Кроме того, этот день отмечен для меня выходом первого лонгплея от группы Acrylics. Тут, в целом, совсем другая история: музыка (мутант-панк - посмотрите клипы, они очень забавные, здесь не пощу, т.к. боюсь всех распугать) для толстяков интеллигентского склада, чей психологический возраст откатился на отметку 14. И даже если вы не толстяк и не застыли на четырнадцатилетии, все равно послушайте хотя бы один трэк. У парней получается настолько свежий краст-панк да еще и с гомеопатической дозой самоиронии. Я их очень люблю и давно слежу. И рад, что это продолжается. http://acrylics.bandcamp.com/album/s-t

Ссылка для тех, у кого проблемы с курсом. http://rghost.ru/6zRh7nZs5

Начало января. Таллин, задыхавшийся первые десять дней нового года от снега и влажного морского ветра, как-то вдруг избавляется от пьяных туристов и перекрашивается в будничные цвета, слякоть и какую-то серую тишину. Изредка слышны гудки заполненных похмельными финнами паромов, крики кружащих возле русалки лебедей, по привычке ждущих белых ощипков хлеба от сентиментальных русских, которые сейчас в глупом ожидании стоят сейчас на латвийской границе в окружении одетых в похожую на нацистскую форму таможенников, с трудом скрывающих свое незнание нашего языка. 10 января. Город пустеет и тает стремительно, как будто снег - это тоже часть ярмарки, которую спешно демонтируют унылые эстонские парни. Пожарники сбивают сосульки по улице Пикк. Ленивые продавцы войлочных шерстяных тканей нехотя открывают свои лавки - все равно стоять весь день пустыми. И даже продавцы жареного миндаля из вычурной лавки ресторана “Олде Ханса” вынуждены раздавать свои орехи, дабы хоть кто-то купил больше, чем попробовал. Каждый час на пустой улице перед Старой аптекой белокурый эстонец в красном колпаке стонет и зазывает хмурых соотечественников в лавку, но они не обращают на него никакого внимания. С улиц исчезают сувениры, их некому показывать боле. Весь старых город с башней Толстая Маргарита, сыреет, покрывается каким-то мрачным туманом, гаснет, как мираж, как мрачный атавизм в клещах современных зданий, торговых моллов и офисных центров.
Вместе со снегом исчезает и сам Таллин, перед глазами его невзрачность, бедность, запущенность, кривизна. В общем, это беда всех восточноевропейских городов, могущих существовать только в атмосфере карнавала. Наше движение из Талинна в Прагу, затем в Дрезден и дальше к северу Германии еще больше убеждает меня в этой мысли. Всеобщая бедность, какая-то покинутость, отсутствие духа быть собой, впрочем, эта старая ментальная уловка - “стань самим собой”, “обрети себя” - она совсем тут не прижилась, у нас невозможно быть самим собой, это фикция, нам это ясно, в отличие от тех же, скажем, американцев, выбирающих комфорт как атрибут стиля, франзцузов, предпочитающих утонченность как ментальное качество. Их тщетный поиск себя - это их стиль и их трагедия. Трагедия Восточной Европы заключается в становлении, она не может расти. Это атрибут отсутствия истории. Маленькие народы горды, но нелепы в своем стремлении обрести ее. Отсутствие истории исключает религиозность, они с радостью превращают свои культовые постройки в мемориалы и музеи, водят по ним толпы зевающих приезжих и в тоже время стараются не вмешиваться в ход их естественного разрушения, так справедливей, так красивей, в конце концов, решают они. Эта эрозия памятников не может не отразиться на человеке. Мы стоим возле пустого постамента памятника Солдату-освободителю и изучаем карту, нам нужно попасть в одно из подсобных помещений местной Национальной библиотеки, именно там нас ждут. Мы проходим вниз по скверу, огибаем церковь какого-то Карла, переходим улицу. На проходной нас никто не останавливает.
<...>
 Мы вернулись в сырой ветреный Старый город, замерзли, зашли в “Пеппер Сак” и выпили там немного водки. Девушка, принимая от меня расчет, почему-то улыбалась и плохо пыталась выразить свою благодарность по-английски. Я спросил, а будет ли тут сегодня вечером представление со шпагами и выпивкой. Она сказала - нет, туристов совсем не осталось в городе.  
В Таллине особенно чувствуется ущербность всего нашего постсоветского состояния. Мы как будто заляпаны чем-то, знаем об этом, стесняемся этого. Для нас город - это не вызов, а просто некая парадигма, от которой надо избавиться, уйти, уехать, забыть. Дело не в суете, скоростях, людях. В чем-то совсем другом, совсем. Сквозь центральные ворота проходят оранжевые кришнаиты, я пытаюсь их сфотографировать, они останавливаются и начинают мне позировать. Фотография все равно не получается, слишком плохой свет или просто у меня кривые руки.
В гостинице мы встречаем пожилого фина, просим его рассказать о Хельсинки, стоит ли вообще туда ехать. Фин долго соображает и говорит, что единственная достопримечательность столицы

