Скандал (Июль1996 года).

Я приехал домой в Ильинское поздно вечером.

Было тупое осознание полной беспомощности и безысходности.

Что делать завтра? Что вообще будет завтра?
Жена и теща чем-то занимались на кухне, делая вид, что всё как всегда.
Но в воздухе чувствовалось напряжение. Мне казалось, что все у меня хотят что-то узнать, что даже дети вот-вот меня о чем-то начнут расспрашивать. Что нам делать?

Но домашние молчали и чем-то тихо занимались, перемещаясь по комнатам, все готовились ужинать. Теща спрашивала о чем-то малозначительном. Сели за стол — я, Рита, теща, дети. Первой не выдержала жена. Я не помню уже из-за чего, но мы начали друг на друга орать. Очень резко и очень громко. Прямо при детях.

Куда-то в угол со стола полетели тарелка и приборы.

«Я думал, что хоть дома меня ждут тишина и покой! — кричал я. — Я думал, что хоть здесь меня не будут доставать, что хоть здесь меня поддержат!»

Вскочив из-за стола, я побежал к себе, но вдруг понял, что не могу оставаться дома. Уже в спальне я стал лихорадочно одеваться. Теща плакала за дверью: «Сережа, ну успокойся, мы все с тобой, ну что ты… Мы хотим тебе чем-нибудь помочь». Рита что-то кричала мне с первого этажа. Дети плакали: «Папа, не ругайся с мамой…»

Нервно одевшись, я схватил ключ от джипа и выбежал из дома, громко хлопнув дверью.
Картина была ужасной, я выглядел рассвирепевшим и злым. Я понимал, что абсолютно неправ, но я просто не хотел в тот момент никого видеть.

Никого!

И особенно я не хотел видеть семью — точнее, не хотел, чтобы семья видела меня таким.
Уже почти наступила ночь, когда я доехал до московской квартиры на Кутузовском.
Чувство опустошения не уходило.

Та же потерянность, та же злость на все и на всех. На Козыреву, на Ефима, на всех, кто не вернул нам кредиты, на этот огромный офис на проспекте Вернадского, который мы зачем-то купили два года назад, заплатив кучу денег, а потом потратили еще одну кучу на его ремонт. На этот чертово здание центральной конторы, которое Козырева зачем-то вздумала строить в Твери. На Руслана Орехова из ГПУ Кремля. На ребят из ЦБ, которые расположились в моем кабинете. Что они вообще сделали в жизни, чтобы сесть хозяевами в мой кабинет?!

Я был зол на весь банк, на себя, на всех друзей вместе и на каждого по отдельности, за то, что мы все так мало сделали, чтобы выправить ситуацию.
А вся эта куча московских отделений с сотрудниками? Почему они не бегали весь год и не искали новых клиентов? А мы ведь им всем платили зарплату! Зачем мы продолжали последние два года выдавать кредиты? Нужно было прекращать выдавать кредиты, тупо покупать валюту — тогда мы бы отбили все эти здания, и даже козыревский тверской офис…

В голове бурлила гремучая смесь из злости, обид, перечисления неудач, попыток найти себе оправдание и подсчетов, сколько же денег нам не хватило, чтобы выжить. Сколько у нас украли, сколько мы проели?

А главное… я вообще не знал, что будет завтра!

Вообще…

Что изменилось (Август 1996 года).

Мне как директору департамента полагался автомобиль, но согласно внутрибанковскому статусу директора мне выделили… «Дэу Нексию».

Это было самое унизительное из всех изменений, которые мне нужно было принять. Я понял это не сразу.

Наверное, если бы Прохоров и Осинягов сразу бы сказали, что мне полагается «Дэу», я бы отказался от их предложения. И дело было не в самой машине, у меня их тогда было несколько — и личный «Мерседес», и какой-то внедорожник, — и, в общем-то, машина мне была не нужна.

Дело было в статусе внутри банка.

Прохоров ездил на самом крутом автомобиле, каком-то «Ауди», удлиненной модели. У всех зампредов были новые «Мерседесы» или «БМВ». «Дэу» полагались уже третьей по уровню касте. Сразу становилось понятно, кто на каком месте в иерархии банка!

Мне показали новый офис.
Он располагался на первом этаже нового жилого дома на пересечении Кутузовского проспекта и Рублевского шоссе. Места для команды здесь было много, но офис стоял на отшибе, и приглашать кого-то на встречу сюда не хотелось — он выглядел несолидно и скорее отталкивал, чем привлекал.
И вообще это был не тот офис, к которому я привык, — с приемной, где сидит секретарь, кабинетами и залом для сотрудников. Это был просто набор комнат, в которых нам следовало как-то разместиться. Одно из помещений я взял себе, в другие рассадил команду.

Нужно отдать должное и Прохорову, и Осинягову — когда я переводил команду, они согласились взять всех и сразу, а это было около пятнадцати человек.

Кто-то в банке спросил: «А зачем так много?» Но я сказал, что привык с ними всеми работать, и новый банк согласился с моими условиями. Так, со мной пришли и два моих новых зама, Костя и Сергей, с кем мы и начнём после дефолта 98-го строить уже собственный бизнес. В команде были трейдеры, аналитики и девчонки из бухгалтерии.

Вся команда была молода — еще моложе меня. Мне был тридцать один год, а остальным по двадцать пять — двадцать семь.

Семья переехала из большого и дорогого по аренде дома в Ильинском в более бюджетный, на 2-й Успенке. Дом был вполне комфортным — в таком же сосновом лесу, в таком же старом совминовском поселке, как и прежний, правда, устроенный на две семьи. Но как только я начал работать в МФК и у меня появилась внутренняя уверенность в завтрашнем дне, я почти сразу стал строить новый собственный дом.

Но самое главное — поменялся мой круг общения. Совсем. Я почти не виделся тогда с нашей старой «тубовской» командой.
Наверное, мы устали друг от друга. А если мы и встречались, то только чтобы обсудить, что и как поделить из того «общего», что у нас осталось. Какие‑то деньги, акции, землю на Рублевке. Кто‑то взял деньгами, кто‑то недостроем, кто‑то землей. Это были все какие‑то мелкие активы и деньги — единственное, что у нас тогда осталось от прошлой жизни.

А когда мы все поделили, то разошлись в разные стороны — искать лучшей доли. Это не было общим решением, ни о чем таком мы даже не дискутировали.

А может, имело смысл не разбегаться? Остаться вместе? Продолжать делать что‑то единой командой? Но мы это даже не обсуждали — и как‑то по умолчанию все решили, что вместе уже не стоит…
И разошлись.