Роберт Холл писал в июне 1976 года о солёности экономистов: «Упрощая, современную макроэкономику можно разделить на две школы. Пресноводные экономисты считают, что деловой цикл вызван сдвигами предложения, и правительство, в целом, не способно повлиять на уровень экономической активности. Солоноводные экономисты считают, что деловой цикл вызван сдвигами спроса, и политические меры (по крайней мере, денежно-кредитной политики) способны на него повлиять. Понятно, что отдельные экономисты различаются по своей солёности. Например, Сарджент соответствует дистиллированной воде, Лукас – озеру Мичиган, Фельдстайн – реке Чарльз выше дамбы, Модильяни – реке Чарльз ниже дамбы, а Оукен – озеру Солтон-Си». Взято отсюда: http://stanford.io/1wlRfOE
Вчера и сегодня нам рассказывали, почему некоторым европейским странам было тяжело выходить из кризиса 2008 года и что им нужно было сделать, чтобы избежать проблем. После образования еврозоны страны европейской периферии столкнулись с притоком капитала: если раньше он составлял в среднем 6% от ВВП, то прямо перед кризисом его значение достигало 14%. У этого притока не было фундаментальных причин: производительность не росла. Однако номинальные зарплаты выросли за этот период на 50% (реальные — на 30%). Казалось бы, после кризиса 2008 г. зарплаты должны были упасть — но этого не произошло: реальные зарплаты показывали даже небольшой рост. В результате сильно выросла безработица. Реальные зарплаты могли бы снизиться в результате обесценения валюты — но эта возможность для европейской периферии была закрыта, потому что страны либо находились в еврозоне, либо держали курс своей валюты привязанным к евро. Наконец, реальные зарплаты могла бы снизить инфляция, но инфляция в еврозоне невелика.
Почему тогда номинальные зарплаты не упали? Исследования показывают, что номинальные зарплаты почти никогда не падают, что происходит по психологическим причинам (демотивация сотрудников, зависть на рабочем месте). Подобная политика: фиксированный курс в условиях жёстких зарплат — является рецептом для кризиса. Возникает так называемая денежная экстерналия: в период бума для каждого рационально занять больше денег под низкий процент. Расширение экономики в годы бума раздувает зарплаты, которые потом придётся долго и болезненно снижать. Решение состоит в том, чтобы ввести ограничения на движение капитала. Долгие годы ограничения на движение капитала рассматривались экономистами, в том числе и в МВФ, как однозначно вредная политика. Действительно, в совершенном мире ограничение на движение капитала не позволяет вам занять тогда, когда это для вас выгодно, из-за чего вы потребляете на неэффективном уровне (слишком много или слишком мало). Но в реальном мире, где номинальные зарплаты — жёсткие, работает логика второго наилучшего: прижав экономическую активность в период бума, в кризис вы избавите экономику от лишней безработицы.
Формально в еврозоне есть запрет на ограничения на движение капитала: но его можно легко обойти инструментами финансового регулирования, которые имеются в арсенале ЦБ. Ограничения на движения капитала лучше многих других способов борьбы с притоком излишнего капитала. Например, в теории можно выдать в кризис субсидию производителям, чтобы неэффективная безработица исчезла. На практике идея в тяжёлые времена забрать деньги у работников и отдать их работодателям едва ли найдет поддержку у народных масс. Оптимально подобранные ограничения капитала позволяют компенсировать около половины всех потерь, вызванных циклом «бум — крах». Посмотреть, как именно это оценивалось, можно здесь: http://www.columbia.edu/~mu2166/book/capital_controls/
Почему тогда номинальные зарплаты не упали? Исследования показывают, что номинальные зарплаты почти никогда не падают, что происходит по психологическим причинам (демотивация сотрудников, зависть на рабочем месте). Подобная политика: фиксированный курс в условиях жёстких зарплат — является рецептом для кризиса. Возникает так называемая денежная экстерналия: в период бума для каждого рационально занять больше денег под низкий процент. Расширение экономики в годы бума раздувает зарплаты, которые потом придётся долго и болезненно снижать. Решение состоит в том, чтобы ввести ограничения на движение капитала. Долгие годы ограничения на движение капитала рассматривались экономистами, в том числе и в МВФ, как однозначно вредная политика. Действительно, в совершенном мире ограничение на движение капитала не позволяет вам занять тогда, когда это для вас выгодно, из-за чего вы потребляете на неэффективном уровне (слишком много или слишком мало). Но в реальном мире, где номинальные зарплаты — жёсткие, работает логика второго наилучшего: прижав экономическую активность в период бума, в кризис вы избавите экономику от лишней безработицы.
