В связи с последними событиями забыл сюда запостить о майской музыке. Спасибо тем, кто заходит на сайт.
https://soloma.today/new-music-19-05/ - обычные итоги месяца (Гаркуша, Gnooms, Messer Chups и др.)
https://soloma.today/songs-of-spring-19/ - традиционные квартальные микстейпы (с ссылками на Я.Музыку и вк, кто слушает через Телеграм переходите сюда: @banshit)
https://soloma.today/gnoomes-mu/ - два мнения о последнем альбоме главной экспортной группы лета Gnoomes, скоро интервью.
https://soloma.today/new-music-19-05/ - обычные итоги месяца (Гаркуша, Gnooms, Messer Chups и др.)
https://soloma.today/songs-of-spring-19/ - традиционные квартальные микстейпы (с ссылками на Я.Музыку и вк, кто слушает через Телеграм переходите сюда: @banshit)
https://soloma.today/gnoomes-mu/ - два мнения о последнем альбоме главной экспортной группы лета Gnoomes, скоро интервью.
СОЛОМА.
Месяц общения с отцами | СОЛОМА.
Май-месяц - родина лучшей музыки. Это музыка чащи, музыка птиц. Месяц общения с отцами. Птенец учится песням от отца. Думая, что детеныш его слышит, самец принимается за дело уже тогда...
Есть несколько каких-то несвязанных между собой ассоциативных мотивов, которые нужно бы все же как-то друг к другу приколотить. Мне вспоминается почему-то Родионов. И сейчас, когда нежность над городом так представима (цитата неточная), Родионов вообще новостной поэт, мне кажется. Журналистика - это культура. Так вот, когда нежность эта так ощутима, когда слышен хор, и танцы поясняют нам вдруг схваченный смысл, наступление справедливости, оправданных ожиданий, именно в этот момент неизбежно чувство возвращающегося маятника. Время беспощадно. Хор, мы помним, уступает место героям, нежность над городом свыкается с вывесками и книжным магазином "Москва", французский с нижегородским, новый с большим. Волна обретает другой период, но неумолимо все слова, сказанные или не сказанные, она сотрет. Горько осознавать, невозможно понять.
За день прочел удивительные "Послеполуденные беседы" Марселя Дюшана. Исключительная книжка в моем любимом стиле - вопрос-ответ. Там и предисловие такое же. Дюшан, как и Хармс с Бурлюком, мой фетиш, покупаю все, что вижу, а потом жду, когда же можно будет прочитать. Например, есть совсем глупая, по-моему, книжка про отказ трудиться, сто страниц интерпретаций двух абзацев из "Бесед", мол, какая радикальная левизна и т.д., не читайте.
Меня "Беседы" прокалили трижды. Первое, конечно, своим отказом от критики, все эти "я не буду судить", "я не могу точно говорить", такое сознательное избегание разговора, который своим отсутствием одновременно задает нужную дистанцию, во-первых, а, во-вторых, полностью разбивает возможность утверждения чего бы то ни было, перерастая вообще в отрицание деятельности (в т.ч. художественной) как таковой. И тут же Дюшан - о желании верить в художника, обреченном, но при всем при том очень искреннем, "как религия у русских". Предельная, но такая выразительная зыбкость. Олеша назвал бы это мастерством акробата. Это, в общем, второе. Третье. Дюшан (вполне в хармсовском духе) говорит о незаметном гении. Беседа происходит на рубеже 50-х (книга издана позже, в 1964-м) в Америке. Где-то рядом бывший продавец пластинок в студенческом кампусе, а теперь писатель, выселенный собственной женой в сарай, заканчивает "Человека в высоком замке" о как раз таком незаметном гении, книги которого разрушают морок затянувшейся фантазии. Мне нравятся такие совпадения. В них, в частности, видимо, прочитывается самое важное. Писателя зовут Филип Дик, книгу он пишет, гадая на И-Цзинь.
