид Ильич стал членом Поп-Механики и выступал с нами, но, увы, ему не повезло и он умер. А вот с Энди Уорхолом произошла другая история. Он умер уже после того, как согласился стать членом Поп-Механики.

- Правда ли, что когда вы выпустили свою сольную пластинку, первую, вас обвинили в том, что запись была ускоренной?

- Правда, — сказал Сергей. — Но вы понимаете, дело тут в том, что есть определенные несоответствия между скоростью моей игры на рояле и скоростью восприятия этой музыки у критиков. Поскольку их мозг работает очень медленно, то запись им показалась ускоренной.

Шотландский журналист стал подозревать, что запахло жареным. У него вспотела верхняя губа.

- Почему вы каждый раз даете разные ответы на одни и те же вопросы?! — В отчаянии спросил он.

- Понимаете, — сказал Курехин, — когда я отвечаю на вопрос, я совершенно искренне говорю то, что чувствую в данный момент. И это правда! Но правд много!

Обалдевший шотландец смотрел на обаятельного Курехина большими глазами:

- Каковы ваши планы на будущее? — Прохрипел он.

- Умереть. — Тихо с улыбкой ответил Капитан.

Петр Мамонов. Отрывок из немецкого документального фильм «Rock & Rusland» 1988 года.

птица гугук
для коготка
вот тебе ветка

слёзки лия
мимо летая
дура тупая
забудь где я

Арсений Ровинский

Тимур Новиков. «Поп-Механика», 1985 год.

Олег Каравайчук так объяснял свое отношение к кино и к написанию музыки для кино:

Кино — это все-таки не прикладное искусство. И писание для него — не отхожий промысел. Я, действительно, музыку для кино быстро пишу. И слышу порой, дескать, халтурю. Но и свою домашнюю пишу страшно быстро. В кино писать даже сложнее, чем свой мадригал или мотет. К фильмам все более и более
трудно музыка подходит. Там теперь ищут в виде звука слякоти. Это пустые искания, это как раз легкий путь, проституция. Не музыка то, что достигается с помощью акустики, электроники, прочих сходных изобретений. Допустимы только ноты, чистые ноты. Сам порядок нот создает в человеке нужный звук. Он как бы детонирует. По нему бьют молоточком, а он передает столько звука, сколько требуется для данного случая.

Я к кино отношусь как к музыке. Экран должен просто показывать что-то. А когда там идеи начинаются — это уже не кино, а трибуна. А я не люблю идеи. Меня мало кто в этом поддерживает. Единственное, что я понял за свою жизнь, — что нота, обогащенная психологией, философией, пусть они даже великие, — она хуже, чем просто нота. Нота в миллионы раз выше человеческой психологии. Поэтому о музыке нельзя думать. Играешь себе, и все. Ни чувствовать, ни романтизировать, ни идеи вкладывать — взял и сыграл. Все то, что снято, уже не существует на земле. Кино, фотография — это преступление. Страшное дело.

Правильный читатель стихов — это параноик. Это человек, который неотвязно думает о какой-то важной для него вещи — как тот, кто находится в тюрьме и думает о побеге. Он все рассматривает с этой точки зрения: эта вещь может быть инструментом для подкопа, через это окно можно вылезти, этого охранника можно подкупить. А если он зайдет туда как инспектор — он увидит что-то другое, скажем, нарушение порядка, а если как праздный турист — он увидит только то, что отличается от его прежних представлений, или то, что ему показывают. Читатель, который не воспринимает того, что нам кажется сокровищами поэзии, — это просто человек без собственной, параноидальной и почти агрессивной мысли о чем-то лично для него наиважнейшем — как, скажем, мысль о судьбе государства для читателя Горация или мысль о своем Я для читателя романтической поэзии. Чем сильнее в человеке эта мысль, тем более в далеких от него, неясно о чем говорящих или говорящих будто бы совсем не о том текстах он готов увидеть на нее ответ. Нам всем это знакомо по критическим моментам жизни: когда мы ждем ответа на жизненно важный вопрос от врача или от любимого существа, то мы во всем видим знаки: да или нет. Чем мы напряженнее об этом думаем, тем больше видим подсказок, а для человека равнодушного ответом будет только собственно письмо от самого врача. Так вот, современная поэзия рассчитана на людей с массой разных, заранее не условленных между автором и читателем жгучих вопросов.

Григорий Дашевский. Из текста «Как читать современную поэзию»

Олег Васильев. «Фигура в круге», 1976 год.

Александр Введенский

БУРЧАНИЕ В ЖЕЛУДКЕ ВО ВРЕМЯ ОБЪЯСНЕНИЯ В ЛЮБВИ

Меня интересует: когда я объясняюсь в любви новой свежей женщине, то у меня почти всегда, или верней часто, бурчит в животе или закладывает нос. Когда это происходит, я считаю что наступил хороший признак, значит все выйдет удачно. Тут важно, когда начинает бурчать, вовремя закашлять. Вздыхать кажется не надо, иначе бурчание дойдет до ее слуха. От закладываемого носа тоже бывает исходят характерные звуки.

Наверное это происходит от волнения. В чем же здесь волнение? Половой акт, или что-либо подобное есть событие. Событие есть нечто новое для нас потустороннее. Оно двухсветно. Входя в него мы, как бы входим в бесконечность. Но мы быстро выбегаем из него. Мы ощущаем следовательно событие как жизнь. А его конец ― как смерть. После его окончания все опять в порядке, ни жизни нет, ни смерти.

Волнение перед событием, и следствие того бурчание, и заложенный нос есть значит волнение перед обещанной жизнью. Еще в чем тут в частности дело. Да, дело в том что тут есть с тобой еще участница, женщина. Вас тут двое. А так кроме этого эпизода, всегда один. В общем тут, тоже один, но кажется мне в этот момент, вернее до момента что двое. Кажется что с женщиной не умрешь, что в ней есть вечная жизнь.

1932-1933 год

Художник Анатолий Белкин так вспоминает Олега Каравайчука:

На одной выставке был представлен его портрет, сделанный известным скульптором, ныне покойным. И все было хорошо, и Каравайчук должен был быть на открытии. Он, конечно, опоздал, как всегда, на час, но пришел. Когда он увидел скульптуру, он бросился на нее с кулаками, повалил ее, бил ее ногами, кричал, что это безобразие. Мне это очень понравилось — это поступок.

мы думали, что мышь скребется
а это мышца сокращается

думали, что свет погас внезапно
а это с веток ночь сорвалась раньше срока
сплошным потоком темно-лиловым

еще подумали, что слива плодоносит
особенно обильно в этот раз
а это так оно и было
действительно — что слива
и урожай необычайный

и за полночь поставили уж чайник
полупустой скорей для звука
и посмотрели друг на друга
внимательно и откровенно так
что засмущались оба

Эрик Булатов. «Улица», 1966 год.