Формально в еврозоне есть запрет на ограничения на движение капитала: но его можно легко обойти инструментами финансового регулирования, которые имеются в арсенале ЦБ. Ограничения на движения капитала лучше многих других способов борьбы с притоком излишнего капитала. Например, в теории можно выдать в кризис субсидию производителям, чтобы неэффективная безработица исчезла. На практике идея в тяжёлые времена забрать деньги у работников и отдать их работодателям едва ли найдет поддержку у народных масс. Оптимально подобранные ограничения капитала позволяют компенсировать около половины всех потерь, вызванных циклом «бум — крах». Посмотреть, как именно это оценивалось, можно здесь: http://www.columbia.edu/~mu2166/book/capital_controls/
До кризиса большинство используемых на практике макроэкономических моделей не учитывало финансовых трений. Что такое финансовые трения? В обычной модели предполагается, что экономический агент всегда может взять в долг столько средств, сколько захочет. В жизни, если вы придёте в банк, вас спросят о вашем доходе и активах. Это пример финансовых трений: вы не можете потреблять столько, сколько хотите, потому что банк не выдаёт вам кредит.
Финансовые трения могут увеличивать циклические колебания в экономике. Например, при выдаче кредита смотрят на ваши активы, а ваши активы – это, в основном, недвижимость. Тогда в плохие времена ваша недвижимость дешевеет и вы не можете взять новый кредит. Вы решаете продать часть своей недвижимости (так называемаые fire sales, пожарные распродажи) – но так же поступают все, и в итоге цена недвижимости падает, так что положение с кредитом становится ещё хуже... Падение цен активов в кризис называется фишеровской дефляцией, в честь американского экономиста Ирвинга Фишера, впервые описавшего этот механизм ещё в 1920-е годы.
Теория выглядит убедительно, но выдерживает ли она проверку данными? Оказывается, что для того, чтобы кризис начал разворачиваться, исходный шок в экономике должен быть очень большим (это одна из причин, по которой мы не часто видим кризисы, подобный Великой рецессии). Другая возможность – рост пессимизма у агентов: если все поверят, что завтра их активы обесценятся, они пойдут продавать свои активы, и активы обесценятся.
Основная трудность состоит в том, чтобы корректно представить эти соображения в рамках модели: рациональные агенты очень не любят натыкаться на ограничение по заимствованию, поэтому они постараются держаться подальше от критического уровня. Основной вопрос, который поэтому встаёт перед макроэкономистами: если у долга так много отрицательных последствий, почему столь многие страны так глубоко сидят в долгах?
Ясно одно: в чём бы не заключалась причина более широкого размаха колебаний в развивающихся экономиках по сравнению с развитыми, она не состоит в больших финансовых трениях (читай, в неразвитости финансового сектора). Финансовые трения не разгоняют деловой цикл. Поиск подозреваемых продолжается.
Финансовые трения могут увеличивать циклические колебания в экономике. Например, при выдаче кредита смотрят на ваши активы, а ваши активы – это, в основном, недвижимость. Тогда в плохие времена ваша недвижимость дешевеет и вы не можете взять новый кредит. Вы решаете продать часть своей недвижимости (так называемаые fire sales, пожарные распродажи) – но так же поступают все, и в итоге цена недвижимости падает, так что положение с кредитом становится ещё хуже... Падение цен активов в кризис называется фишеровской дефляцией, в честь американского экономиста Ирвинга Фишера, впервые описавшего этот механизм ещё в 1920-е годы.