Дюшан ловит искусство на опоздании. Это верно. Культура опаздывает за реальностью, и редко вообще за ней поспевала (может быть, в 60-е только была рядом), а значит все то, что считалось проводником, на деле оказывалось лишь эхом. Не универсализм предопределил "большую деревню", а наоборот поп-культура резонирует тому, чего по факту уже нет, поезд двигался в другую сторону. Думаю, поэтому он так заворожен движением, этими стрелочками, схемами, картами. И временем. Глобализм в культуре равен опозданию. Эта простая, в целом, мысль звучит у Дюшана как-то беззастенчиво и предельно убедительно, наверное, потому, что доказывается совпадением. Случай вообще возводится им в абсолют, случившееся само по себе, пыль, трещины, абстрактные шахматные упражнения, а главное - отказ вмещать что-либо больше самого действия в произведения. Ну разве смех только. Только смех.
Я долго думал, почему, допустим, не удается снять хороший фильм о Хармсе. Дюшан помог объяснить: мы пытаемся вложить в него гораздо больше него самого, забывая о собственно действии, движении, как выражается он сам. Идеальный фильм о них (или книга) - это лишь один эпизод, не нагруженный ни литературой, ни теорией, ни аллюзиями, ни символами. Дистилляция, а не умножение. Вот, например, в старенькой книжке воспоминаний о Заболоцком есть отличный эпизод о том, как праздновали, кажется, его день рождения, пекли пироги, собирались у Хармса, все были бедные и молодые. Один эпизод, так и хочется расписать страницу. Локти Т.А., очки Н.А., боже, царя храни и рисунок Липавского. В этом фильме (прозе) не должно быть несчастья. И не должно быть художественного. Только случай, один эпизод.
Совершенно очевидно, что мы читаем книги собственным временем. Дюшан родился в 1887-м, я - в 1985, почти ровня, если откинуть незначительную сотню лет. В 1919 он пририсовал "Моне Лизе" усики и бородку, с этого времени занимался тем, что разучивался рисовать, а я вот уже почти 10 лет разучиваюсь писать прозу. Умер в 1968-м. Вижу, что у меня еще очень много времени. Очень. Много. Не нужно никуда спешить.
Меня "Беседы" прокалили трижды. Первое, конечно, своим отказом от критики, все эти "я не буду судить", "я не могу точно говорить", такое сознательное избегание разговора, который своим отсутствием одновременно задает нужную дистанцию, во-первых, а, во-вторых, полностью разбивает возможность утверждения чего бы то ни было, перерастая вообще в отрицание деятельности (в т.ч. художественной) как таковой. И тут же Дюшан - о желании верить в художника, обреченном, но при всем при том очень искреннем, "как религия у русских". Предельная, но такая выразительная зыбкость. Олеша назвал бы это мастерством акробата. Это, в общем, второе. Третье. Дюшан (вполне в хармсовском духе) говорит о незаметном гении. Беседа происходит на рубеже 50-х (книга издана позже, в 1964-м) в Америке. Где-то рядом бывший продавец пластинок в студенческом кампусе, а теперь писатель, выселенный собственной женой в сарай, заканчивает "Человека в высоком замке" о как раз таком незаметном гении, книги которого разрушают морок затянувшейся фантазии. Мне нравятся такие совпадения. В них, в частности, видимо, прочитывается самое важное. Писателя зовут Филип Дик, книгу он пишет, гадая на И-Цзинь.
