Роман Пятковка из серии «Шабаш ведьм». С дамами на фотографии — Борис Михайлов.

Юрий Тынянов вспоминает про один упущенный момент в романе «Смерть Вазир-Мухтара», посвященный последним годам жизни и гибели А. С. Грибоедова:

Я чувствую угрызения совести, когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него, за его неимением. Я, например, знаю, что в своем романе о Грибоедове пропустил, между прочим, без внимания одну фамилию; это фамилия молочного брата Александра Сергеевича Грибоедова, его служителя — Александра Дмитриевича Грибова. Их странная дружба повела в результате к тому, что один стал каким-то дополнением другого в романе. Но на деле я недоволен тем, что не учел фамилии Александра Дмитриевича. Фамилия Грибов до странности напоминает фамилию Грибоедова.

У аристократии существовал обычай метить своих незаконных сыновей фамилиями: фамилия отца искажалась — она либо переворачивалась задом наперед (таким сыном и вместе перевертнем Шубина был Нибуш), либо отсекался слог, обычно начальный (так, Бецкий был сыном князя Трубецкого, Пнин сыном князя Репнина, Мянцов (Менцов тож) сыном Румянцова).

Насчет Грибова дело это неизвестное, документов нет, папенька Александра Сергеевича, Сергей Иваныч, нам не известен ни с этой стороны, ни с какой другой, известен только чин его; кормилица Грибоедова никого (кроме, может, именно Сергея Иваныча) не интересовала. Документов нет, но мне жаль, что я сам не додумался до них. Я знал о фамилиях натуральных сыновей аристократии, даже замечал, что Грибов что-то очень похоже на Грибоедова, но эти знания не столкнулись, и «документ» не был создан. (Указал мне Борис Васильевич Казанский.)

Брат, услужающий брату, брат Грибоедова, лакей с усеченной фамилией, с которым посланник и поэт дружит, а иногда его и порет, — эх, жалко мне, что я ждал документа.

«У меня был один интересный случай…». Отрывок из документального фильма Виктора Косаковского «Среда 19.07.1961».

Собрал лучшие, на мой вкус, посты за последние недели. На тот случай, если вы что-то пропустили, — ознакомьтесь непременно.

1) Небольшое интервью с Андреем Монастырским, из которого становится понятнее, как и чем он живет сегодня.

2) Расшифровка интервью 98-го года, в котором Пригов вспоминает Курёхина.

3) История про то, как мы с Даней Данильченко запустили тг-канал про современную поэзию.

4) Постулаты Фрэнсиса Бэкона в трех частях: раз, два и три.

5) Новый 95-й год в компании Курёхина, Пригова и Ростроповича.

6) Павел Пепперштейн медитирует на ядерное оружие в двух частях: раз и два.

7) Байка от Марины Абрамович.

8) Гимн России в исполнении Олега Каравайчука.

9) Cаша Cоколов пытается пересказать сюжет своего романа «Между собакой и волком».

10) Эволюция Юрия Лотмана в его же автопортретах, история знакомства Лотмана с Венедиктом Ерофеевым.

Ставьте палец вверх, если такие подборки вам нужны и интересны.

Как в стихотворстве много мух.
(Иль Блейковская муха
невинноубиенная,
иль Эмили моей
та муха, что стучится в пыль
стекла существованья,
иль муха Пушкина — символ
невольных летних дней,
иль А. Тарковского стихи,
засиженные мухой,
иль Бродского — она жужжит,
666),
вот так и...

Александр Величанский

Очень интересное от Ильи Кабакова:

Чтобы было понятно, что я имею в виду, я хочу обратиться к способу обработки мраморной скульптуры, так часто использовавшемуся Роденом, Голубкиной, вообще импрессионистами. У них тело, голова, руки как бы выпрастываются, высовываются, мучительно вырываются из бесформенной, вязкой, монолитной глыбы-материка, но до конца отделиться, высвободиться они не могут. Некоторые части свободны, завершены, другие полностью тонут, погружены в бесформенную целостность, но в принципе мы постоянно видим связанность и единоборство, вражду двух начал: осмысленной живой вещи и бессмысленного мертвого блока.