Теория выглядит убедительно, но выдерживает ли она проверку данными? Оказывается, что для того, чтобы кризис начал разворачиваться, исходный шок в экономике должен быть очень большим (это одна из причин, по которой мы не часто видим кризисы, подобный Великой рецессии). Другая возможность – рост пессимизма у агентов: если все поверят, что завтра их активы обесценятся, они пойдут продавать свои активы, и активы обесценятся.
Основная трудность состоит в том, чтобы корректно представить эти соображения в рамках модели: рациональные агенты очень не любят натыкаться на ограничение по заимствованию, поэтому они постараются держаться подальше от критического уровня. Основной вопрос, который поэтому встаёт перед макроэкономистами: если у долга так много отрицательных последствий, почему столь многие страны так глубоко сидят в долгах?
Ясно одно: в чём бы не заключалась причина более широкого размаха колебаний в развивающихся экономиках по сравнению с развитыми, она не состоит в больших финансовых трениях (читай, в неразвитости финансового сектора). Финансовые трения не разгоняют деловой цикл. Поиск подозреваемых продолжается.
С понедельника лекции читает Ларри Кристиано: всю эту неделю он рассказывает о неокейнсианской модели. Ничего нового для большинства слушателей курса здесь нет, но Ларри обладает талантом сделать из лекции шоу и подчеркнуть в модели неожиданные стороны, на которые многие не обращали внимание. Все материалы курса находятся в открытом доступе – почувствовать себя центральным банкиром можно здесь: http://faculty.wcas.northwestern.edu/~lchrist/course/Gerzensee_2017/syllabus.html
Однажды я напишу про неокейнсианскую модель серию записей, а пока напишу вот что. Предшественницей неокейнсианской модели была модель реального делового цикла, где реальные переменные определяются независимо от номинальных. Иными словами, количество денег в экономике ничего не решает (кроме уровня цен, который влияет лишь на количество нулей, приписанное к зарплате всех людей в экономике). Такое свойство модели называется классической дихотомией: многие экономисты XIX века считали, что деньги лишь «вуаль», накинутая на реальную экономику.
В ходе кризиса 2008 года в США произошло две вещи: огромный спад производства и столь же огромный рост денежной массы. Сторонники реального делового цикла ожидали большого роста инфляции вслед за увеличением предложения денег. Но ничего такого не произошло: инфляция осталась низкой, как и предсказывала неокейнсианская модель. В какой-то момент даже скептики из Чикаго и MIT стали массово переходить в лагерь неокейнсианцев. Кризис стал окончательным тестом для модели реального делового цикла; она не прошла тест и уступила своё место более общей модели. И это, по-моему, замечательное свидетельство прогресса в экономической науке.
Однажды я напишу про неокейнсианскую модель серию записей, а пока напишу вот что. Предшественницей неокейнсианской модели была модель реального делового цикла, где реальные переменные определяются независимо от номинальных. Иными словами, количество денег в экономике ничего не решает (кроме уровня цен, который влияет лишь на количество нулей, приписанное к зарплате всех людей в экономике). Такое свойство модели называется классической дихотомией: многие экономисты XIX века считали, что деньги лишь «вуаль», накинутая на реальную экономику.
В ходе кризиса 2008 года в США произошло две вещи: огромный спад производства и столь же огромный рост денежной массы. Сторонники реального делового цикла ожидали большого роста инфляции вслед за увеличением предложения денег. Но ничего такого не произошло: инфляция осталась низкой, как и предсказывала неокейнсианская модель. В какой-то момент даже скептики из Чикаго и MIT стали массово переходить в лагерь неокейнсианцев. Кризис стал окончательным тестом для модели реального делового цикла; она не прошла тест и уступила своё место более общей модели. И это, по-моему, замечательное свидетельство прогресса в экономической науке.