Дюшан ловит искусство на опоздании. Это верно. Культура опаздывает за реальностью, и редко вообще за ней поспевала (может быть, в 60-е только была рядом), а значит все то, что считалось проводником, на деле оказывалось лишь эхом. Не универсализм предопределил "большую деревню", а наоборот поп-культура резонирует тому, чего по факту уже нет, поезд двигался в другую сторону. Думаю, поэтому он так заворожен движением, этими стрелочками, схемами, картами. И временем. Глобализм в культуре равен опозданию. Эта простая, в целом, мысль звучит у Дюшана как-то беззастенчиво и предельно убедительно, наверное, потому, что доказывается совпадением. Случай вообще возводится им в абсолют, случившееся само по себе, пыль, трещины, абстрактные шахматные упражнения, а главное - отказ вмещать что-либо больше самого действия в произведения. Ну разве смех только. Только смех.
Я долго думал, почему, допустим, не удается снять хороший фильм о Хармсе. Дюшан помог объяснить: мы пытаемся вложить в него гораздо больше него самого, забывая о собственно действии, движении, как выражается он сам. Идеальный фильм о них (или книга) - это лишь один эпизод, не нагруженный ни литературой, ни теорией, ни аллюзиями, ни символами. Дистилляция, а не умножение. Вот, например, в старенькой книжке воспоминаний о Заболоцком есть отличный эпизод о том, как праздновали, кажется, его день рождения, пекли пироги, собирались у Хармса, все были бедные и молодые. Один эпизод, так и хочется расписать страницу. Локти Т.А., очки Н.А., боже, царя храни и рисунок Липавского. В этом фильме (прозе) не должно быть несчастья. И не должно быть художественного. Только случай, один эпизод.
Совершенно очевидно, что мы читаем книги собственным временем. Дюшан родился в 1887-м, я - в 1985, почти ровня, если откинуть незначительную сотню лет. В 1919 он пририсовал "Моне Лизе" усики и бородку, с этого времени занимался тем, что разучивался рисовать, а я вот уже почти 10 лет разучиваюсь писать прозу. Умер в 1968-м. Вижу, что у меня еще очень много времени. Очень. Много. Не нужно никуда спешить.
Текстом:
Один час сорок минут в один конец, почти три с половиной часа электрички, 3 вокзала, 2 маршрута. Дмитрий Бавильский пишет о чтении как горизонтальной практике, увлеченном уединении. Могу сказать, что для меня это совершенно не так, я читаю, как правило, не в одиночестве, быт вагона вполне себе смахивает на барак с недостатком воздуха, с кровопотерей, нестройным и коротким сном. Чтение здесь не может быть практикой, только прерывистым шнырянием, попыткой удержать равновесие. Именно поэтому тут очень важен темп написанного, не структура даже, а именно темп. Я бы назвал это неумелой, дилетантской архитектурой, попыткой уместить в чертеж сразу все, что УЖЕ знаешь, осмысленно не глядя в сторону того, что для тебя ново. Продолжая все еще считать себя писателем, я пытаюсь спроецировать это на собственную (не)существующую прозу. 3 часа чтения, один маршрут, разговорный темп, многосюжетность, принципиальная незавершенность, механическое деление и максимально очерченная задачность. Например, я хочу написать рассказ, где нет он или я, есть только они, случайная масса людей. Никакой созерцательности. Никакого спонтанного сюжета, только повод для него. Только случайное единство, только минимум средств. Скармливая все это в простую сверточную сетку, я получаю одно единственное слово. Я слышу его, когда моя парикмахерша Наташа говорит о неожиданно возникших у порога судебных приставах. Слышу его, когда Женя говорит о предпочтениях в женщине. Слышу, когда вспоминаю единственный снятый по моему сценарию студенческий фильм. Слышу от самого себя, когда откроыенно отвечаю на вопрос о делах. Слышу, пожалуй, слишком часто, чтобы начать как-то его замечать. Но нейронка права, я уловил ее логику. Она написала, произнесла, сказала мне: жопа. Теперь я держу в руках доантичную венеру, не представляете, что теперь я смогу сделать.