Финляндии - Стоккман в центре. А в целом, он не советует туда ехать. Мы выпиваем и с ним, запираемся в удушливом маленьком номере студенческого отеля. Миловидная русская хостесс с грустным лицом приносит нам чайник вина.

(Моя пятничная колонка в "Спорт-Экспрессе" 2011 года и вообще. Текст вспомнился из-за погоды за окном.)

Рубрика "короткой строкой" о полюбившемся. По-моему, Костя - большой умница. http://otstoy.bandcamp.com/album/s-t

Солома

Солома #15. Литература.

Мне очень хотелось бы говорить здесь не только о музыке. В частности, например, о литературе, моей, в общем-то, специальности. Ниже приведу краткий конспект моей диссертации.

Проблема состоит вот в чем: проза сегодня на самом деле решает вполне журналистские задачи. Например, Быков. Например, Юзефович. Например, Шаргунов или Сенчин. Например, Прилепин или Аствацатуров. И т.д. т.п. С этой точки зрения, конечно, все они заслуживают внимания. Ну потому что это лучше, чем беспомощный (пост)модернизм Шишкина ("Я списал целые куски из других писателей, потому что моя героиня думает так, а не по-другому" - цитирую почти дословно). Начиная с селфи-романов-репортажей, скажем, Прилепин пришел к апологетичной исторической прозе-обзору. Быков пришел к этому же, но с другой стороны. Свойство его прозы: мимикрия. Тоже постмодернизм своего рода, такая эволюционная его ветвь. Беда в том, что постмодернизм заканчивается журналистикой. И в этом не у всех есть силы признаться. Зафиксируем: любой текст, включенный в процесс воспроизводства имеет журналистскую природу. Быков, косвенно, это признает - и даже декларирует ("Лучшая журналистика - всегда проза," - говорит он с университетской кафедры моего родного вуза). А вот Прилепин - нет. Это явления разложения нарратива: они хватают текущий момент, но упускают вечность и материю языка. Производство отметает издержки.

Я не оцениваю имена. Я говорю о них как о представителях магистральной тенденции. Если журналистики нет, то нет и прозы. А ее теперь нет. Это в подкорке: для современного литпроцесса такой поворот, почему-то, признается единственным. Но это, конечно, не так. Скорее всего, ухудшение вкуса диктует условия игры: т.е. правило окупаемости инвестиций. А творчество (см. сайт Барякиной, например) признается инвестицией, которой нужно прилипнуть к целевой аудитории и заставить ее раскошелиться.

Иными словами, литература, понимаемая как индустрия, с одной стороны, и зажатая падающим интересом и средним вкусом публики, с другой, находит выход в селфи. Селфи-роман. Индустрия последовательно разрушает поиск. В то время как она должна бы стимулировать его. Не продай, а найди. Не купи, а отыщи. Не поверь, а поспорь. Это можно списать на девальвацию культуры. Можно объяснить не сложившимся рынком (на Западе рынок работает - хотя в последнее время в убыток). Можно разрушением образования. Но дело, конечно, в стриме (в данном случае я имею в виду инфотеймент, но слово, мои читатели это поймут, неслучайно). Вопрос тут вот в чем: нужно обособить культуру от денег. Не name your price, а free и только free. Конечно, проза не доставит сама себя (она вне стрима) - и тут важно: нужно отказаться от авторства. Но здесь мы приближаемся к отдельному большому разговору, который продолжу как-нибудь позже.