Ларри Кристиано об экономических моделях: «Когда вы приходите в тренажёрный зал, вы тянете гантели, делаете выпады и даже приседания. Но в жизни вы не совершаете всех этих движений: в лучшем случае ваши повседневные движения являются выпуклой комбинацией движений из упражнений. Так же и в моделях мы прорабатываем отдельные идеи, подчёркивая интуицию. Модель для повседневного прогнозирования будет одновременно включать в себя многие из этих идей».
В ближайшую субботу начинается мой короткий курс по экономической истории для магистров экономического факультета МГУ. У меня нет времени строить целостную картину всемирной экономической истории, и поэтому я освещаю лишь отдельные, наиболее важные сюжеты, такие как мальтузианская экономика, промышленная революция и первая глобализация.
Судьба экономического историка печальна, потому что абсолютно все, в том числе экономисты, путают его с историком экономических учений. Историк учений изучает не прошлое, а мнения экономистов о прошлом: что об экономике думали Смит, Маркс и Кейнс. Но разве не интереснее понять, что на самом деле происходило с мировой экономикой последние несколько тысяч лет?
Роберт Аллен не случайно назвал экономическую историю королевой социальных наук. Для больших вопросов, которыми задаются экономисты и исторические социологи, экономическая история предоставляет необходимый материал. Новая оценка в экономической истории может стать критическим ударом для чей-то стройной теории. Маркс писал, что пролетариат ждёт абсолютное обнищание. Подтвердит ли его предсказание ряд реальных заработных плат за два столетия? Фридман утверждал, что важную роль в Великой депрессии в США сыграл банковский кризис декабря 1930 года. Но что говорит ряд денежной массы? Кейнс предсказывал, что к концу XX века мы будем работать по четыре часа в день. Но уйду ли я сегодня домой с работы в час дня? В ближайшие недели здесь появится серия записей про единственную науку, которая – нет, не отвечает на главные вопросы о развитии человечества – но может указать направление, в котором следует искать ответы.
Судьба экономического историка печальна, потому что абсолютно все, в том числе экономисты, путают его с историком экономических учений. Историк учений изучает не прошлое, а мнения экономистов о прошлом: что об экономике думали Смит, Маркс и Кейнс. Но разве не интереснее понять, что на самом деле происходило с мировой экономикой последние несколько тысяч лет?
Роберт Аллен не случайно назвал экономическую историю королевой социальных наук. Для больших вопросов, которыми задаются экономисты и исторические социологи, экономическая история предоставляет необходимый материал. Новая оценка в экономической истории может стать критическим ударом для чей-то стройной теории. Маркс писал, что пролетариат ждёт абсолютное обнищание. Подтвердит ли его предсказание ряд реальных заработных плат за два столетия? Фридман утверждал, что важную роль в Великой депрессии в США сыграл банковский кризис декабря 1930 года. Но что говорит ряд денежной массы? Кейнс предсказывал, что к концу XX века мы будем работать по четыре часа в день. Но уйду ли я сегодня домой с работы в час дня? В ближайшие недели здесь появится серия записей про единственную науку, которая – нет, не отвечает на главные вопросы о развитии человечества – но может указать направление, в котором следует искать ответы.
#ЧтоПочитать по всемирной экономической истории тем, кто готов прочитать о ней максимум одну короткую книгу? Конечно, "Очень краткое введение" Роберта Аллена.