Один час сорок минут в один конец, почти три с половиной часа электрички, 3 вокзала, 2 маршрута. Дмитрий Бавильский пишет о чтении как горизонтальной практике, увлеченном уединении. Могу сказать, что для меня это совершенно не так, я читаю, как правило, не в одиночестве, быт вагона вполне себе смахивает на барак с недостатком воздуха, с кровопотерей, нестройным и коротким сном. Чтение здесь не может быть практикой, только прерывистым шнырянием, попыткой удержать равновесие. Именно поэтому тут очень важен темп написанного, не структура даже, а именно темп. Я бы назвал это неумелой, дилетантской архитектурой, попыткой уместить в чертеж сразу все, что УЖЕ знаешь, осмысленно не глядя в сторону того, что для тебя ново. Продолжая все еще считать себя писателем, я пытаюсь спроецировать это на собственную (не)существующую прозу. 3 часа чтения, один маршрут, разговорный темп, многосюжетность, принципиальная незавершенность, механическое деление и максимально очерченная задачность. Например, я хочу написать рассказ, где нет он или я, есть только они, случайная масса людей. Никакой созерцательности. Никакого спонтанного сюжета, только повод для него. Только случайное единство, только минимум средств. Скармливая все это в простую сверточную сетку, я получаю одно единственное слово. Я слышу его, когда моя парикмахерша Наташа говорит о неожиданно возникших у порога судебных приставах. Слышу его, когда Женя говорит о предпочтениях в женщине. Слышу, когда вспоминаю единственный снятый по моему сценарию студенческий фильм. Слышу от самого себя, когда откроыенно отвечаю на вопрос о делах. Слышу, пожалуй, слишком часто, чтобы начать как-то его замечать. Но нейронка права, я уловил ее логику. Она написала, произнесла, сказала мне: жопа. Теперь я держу в руках доантичную венеру, не представляете, что теперь я смогу сделать.
Я многажды говорил об этой книге здесь. И теперь, прочитав, нужно сказать еще раз.
Эта книжка со сложностями, они начинаются сразу, как только она к тебе попадает. Сложности не только, хм, скажем так, ментальные, они вполне выражены физически, 3 килограмма весу, почти 20 сантиметров толщины, глянцевая бумага. Книга сразу определяет параметры чтения. Это может быть приятное пролистывание в ожидании, так делали почти все мои посетители, когда "Кристалльные люди" лежали у меня на полке в моем рабочем кабинете. Кто-то листал быстро, не задерживаясь, кто-то останавливался, вчитывался или всматривался, кто-то брал в руки, садился в свободное кресло и листал там. Так обычно поступают с альбомами или каталогами, но "Кристальные люди" - это не журнал и тем более не каталог, не альбом, вернее, не совсем альбом.
Это книгу нужно читать. Отрывками, эпизодами, непоследовательно, случайно или разом. Но даже в этом качестве книжка будет убегать от определенности своего назначения. Справочного ли, художественного ли, мемуарного, архивного или чисто эстетического. Как и любая большая книга нового времени, "Кристальные люди" прикидывается, пытается съежится, скрыться, но в силу своего объема сделать это ей до конца не суждено, она становится твоим собеседником, возможно даже, учителем, по-сократовски точно возвышающим тебя до себя.
Тем не менее, это книга о юности. Несмотря на то, что посвящена она спорту, команде почти всю свои историю болтавшейся между первой и высшей лигами, самым главным здесь становятся рассыпанные по тексту свои и чужие воспоминания, выдержки из дневников, биографии и сам город Саратов, схваченный всем этим словесным инструментом, как - правда - необыкновенной выделки кристалл, не врет название. И развесистая книга в один миг становится твоей собственной тетрадкой зеленого цвета в клетку 12 листов, где аккуратным почерком счет, дата, таблица, за окном твоя залитая из шланга коробка, мяч или шайба, "гаги", команда и страна, которой уже нет.