Это кажется большим допущением, что, мол, идеи если не придумывают, то уж точно форматируют мир. Потому, видимо, что на картину лучше смотреть издалека. Умберто Эко, медиевист, в общем, автор европейского мира. А может быть, и не только европейского. Ведь наше средневековье, конечно, свершившийся факт. Наш постмодернизм, растворенный в ризоме уже отчужденных от источников смыслов, тоже уходящее событие. И эта смерть: конечно, утрата, но и знак нового, определенно не лучшего, может быть, и все-таки нового, того, что позже мы, вероятно, будем называть точными именами. Как и завещал этот великий итальянец.

И короткой строкой: бэндкэмп группы Sonic Death перезапустился. Теперь foreversonicdeath. Перезалиты все релизы. В том числе и редкие синглы, которых у меня до этого не было.

У М.Климовой в ФБ есть забавный эпизод об интервью с Эко. Процитирую, чтобы не вставлять ссылки.

. В Москве вокруг Э. был такой ажиотаж, что в библиотеке, где он выступал, слушатели в давке даже выломали двери, отчего ни один корреспондент этой газеты к нему так и не сумел пробиться, к тому же никто из них, в отличие от Маруси, не знал ни итальянского, ни французского. Примерно в такой же атмосфере, как и в Москве, проходило выступление Э. и в Петербурге, только здесь его забравшиеся на подоконники почитатели выдавили несколько стекол, хорошо еще, что никто не вывалился из окна библиотеки на Фонтанке на улицу, в общем, обошлось без жертв, если не считать нескольких человек, которые во время выступления своего кумира потеряли сознание от июньской духоты и давки. Тем не менее, Маруся сумела связаться с переводчицей Э. и уже через нее договориться с ним о встрече на следующий день после его выступления.

В десять часов утра Э. ждал ее в баре гостиницы «Астория», где он тогда остановился. Он оказался примерно таким, как она себе его и представляла: приземистый, плотный, в очках и с бородой, как и положено писателю или профессору,- он сразу же спросил Марусю, не хочет ли она чашечку кофе, Маруся радостно закивала.

- Ну тогда можете себе его купить, - сказал он, - я уже позавтракал.

Чашечка кофе в баре «Астории» стоила двадцать долларов, а у Маруси было с собой денег ровно столько, чтобы доехать обратно на метро, поэтому кофе ей сразу как-то расхотелось.

Э. начал с того, что предупредил Марусю, что у них очень мало времени, всего полчаса, так как ему еще много надо успеть, потому что сегодня ночью у него самолет, на котором, кстати, ему было очень неприятно сюда лететь, так как он чувствовал себя там крайне дискомфортно и все потому, что там работают такие идиоты, что подают в самолете горошек, который совершенно невозможно в тех условиях поймать вилкой и ножом, он все время с них сваливается…

Вообще, проблема человеческой глупости в последнее время его очень занимала, так как, прежде чем прилететь в Россию на самолете, он совершал путешествие к себе домой, в Италию, из Норвегии через Малайзию - что Маруся не очень хорошо себе представляла - но, тем не менее, в отеле в Малайзии ему предоставили номер люкс, потому что других номеров, подешевле, не оказалось, и вот там был всего один холодильник, забитый прохладительными напитками и шоколадками, а холодильник был нужен ему для огромного лосося, которого он вез с собой из Норвегии, так как там он стоил гораздо дешевле, чем в Италии. В результате Э. вытащил все из холодильника и сложил в ящик стола, а на освободившееся место водрузил лосося.