Восстанавливаю справедливость: оказывается, «Деньги и кредит» выкладывает статьи в открытый доступ, просто на сайте их нелегко найти. Статьи находятся в разделе «Актуальная тема»: http://www.cbr.ru/publ/?PrtId=articles
Давно не было записей с тэгом #badeconomics. Признаюсь: мне нравится разоблачительный жанр, а искать глупости на просторах интернета – времени нет (присылайте в личные сообщения, если найдёте). Но сегодня с утра #badeconomics нашёлся сам, здесь: https://tttttt.me/whalesgohigh/2754
Обсуждаются последствия МРОТ, в числе которых «насильственная» роботизация. Роботизация насильственная, потому что на роботов предприятия переходить не хотели, но люди после введения МРОТ подорожали. В ходе несколько запутанного аргумента автор приходит к двум выводам. Во-первых, за насильственную роботизацию заплатит всё общество целиком. У предприятий повышаются издержки, эти издержки перекладываются в конечные цены, а выигрывают производители роботов. Можно было просто обложить всех налогом и отдать деньги производителям роботов – разницы никакой. Во-вторых, ставшие из-за роботизации безработными пойдут в теневой сектор (что плохо само по себе), и в тех секторах, где они будут работать нелегально за копейки, «роботизация» (правильнее - капиталовооруженность) снизится. В итоге в среднем по экономике капиталовооруженность не изменится.
Даже между двумя этими выводами есть некоторое противоречие (если ничего не поменяется, за что тогда заплатит общество?), но я хотел написать про другое. Идея о том, что введение МРОТ приведёт к большой безработице, основывается на модели рынка труда в условиях совершенной конкуренции. В жизни конкуренция несовершенна, поэтому МРОТ может в теории привести лишь к небольшой безработице и к перераспределению от прибылей к зарплатам. Именно это и обнаружилось в ряде эмпирических исследований МРОТ, начавшихся в 1990-е годы: эффект на занятость нередко оказывается близким к нулю. Если вы хотите перераспределить от работодателей к работникам, МРОТ может быть хорошим решением.
Но у МРОТ есть не только перераспределительные последствия. Представим, что факторов производства всего два – роботы и люди. При фиксированной стоимости роботов введение МРОТ означает снижение относительных цен на роботов. Это может быть эффективно во многих случаях. Например, от большего использования роботов в производстве могут возникать положительные внешние эффекты – экстерналии. Использование роботов заставляет людей инвестировать в свой человеческий капитал, накапливаются знания – как фундаментальные, так и локальные ноу-хау. Эти динамические эффекты не учитываются в факторных ценах: МРОТ выступает как эффективная субсидия.
Другая возможная ситуация – возрастающая отдача от масштаба в секторе производства роботов и конечных товаров. Предположим, что производить одного робота не выгодно, но много роботов можно произвести с гораздо меньшими издержками на единицу. Обе отрасли могут добиться большей производительности, но им нужно скоординироваться: производители роботов должны быть уверены, что на множество роботов будет спрос, производители конечной продукции – что на их продукцию будет спрос. МРОТ создаёт спрос на конечную продукцию и снижает относительную цену капитала, подталкивая отрасли к координации. Как видим, и в части эффективности далеко не очевидно, что МРОТ – плохая мера.
Обсуждаются последствия МРОТ, в числе которых «насильственная» роботизация. Роботизация насильственная, потому что на роботов предприятия переходить не хотели, но люди после введения МРОТ подорожали. В ходе несколько запутанного аргумента автор приходит к двум выводам. Во-первых, за насильственную роботизацию заплатит всё общество целиком. У предприятий повышаются издержки, эти издержки перекладываются в конечные цены, а выигрывают производители роботов. Можно было просто обложить всех налогом и отдать деньги производителям роботов – разницы никакой. Во-вторых, ставшие из-за роботизации безработными пойдут в теневой сектор (что плохо само по себе), и в тех секторах, где они будут работать нелегально за копейки, «роботизация» (правильнее - капиталовооруженность) снизится. В итоге в среднем по экономике капиталовооруженность не изменится.
