2-е издание

Антуан Компаньон. Лето с Монтенем.
Издательство Ad Marginem. 381 руб.

Один из выдающихся литературоведов современности, профессор Коллеж де Франс Антуан Компаньон (род. 1950) посвятил Мишелю де Монтеню два больших исследования, а в 2012 году подготовил для радиостанции France Inter серию из сорока коротких передач, обозревающих основные темы Опытов — единственного (не считая писем) сочинения Монтеня, которое сделало его одним из основоположников мировоззрения Нового времени и создателем жанра эссе. Книга Лето с Монтенем, составленная из текстов этих передач, вышла во Франции год спустя и стала бестселлером. Беспечно прогуливаясь по причудливому и необозримому пейзажу Опытов, как по родному городу, Компаньон передает нам — своим спутникам — удовольствие узнавания его памятников и курьезов.

Заказать с доставкой: shop@falanster.ru или t.me/falanster_delivery

Мнится мне, в бреду ли в яви ли
небесная канцелярия.
В приёмной - лохмотья тел,
пишут: "Прошу установить, что воин я во Христе
и сам я умирать не хотел..."
С выпиской из личного кип:
"Установлено - крещён до того, как погиб."
Над ними архангел с крыльями чёрными
трое читают, один вычёркивает.

Намного ниже, по форме шрифтов вязь:
"Прошу установить причинно-следственной связь,
минно-взрывной, осколочным, огнестрельным
тела моего
и СВО.

В Луганской, Херсонской, Запорожской, Донецкой,
период: с февраля и по бесконечность.

В рядах ЧВК, Барса, первого второго АКа,
Прошу выдать на руки выписку вэвэка..."
(Это если осталась она, эта рука)

Между строк: дроны,
упёрлись в балочку,
С Минобороны
Сыграй в вышибалочку?
Подмахнут?
Не подмахнут - ахнут:
сам взял автомат напав на Бахмут.

И мнится мне, намного выше,
Юра Гагарин до сих пор пишет:
"Прошу учесть - отказал двигатель.
Выпрыгнуть?
Нет, я не мог выпрыгнуть."

Такой контекст,
так было, так будет,
так есть.
Мир он совсем не текст.
Наш мир - универсальная справка
из вселенского ГЛАВКа.
Справка и только

Дата и роспись:

#Вовка

EUGENE ONEGIN– read by STEPHEN FRY, translation by JAMES E. FALEN

Лежа в больничке, переслушала «Евгения Онегина» в начитке Стивена Фрая – и это, конечно, был совершеннейший бальзам на весь мой панкератит (и, добавлю, идеальная заглушка для слуха и внимания от излишних физиологических подробностей, которые служили в палате предметом светской беседы). Неистово рекомендую эту версию всем, кто может английский.

Во-первых, Стивен Фрай со своим вальяжным гедонизмом упоительно точно попадает, имхо, в пушкинскую интонацию. Татьяна, конечно, у него получается так себе, но все остальное выше всяких похвал:))

Во-вторых, перевод Джеймса Фалена совершенно блестящ – и это отдельная радость. Он сохраняет ритм и рифмы – и при этом упоительно освежает в восприятии текст. А то всех в детстве так били по голове этим «дядей честных правил», что сознание русскоязычного человека, в общем, уже и не воспринимает градус изящного цинизма пополам с черным юмором. The devil take you, Uncle. Die! А ведь «Евгений Онегин» никогда не задумывался для помучения школьников, это блестящая вещь, которая писалась и читалась по любви, с кульбитами, деконструкцией всего происходящего вокруг литературного процесса, подмигиванием в сторону знакомых и незнакомых и чистого упоения языком. И на английском это внезапно становится видно!

Вдобавок, становится гораздо очевидней, насколько «Онегин» вписан в общемировую литературную жизнь того времени – и, в каком-то плане следует именно тому, что сейчас требуют от киносценариев – «сделайте как мы любим – но на местном материале». И как блестяще это получается! И романтизм-романтизм, и деконструкция его на месте, и роман взросления, и все это в снегах с медведями (которые и для русскоязычной читающей публики были такой же экзотикой). Особенно очень видно это становится, когда переводчик все-таки сбивается и Ваня превращается в «Дэнни» ради рифмы с nanny:))

Ну и, конечно, какие-то вещи звучат так, будто их прямо сейчас какой-то модный блогер написал:))
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.

Ну, или в переводе:
But whom to love? To trust and treasure?
Who won't betray us in the end?
And who'll be kind enough to measure
Our words and deeds as we intend?
Who won't sow slander all about us?
Who'll coddle us and never doubt us?
To whom will all our faults be few?
Who'll never bore us through and through?
You futile, searching phantom-breeder,
Why spend your efforts all in vain;
Just love yourself and ease the pain,
My most esteemed and honoured reader!
A worthy object! Never mind,
A truer love you'll never find.