Каково же было его удивление, когда он, вернувшись вечером, обнаружил, что лосось лежит на столе, а холодильник снова наполнен напитками и шоколадками, Э. опять освободил холодильник и запихнул туда лосося, но на следующий день повторилось то же самое. Так продолжалось все четыре дня, пока он там жил, причем не существовало никакой возможности объясниться с персоналом, потому что даже по-английски никто из прислуги там не говорил. Хотя иногда ему казалось, что он отчетливо слышит в коридоре, за дверью своего номера, английскую речь, но всякий раз, когда он подкрадывался к двери и стремительно ее распахивал, он обнаруживал там только все тех же азиатов, работавших в отеле, которые по-английски не понимали ни слова. Так что, наверное, у него от переживаний уже начинались галлюцинации, какие бывают у путников в пустыне от жажды, только им мерещатся оазисы с фонтанами воды, а ему слышалась знакомая речь от тоски по элементарному человеческому интеллекту и сметливости.

В довершение всего, перед отъездом Э. предъявили астрономический счет за все, что он, якобы, съел и выпил в течение четырех дней, когда методично опустошал холодильник, к тому же ему пришлось оставить там еще и лосося, так как он, в конце концов, испортился. Причем этот счет, целиком и полностью, он был вынужден оплатить, потому что, когда он попросил адвоката, ему принесли авокадо, то есть красивый блестящий зеленый плод, по форме напоминающий грушу, вот этот плод с т

ех пор и стал для него своеобразным символом человеческой глупости вообще, и тупости тамошней прислуги в частности. До такой степени, что он теперь этот плод, не то что есть, он на него теперь даже смотреть спокойно не мог без внутренней улыбки…

Закончив этот рассказ, Э. посмотрел на часы и стремительно поднялся из-за стола, давая понять, что все, время беседы истекло. В результате, Маруся только еще успела его пригласить на тот самый вечерний концерт в рамках фестиваля, посвященного жертвам Холокоста, который, по случайному стечению обстоятельств, совпал со временем пребывания Э. в Петербурге - об этом ее настоятельно просил Руслан.

- Нет, нет, - сказал Э., - у меня сегодня ночью самолет, а должен вам признаться, я очень устал.

После этого Марусе пришлось срочно идти в Публичную библиотеку и искать французские журналы с интервью с Э., где он хоть что-то говорил о литературе, по этим журналам она кое-как и составила свое интервью с ним, которое потом отправила в Москву.

И вот теперь Руслан стал спрашивать у Маруси, не сохранилось ли у нее магнитофонной записи этой последней фразы Э., которую она тогда ему дословно передала и которая теперь Руслану была непременно нужна для передачи. Никаких записей у Маруси, конечно же, не сохранилось, тогда Руслан сказал, что, в сущности, это не так важно, они попросят доцента их Академии Волкова все это сказать за Э., так как тот неплохо знал французский, и у него, к тому же, был хорошо поставленный, очень радиогеничный низкий баритон, все равно голос Э. должен звучать как бы в отдалении по-французски, а в это время Маруся будет озвучивать перевод - так они и сделали.

Правда, в исполнении Волкова ответ Э. стал чуточку более развернутым, теперь на предложение Маруси посетить организованный Академией Мировой Музыки концерт, посвященный жертвам Холокоста, Э. отвечал:

- Нет, нет, у меня сегодня ночью самолет, да и, по правде говоря, я немного устал от всех этих бесконечных муссирований темы, значимость которой мне кажется все-таки чересчур преувеличенной.

В целом, передача получилась впечатляющая, с традиционными для Руслана музыкальными заставками из Вагнера и Карла Орфа, из бесконечных рассказов Болта были выбраны куски минут на семь-восемь, где он особенно упирал на засилье в современной культуре карликов и еще про коллекцию Доджа… После того, как передача вышла в эфир, Марусе почти сразу же позвонил Самуил Гердт - он был в полном восторге, оказывается, он тоже всю жизнь ненавидел авангард, просто не находил слов, чтобы выразить это свое чувство.

Конец цитаты.

Характерное для Климовой выставление писателей (особенно современных) мелкими бездарями здесь умножается на яркую картину постмодернизма вообще. Журналист цитирует прошлые интервью (на кого это похоже можете сами догадаться), а писатель прошлые произведения (Как путешествовать с лососем). Блестящая зарисовка, по-моему.