Я говорил как-то, что сейчас книги должны становиться арт-объектами, музейными экспонатами, Станислав Гридасов создал не просто что-то подобное, "Кристальные люди" - это и есть музей сам по себе, столь же прекрасный, насколько и удивительный.
https://soloma.today/gridasov
Эта книжка со сложностями, они начинаются сразу, как только она к тебе попадает. Сложности не только, хм, скажем так, ментальные, они вполне выражены физически, 3 килограмма весу, почти 20 сантиметров толщины, глянцевая бумага. Книга сразу определяет параметры чтения. Это может быть приятное пролистывание в ожидании, так делали почти все мои посетители, когда "Кристалльные люди" лежали у меня на полке в моем рабочем кабинете. Кто-то листал быстро, не задерживаясь, кто-то останавливался, вчитывался или всматривался, кто-то брал в руки, садился в свободное кресло и листал там. Так обычно поступают с альбомами или каталогами, но "Кристальные люди" - это не журнал и тем более не каталог, не альбом, вернее, не совсем альбом.
Это книгу нужно читать. Отрывками, эпизодами, непоследовательно, случайно или разом. Но даже в этом качестве книжка будет убегать от определенности своего назначения. Справочного ли, художественного ли, мемуарного, архивного или чисто эстетического. Как и любая большая книга нового времени, "Кристальные люди" прикидывается, пытается съежится, скрыться, но в силу своего объема сделать это ей до конца не суждено, она становится твоим собеседником, возможно даже, учителем, по-сократовски точно возвышающим тебя до себя.
Тем не менее, это книга о юности. Несмотря на то, что посвящена она спорту, команде почти всю свои историю болтавшейся между первой и высшей лигами, самым главным здесь становятся рассыпанные по тексту свои и чужие воспоминания, выдержки из дневников, биографии и сам город Саратов, схваченный всем этим словесным инструментом, как - правда - необыкновенной выделки кристалл, не врет название. И развесистая книга в один миг становится твоей собственной тетрадкой зеленого цвета в клетку 12 листов, где аккуратным почерком счет, дата, таблица, за окном твоя залитая из шланга коробка, мяч или шайба, "гаги", команда и страна, которой уже нет.
Я говорил как-то, что сейчас книги должны становиться арт-объектами, музейными экспонатами, Станислав Гридасов создал не просто что-то подобное, "Кристальные люди" - это и есть музей сам по себе, столь же прекрасный, насколько и удивительный.
https://soloma.today/gridasov
СОЛОМА.
Три килограмма весу, почти двадцать сантиметров толщины | СОЛОМА.
Я многажды говорил об этой книге в самых разных своих комментариях и постах. И теперь, прочитав, нужно сказать еще раз. Эта книжка со сложностями, они начинаются сразу, как только она к тебе попадает.
Это группа Goat.
Группа анонимная, лица скрыты под масками.
Фото сделано якобы в их родной деревне в глухой Швеции, где много лет живет их коммуна. Сделано для документального фильма о группе, в котором все они фигурируют под прозвищами Goatlord, Goatchild, Goatslave и т.д. А я сделал небольшое диванное расследование (это модно).
В центре в черных одеждах и красно-черной маске - Goatman, он записал, по-моему, лучший релиз прошлого года. Идентифицирован по маске - и на обложке сольного альбома, и на фото выше она одна и та же.
Впереди в золотой маске - Carpa Informis, или Shapeless Goatman, он отметился сольными работами раньше всех, с 2015-го, играет на гитаре. Идентифицирован также по маске и по концертным записям.
Из оставшихся двух мужиков кто-то зовется Кристиан Юханссон, это единственное якобы подлинное имя, которое нам известно, оно указано в исходнике альбома Хакана Хёльстрома Du Gamla Du Fria. В песне с этой пластинки, в которой он играл на всех инструментах, в частности, есть такие слова: Африка будет расти, а вообще вся песня смесь испанских, африканских, шведских и английских строчек о гибели мира и грядущем рассвете, вполне себе скандинавская мифология и вполне себе музыка Goat. Этот же человек давал интервью The Quietus по поводу дебютной пластинки ансамбля. Совсем недавно все они замутили новый проект Djinn вместе с группой Hills (тоже шведской и тоже полуанонимной).