В общем, неистово рекомендую тем, кто еще вдруг не:) https://youtu.be/LTsv6ISjstg?si=MKaR66BseCg3qRhT

Ого. Знаете, что австрийская полиция конфисковала при аресте Ленина 8 августа 1914 г.?

Записную книжку Крупской с адресами и паролями конспиративной сети РСДРП в России, сотни адресов, в большинстве своем на тот момент действовавших.

Адресные книги ЦК РСДРП (1912-1917 гг.). Записная книжка Н.К. Крупской с русскими адресами: Документы Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС // Исторический архив. 1959. № 3. С.31-50.

Наслаждайтесь.

Я так обрадовалась этому читательскому запросу, не передать. Во Франкфурте я была лишь однажды, в ранней юности, и это была первая в моей жизни заграница. Из Москвы девяностых - в тихий бюргерский рай: туман над утренним Майном, петушки на церковных шпилях, запах тёплых булочек, весёлые мусорщики, благостные панки с ирокезами цвета мятной помадки… В первый же день напрочь забыла всё: немецкий язык, адрес дома, в котором меня поселили (пять часов ходила, пока нашла), адрес института, в котором учусь,… Бродила по улицам, не ощущая пространства, не чуя ног. Сон, не сон, пронесон, ущипните, проснуться, нет, не хочу, дайте ещё посмотреть, нет, разбудите немедленно, сейчас же. пожалуйста, Gottes Wille, я же здесь оскандалюсь, я же ни ступить, ни молвить, ни спросить, который час…

Господи, какие мы были молодые и трепетные. Какие дикие, лучезарные дураки.

Потом привыкла, конечно. Но в первые дни только вот у этого Святого Юстина мне как-то удавалось успокоиться и прийти в себя.

Что там было такого особенного? Церковь как церковь. Ну, девятый век - сон, понятное дело, не может быть девятого века в наши дни ... пятнадцатый-шестнадцатый ещё так-сяк, но – девятый? Конечно, сон. Дотронься рукой – исчезнет. Но нет, не исчезает – тяжёлое, шершавое, живое, и музейная тётенька не прибежит с руганью, зачем я это трогаю руками. И тихое золото алтаря, и потрёпанные молитвенники на скамейках. Бабушка в вязаной шапочке (шапочка как чепчик, бабушка как с картинки к Братьям Гримм) спрашивает меня шёпотом, какой псалом сейчас поют, и я показываю ей по книжке… (Боже! Я ей показываю? Я что, поняла, о чём она спросила?!) А кругом - дикие смутные столетия, из книжек, из фэнтези, из старинных баллад, усмиренные, укрощенные, преображенные, все здесь, в одном месте, можно погладить – не укусят. Господи, хорошо-то как.

И, да, вот о чём хотела попросить.
Будет, конечно, здорово, если подпишетесь на канал. Вдруг вам будет интересно.
А ещё - если расскажете о своих «местах равновесия». У всех же есть такие, и наверняка не по одному за душой

Неожиданные находки

...В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонаротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонаротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство

На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке.

На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, — совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;

Мария держит Сына Своего,
Кудрявого, с румянцем благородным,
Такие дети в ночь под Рождество
Наверно снятся женщинам бесплодным;

И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там — иные светы.

А краски, краски — ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.

И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Н. С. Гумилев

По известной легенде при первой публикации "Я не увижу знаменитой Федры..." вместо "слабо пахнет апельсинной коркой" напечатали "слава пахнет апельсинной коркой", и Гумилёв, пришедший в восторг от столь прямого и явного вмешательства мироздания в текст, уговаривал Мандельштама так и оставить; но Мандельштам отказался. Это моя любимая история и про Гумилёва, и про Мандельштама, даже если она выдумана — журнал с опечаткой так и не нашёлся.

Мандельштама я в ней опасливо уважаю за честность, которая граничит с безжалостностью к себе, — нет никакого чуда, никаких незапных даров, еже писах, писах — но сердце моё с Гумилёвым, конечно, сердце радостно принимает своё несовершенство, поправку, внесённую чем-то бо́льшим, чем ты сам, насмешливой и ласковой Фортуной.

Сердце моё вообще всегда с Гумилёвым.

Тот самый мальчик, норовящий исправить карту звёздного неба, заносчивый, весь — ходячее чересчур, любящий дальние страны и времена, живущий в них всей силой умного воображения. Мальчик, обладающий даже в самом позёрском делании себя таким чистым верным голосом, какого не видать учёной умеренности. Канандер, невыносимый господин Чечевицын, Монготимо Ястребиный коготь, конквистадор в панцире железном.

У меня всегда про него читалось цветаевское "такие в роковые времена слагают стансы — и идут на плаху". Выдержать верную ноту до конца дано немногим, взять её так чисто и вовсе единицам. В русской поэзии ХХ века нет никого, кто так упоённо играл бы — и доиграл себя до конца, не потеряв высоты.

У него день рожденья нынче.