И про Соник Дес продолжу. Этой записи у меня прежде не было. А она стоит отдельной короткой строки.

http://foreversonicdeath.bandcamp.com/album/pogrusti-tour-ep

Павел Пепперштейн (Пивоваров) в журнале Port (зима 2016). Очень хорошее интервью. Помню какой-то полуквартирник: Паша сидел рядом с Митей Берхиным и обсуждал очередной погром в Сахаровском центре. Было странное ощущение: я впервые видел богему. И не мне она не нравилась. Но вот спустя год я читаю лучший современный роман о войне "Мифогенную любовь каст", и понимаю, что побывал, но так и не спросил нечто важное. Потом были "Свастика и Пентагон", "Военные рассказы" и т.д. Проза художников всегда хороша. Вот, например, Клинов. Это было в жирные годы, а потом прозой стал Захар Прилепин.

Хорошо помню тот поздний, в общем, вечер, мама спит, она устала, папа тоже, а я смотрю в кухне на минимальной громкости, чтобы не спугнуть их тревожный родительский сон, передачу с поэтом и двумя ведущими, огромная студия, маленький стол. Мне лет 17, наверное, не хочу сверять даты, подростковый, естественно, мир: хрупкий и как губка. Поэт - лицо аристократическое, высокий, спокойный, черты правильные, волосы черные, мягкий голос и в важных словах ударения со слогами; образец речи, поведения, языка - говорит о конце текстуальности, ненужности контекста, новой искренности, много непонятных тогда слов. Его зовут Григорий Дашевский. Сегодня мы его вспоминаем: и я помню его именно таким. Я видел его лишь однажды издалека, спустя почти десять, наверное, лет; телевизор ничего не смог у него украсть, все то же - стать настоящего жителя из книги, башни и многих-многих расхожих и неважных сравнений. Я написал тогда стихотворение, плохое, как водится, после выкинул, конечно, стер, а фраза осталась. Поэт - это целина. Словь раскурится, не пропадет. Спасибо тебе, пусть все будет у тебя хорошо.

коней, что вереницей
ступают под землей,
которым только снится
закат, а нам с тобой

сияющий из окон
все виден он, пока
им освещен твой локон
или моя рука,

но к брошенной отчизне
мы не вернемся впредь,
по направленью жизни
поняв, откуда смерть.

Конечно, я ошибаюсь. Десятки раз пересматриваю эту сцену, ту самую: юный Михалков в кедах неспешно напевает, идет к экскалатору, тут песня прерывается: "Молодой человек, ты че кричишь?" Именно "че". И так поджимает губы, локоны застенчиво свисают. "Я пою". Ошибаюсь, конечно. Никакого "че", и у Носова в рассказах все время "ты чего ревела?" Знаки важны, конечно, "чего" - форма московского говора, который, возможно, и выродился уже. И тем не менее. Это ведь вопрос из нашего времени. Ты че кричишь? - Я пою. Пою неназванными соловьями, опоздавшими, может быть, на всю жизнь, с глазами Турдейской Манон Леско. Шпаликов, Цыферов, Петров, "вторая культура".

Сейчас снова ищу работу. Недавно работал в пышечной, стоял за кассой, выдавал пышки. Туда приходили дети, писали потом, что Арсений из Sonic Death продался за граненый стакан. А меня уволили, потому что посчитали инертным. Ну да, я вялый, а какого хрена — продавать пышки, ты устаешь от этого.

Летом я работал на заправке и мыл машины. Но там сделали график сутки через двое, я не выдержал. Хотя работа действительно крутая, особенно в теплое время. Правда, жалел, что тогда у меня татуировок мало было. Встречаешь там всяких людей — я работал с чуваком с Западной Украины, который сбежал в Россию, чтобы не служить в армии. Он жил в засаленной комнатушке для заправщиков, где стул да микроволновка.

Без работы сложно — чем ты будешь заниматься? Онанизм, пьянство, компьютерные игры. А когда идешь на работу, пытаешься как-то отвлекаться. Например, репетируешь. Постепенно возвращаешь себе черты человека.


это из интервью на новый альбом Sonic Death, "Афише", вот оно: https://daily.afisha.ru/music/697-dvadcatiletnyaya-telka-luchshij-podarok-tridcatiletnemu-muzhchine/

Я много говорю про Сеню Морозова, но вот она вам третья культура, ничего не поделаешь. Новый альбом пока не слушал.