Думаю, что у нас есть основания предполагать, что Hills и Goat - это одни и те же люди, не могу говорить наверняка, но интуиция подсказывает, что так оно и есть. Сам Юханссон говорит в интервью, что только лишь трое участников группы происходят из Корпиломболо (той самой мистической деревни), а остальные четверо из Гетеборга, родины Hills. Вот такое косвенное подтверждение.
Мы думаем, - Юхансон говорит о том, почему они скрывают лица и имена, - что музыка звучит лучше без связи с людьми. Есть также причины, которые связаны с культурой, в которой мы выросли. В северной Швеции, это трудно объяснить по-английски, в общем, речь идет о том, чтобы не привлекать к себе внимания. Важно то, что вы делаете, а не кто это делает. Вот почему мы никогда раньше не пытались быть услышанными.
web: https://soloma.today/goat/
Группа анонимная, лица скрыты под масками.
Фото сделано якобы в их родной деревне в глухой Швеции, где много лет живет их коммуна. Сделано для документального фильма о группе, в котором все они фигурируют под прозвищами Goatlord, Goatchild, Goatslave и т.д. А я сделал небольшое диванное расследование (это модно).
В центре в черных одеждах и красно-черной маске - Goatman, он записал, по-моему, лучший релиз прошлого года. Идентифицирован по маске - и на обложке сольного альбома, и на фото выше она одна и та же.
Впереди в золотой маске - Carpa Informis, или Shapeless Goatman, он отметился сольными работами раньше всех, с 2015-го, играет на гитаре. Идентифицирован также по маске и по концертным записям.
Из оставшихся двух мужиков кто-то зовется Кристиан Юханссон, это единственное якобы подлинное имя, которое нам известно, оно указано в исходнике альбома Хакана Хёльстрома Du Gamla Du Fria. В песне с этой пластинки, в которой он играл на всех инструментах, в частности, есть такие слова: Африка будет расти, а вообще вся песня смесь испанских, африканских, шведских и английских строчек о гибели мира и грядущем рассвете, вполне себе скандинавская мифология и вполне себе музыка Goat. Этот же человек давал интервью The Quietus по поводу дебютной пластинки ансамбля. Совсем недавно все они замутили новый проект Djinn вместе с группой Hills (тоже шведской и тоже полуанонимной).
Думаю, что у нас есть основания предполагать, что Hills и Goat - это одни и те же люди, не могу говорить наверняка, но интуиция подсказывает, что так оно и есть. Сам Юханссон говорит в интервью, что только лишь трое участников группы происходят из Корпиломболо (той самой мистической деревни), а остальные четверо из Гетеборга, родины Hills. Вот такое косвенное подтверждение.
Мы думаем, - Юхансон говорит о том, почему они скрывают лица и имена, - что музыка звучит лучше без связи с людьми. Есть также причины, которые связаны с культурой, в которой мы выросли. В северной Швеции, это трудно объяснить по-английски, в общем, речь идет о том, чтобы не привлекать к себе внимания. Важно то, что вы делаете, а не кто это делает. Вот почему мы никогда раньше не пытались быть услышанными.
web: https://soloma.today/goat/
Forwarded from Балансный выход
YouTube
Jeffrey Lewis & The Voltage - LPs
New from Jeffrey Lewis & The Voltage!
How many guest stars can you name? And if any of the albums shown (even briefly) in this vid are favorites of yours, let us know! Heck, while we're "quizzing" you, how many of these featured NYC record shops can you…
How many guest stars can you name? And if any of the albums shown (even briefly) in this vid are favorites of yours, let us know! Heck, while we're "quizzing" you, how many of these featured NYC record shops can you…