Все вещи, которые нас окружают, по моему представлению, «плохие» именно в этом «скульптурном» смысле. Они только отчасти имеют вид и функции чашек, телевизоров, стульев, трамваев, домов и т.д., но большей частью они принадлежат к тому безглазому, бессловесному и безобразному «ничто», тому хаосу, который насквозь проникает, пропитывает все, что нас окружает. Это «ничто» во много раз целостнее, плотнее, активнее, значимее, чем то, что из него хочет выделиться, что ему противостоит. Оно, это «ничто», смеется над каждым предметом, справедливо видя в нем мизерность, а также случайность, временность этих «предметов», будь они хоть прочны как железо или огромны как города. Оно, это «ничто», представляет постоянство всего безвидного, но зато цельного и могучего «материкового» состояния.

Это же я чувствовал, когда стал делать свои вещи-картины, которые в окончательном результате должны были полностью сохранять эту двойственность. С одной стороны, «вещь» должна была что-то говорить, намекать на какие-то связи, чем-то казаться (картиной, сюжетом, анекдотом, вообще смыслом), а с другой — полностью уплывать в безликое целостное нечто или ничто, вместе с другими предметами комнаты, где она находится: стенами, стульями, пальто, столами и пр., принадлежа к их жалкому временному семейству; она должна лишь минуту что-то говорить нам, точнее, нам должно казаться, что она «говорит», но ее постоянное медленное уплывание — вместе с ними, предметами быта, в общую тоскливую кучу мусора и пыли. Эта постоянная двойственность — мерцающая, мгновенная «кажимость», случайность и необязательность и перманентная бессмысленная безвидность — и составляет суть того, что я называю «плохой вещью».

«Плохой вещью», разумеется, в художественном смысле. Поскольку я убежден, что произведение искусства в ряду других вещей не может быть окончательно завершено, что оно открыто в обе стороны, имеет как бы два «окна»: в сторону свободной и необязательной интерпретации смысла, благодаря которому оно вообще появилось на свет, а также в сторону растворения этого произведения в общем огромном резервуаре бессмысленной, молчаливой и вечно ко
всему готовой материи.

Бродский: «Что такое кот — это сокращенный лев. Так же как мы — сокращенные христиане».

Как будто бы кто-то за окнами воет! —
Жена говорит: Словно умерший зверь
Какой! —
Я куртку накидываю и за дверь
Выхожу
И вижу: обнявшись сидят они двое
На крыльце
Два плюшевых мишки, один из них вовсе
Оставлен был где-то в далеком Свердловске
В эвакуации
Другой из них, может, лет десять назад
Пропал вот, и оба обнявшись сидят
Под дверью

Д.А. Пригов

Александр Джикия. «Вылезай, не бойся», 1989 год.

Если рассматривать постмодернизм как засилье информации, то можно говорить о ложных информационных пространствах. В глобальной информационной сети — Интернете, где не существует никакой цензуры, можно давать любую информацию, и отличить истинную от ложной невозможно. У человека, который начинает воспринимать мир через Интернет, возникает своя картина видения мира, людей, и в дальнейшем правда или ложь теряют всякий смысл в едином информационном потоке. И если Интернет будет продолжать развиваться, то рано или поздно умрет само традиционное представление о знаковых системах. Это кризис не культуры, науки или цивилизации — это кризис языка как основы коммуникации.

Коммуникация выходит на новый уровень. Наш язык основан на дисконтинуальном. Может возникнуть новый язык, принадлежащий сфере континуального. Язык вне хаоса. В порядке есть дуальность, в то время как в хаосе никакой дуальности нет. Можно предположить появление континуального языка, в котором нет слов, нет мыслей. Есть лишь время. Язык, главным содержанием которого будет чистая длительность. И Интернет — это первый шаг в этом направлении.

Когда информации слишком много, ее дискретность теряется. И тут возможна ситуация информации без всякого содержания. Кстати, такой тип сознания часто встречается в русском народе. Это космизм. Сознание людей впадает в иллюзию соприкосновения со сферой, которая не получает дисконтинуальной расшифровки.

Как бы то ни было, ситуация возвращается к тому моменту, когда слово снова становится реальным бытием.

Сергей Курёхин

Вопрос к Тютчеву

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время – божья тварь,
то почему слезы? хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?

Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты – взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?

Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен минут
тебя минует – веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.

И полчища теней из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я,
и сожалеть о ком?

Виктор Кривулин, ноябрь 1970 года.