Даже между двумя этими выводами есть некоторое противоречие (если ничего не поменяется, за что тогда заплатит общество?), но я хотел написать про другое. Идея о том, что введение МРОТ приведёт к большой безработице, основывается на модели рынка труда в условиях совершенной конкуренции. В жизни конкуренция несовершенна, поэтому МРОТ может в теории привести лишь к небольшой безработице и к перераспределению от прибылей к зарплатам. Именно это и обнаружилось в ряде эмпирических исследований МРОТ, начавшихся в 1990-е годы: эффект на занятость нередко оказывается близким к нулю. Если вы хотите перераспределить от работодателей к работникам, МРОТ может быть хорошим решением.
Но у МРОТ есть не только перераспределительные последствия. Представим, что факторов производства всего два – роботы и люди. При фиксированной стоимости роботов введение МРОТ означает снижение относительных цен на роботов. Это может быть эффективно во многих случаях. Например, от большего использования роботов в производстве могут возникать положительные внешние эффекты – экстерналии. Использование роботов заставляет людей инвестировать в свой человеческий капитал, накапливаются знания – как фундаментальные, так и локальные ноу-хау. Эти динамические эффекты не учитываются в факторных ценах: МРОТ выступает как эффективная субсидия.
Другая возможная ситуация – возрастающая отдача от масштаба в секторе производства роботов и конечных товаров. Предположим, что производить одного робота не выгодно, но много роботов можно произвести с гораздо меньшими издержками на единицу. Обе отрасли могут добиться большей производительности, но им нужно скоординироваться: производители роботов должны быть уверены, что на множество роботов будет спрос, производители конечной продукции – что на их продукцию будет спрос. МРОТ создаёт спрос на конечную продукцию и снижает относительную цену капитала, подталкивая отрасли к координации. Как видим, и в части эффективности далеко не очевидно, что МРОТ – плохая мера.
Как вы думаете, в Сомали – рынок или нет? Вопрос интересный, а спорить о нём неинтересно. Подкачали спорящие: обычно Сомали интересуются люди левых взглядов, которым полжизни приходилось доказывать, что социализм в СССР/Китае/Камбодже ненастоящий, и теперь хочется, чтобы правые покрутились ужом, доказывая, что в Сомали ненастоящий рынок. Если понимать под государством общность, которая обладает способностью взимать значительные налоги и приближается к монополии на насилие на своей территории (абсолютной монополией на насилие большинство государств не обладает), то Сомали живёт без государства с начала 1990-х годов. Такая ситуация уникальна и представляет собой «естественный эксперимент» для многих радикально рыночных и анархо-капиталистических теорий.
Если на территории нет государства, означает ли, что все сделки на ней, включая сделки по применению насилия, осуществляются через рынок? Многое зависит от того, как вы определяете рынок. Вопросы определения рынка экономистов не слишком интересуют, так что мне придётся ступить на тонкий лёд экономической социологии. Большинство экономистов, однако, сходятся в том, что как только в сделках начинают участвовать неспецифичные активы, отношения перестают быть чисто рыночными. Рыночные отношения – это когда вы приходите в магазин за хлебом. Трансакция анонимна: продавец не знает вас, вы не знаете продавца, завтра вы можете зайти в другой магазин. Актив неспецифичен: вы обмениваете деньги на хлеб, который производится не специально для вас, а для любого покупателя вообще. Если вы выносите из магазина хлеб, не заплатив, с вами будет разбираться полицейская система, для которой вы – анонимный правонарушитель.
Нобелевский лауреат Оливер Уильямсон отметил, что в случае, когда активы специфичны, происходит фундаментальная трансформация отношений между фирмами: рынок уступает место двустороннему управлению сделкой. Если вы делаете торт на свадьбу Адама и Стива, вам будет непросто продать этот торт какой-то другой паре. Адаму и Стиву тоже непросто будет найти нового поставщика тортов в короткий промежуток времени.
