Я правильно понял Суровикина? Херсон вывозим, Киев херачим!
Скандал (Июль1996 года).
Я приехал домой в Ильинское поздно вечером.
Было тупое осознание полной беспомощности и безысходности.
Что делать завтра? Что вообще будет завтра?
Жена и теща чем-то занимались на кухне, делая вид, что всё как всегда.
Но в воздухе чувствовалось напряжение. Мне казалось, что все у меня хотят что-то узнать, что даже дети вот-вот меня о чем-то начнут расспрашивать. Что нам делать?
Но домашние молчали и чем-то тихо занимались, перемещаясь по комнатам, все готовились ужинать. Теща спрашивала о чем-то малозначительном. Сели за стол — я, Рита, теща, дети. Первой не выдержала жена. Я не помню уже из-за чего, но мы начали друг на друга орать. Очень резко и очень громко. Прямо при детях.
Куда-то в угол со стола полетели тарелка и приборы.
«Я думал, что хоть дома меня ждут тишина и покой! — кричал я. — Я думал, что хоть здесь меня не будут доставать, что хоть здесь меня поддержат!»
Вскочив из-за стола, я побежал к себе, но вдруг понял, что не могу оставаться дома. Уже в спальне я стал лихорадочно одеваться. Теща плакала за дверью: «Сережа, ну успокойся, мы все с тобой, ну что ты… Мы хотим тебе чем-нибудь помочь». Рита что-то кричала мне с первого этажа. Дети плакали: «Папа, не ругайся с мамой…»
Нервно одевшись, я схватил ключ от джипа и выбежал из дома, громко хлопнув дверью.
Картина была ужасной, я выглядел рассвирепевшим и злым. Я понимал, что абсолютно неправ, но я просто не хотел в тот момент никого видеть.
Никого!
И особенно я не хотел видеть семью — точнее, не хотел, чтобы семья видела меня таким.
Уже почти наступила ночь, когда я доехал до московской квартиры на Кутузовском.
Чувство опустошения не уходило.
Та же потерянность, та же злость на все и на всех. На Козыреву, на Ефима, на всех, кто не вернул нам кредиты, на этот огромный офис на проспекте Вернадского, который мы зачем-то купили два года назад, заплатив кучу денег, а потом потратили еще одну кучу на его ремонт. На этот чертово здание центральной конторы, которое Козырева зачем-то вздумала строить в Твери. На Руслана Орехова из ГПУ Кремля. На ребят из ЦБ, которые расположились в моем кабинете. Что они вообще сделали в жизни, чтобы сесть хозяевами в мой кабинет?!
Я был зол на весь банк, на себя, на всех друзей вместе и на каждого по отдельности, за то, что мы все так мало сделали, чтобы выправить ситуацию.
А вся эта куча московских отделений с сотрудниками? Почему они не бегали весь год и не искали новых клиентов? А мы ведь им всем платили зарплату! Зачем мы продолжали последние два года выдавать кредиты? Нужно было прекращать выдавать кредиты, тупо покупать валюту — тогда мы бы отбили все эти здания, и даже козыревский тверской офис…
В голове бурлила гремучая смесь из злости, обид, перечисления неудач, попыток найти себе оправдание и подсчетов, сколько же денег нам не хватило, чтобы выжить. Сколько у нас украли, сколько мы проели?
А главное… я вообще не знал, что будет завтра!
Вообще…
Я приехал домой в Ильинское поздно вечером.
Было тупое осознание полной беспомощности и безысходности.
Что делать завтра? Что вообще будет завтра?
Жена и теща чем-то занимались на кухне, делая вид, что всё как всегда.
Но в воздухе чувствовалось напряжение. Мне казалось, что все у меня хотят что-то узнать, что даже дети вот-вот меня о чем-то начнут расспрашивать. Что нам делать?
Но домашние молчали и чем-то тихо занимались, перемещаясь по комнатам, все готовились ужинать. Теща спрашивала о чем-то малозначительном. Сели за стол — я, Рита, теща, дети. Первой не выдержала жена. Я не помню уже из-за чего, но мы начали друг на друга орать. Очень резко и очень громко. Прямо при детях.
Куда-то в угол со стола полетели тарелка и приборы.
«Я думал, что хоть дома меня ждут тишина и покой! — кричал я. — Я думал, что хоть здесь меня не будут доставать, что хоть здесь меня поддержат!»
Вскочив из-за стола, я побежал к себе, но вдруг понял, что не могу оставаться дома. Уже в спальне я стал лихорадочно одеваться. Теща плакала за дверью: «Сережа, ну успокойся, мы все с тобой, ну что ты… Мы хотим тебе чем-нибудь помочь». Рита что-то кричала мне с первого этажа. Дети плакали: «Папа, не ругайся с мамой…»
Нервно одевшись, я схватил ключ от джипа и выбежал из дома, громко хлопнув дверью.
Картина была ужасной, я выглядел рассвирепевшим и злым. Я понимал, что абсолютно неправ, но я просто не хотел в тот момент никого видеть.
Никого!
И особенно я не хотел видеть семью — точнее, не хотел, чтобы семья видела меня таким.
Уже почти наступила ночь, когда я доехал до московской квартиры на Кутузовском.
Чувство опустошения не уходило.
Та же потерянность, та же злость на все и на всех. На Козыреву, на Ефима, на всех, кто не вернул нам кредиты, на этот огромный офис на проспекте Вернадского, который мы зачем-то купили два года назад, заплатив кучу денег, а потом потратили еще одну кучу на его ремонт. На этот чертово здание центральной конторы, которое Козырева зачем-то вздумала строить в Твери. На Руслана Орехова из ГПУ Кремля. На ребят из ЦБ, которые расположились в моем кабинете. Что они вообще сделали в жизни, чтобы сесть хозяевами в мой кабинет?!
Я был зол на весь банк, на себя, на всех друзей вместе и на каждого по отдельности, за то, что мы все так мало сделали, чтобы выправить ситуацию.
А вся эта куча московских отделений с сотрудниками? Почему они не бегали весь год и не искали новых клиентов? А мы ведь им всем платили зарплату! Зачем мы продолжали последние два года выдавать кредиты? Нужно было прекращать выдавать кредиты, тупо покупать валюту — тогда мы бы отбили все эти здания, и даже козыревский тверской офис…
В голове бурлила гремучая смесь из злости, обид, перечисления неудач, попыток найти себе оправдание и подсчетов, сколько же денег нам не хватило, чтобы выжить. Сколько у нас украли, сколько мы проели?
А главное… я вообще не знал, что будет завтра!
Вообще…