Неанонимные, «трансформированные» сделки для рыночных экономик – дело обычное. Но пока специалисты по институциональной экономике изучали типы сделок, специалисты по экономике развития, независимо, обнаружили похожую структуру отношений – но уже в организации систем насилия. Пионером здесь стал гарвардский политолог Роберт Бейтс, который в своей книге «Насилие и процветание» выдвинул тезис: богатые общества богаты потому, что смогли приручить насилие и сделать его анонимным и сконцентрированным в одних руках. Когда возможностями для осуществления насилия обладает много групп, между ними становится непросто установить баланс, а урегулирование конфликтов превращается в череду кровавых вендетт. На основе работ Бейтса Дуглас Норт с соавторами сформулировал в 2000-е годы свою теорию насилия и социальных порядков, о которой я подробнее напишу в следующий раз.
Через призму теорий Норта, Бейтса и Уильямсона сомалийское общество выглядит так. И экономические сделки, и насильственное принуждение в нём неанонимны и зависят от возможностей вашего клана. Это означает, что рыночные отношения ограничены лишь отдельными сегментами экономики (природными ресурсами и мобильной связью), по поводу остального нужно договариваться лично. Общества, организованные таким образом, могут быть достаточно устойчивыми и даже процветать, особенно, если в них долгое время удаётся поддерживать мир. Но как только баланс сил рушиться, происходит конфликт, который отбрасывает общество далеко назад – именно это мы видим в недавней истории Сомали.
Если на территории нет государства, означает ли, что все сделки на ней, включая сделки по применению насилия, осуществляются через рынок? Многое зависит от того, как вы определяете рынок. Вопросы определения рынка экономистов не слишком интересуют, так что мне придётся ступить на тонкий лёд экономической социологии. Большинство экономистов, однако, сходятся в том, что как только в сделках начинают участвовать неспецифичные активы, отношения перестают быть чисто рыночными. Рыночные отношения – это когда вы приходите в магазин за хлебом. Трансакция анонимна: продавец не знает вас, вы не знаете продавца, завтра вы можете зайти в другой магазин. Актив неспецифичен: вы обмениваете деньги на хлеб, который производится не специально для вас, а для любого покупателя вообще. Если вы выносите из магазина хлеб, не заплатив, с вами будет разбираться полицейская система, для которой вы – анонимный правонарушитель.
Нобелевский лауреат Оливер Уильямсон отметил, что в случае, когда активы специфичны, происходит фундаментальная трансформация отношений между фирмами: рынок уступает место двустороннему управлению сделкой. Если вы делаете торт на свадьбу Адама и Стива, вам будет непросто продать этот торт какой-то другой паре. Адаму и Стиву тоже непросто будет найти нового поставщика тортов в короткий промежуток времени.
Неанонимные, «трансформированные» сделки для рыночных экономик – дело обычное. Но пока специалисты по институциональной экономике изучали типы сделок, специалисты по экономике развития, независимо, обнаружили похожую структуру отношений – но уже в организации систем насилия. Пионером здесь стал гарвардский политолог Роберт Бейтс, который в своей книге «Насилие и процветание» выдвинул тезис: богатые общества богаты потому, что смогли приручить насилие и сделать его анонимным и сконцентрированным в одних руках. Когда возможностями для осуществления насилия обладает много групп, между ними становится непросто установить баланс, а урегулирование конфликтов превращается в череду кровавых вендетт. На основе работ Бейтса Дуглас Норт с соавторами сформулировал в 2000-е годы свою теорию насилия и социальных порядков, о которой я подробнее напишу в следующий раз.
Через призму теорий Норта, Бейтса и Уильямсона сомалийское общество выглядит так. И экономические сделки, и насильственное принуждение в нём неанонимны и зависят от возможностей вашего клана. Это означает, что рыночные отношения ограничены лишь отдельными сегментами экономики (природными ресурсами и мобильной связью), по поводу остального нужно договариваться лично. Общества, организованные таким образом, могут быть достаточно устойчивыми и даже процветать, особенно, если в них долгое время удаётся поддерживать мир. Но как только баланс сил рушиться, происходит конфликт, который отбрасывает общество далеко назад – именно это мы видим в недавней истории Сомали.
Таким образом, если мы определим рынок как пространство анонимных трансакций, на котором права собственности достаточно защищены для того, чтобы у экономических агентов были стимулы для инвестиций – рынка в Сомали нет. Если мы определим рынок как любой совершаемый с целью получения выгоды обмен, который не регулируется государством, то рынок в Сомали есть – потому что там совершаются обмены, а государства нет. Без понимания того, что считать рынком, вердикт о том, есть ли рынок в Сомали, едва ли что-то значит.
#ЧтоПочитать о правовой системе Сомали: написанную с большим оптимизмом книгу прожившего в Сомали 12 лет юриста Микаэля ван Ноттена.
Forwarded from One Big Union (Даниил Шестаков)
В прошлое воскресенье в Лас-Вегасе из окна 54-го этажа отеля Стивен Пэддок открыл огонь по толпе, собравшейся на проходящий рядом с отелем на музыкальный фестиваль. Стрелку удалось убить 59 человек и ранить 489. Об этой трагедии уже написано много – я же хочу написать кое-что о реакции на трагедию. Ироничные комментаторы сразу же заметили, что отель был «зоной, где оружие запрещено». Несмотря на запрет, Пэддоку удалось пронести в номер пару десятков ружей. Отсюда делался вывод: запреты не работают, и их надо отменить.
Влияние правовых норм на поведение людей изучает область экономической науки, которая называется «право и экономика». Основными её предпосылками являются рациональность людей и тот факт, что они реагируют на стимулы. Предположим, что вы решили нарушить закон: более строгое наказание заставит вас подумать дважды и, возможно, отказаться от своего намерения. В авторитарных обществах власть почти не ограничена в выборе наказания, поэтому даже если вы готовы расстаться с жизнью в ходе теракта, всё ещё можно придумать наказание, которое вас остановит: например, накажут ваших родных.
Но всё равно необходимо понять, что даже самый строгий запрет едва ли удержит всех от совершения преступления. Для самого сумасшедшего человека удовольствие от преступления наверняка окажется выше предусмотренного наказания. Значит ли это, что запреты нужно отменить совсем? Конечно, нет. Тот факт, что умелец в принципе способен собрать в гараже «грязную бомбу», не означает, что надо разрешать частное ядерное оружие.
Разумеется, подобное рассуждение о запретах является одной из разновидностей «Риторики реакции» Альберта Хиршмана, тезисом о тщетности: полезный запрет не сработает. Параллельно тезису о тщетности республиканские элиты озвучивают тезис об опасности: более строгий контроль над продажей оружия нарушит права честных американцев. На кого рассчитаны эти давно устаревшие риторические приёмы?
Влияние правовых норм на поведение людей изучает область экономической науки, которая называется «право и экономика». Основными её предпосылками являются рациональность людей и тот факт, что они реагируют на стимулы. Предположим, что вы решили нарушить закон: более строгое наказание заставит вас подумать дважды и, возможно, отказаться от своего намерения. В авторитарных обществах власть почти не ограничена в выборе наказания, поэтому даже если вы готовы расстаться с жизнью в ходе теракта, всё ещё можно придумать наказание, которое вас остановит: например, накажут ваших родных.
Но всё равно необходимо понять, что даже самый строгий запрет едва ли удержит всех от совершения преступления. Для самого сумасшедшего человека удовольствие от преступления наверняка окажется выше предусмотренного наказания. Значит ли это, что запреты нужно отменить совсем? Конечно, нет. Тот факт, что умелец в принципе способен собрать в гараже «грязную бомбу», не означает, что надо разрешать частное ядерное оружие.
Разумеется, подобное рассуждение о запретах является одной из разновидностей «Риторики реакции» Альберта Хиршмана, тезисом о тщетности: полезный запрет не сработает. Параллельно тезису о тщетности республиканские элиты озвучивают тезис об опасности: более строгий контроль над продажей оружия нарушит права честных американцев. На кого рассчитаны эти давно устаревшие риторические приёмы?